имажинизм

Модераторы: perpetum, Дмитрий_87, Юлия М., Света, Данита, Татьяна-76, Admin

Как по Вашему имажинизм повлиял на творчество Есенина?

положительно
12
43%
отрицательно
7
25%
без имажинизма не было бы Есенина
9
32%
 
Всего голосов : 28

Сообщение Данита » 09:45:28, Пятница 28 Апрель 2006

Вообще, Р. Ивнев оставил после себя книгу "Богема". Кто-нибудь читал???

Добавление к Рюрику Ивневу.
------------------------------------


Рюрик Ивнев.
ЕСЕНИН и РАСКОЛЬНИКОВ.
(Неопубликованные воспоминания из архива поэта)

Гостиница «Люкс» на Тверской Около восьми часов вечера мы подошли к одному из номеров четвертого этажа. Постучали. Ответа не последовало…
-Разве так стучат! – воскликнул Сергей.
- Иначе не умею! – Я рассердился. – Не нравится, стучи сам.
- Если я начну стучать – дверь треснет, - улыбнулся Есенин. – Ты мне скажи, как было дело? Он действительно хотел меня видеть?
- Я уже десять раз говорю об этом: встретился он мне сегодня утром на Тверской и спрашивает: «правда, что вы близко знаете Есенина?» Я отвечаю: «Это мой друг». Он обрадовался, улыбнулся и сказал: «В таком случае у меня к вам большая просьба. Познакомьте меня с ним. Я так люблю его стихи. Хочется посмотреть, каков он. Приходите сегодня вечером часов восемь вместе с ним… А ты хочешь, чтобы я привел тебя в три часа и сказал: «Здравствуйте, мы пришли к вам обедать», - так, что ли?
Есенин засмеялся.
- Ну ладно, тогда постучу я. – И забарабанил так, что через минуты две дверь приоткрылась и показалась голова Федора Федоровича Раскольникова.
Увидев меня, он догадался, что рядом Есенин, и широко распахнул дверь.
- Простите меня, грешного. Задремал, а потом и заснул крепким сном.
- А вот Сережа так громко стукнул в дверь, что вы проснулись. Знакомьтесь: это и есть тот знаменитый поэт, которого вы любите и которого просили представить перед очи свои.
Раскольников обнял Сергея.
- Так вот вы какой! Я вас таким и представлял. Именно таким. Разве чуть-чуть повыше.
- Какой уж есть, не обессудьте, - шутливо проокал Есенин.
- Ну располагайтесь в моих апартаментах. Других нет. С трудом нашел эту комнату. А вот и дары природы, которыми я в данный момент располагаю. – Он указал на яблоки. – Что касается напитков, то … могу предложить … абрикосовый сок.
Раскольников, недавно «выпущенный» из Англии, где находился на дипломатической работе, был в ореоле романтической славы. .. Держался просто и естественно, очаровывал не только умом, но и обаятельной внешностью. С дружелюбием и доброжелательным любопытством всматривался в улыбающееся лицо Сергея, который не мог скрыть удовольствия, что «сам» Раскольников заинтересован им и восхищается его стихами. Мне было понятно, что они так быстро нашли общий язык. Не было и тени стеснения, какое бывает при первом знакомстве. Через несколько минут все говорили, будто давно знали друг друга.
Раскольников попросил Есенина прочесть новые стихи. Сергей не отказывался. Он поднялся с кресла, прошелся по комнате, чуть не задев ломберный столик, улыбнулся, отошел от него подальше и начал читать:
Свищет ветер под крутым забором,
Прячется в траву.
Знаю я, что пьяницей и вором
Век свой проживу… (см. примеч.)
Федор Федорович слушал внимательно. На его выразительном лице отражалось ничем не скрываемое восхищение. Стихи были прекрасны.
Мы начали пить абрикосовый сок. Раздался стук в дверь. В комнату вошел молодой человек, словно сошедший с революционного плаката.
- А… Щетинин! – воскликнул радостно Раскольников. – Заходи, заходи! Знакомься – поэты Сергей Есенин и Рюрик Ивнев, А это – фронтовой товарищ, неугомонный Санька Щетинин – гроза контрреволюционеров и бандитов, да и сам в душе бандит, - засмеялся Раскольников. – Только бандит в хорошем смысле слова.
Щетинин подошел к столу, взял бутылку с остатками абрикосового сока и вылил в полосатую чашку. Затем медленно опустил руку в карман шаровар и извлек большую бутыль водки…
Я поежился. Мне показалось, что сейчас начнется попойка, а у меня врожденное отвращение к алкоголю. Но вопреки опасению все получилось иначе. Начало было угрожающим, но Щетинин приготовил стол, деловито и аккуратно подобрал из разнокалиберной посуды все необходимое. Я был изумлен: пиршество ограничилось тем, что Раскольников осушил четверть стакана с гримасой, которую никак нельзя назвать поощрительной. Есенин выпил без особого энтузиазма полстакана, виновник торжества – один стакан с удовольствием, но без бахвальства и понукания других следовать его примеру.
Вновь попросил прочесть стихи. Щетинин добродушно признался, что ни черта в них не понимает.
- Вот песни – это другое дело. Орешь и сам не знаешь, что орешь, но получается весело…
- Но все-таки, - приставал к нему Есенин, - что-нибудь ты понимаешь, не деревянный. Что за поклеп на себя возводишь?
Щетинин отшучивался.
- Ну, пусть поклеп. Разорви меня бомба, если вру! Слова-то я понимаю и смысл, кажется, но вот хорошие стихи или плохие, не знаю. Абрикосовый сок от водки отличу сразу, а хороший стих от плохого – не могу…
- Ну… запел, - засмеялся Есенин, - тебя бы с Клюевым познакомить – тоже клянется: я, дескать, стихов читать не умею, не то что писать…
- Да вы артист, Сережа! – воскликнул Раскольников. – Точная копия Клюева. Я слышал недавно его в «Красном петухе».
- Давайте выпьем! – предложил Щетинин, - однако не сделал ни малейшего движения в сторону принесенной бутылки.
- Жаль, что вы вылили абрикосовый сок, - с напускным огорчением произнес я, обращаясь к Щетинину, - я бы с удовольствие выпил сейчас.
- Сок можно заменить чаем, - улыбнулся Раскольников.
- Нет-нет, не будем отнимать у вас столько времени, да и нельзя долго засиживаться. Утром я должен отнести в «Известия» стихотворение. А оно еще того … не допеклось, - сказал Есенин.
- Сережа, ты возводишь на себя поклеп, - улыбнулся я.
- Нет, серьезно, - ответил Есенин. В глазах его светились искорки смеха. – Понимаешь, как получилось: я даже не успел написать, как зашел заместитель редактора. «Прочти, говорит, да прочти!» Я и прочел. А он: «Принеси к нам, да поскорей. Больно к моменту!»
- Отпускаю с условием, - сказал Раскольников, - что вы будете заходить ко мне часто .Чем чаще, тем лучше. Ведь я здесь временный гость. Скоро меня направят по назначению. И стихи приносите. И книжечку, если она сохранилась. Хоть одну раздобудьте, чтобы я взял ее на фронт.

Публикация И. Леонтьева.
(«Учительская газета». М., 1991, № 9)


Примечание:

* * *
"Свищет ветер под крутым забором,,,"
Свищет ветер под крутым забором,
Прячется в траву.
Знаю я, что пьяницей и вором
Век свой доживу.
Тонет день за красными холмами,
Кличет на межу.
Не один я в этом свете шляюсь,
Не один брожу.
Размахнулось поле русских пашен,
То трава, то снег.
Все равно, литвин я иль чувашин,
Крест мой как у всех.
Верю я, как ликам чудотворным,
В мой потайный час
Он придет бродягой подзаборным,
Нерушимый Спас.
Но, быть может, в синих клочьях дыма
Тайноводных рек
Я пройду его с улыбкой пьяной мимо,
Не узнав навек.
Не блеснет слеза в моих ресницах,
Не вспугнет мечту.
Только радость синей голубицей
Канет в темноту.
И опять, как раньше, с дикой злостью
Запоет тоска...
Пусть хоть ветер на моем погосте
Пляшет трепака.
<1917>
_________________
Последний раз редактировалось Данита 11:03:07, Пятница 28 Апрель 2006, всего редактировалось 1 раз.
Аватар пользователя
Данита
Супер-Профи
 
Сообщений: 6400
Зарегистрирован: 17:14:58, Четверг 02 Март 2006

Сообщение Данита » 09:53:53, Пятница 28 Апрель 2006

И еще - для полноты информации.

--------------

Федор Раскольников
СЕРГЕЙ ЕСЕНИН
В бывшем архиве Политбюро ЦК КПСС находятся три общие тетради революционера, дипломата, литератора Федор Федоровича. Раскольникова (1892 – 1939) с воспоминаниями, написанными в 1938 году, после того как он решил не возвращаться в Советский Союз. Это историко-литературные записки (среди них и предлагаемый ниже очерк о Есенине) не заключают в себе ни политических выпадов против тогдашней советской системы, ни опасных для нее «тайн». Почему же в таком случае тетради Раскольникова оказались в самом потаенном архиве страны?
В 1964 году, когда Федор Федорович был реабилитирован посмертно, его вдова Канивез-Раскольникова с дочерью впервые приехали в Москву. Муза Васильевна передала безвозмездно архив мужа в ЦГАЛИ. А далее было так. Ознакомившись с только что обретенными бумагами бывшего «врага народа», писательское руководство обнаруживает в них нечто такое, что, по их мнению, должно храниться не в фондах сравнительно доступного ЦГАЛИ, а подальше от досужих глаз. Из архива Раскольникова спешно изымаются отпечатанные на машинке «Открытое письмо вождю», статья «Как меня сделали врагом народа», вполне безопасные те самые три тетради и ряд других документов. А затем все изъятое по инициативе секретаря Союза писателей К. Федина отсылается … Н. С. Хрущеву: «Учитывая особый характер этих документов и их несомненно политическое значение, - с верноподданнической опаской докладывает Федин Никите Сергеевичу 12 сентября 1964 г., - я при этом пересылаю их в Ваше распоряжение»…
Судьба подаренного литнаследия была решена на много лет вперед. И лежало бы оно невостребованным вплоть до августовских событий, если бы Муза Васильевна предусмотрительно не оставила при себе копии многих документов (в том числе и тетрадных записок). Они-то вместе с материалами, не изъятыми в свое время из ЦГАЛ бдительными писателями, и послужили основой сначала для газетных публикаций, а затем и для книги «Ф. Раскольников. О времени и о себе», изданной в 1989 году. Очерк о Есенине остался по каким-то причинам до сих пор неопубликованным. Незначительные сокращения в тексте публикации помечены скобками ( …).
(Публикацию подготовил Ю. Мурин).
В первую зиму после Октябрьской революции, в доме армии и флота, что на углу Кирочной и Литейного, состоялся обычный в ту пору митинг на тему: «Казачество и советская власть». Митинг был созван казачьей секцией Петроградского Совета. Огромный нетопленный зал был набит казаками с красными лампасами на синих шароварах и в высоких папахах набекрень, из-под которых выбивались на лоб густые и длинные чубы.
После моего доклада председатель объявил:
- Слово имеет товарищ Рюрик Ивнев. (1).
Хромая и опираясь на палочку, узкоплечий оратор вышел на авансцену и, щурясь от света ослепительных лампочек рампы, очень тонким, почти визгливым голосом нараспев прокричал несколько слов о казаках и революции. В то время как его правая рука опиралась на палку, левая оживленно размахивала лорнетом.
Когда митинг кончился, Рюрик Ивнев подошел ко мне и, махая изящно сложенным лорнетом, приятно картавя, с томной манерностью предложил поехать к Сергею Есенину.
- Он живет недалеко отсюда. К тому же под Вами ходит машина,- с улыбкой добавил он.
Сергея Есенина я знал как поэта. Но мне было некогда, я торопился куда-то на другой митинг и с вежливой благодарностью отклонил приглашение Ивнева (2).
Прошло два года. Однажды зимой, во время приезда с фронта, я зашел в книжную лавку имажинистов. В запыленной витрине были расположены роскошные издания, толстые книги по истории искусства, «Леонардо де Винчи» Волынского и стихи.
За длинным прилавком холодной и сумрачной лавки Есенин и Мариенгоф (3) от безделья развлекались странной игрой: они бросали в воздух бумажки, на которых были написаны какие-то слова, ловили и читали вслух надписи на пойманных клочках бумаги (…).
Есенин подбрасывал и ловил имена существительные, а долговязый Мариенгоф глаголы. Когда попадались смешные словосочетания, они оба дружно и заразительно хохотали. Я прервал игру и попросил нужную мне книгу. Похлопывая руками в толстых шерстяных варежках, Есенин запросил дорогую цену. Не торгуясь, я расплатился и вышел из темноты лавки на свежий морозный воздух Москвы.
Я познакомился с Есениным в мае 1921 года, в Ташкенте (4) на базарной площади в знойный солнечный день. Прислоняясь к выбеленной известкой глинобитной стене, Есенин в новеньком сером костюме скромно сидел в базарной чайхане и с огромным аппетитом ел дымящийся плов с бараниной, запивая зеленым чаем из широкой, как маленькая миска, пиалы. В его глазах сияла безоблачная лазурь знойного ташкентского неба. Здороваясь, он привстал с вежливостью благовоспитанного пай-мальчика, очень приветливо улыбнулся и с интересом стал расспрашивать об Афганистане, куда я ехал. Мне сразу понравились ясные, голубые лучистые глаза Есенина, желтые волосы цвета спелой соломы, скромная сдержанность и пытливая любознательность ко всем проявлениям жизни.
В начале 1924 года, в наркоминдельский особняк на Штатном переулке, где я тогда жил, шумно и порывисто, как ветер, влетел Рюрик Ивнев и, не снимая пальто с меховым воротником, вытащил из бокового кармана сложенную вдвое тонкую тетрадку выстуканных на машинке стихов. Это был цикл новых стихотворений Есенина – «Москва кабацкая». Рюрик Ивнев рассказал, что Есенин допился до зеленого змия и помещен друзьями в санаторий.
- Он близок к самоубийству, - с болью добавил Ивнев (…).
В том же 1924 году я встретился с Есениным на Воздвиженке, в квартире Вардина (5), где он одно время жил и писал «Песнь о великом походе». Приходя домой, Вардин снимал пиджак и вешал его на спинку стула. Однажды Есенин из озорства пропил деньги, лежавшие в пиджаке гостеприимного хозяина.
С серьезной теплотой ухаживала за Есениным, как за ребенком, Анна Абрамовна Берзина (6), часто бывавшая у Вардина. Есенин с благодарностью глядел на нее: он так ценил внимание и ласку.
По вечерам, за бутылкой красного «Напареули» Есенин по просьбе хозяина и гостей читал новые стихи. Он декламировал всегда сидя, без театральной аффектации, тихо, с грустью и задушевностью, свойственными ритму и содержанию его стихов. Когда его хвалили, он искренне улыбался широкой, детской улыбкой и со смущением встряхивал густой копной вьющихся желтых кудрей.
Ясные голубые глаза сияли от радости. Несмотря на славу, Есенин был падок на комплименты. Он особенно дорожил похвалой тех людей, к мнению которых прислушивался (…).
В конце 1924 года, когда я в первый раз был назначен в редакцию «Красной нови» (7), мне постоянно приходилось спорить с моим редактором А.К. Воронским (. Он надсмехался над стихами Есенина.
- Вот почему, «задрав штаны, бегу за комсомолом» и «Давай, Сергей, за Маркса лучше сядем»?.. Вы подумайте, Сергей Есенин и Маркс… Ну что может быть между ними общего.
Я горячо защищал Есенина (…).
Последний раз я видел Есенина поздней ночью, на углу Тверской и Малого Гнездниковского переулка. Я возвращался с какой-то вечеринки. Моей попутчицей была Анна Абрамовна Берзина. Вдруг из кабака вышел «проветриться» Сергей Есенин. Он был без шапки. Сильно пьяный, он говорил, захлебываясь словами, плаксивым голосом обиженного ребенка. Он жаловался на травлю критики, обвиняющей его в упадничестве, на резкие нападки журнала «На посту» (9).
Я стал уверять, что его ценят, как поэта, и, критикуя, хотят помочь ему уверенно перейти к бодрой лирике, мотивы которой уже звучат в некоторых его стихах. В частности, я упомянул о прекрасном отношении к нему редактора «На посту» Вардина.
- Вардин – хороший человек! – сказал Есенин. – Но, знаете, мне так тяжело, что другой раз приходит в голову мысль взять и покончить с собой самоубийством, чтобы хоть этим обратить внимание на тяжелое положение литературы.
Мы стали его успокаивать. Берзина, взволнованная его состоянием, осталась с ним.
Через некоторое время, в гостинице «Англетер», в Ленинграде он повесился лицом к окну, за которым грозно синела зимняя ночь и блестел в звездном небе огромный, золотой купол Исаакиевского собора.
В день похорон, в Троицких воротах Кремля, у будки дежурного красноармейца, проверявшего пропуска, я встретил Владимира Дмитриевича Бонч-Бруевича (10). Скрипя по снегу новыми калошами, раскрасневшийся от мороза Бонч взволнованно сказал мне:
- Иду на похороны Есенина. Ведь это величайший поэт со времен Пушкина (…).
Вскоре после самоубийства Есенина Мариенгоф написал воспоминания о нем: «Роман без вранья». Ленинградское отделение Госиздата попросило меня написать предисловие. Я прочел рукопись, но от предисловия отказался. Мне показалось, что это не «Роман без вранья», а вранье без романа.

Примечания:

1. Рюрик Ивнев (1891 -1981) – поэт, прозаик, переводчик.
2. См. предлагаемую ниже статью Р. Ивнева о якобы состоявшейся встрече Есенина и Раскольникова в Петрограде почти в это же время.
3.Анатолий Мариенгоф (1897 -1962) – поэт, один из основателей и теоретиков имажинизма.
4. Ф. Раскольников направлялся в Афганистан как полномочный представитель России. В это же время Сергей Есенин приезжал в Ташкент на несколько дней для выступлений на литературных вечерах.
5. Илларион Вардин (1890 – 1943) – литературный критик, деятель РАППа.
6. Анна Берзинь (1897 – 1961) - знакомая С. Есенина.
7. Журнал «Красная Новь» - первый советский литературно-художественный и научно-публицистический журнал, издавался в Москве в 1921 – 1942 гг.
8. Александр Воронский (1884 – 1943) – литературный критик, прозаик, журналист, в те годы редактор журналов «Красная Новь» и «Прожектор».
9. Журнал «На посту» в 30-х – начале 30-х гг., – орган Российской ассоциации пролетарских писателей (РАПП).
10. Владимир Бонч-Бруевич (1873 – 1955) – советский государственный и партийный деятель. («Журналист». М., 1993, № 2, с. 48 – 49).
Аватар пользователя
Данита
Супер-Профи
 
Сообщений: 6400
Зарегистрирован: 17:14:58, Четверг 02 Март 2006

Сообщение Юлия З. » 14:46:27, Пятница 28 Апрель 2006

Данита, огромное тебе спасибо за эти найденные статьи!
Хорошо, что есть вот этот есенинский форум, где вся информация систематезируется по темам. От этого всё становится более понятным, легко находимым, раскладывается по полочкам.
Юлия З.
Читатель
 
Сообщений: 68
Зарегистрирован: 16:20:54, Суббота 22 Апрель 2006
Откуда: москва

Сообщение Данита » 15:01:45, Пятница 28 Апрель 2006

Я рада всегда помочь!!! Если у меня есть какая-нибудь инфа - всегда пожалуйста!!!

Скоро будет продолжение..... :lol:
Аватар пользователя
Данита
Супер-Профи
 
Сообщений: 6400
Зарегистрирован: 17:14:58, Четверг 02 Март 2006

Сообщение Данита » 15:06:55, Пятница 28 Апрель 2006

ВАДИМ ГАБРИЭЛЕВИЧ ШЕРШЕНЕВИЧ
(1893 – 1942)

"Чуть опаляя кровь и мозг
Жонглирует словами Шершеневич…"
(А. Мариенгоф)


"…я — последний имажинист."
(В. Шершеневич)


Вадим Габриэлевич Шершеневич родился в Казани 25 января 1893 года в семье профессора-юриста Казанского (позже Московского) университета Габриэля Феликсовича Шершеневича, крупного ученого-правоведа, члена кадетской партии и автора ее программы, депутата I Государственной думы; мать, Евгения Львовна Львова, была оперной певицей. В девять лет (вместо положенных десяти) поступил в гимназию. После переезда с родителями в 1907 году в Москву он учился в известной частной гимназии Л.И. Поливанова (ранее ее закончили В. Брюсов, Андрей Белый, С.М. Соловьев). Затем он поступил в Мюнхенский университет, на филологический факультет; продолжил учебу в Московском университете — сначала на юридическом, затем на математическом факультете, который и закончил.
Стихи начал писать еще в гимназии и в восемнадцать лет, студентом, напечатал первую книжку — «Весенние проталинки», отмеченную сильным влиянием поэзии Бальмонта. Через два года выпустил вторую — «Carmina» (1913), отразившую увлечение Блоком. О ней с большой похвалой отозвался Н. Гумилев: «Прекрасное впечатление производит книга Вадима Шершеневича. Выработанный стих (редкие шероховатости едва дают себя чувствовать), непритязательный, но выверенный стиль, интересные построения заставляют радоваться его стихам».
В том же 1913 году у Шершеневича происходит поворот от символизма к футуризму. Вместе с Грааль-Арельским, Л. Заком, Рюриком Ивневым и другими он создает группу эгофутуристов «Мезонин поэзии». Принимает активное участие в альманахах, выпускаемых издательством «Петербургский глашатай», и занимается подготовкой альманахов московского издательства «Мезонин поэзии», которое фактически и возглавляет. До конца года он успевает издать еще две книги стихов — «Экстравагантные флаконы» и «Романтическая пудра». Он становится теоретиком и пропагандистом футуризма — переводит книги Ф.-Т. Маринетти, выпускает сборники собственных статей.
Работоспособность и быстрота творческого возмужания Шершеневича поразительны: за четыре-пять лет он проходит путь от символизма к эгофутуризму и — 21-летним — начинает разрабатывать теорию имажинизма.
Убежденность в том, что «искусство должно быть современным, иначе оно не тронет», стремление найти созвучную эпохе форму, новыми средствами передать резко участившийся ритм жизни — все это проявилось в следующей книге стихов Шершеневича — «Автомобилья поступь»(1916), наиболее значительной у него в дореволюционный период.
В 1915 году, оставив на время учебу, он зачисляется вольноопределяющимся в автомобильную часть и попадает, правда ненадолго, на фронт.
После революции читал лекции по стихосложению в Пролеткульте, в отделе ИЗО Наркомпроса готовил к изданию многотомный словарь художников. Вместе с Маяковским писал тексты для плакатов РОСТа. С В. Каменским и Рюриком Ивневым участвовал в создании Всероссийского союза поэтов, а затем, с мая 1919-го, более года был его председателем.
В 1918 году Шершеневич сблизился с С. Есениным и А. Мариенгофом. Был учрежден «Орден имажинистов». Основным теоретиком имажинизма стал Шершеневич. В январе 1919-го был опубликована «Декларация», фактически написанная им, в 1920-м — его книга «2х2=5». Яркий оратор, блестящий полемист, он постоянно выступал на многочисленных вечерах-диспутах с участием группы, пропагандируя имажинизм, отражая критику литературных противников.
Вышли новые поэтические книги Шершеневича — «Крематорий. Поэма имажиниста» (1919) и «Лошадь как лошадь» (1920), которая может считаться основной у него в имажинистский период творчества.
В последующие годы выпустил книгу поэм «Кооперативы веселья» (1921), пьесу «Одна сплошная нелепость» (1922) и книгу о творчестве своих товарищей по ордену Мариенгофа, Ивнева, Кусикова и Есенина «Кому я жму руку» (1921). С 1919 по 1925 участвовал в девяти коллективных сборниках группы.
В 1926 году Шершеневич издал собственный сборник «Итак итог», действительно оказавшийся его последней поэтической книгой. В ней он отошел от имажинистской поэтики. Существование группы заканчивалось. Окончательный итог течению Шершеневич подвел в статье «Существуют ли имажинисты?». Признав, что «имажинизм сейчас мертв», он так объясняет его кончину: «Это произошло в силу объективных причин, лежащих вне поэзии. <…> Сущность поэзии переключена: из искусства он превращен в полемику. <…> От поэзии отнята лиричность. А поэзия без лиризма это то же, что беговая лошадь без ноги. Отсюда и вполне понятный крах имажинизма, который все время настаивал на поэтизации поэзии».
Главной к этому времени у Шершеневича становится работа для театра. Пьесы и скетчи Шершеневича ставили многие театры Москвы. Его перу принадлежат переводы и переделки многих пьес, в том числе Софокла, Шекспира, Мольера, Брехта, новые либретто ряда популярных оперетт и несколько киносценариев. Работал в качестве режиссера-постановщика как в московских, так и в периферийных театрах.
В середине 1930-х годов Шершеневич работал над мемуарами «Великолепный очевидец. Поэтические воспоминания 1910 – 1925 г.г.»
После выхода книги «Итак итог» Шершеневич продолжал писать стихи, но уже с меньшей интенсивностью, нежели прежде. Из написанного им за последние полтора десятилетия жизни ни одно стихотворение, кроме перевода стихотворения из «Цветов зла», опубликовано не было.
После начала Великой Отечественной войны Шершеневич, больной туберкулезом, вместе с Камерным театром уехал в эвакуацию в Барнаул, где и скончался 18 мая 1942 года.

***

Вы бежали испуганно, уронив вуалетку,
А за вами, с гиканьем и дико крича,
Мчалась толпа по темному проспекту,
И их вздохи скользили по Вашим плечам.
Бросались под ноги фоксы и таксы,
Вы откидывались, отгибая перо,
Отмахивались от исступленной ласки,
Как от укусов июньских комаров.
И кому-то шептали: «Не надо! Оставьте!»
Ваше белое платье было в грязи,
Но за Вами неслись в истерической клятве
И люди, и зданья, и даже магазин.
Срывались с места фонарь и палатка,
Все бежало за Вами, хохоча и крича,
И только Дьявол, созерцая факты,
Шел неспешно за Вами и костями стучал.
23 мая 1913

***
Я осталась одна, и мне стало скучно…
Около лежал мой двухнедельный ребенок…
Было октябрьски… Разноцветились юбочки-тучи,
И черти выглядывали из-под кучи пеленок…
И мне стало истерически скучно и печально…
(Ах, почему вы не понимаете, что такое тоска?!)
Я от боли утончилась и слегка одичала,
И невольно к подушке протянулась рука.
И вот этою самой голубой подушкой
С хохотом задушила я ребенка…
Я помню его торчащие уши
И то, что из прически выпала гребенка.
Подошла к окошку, побарабанила звонко,
Улыбнулась в прыгнувший ветер, в стужу,
Подошла к висячему телефону
И обо всем сообщила удивленному мужу.
Подмигнула чертям на электролюстре,
Надела серое платье, чтобы быть похожей на тучи…
Вы понимаете, что все это было от грусти!
Отчего же врачи говорили про патологический случай?
27 мая 1913

***

Эпизоды и факты проходят сквозь разум
И, как из машин, выходят стальными полосками;
Все около пахнет жирным наркозом,
А душа закапана воском.
Электрическое сердце мигнуло робко
И перегорело. — Где другое найду?!
Ах, я вверну Вашу улыбку
Под абажур моих дум.
И будут плакать — как весело плакать
В электрическом свете, а не в темноте! —
Натыкаться на жилистый дьявольский коготь
И на готику Ваших локтей.
И будут подмаргивать колени Ваши,
И будет хныкать моя судьба…
Ах, тоска меня треплет, будто афишу,
Расклеив мою душу на днях-столбах.
13 июня 1913

***

Послушайте! Я и сам знаю, что электрической пылью
Взыскриваются ваши глаза, но ведь это потому,
Что вы плагиатируете фонари автомобильи,
Когда они от нечего делать пожирают косматую тьму.
Послушайте! Вы говорите, что ваше сердце ужасно
Стучит, но ведь это же совсем пустяки;
Вы, значит, не слыхали входной двери! Всякий раз она
Оглушительно шарахается, ломая свои каблуки.
Нет, кроме шуток! Вы уверяете, что корью
Захворало ваше сердце. Но ведь это необходимо хоть раз.
Я в этом убежден, хотите, с докторами поспорю.
У каждого бывает покрытый сыпной болезнью час.
А когда вы выйдете в разорванный полдень,
На главную улицу, где пляшет холодень,
Где скребут по снегу моторы свой выпуклый шаг,
Как будто раки в пакете шуршат, —
Вы увидите, как огромный день,
с животом,
Раздутым прямо невероятно от проглоченных людишек,
На тротуар выхаркивает с трудом
И пищА, пищи излишек.
А около него вскрикивает пронзительно, но скорбно
Монументальная женщина, которую душит мой горбатый стишок,
Всплескивается и хватается за его горб она,
А он весь оседает, пыхтя и превращаясь в порошок.
Послушайте! Ведь это же, в конце концов, нестерпимо:
Каждый день моторы, моторы и водосточный контрабас.
Это так оглушительно! Но это необходимо,
Как то, чтобы корью захворало сердце хоть раз.
1914

ПРИНЦИП РОМАНТИЗМА
А. Мариенгофу

Когда-то, когда я носил короткие панталончики,
Был глупым, как сказка, и читал «Вокруг света»,
Я часто задумывался на балкончике
О том, как любят знаменитые поэты.
И потому, что я был маленький чудак,
Мне казалось, что это бывает так.

Прекрасный и стройный, он встречается с нею...
У нее меха и длинный
Трен.
И когда они проплывают старинной
Аллеей,
Под юбками плещутся рыбки колен.

И проходят они без путей и дороги,
Завистливо встречные смотрят на них;
Он, конечно, влюбленный и строгий,
Ей читает о ней же взволнованный стих...

Мне мечталось о любви очень нежной, но жгучей.
Ведь другой не бывает. Быть не может. И нет.
Ведь любовь живет меж цветов и созвучий.
Как же может любить не поэт?

Мне казались смешны и грубы
Поцелуи, что вокруг звучат.
Как же могут сближаться влажные губы,
Говорившие о капусте полчаса назад?

И когда я, воришка, подслушал, как кто-то молился:
«Сохрани меня, Боже, от любви поэта!» —
Я сначала невероятно удивился,
А потом прорыдал до рассвета.

Теперь я понял. Понял все я.
Ах, уж не мальчик я давно.
Среди исканий, без покоя
Любить поэту не дно.

Искать губами пепел черный
Ресниц, упавших в заводь щек, —
И думать тяжело, упорно
Об этажах подвластных строк.

Рукою жадной гладить груди
И чувствовать уж близкий крик, —
И думать трудно, как о чуде,
О новой рифме в этот миг.

Она уже устала биться,
Она в песках зыбучих снов, —
И вьется в голове, как птица,
Сонет крылами четких строф.

И вот поэтому часто, никого не тревожа,
Потихоньку плачу и молюсь до рассвета:
«Сохрани мою милую, Боже,
От любви поэта!»
Сентябрь 1917

ПРИНЦИП ОБРАТНОЙ ТЕМЫ
Это лужицы светятся нежно и лоско,
Это ногти на длинных пальцах Тверской...
Я иду и треплет мою прическу
Ветер теплой и женской рукой.

Ах, как трудно нести колокольчики ваших улыбок
И самому не звенеть,
На весь мир не звенеть,
Не звенеть...
Вы остались. Устались, и стаей серебряных рыбок
Ваши глаза в ресничную сеть.

Только помнится: в окна вползали корни
Всё растущей луны между звездами ос.
«Ах, как мертвенно золото всех Калифорний
Возле россыпи ваших волос!..»

Канарейка в углу (как осколок луны) нанизала,
Низала
Бусы трелей стеклянных на нитку и вдруг
Жестким клювом, должно быть, эту нить оборвала,
И стекляшки разбились, попадав вокруг.

И испуганно прыснули под полом мышки,
И взглянувши на капельки ваших грудей,
Даже март (этот гадкий, непослушный мальчишка)
Спотыкнулся о краткий февраль страстей.
Октябрь 1917

ПРИНЦИП ЗВУКОВОГО ОДНОСЛОВИЯ
Вас
Здесь нет. И без вас.
И без смеха.
Только вечер укором глядится в упор.
Только жадные ноздри ловят милое эхо,
Запах ваших духов, как далекое звяканье шпор.

Ах, не вы ли несете зовущее имя
Вверх по лестнице, воздух зрачками звеня?!
Это ль буквы проходят строками
Моими,
Словно вы каблучками,
За дверью дразня?!

Желтый месяца ус провихлялся в окошке.
И ошибся коснуться моих только губ.
И бренчит заунывно полсумрак на серой гармошке
Паровых, остывающих медленно труб.

Эта тихая комната помнит влюбленно
Ваши хрупкие руки. Веснушки. И взгляд.
Словно вдруг кто-то вылил духи из флакона,
Но флакон не посмел позабыть аромат.

Вас здесь нет. И без вас. Но не вы ли руками
В шутку спутали четкий пробор моих дней?!
И стихи мои так же прополнены вами,
Как здесь воздух, тахта и протяжье ночей.

Вас здесь нет. Но вернетесь. Чтоб смехом, как пеной,
Зазвенеться, роняя свой пепельный взгляд.
И ваш облик хранят
Эти строгие стены,
Словно рифмы строфы дрожь поэта хранят.
Декабрь 1917

ПРИНЦИП АКАДЕМИЗМА
Ты, грустящий на небе и кидающий блага нам крошками,
Говоря: «Вот вам хлеб ваш насущный даю!»
И под этою лаской мы ластимся кошками
И достойно мурлычем молитву свою.

На весы шатких звезд, коченевший в холодном жилище,
Ты швырнул мое сердце, и сердце упало, звеня.
О, уставший Господь мой, грустящий и нищий,
Как завистливо смотришь ты с небес на меня!

Весь ваш род проклят роком навек и незримо,
И твой сын без любви и без ласк был рожден.
Сын влюбился лишь раз, но с Марией любимой
Эшафотом распятий был тогда разлучен.

Да! Я знаю, что жалки, малы и никчемны
Вереницы архангелов, чудеса, фимиам
Рядом с полночью страсти, когда дико и томно
Припадаешь к ответно встающим грудям!

Ты, проживший без женской любви и без страсти!
Ты, не никший на бедрах женщин нагих!
Ты бы отдал все неба, все чуда, все власти
За объятья любой из любовниц моих!

Но смирись, одинокий в холодном жилище
И не плачь по ночам, убеленный тоской,
Не завидуй, Господь, мне, грустящий и нищий,
Но во царстве любовниц себя упокой!
Декабрь 1917

РИТМИЧЕСКАЯ ОБРАЗНОСТЬ
Какое мне дело, что кровохаркающий поршень
Истории сегодня качнулся под Божьей рукой,
Если опять грустью изморщен
Твой голос, слабый такой?!

На метле революции на шабаш выдумок
Россия несется сквозь полночь пусть!
О, если б своей немыслимой обидой мог
Искупить до дна твою грусть!

Снова голос твой скорбью старинной дрожит,
Снова взгляд твой сутулится, больная моя!
И опять небывалого счастья чертя чертежи,
Я хочу населить твое сердце необитаемое!

Ведь не боги обжигают людское раздолье!
Ожогам горяч достаточно стих!
Что мне, что мир поперхнулся болью,
Если плачут глаза твои, и мне не спасти их?

Открыть бы пошире свой паршивый рот,
Чтоб песни развесить черной судьбе,
И приволочь силком, вот так, за шиворот,
Несказанное счастье к тебе!
Март 1918

ПРИНЦИП ЗВУКА МИНУС ОБРАЗ
Влюбится чиновник, изгрызанный молью входящих и старый,
В какую-нибудь молоденькую худощавую дрянь
И натвердит ей, бренча гитарой,
Слова простые и запыленные, как герань.

Влюбится профессор, в очках, плешеватый,
Отвыкший от жизни, от сердец, от стихов,
И любовь в старинном переплете цитаты
Поднесет растерявшейся с букетом цветов.

Влюбится поэт и хвастает: «Выграню
Ваше имя солнцами по лазури я!»
Ну, а если все слова любви заиграны
Будто вальс «На сопках Манчжурии»?!

Хочется придумать для любви не слова, а вздох малый,
Нежный, как пушок у лебедя под крылом,
А дураки назовут декадентом, пожалуй,
И футуристом — написавший критический том!

Им ли поверить, что в синий,
Синий,
Дымный день у озера, роняя перья, как белые капли,
Лебедь не по-лебяжьи твердит о любви лебедине,
А на чужом языке (стрекозы или цапли).

Когда в петлицу облаков вставлена луна чайная,
Как расскажу словами людскими
Про твои поцелуи необычайные
И про твое невозможное имя?!

Вылупляется бабочка июня из зеленого кокона мая,
Через май за полдень любовь не устанет расти,
И вместо прискучившего: «Я люблю тебя, дорогая!» —
Прокричу: «Пинь-пинь-ти-ти-ти!»

Это демон, крестя меня миру на муки,
Человечьему сердцу дал лишь людские слова,
Не поймет даже та, которой губ тяну я руки
Мое простое: «Дэ-сэ-фиоррррр-эй-ва!»

Осталось придумывать небывалые созвучья,
Малярною кистью вычерчивать профиль тонкий лица
И душу, хотящую крика, измучить
Невозможностью крикнуть о любви до конца!
Март 1918

ПРИНЦИП БЛОКА С ТУМБОЙ
Одному повелели: за конторкою цифрами звякай!
Другому: иконописно величай зарю!
А мне присудили:
Быть простою собакой,
И собачьим нюхом набили
Ноздрю.

Хорошо б еще дали борзой мне ляжки,
Я гонял бы коричневых лис по лесам,
А то так трудно быть грязной дворняжкой,
Что делать эдаким псам?!

Привыкший к огрызкам, а не к мясу и булкам,
Посетитель помоек и обжора костей,
Хвост трубою задравши, бегу переулком,
Унюхивая шаг единственной моей.

Вот так ее чуять, сквозь гул бы, сквозь шум бы!
И бежать!
Рысцою бежать!
Но видно судьба мне: у каждой тумбы
Останавливаться на миг, чтобы ногу поднять.

И знаю по запаху тумбы пропревшей,
Что много таких же дворняжных собак
Уже пробегло здесь, совсем очумевши,
Ища на панели немыслимый шаг!
Июнь 1918

ЛИРИЧЕСКИЙ ДИНАМИЗМ
Звонко кричу галеркою голоса ваше имя,
Повторяю его
Партером баса моего.
Вот ладоням вашим губами моими
Присосусь, пока сердце не навзничь мертво.

Вас взвидя и радый, как с необитаемого острова,
Заметящий пароходного дыма струю,
Вам хотел я так много, но глыбою хлеба черствого
Принес лишь любовь людскую
Большую
Мою.

Вы примите ее и стекляшками слез во взгляде
Вызвоните дни бурые, как пережженный антрацит.
Вам любовь дарю, — как наивный ребенок любимому дяде
Свою сломанную игрушку дарит.

И внимательный дядя знает, что это
Самое дорогое ребенок дал.
Чем же он виноват, что большего
Нету.
Что для большего
Он еще мал?!

Это вашим ладоням несу мои детские вещи:
Человечью поломанную любовь и поэтину тишь.
И сердце плачет и надеждою блещет,
Как после ливня железо крыш.
Март 1918

ПРИНЦИП ПРИМИТИВНОГО ИМАЖИНИЗМА
Все было нежданно. До бешенства, вдруг,
Сквозь сумрак, по комнате бережно налитый,
Сказала: «Завтра на юг,
Я уезжаю на лето!»

И вот уже вечер громоздящихся мук,
И слезы крупней, чем горошины...
И в вокзал, словно в ящик почтовых разлук,
Еще близкая мне, ты уж брошена!

Отчего же другие, как я не прохвосты,
Не из глыбы, а тоже из сердца и мяс,
Умеют разлучаться с любимыми просто,
Словно будто со слезинкою из глаз?!

Отчего ж мое сердце как безлюдная хижина?
А лицо как невыглаженное белье?
Неужели же первым мной с вечностью сближено,
Непостоянство, любовь, твое?!

Изрыдаясь в грустях, на хвосте у павлина
Изображаю мечтаний далекий поход
И хрустально-стеклянное вымя графина
Третью ночь сосу напролет...

И ресницы стучат в тишине, как копыта,
По щекам, зеленеющим скукой, как луг,
И душа выкипает, словно чайник забытый
На спиртовке ровных разлук.

Это небо закатно не моею ли кровью?
Не моею ли слезой полноводится Нил,
Оттого что впервой с настоящей любовью
Я стихам о любви изменил?!
Июль 1918

ПОСЛЕДНЕЕ СЛОВО ОБВИНЯЕМОГО
Не потому, что себя разменял я на сто пятачков,
Иль, что вместо души обхожусь одной кашицей рубленной, —
В сотый раз я пишу о цвете зрачков
И о ласках мною возлюбленной.

Воспевая Россию и народ, исхудавший в скелет,
На лысину заслужил бы лавровые веники,
Но разве заниматься логарифмами бед
Дело такого, как я, священника?

Говорят, что когда-то заезжий фигляр,
Фокусник уличный, в церковь зайдя освещенную,
Захотел словами жарче угля
Помолиться, упав перед Мадонною.

Но молитвам научен не был шутник,
Он знал только фокусы, только арийки,
И пред краюхой иконы поник,
И горячо стал кидать свои шарики.

И этим проворством приученных рук,
Которым смешил он в провинции девочек,
Рассказал невозможную тысячу мук,
Истерзавшую сердце у неуча.

Точно так же и я... Мне до рези в желудке противно
Писать, что кружится земля и поет, как комар.
Нет, уж лучше перед вами шариком сердца наивно
Будет молиться влюбленный фигляр.
Август 1918

СЕРДЦЕ ЧАСТУШКА МОЛИТВ
Я. Блюмкину

Другим надо славы, серебряных ложечек,
Другим стоит много слез, —
А мне бы только любви немножечко,
Да десятка два папирос.

А мне бы только любви вот столечко,
Без истерик, без клятв, без тревог,
Чтоб мог как-то просто какую-то Олечку
Обсосать с головы до ног.

И, право, не надо злополучных бессмертий,
Блестяще разрешаю мировой вопрос, —
Если верю во что — в шерстяные материи,
Если знаю — не больше, чем знал и Христос.

И вот за душою, почти несуразною
Широколинейно и как-то в упор,
Май идет краснощекий, превесело празднуя
Воробьиною сплетней распертый простор.

Коль о чем я молюсь, так чтоб скромно мне в дым уйти,
Не оставить сирот — ни стихов, ни детей;
А умру — мое тело плечистое вымойте
В сладкой воде фельетонных статей.

Мое имя попробуйте, в Библию всуньте-ка.
Жил, мол, эдакий комик святой,
И всю жизнь проискал он любви бы полфунтика,
Называя любовью покой.

И смешной, кто у Данта влюбленность наследовал,
Весь грустящий от пят до ушей,
У веселых девчонок по ночам исповедовал
Свое тело за восемь рублей.

На висках у него вместо жилок — по лилии,
Когда плакал - платок был в крови,
Был последним в уже вымиравшей фамилии
Агасферов единой любви.

Но пока я не умер, простудясь у окошечка,
Все смотря: не пройдет ли по Арбату Христос, —
Мне бы только любви немножечко
Да десятка два папирос.
Октябрь 1918
Аватар пользователя
Данита
Супер-Профи
 
Сообщений: 6400
Зарегистрирован: 17:14:58, Четверг 02 Март 2006

Сообщение Юлия З. » 15:25:28, Пятница 28 Апрель 2006

Мне стихи Шершеневича ПОНРАВИЛИСЬ!
Хотя, Данита, если бы не ты, я врядли бы их когда-нибудь прочла.
Юлия З.
Читатель
 
Сообщений: 68
Зарегистрирован: 16:20:54, Суббота 22 Апрель 2006
Откуда: москва

Сообщение Татиана » 20:10:53, Пятница 28 Апрель 2006

Данита спасибо за интересные статьи и стихи! (где ты их находишь только) :shock:
...Все встречаю, все приемлю, Рад и счастлив душу вынуть. Я пришел на эту землю, Чтоб скорей ее покинуть...
Аватар пользователя
Татиана
Профи
 
Сообщений: 1770
Зарегистрирован: 21:23:12, Четверг 24 Ноябрь 2005
Откуда: Москва

Сообщение Данита » 12:19:29, Суббота 29 Апрель 2006

О, Танюш, Юль, и всем - спасибо!!! :oops: :oops: :oops:

Еще будет!!! Я рада, что кому-то помогаю!!! Честно говоря, я сама бы ни за что не прочла, если б вот так не захотела про имажинизм отдельно говорить!!!

---------------------------------------------------------------------------


АЛЕКСАНДР БОРИСОВИЧ КУСИКОВ
(1896 – 1977)

« Жизнь моя — только пули полет.
Хрупкий мир уходящих мельканий…»
(А. Кусиков )
Александр Борисович Кусиков (настоящая фамилия — Кусикян) родился 17 сентября 1896 года в Армавире в многодетной армянской семье. Биографические сведения о нем крайне неполны, причем из того немногого, что он сообщал о себе в печати, далеко не все достоверно, — поэт старательно романтизировал свой образ, создавая себе имидж дикого горца: сочинил себе черкесское происхождение и тщательно это подчеркивал в стихах и письмах, в одежде (черкеска и военный френч, брюки-галифе и высокие сапоги, на плечах бурка, в руках четки) и манере поведения.
Гимназию окончил в городе Баталпашинске области Войска Донского и сразу поступил в университет, где проучился полгода, и в 1915 году был призван на военную службу.
Служил в Северском драгунском полку. Был ранен. В период Февральской революции был назначен военным комиссаром Анапы. В начале Октябрьской революции уехал в Москву. В 1919 году, сообщает он, « ... я с полковником Ц. формирую в Петровском парке первый советский полк и назначаюсь командиром отдельного кавалерийского дивизиона. С начала 21-го, раз и навсегда оставляю военную службу»..
В Москве он сразу включается в литературную жизнь, посещает «Кафе поэтов», знакомится с В. Брюсовым, В. Маяковским, В. Каменским, К. Бальмонтом. В 1918 году выпускает свой первый сборник «Зеркало Аллаха», включивший стихи 1914-1918 годов. Организует издательство «Чихи-Пихи», где в 1919 году вместе с Бальмонтом, под влиянием которого в этот период находился, выпускает сборник «Жемчужный коврик» и там же собственную книгу стихов «Сумерки».
Кусиков сблизился с В. Шершеневичем и С. Есениным и весной 1919 года вошел в «Орден имажинистов», став одним из наиболее деятельных его участников. За два с небольшим года (1920 - нач. 1922-го) выпустил пять своих книг. По свидетельству друзей, Кусиков «был хорошим издателем», проявляя большую изобретательность в доведении имажинистских сборников до печати. Вместе с Шершеневичем он открыл книжный магазин «Лавку поэтов». Был избран заместителем председателя Всероссийского союза поэтов (председателем в то время был Брюсов).
В январе 1922 года Кусиков и Б. Пильняк получили при содействии Луначарского заграничную командировку и выехали в Берлин. По пути около месяца провели в Эстонии, устраивая свои вечер в Ревеле (Таллине) и Дерпте (Тарту).
За границей Кусиков сразу занимает резко антиэмигрантскую позицию, неустанно декларирует свою преданность революции, вызывая этим негодование в эмигрантской печати. С гордостью он сообщает Брюсову, что получил в эмигрантских кругах кличку «чекист».
В Берлине выходят его сборники «Аль-Баррак» (1922), «Птица безымянная» (1922), и «Рябка» (1923). Стихи его переводят на немецкий и французский языки, а также на идиш.
Кусиков часто выступает на литературных вечерах с Есениным, А. Толстым, М. Цветаевой, В. Маяковским, Игорем Северяниным. Неоднократно бывая в Париже, читает стихи вместе с Бальмонтом. Устраивает и собственные вечера в Берлине, а затем, в 1923 году, в Париже, куда в следующем году переселяется окончательно.
В творчестве Кусикова в эти годы происходят большие изменения. Все увеличивается у него неудовлетворенность имажинистским методом, нарастают претензии к товарищам по группе, в особенности к Есенину. Стихи Кусикова теряют многие характерные для них прежние качества: уходит контрастность, восточный колорит иссякает, образная яркость блекнет.
В то время как на Западе стихи Кусикова широко публикуются и переводятся, на родине его имя мелькает в печати все реже.
В письмах на родину он неоднократно сообщает о своем скором возвращении и о том, что ему «до тошноты надоела заграница».
К началу 1930-х годов Кусиков порвал с литературой. Он умер в Париже 20 июля 1977 года.

***
Продрался в небе сквозь синь ресниц
Оранжевый глаз заката.
Падали черные точки птиц. —
Жизнь еще одним днем распята.
Вечер был.
Шуршала аллея бульвара,
В серой дымке скрывались
Трамваи,
Авто,
Экипаж,
Мелькали лица молодые и старые.
Я шел и думал —
Когда же?
Когда ж?
Не дойду я,
Не будет…
Ну а если?..
Что это?
Надежда?
Тревога ль?
Поднял взгляд —
Предо мною на мраморном кресле
Сутуло нахмурился бронзовый Гоголь,
Кутаясь в плащ,
Задумчиво голову свесил.
Казалось,
Он мысли мои угадал:
Сегодня октябрьский праздник,
Почему ж я не весел?
Почему я еще
И еще
Непрерывно чего-то искал?
Разве мертвые души не умерли?
Разве в бронзе не бьется сердце?
Гоголь,
Милый,
Рассей мои сумерки, —
Мне сегодня не верится.
1919

***
Рюрику Ивневу

Мои мысли повисли на коромысле —
Два ведра со словами молитв.
Меня Бог разнести их выслал,
Я боюсь по дороге пролить.

Я хочу быть простым и маленьким.
Пойду по деревне бродить,
В зипуне и растоптанных валенках
Буду небо стихами кадить.

И, быть может, никто не заметит
Мою душу смиренных строк. —
Я пройду, как нечаянный ветер,
По пути без путей и дорог.
1919

ПОЭМА ПОЭМ
Нине Кирсановой
<…>
Глава 3
(А я Ваше тело хотел все еще и еще)

Закачать,
Забаюкать бы
В сердце своем
Ваше имя.
Я по Вашему сердцу прошел,
Как по рифмам случайной строкой.
Замолить бы губами какими
Ваше имя?
Молитвой
Какой?
И был месяц на небе осколком ненужным и лишним,
И напрасно бесшумные хмурились тени -
Все равно раздавил я
Грудей Ваших вишни,
Эти вишни
Больных откровений.

И скупо
Скатились
Горошины
Слез
С ваших щек,
Блестели ресницы,
Вы без слов шелестели, как стебель. —
А я Ваше тело хотел,
Все еще
И еще…
И какое мне дело,
Что расплакались звезды на небе.
<…>
1918 - 3 января 1920
Аватар пользователя
Данита
Супер-Профи
 
Сообщений: 6400
Зарегистрирован: 17:14:58, Четверг 02 Март 2006

Сообщение Юлия З. » 14:40:03, Суббота 29 Апрель 2006

Как же трудно было всем этим имаженистам выступать на поэтических вечерах вместе с Есениным! Ну, не допрыгивают они ему (в поэзии )даже до плеча!!!
Юлия З.
Читатель
 
Сообщений: 68
Зарегистрирован: 16:20:54, Суббота 22 Апрель 2006
Откуда: москва

Сообщение Данита » 21:58:09, Понедельник 01 Май 2006

ЛЮБИТЕЛЬ ПОЭЗИИ В КРАСНОМ ШЕЛКОВОМ ХАЛАТЕ.
Яков Блюмкин (1898-1929).




Когда в конце 80-х гг. стало модно критиковать роман Булгакова "Мастер и Маргарита" с позиций религиозной ортодоксии, никому даже в голову не пришло, что писатель изобразил реальную мистическую ситуацию своего времени. Силы, вызволенные из тайных запасников человеческого сердца большевистским режимом скорей всего по природе были таковы, что метафизическое зло при столкновении с ними вынуждено было служить красоте, верности и истине. Зло ведь, - как заметил бл.Августин, - есть меньшее добро, некое постоянное стремление стянуть одеяло на себя, а тут люди руководствовались отнюдь не эгоизмом, в повседневной жизни не были злодеями, они служили абстрактной, совершенно пустой, отчужденной от их практической жизни схоластической идее. Они служили пустоте (быть может это обстоятельство, но несколько в иной интерпретации, уловил наш современник Виктор Пелевин в другом знаменитом романе).
В такой ситуации разрыв между бытом, идеей и повседневной жестокостью достигал невероятных размером, ничем не заполнялся. Социальная шизофрения перерастала в паранойю, чтобы потом, вопреки всем законам психиатрии, привести систему к летальному исходу с истинно русским диагнозом: маниакально-депрессивный психоз.
Мой дед, отмотавший около 30 лет в ГУЛАГе, рассказывал, как году в 1929-м., где-то на рассвете, следователь, уже испробовавший пытку бессонницей (шли третьи сутки) и только что подвесивший его за кисти рук к потолку, дабы удобней было лупить коваными сапогами по почкам, говорил по телефону жене: "Манечка, милая, я так тебя люблю, но видишь, по ночам приходится работать. Просто кошмар какой-то! И когда это только кончится-то. Я так устаю, просто все тело ломит... Что купить? Молока и хлеба? Хорошо, записываю, хлеба и молока..." Это был, конечно, психологический прием, чтоб сломить волю обвиняемого, и все-таки... товарищ скорей всего действительно звонил домой.
Меня всегда удивляло, как во всех этих Землячках, Дзержинских, Петерсах, Лацисах, Ежовых и других деятелях революции не было ничего инфернального, романтического. Потом их родственники действительно все легко объяснили обстоятельствами времени и места. Прекрасные семьянины, добрейшие бабушки и дедушки, не способные даже дворовую собачку выгнать на холод, они действительно ни в чем не были виноваты. К тому же пострадали, вишь как вышло...
На этом фоне самые мрачные люди, но хоть с какими-то яркими чертами, выглядят как боги. Сталин словцо умел сказать, - не так ли, товарищ Жуков?, - Берия прославился сексуальными подвигами, Буденный из пулемета отстреливался, когда брать пришли.
Долгие годы, читая в неподобающих местах разные воспоминания о чекистах, старых большевиках и прочей нечисти, я замечал, что почти все конкретные и циничные, леденящие душу и сохранившие хоть какой-то стиль рассказы связаны с личностью одного и того же человека: Якова Блюмкина. Блюмкин не только Ленина, но и Ницше усвоил. Злой, конкретный, искренний, не зануда. Поверхностный конечно, но почти настоящий ученик Заратустры: дальних любил, а при сближении пулю в затылок пустить мог без лишних терзаний. Он к большевистской революции не подходил именно по психическому складу: не терзался комплексами, был чужд аскетизму, любил позу. Только о нем, вероятно, мог быть снят фильм, чем-то по вкусу напоминающий знаменитый "Ночной портье" Лилиан Ковани. То он Есенина водил глазеть на расстрелы, и певец персидских красавиц потом сокрушался, что не расстреливал-де несчастных по темницам, то Мандельштаму предлагал вписать любую на выбор фамилию в ордер на арест, и Осип Эмильевич, недолго думая, отказывался, то молодую поэтессу Нину Стааль соблазнял на трупах расстрелянных белогвардейцев. Жаль, что мы никогда не узнаем, как Блюмкин встретил свою собственную смерть. Тоже ведь не в теплой постели, не в окружении добродушных родственников...
Все это соответствовало настроению гражданской войны, по крайней мере как романтики отображали его на бумаге. Комсомолец Давид Ойсландер восклицал: "Тогда лишь дело прочно, когда под ним струится кровь".
Блюмкин не довольствовался литературой. Он воплощал революционно-поэтические лозунги в жизнь. "Ваше слово, товарищ маузер!"
Интересно, сочинял ли он стихи? Если сочинял, то они должны были чем-то напоминать тихоновские: "Праздничный, веселый, бесноватый"... Интеллигенты, принимавшие революцию, его попросту ненавидели, отмахивались с отвращением, - он лишал их надежды на то, что впереди там Иисус Христос или еще кто-то в белом венчике... Зато поэты, далекие от симпатии к большевикам, этого чекиста уважали.
Ирина Одоевцева рассказывала, как после одного из выступлений к Гумилеву подошел молодой человек в кожаной куртке, с наганом, кокаинно-бандитской, но изысканной наружности. Между поэтом и его необычным слушателем случился примерно такой диалог:
- Здрасьте, я люблю ваши стихи.
- Ну и что?
- Я Блюмкин, убийца Мирбаха.
- Тогда очень приятно.
Блюмкин принадлежал к тому слою, который в советское время на несколько десятилетий стал элитой общества. Сам, пусть не долго, но упивался властью. Однако он явился одним из тех, кто, по формуле Высоцкого, выбирает первые ряды. Поэтому его случай особенно интересен: типичен и парадоксален одновременно.
Слезы о Блюмкине также, кажется, никто не пролил. Ну, ничего страшного. Что лить слезу о том, кто предпочитал отшутиться, тем более выбирал черный юмор?…
Родился Яков Григорьевич Блюмкин в 1898 году в семье приказчика. Закончил четырехклассную еврейскую школу. Работал мальчиком для посылок в магазинах и конторах. Работа оказалась скучной. В 1915 году он связался с левыми эсерами. Стал в партии карьеру делать. Террор привлекает мальчишек: как же иначе? - холодок нагана, холеная сталь маузера...
После Октябрьского переворота, в краткий период дружбы большевиков и левых эсеров, Блюмкин был командирован от своей партии в чрезвычайную комиссию. В ту пору в ЧК, кстати, было очень много эсеров. Они хорошо стреляли и настоящий вкус к этому имели. Большевики же больше в эмиграции, в швейцарских тирах тренировались (за исключением горячих кавказцев: Камо, Тер-Петросяна и того же Сталина).
Прославился Блюмкин в кризисные дни после заключения Брестского мира, когда эсеры решили любой ценой сорвать договоренности с немцем. Ничего не ведали о Парвусе, забыли, бедняги, об обвинениях Временного правительства и о пломбированном вагоне.
Нашему герою выпала идеально романтическая роль: он должен был убить германского посла Мирбаха.
В архивах ЧК сохранился весьма любопытный документ - покаянное письмо Блюмкина. Любопытно, что удачливый террорист, сумевший избежать мгновенной расправы, не переставал гордиться собой и был уже совершенно уверен в собственной безнаказанности. Служил-де его величеству революции. Если заблуждался, кого где лишнего прикончил, то простите, сами понимаете, время у нас сложное...
Дело же обстояло так. После покушения на Мирбаха, - они туда явились с поддельными чекистскими мандатами, стреляли, кидали гранаты, бомбы и разливали зажигательную смесь, в общем повеселились на славу, - Блюмкин выпрыгнул в окно. Однако вдогонку был ранен. Со своим напарником, фотографом чрезвычайки Андреевым он скрылся в некоем отряде Попова, который подчинялся ЦК партии левых эсеров.
Между тем начались беспорядки, которые вошли в историю под названием "левоэсеровского мятежа". В отряд Попова явился сам Дзержинский - требовать выдачи Блюмкина. В докладе правительству Железный Феликс так рассказывал об этом эпизоде: "В сопровождении вооруженных матросов подошли ко мне члены ЦК левых эсеров Прошьян и Карелин и заявили, что я напрасно ищу Блюмкина, что Блюмкин убил графа Мирбаха по распоряжению партии эсеров... В ответ на это я объявил Прошьяна и Карелина арестованными, но они не подчинились мне, а напротив, самого меня разоружили, воскликнув с триумфом: "Вы стоите перед свершившимся фактом. Договор сорван, война с Германией неизбежна".
Однако левоэсеровский мятеж был подавлен, тринадцать матросов, разоружавших Дзержинского, член ЦК партии левых эсеров Александрович, поставивший Блюмкину печать на мандат, активные участники событий - все оказались расстреляны по приговору Ревтрибунала. Самому же убийце Мирбаха удалось скрыться.
По его собственному признанию, он сперва оказался под вымышленным именем в первой градской больнице, потом залечивал раны в Рыбинске и в Гатчине, под Петроградом (не сложно было отыскать, вероятно забыли в горячке событий). В конце концов Блюмкин отправился на Украину - зарабатывать прощение. Он вел коммунистическую агитацию, был членом нелегального Совета рабочих и крестьянских депутатов в Киеве. В 1919 году сдался советским властям, - простили и отправили с важным заданием на деникинский фронт.
Дальнейшая история Блюмкина почти невероятна. В годы процессов над эсерами и меньшевиками, когда почти все его товарищи по партии были репрессированы, наш герой делает головокружительную карьеру. Он работает в деникинском тылу, потом возглавляет штаб бригады Красной армии, в 1920-21 гг. учится в Военной академии РККА, вступает в ВКП (б), служит секретарем у Троцкого.
Один из первых наших невозвращенцев, бывший сталинский секретарь Бажанов, вспоминал, как попал в середине 20-х гг. в гости Блюмкину. Блюмкин жил на Арбате, в огромной четырехкомнатной квартире. Друзей встретил покашливая, в красном шелковом халате и длинной турецкой трубкой в руках. На видном месте на столике лежал томик Ленина. На томике - папиросная бумага с узкой полоской белого порошка. Бажанов язвил: "Ленин у Блюмкина был открыт всегда на одной и той же странице". О кокаине он предпочитал не распространяться. Сталинский секретарь, впрочем, был серьезен, принадлежал к той породе людей, которые терпеть не могли нашего героя. Даже при известном сочувствии к его делам и увлечениям всегда раздражало: "И с чего бы этот выскочка воображает себя значительной исторической личностью?".
Так или иначе, в 1925 году Блюмкина убрали из Москвы, - перевели на работу в ОГПУ Закавказья. Там он сдружился с Берией и, говорят, немало попортил крови. Затем пошел на повышение - служил в органах безопасности Монголии. В 1929 году его послали резидентом в Турцию и на Ближний Восток.
С последним путешествием Блюмкина связано не меньше неясностей, чем с его знаменитым побегом после убийства Мирбаха. Ходили слухи, что его-де специально послали на связь к Троцкому, а потом подставили. Мой приятель Анатолий Головатенко до сих пор убежден, что все истории с Блюмкиным - нескончаемая сага о чекистской провокации. Мол, все придумал Дзержинский и К, чтобы сперва уничтожить эсеров и других противников Брестского мира, затем порешить Льва Давидовича...
Есть люди, которые преувеличивают коварство системы. Мне больше по душе версия об инфернальной удачливости и неугомонности отдельно взятого авантюриста. Троцкого Блюмкин любил. А кого ж ему было любить-то после эсеров? Впрочем, любовь Блюмкина зла. Мог очень уважать человека, много лет проработать с ним и именно поэтому ударить топориком точно по черепу. И потом, не по поручению ли ГПУ служил Блюмкин в секретариате вечного мальчиша-плохиша наших послереволюционных лет? Большая советская энциклопедия издания 1927 года немногословна: "занимает ряд советских должностей". Официальные же историки 50-80-х гг. вообще не любили упоминать, что зачинатель левоэсеровского восстания остался жив после своего знаменитого путешествия в немецкое посольство.
Все выяснится окончательно, когда целиком откроют архивы (самые важные документы, надеюсь, уже уничтожены, не так ли?).
Быстро сказка сказывается, долго дело делается. В Константинополе или на Крите (источники расходятся) Блюмкин встретился с Троцким и наладил постоянные контакты с троцкистами через сына Льва Давидовича Л.Седова (через несколько лет Седова чекисты убьют в Париже). Однако на сей раз удача изменила герою. Когда он вернулся в Москву, его арестовали. И в ноябре 1929 года судебная коллегия ОГПУ постановила расстрелять Якова Блюмкина "за повторную измену делу пролетарской революции и Советской власти, за измену революционной чекистской армии".
Перевели романтиков, покончили с метафизикой, режим-то и рухнул... Но ничего, мы не жалуемся, у нас писатель Лимонов новых пестует. Хорошую газетку издают, стильную.

(Андрей Полонский.)




" Родился Яков Григорьевич Блюмкин в 1898 году в семье приказчика. Закончил четырехклассную еврейскую школу. Работал мальчиком для посылок в магазинах и конторах. Работа оказалась скучной. В 1915 году он связался с левыми эсерами. Стал в партии карьеру делать. Террор привлекает мальчишек: как же иначе? - холодок нагана, холеная сталь маузера... После Октябрьского переворота, в краткий период дружбы большевиков и левых эсеров, Блюмкин был командирован от своей партии в чрезвычайную комиссию. В ту пору в ЧК, кстати, было очень много эсеров. Они хорошо стреляли и настоящий вкус к этому имели. Большевики же больше в эмиграции, в швейцарских тирах тренировались (за исключением горячих кавказцев: Камо, Тер-Петросяна и того же Сталина). Прославился Блюмкин в кризисные дни после заключения Брестского мира, когда эсеры решили любой ценой сорвать договоренности с немцем. Ничего не ведали о Парвусе, забыли, бедняги, об обвинениях Временного правительства и о пломбированном вагоне. Нашему герою выпала идеально романтическая роль: он должен был убить германского посла Мирбаха. В архивах ЧК сохранился весьма любопытный документ - покаянное письмо Блюмкина. Любопытно, что удачливый террорист, сумевший избежать мгновенной расправы, не переставал гордиться собой и был уже совершенно уверен в собственной безнаказанности. Служил-де его величеству революции. Если заблуждался, кого где лишнего прикончил, то простите, сами понимаете, время у нас сложное... Дело же обстояло так. После покушения на Мирбаха, - они туда явились с поддельными чекистскими мандатами, стреляли, кидали гранаты, бомбы и разливали зажигательную смесь, в общем повеселились на славу, - Блюмкин выпрыгнул в окно. Однако вдогонку был ранен. Со своим напарником, фотографом чрезвычайки Андреевым он скрылся в некоем отряде Попова, который подчинялся ЦК партии левых эсеров. Между тем начались беспорядки, которые вошли в историю под названием "левоэсеровского мятежа". В отряд Попова явился сам Дзержинский - требовать выдачи Блюмкина. В докладе правительству Железный Феликс так рассказывал об этом эпизоде: "В сопровождении вооруженных матросов подошли ко мне члены ЦК левых эсеров Прошьян и Карелин и заявили, что я напрасно ищу Блюмкина, что Блюмкин убил графа Мирбаха по распоряжению партии эсеров... В ответ на это я объявил Прошьяна и Карелина арестованными, но они не подчинились мне, а напротив, самого меня разоружили, воскликнув с триумфом: "Вы стоите перед свершившимся фактом. Договор сорван, война с Германией неизбежна". Однако левоэсеровский мятеж был подавлен, тринадцать матросов, разоружавших Дзержинского, член ЦК партии левых эсеров Александрович, поставивший Блюмкину печать на мандат, активные участники событий - все оказались расстреляны по приговору Ревтрибунала. Самому же убийце Мирбаха удалось скрыться. По его собственному признанию, он сперва оказался под вымышленным именем в первой градской больнице, потом залечивал раны в Рыбинске и в Гатчине, под Петроградом (не сложно было отыскать, вероятно забыли в горячке событий). В конце концов Блюмкин отправился на Украину - зарабатывать прощение. Он вел коммунистическую агитацию, был членом нелегального Совета рабочих и крестьянских депутатов в Киеве. В 1919 году сдался советским властям, - простили и отправили с важным заданием на деникинский фронт. Дальнейшая история Блюмкина почти невероятна. В годы процессов над эсерами и меньшевиками, когда почти все его товарищи по партии были репрессированы, наш герой делает головокружительную карьеру. Он работает в деникинском тылу, потом возглавляет штаб бригады Красной армии, в 1920-21 гг. учится в Военной академии РККА, вступает в ВКП (б), служит секретарем у Троцкого. Один из первых наших невозвращенцев, бывший сталинский секретарь Бажанов, вспоминал, как попал в середине 20-х гг. в гости Блюмкину. Блюмкин жил на Арбате, в огромной четырехкомнатной квартире. Друзей встретил покашливая, в красном шелковом халате и длинной турецкой трубкой в руках. На видном месте на столике лежал томик Ленина. На томике - папиросная бумага с узкой полоской белого порошка. Бажанов язвил: "Ленин у Блюмкина был открыт всегда на одной и той же странице". О кокаине он предпочитал не распространяться. Сталинский секретарь, впрочем, был серьезен, принадлежал к той породе людей, которые терпеть не могли нашего героя. Даже при известном сочувствии к его делам и увлечениям всегда раздражало: "И с чего бы этот выскочка воображает себя значительной исторической личностью?". Так или иначе, в 1925 году Блюмкина убрали из Москвы, - перевели на работу в ОГПУ Закавказья. Там он сдружился с Берией и, говорят, немало попортил крови. Затем пошел на повышение - служил в органах безопасности Монголии. В 1929 году его послали резидентом в Турцию и на Ближний Восток. С последним путешествием Блюмкина связано не меньше неясностей, чем с его знаменитым побегом после убийства Мирбаха. Ходили слухи, что его-де специально послали на связь к Троцкому, а потом подставили. Некоторые до сих пор убеждены, что все истории с Блюмкиным - нескончаемая сага о чекистской провокации. Мол, все придумал Дзержинский и К, чтобы сперва уничтожить эсеров и других противников Брестского мира, затем порешить Льва Давидовича... Есть люди, которые преувеличивают коварство системы. Мне больше по душе версия об инфернальной удачливости и неугомонности отдельно взятого авантюриста. Троцкого Блюмкин любил. А кого ж ему было любить-то после эсеров? Впрочем, любовь Блюмкина зла. Мог очень уважать человека, много лет проработать с ним и именно поэтому ударить топориком точно по черепу. И потом, не по поручению ли ГПУ служил Блюмкин в секретариате вечного мальчиша-плохиша наших послереволюционных лет? Большая советская энциклопедия издания 1927 года немногословна: "занимает ряд советских должностей". Официальные же историки 50-80-х гг. вообще не любили упоминать, что зачинатель левоэсеровского восстания остался жив после своего знаменитого путешествия в немецкое посольство. Все выяснится окончательно, когда целиком откроют архивы (самые важные документы, надеюсь, уже уничтожены, не так ли?). Быстро сказка сказывается, долго дело делается. В Константинополе или на Крите (источники расходятся) Блюмкин встретился с Троцким и наладил постоянные контакты с троцкистами через сына Льва Давидовича Л.Седова (через несколько лет Седова чекисты убьют в Париже). Однако на сей раз удача изменила герою. Когда он вернулся в Москву, его арестовали. И в ноябре 1929 года судебная коллегия ОГПУ постановила расстрелять Якова Блюмкина "за повторную измену делу пролетарской революции и Советской власти, за измену революционной чекистской армии".
















































СЕРДЦЕ ЧАСТУШКА МОЛИТВ.

(Я. Блюмкину)

Другим надо славы, серебряных ложечек,
Другим стоит много слез, —
А мне бы только любви немножечко,
Да десятка два папирос.

А мне бы только любви вот столечко,
Без истерик, без клятв, без тревог,
Чтоб мог как-то просто какую-то Олечку
Обсосать с головы до ног.

И, право, не надо злополучных бессмертий,
Блестяще разрешаю мировой вопрос, —
Если верю во что — в шерстяные материи,
Если знаю — не больше, чем знал и Христос.

И вот за душою, почти несуразною
Широколинейно и как-то в упор,
Май идет краснощекий, превесело празднуя
Воробьиною сплетней распертый простор.

Коль о чем я молюсь, так чтоб скромно мне в дым уйти,
Не оставить сирот — ни стихов, ни детей;
А умру — мое тело плечистое вымойте
В сладкой воде фельетонных статей.

Мое имя попробуйте, в Библию всуньте-ка.
Жил, мол, эдакий комик святой,
И всю жизнь проискал он любви бы полфунтика,
Называя любовью покой.

И смешной, кто у Данта влюбленность наследовал,
Весь грустящий от пят до ушей,
У веселых девчонок по ночам исповедовал
Свое тело за восемь рублей.

На висках у него вместо жилок — по лилии,
Когда плакал - платок был в крови,
Был последним в уже вымиравшей фамилии
Агасферов единой любви.

Но пока я не умер, простудясь у окошечка,
Все смотря: не пройдет ли по Арбату Христос, —
Мне бы только любви немножечко
Да десятка два папирос.
Октябрь 1918
(Шершеневич).




Из архива Лубянки.




Смерть авантюриста.
Убийца Мирбаха и любимчик «железного Феликса» закончил карьеру в подвалах Лубянки

Вадим ЛЕБЕДЕВ






В 20-е годы он был одним из самых знаменитых людей Советской России. Большая советская энциклопедия (главный редактор О. Ю. Шмидт) уделила ему более тридцати строк. Ему посвящали стихи Сергей Есенин, Николай Гумилев, Вадим Шершеневич, а Валентин Катаев в повести «Уже написан Вертер» наделил своего героя, Наума Бесстрашного, его чертами и портретным сходством. Вот и захотелось мне, пользуясь рассекреченными документами из архива Лубянки, рассказать о похождениях этого незаурядного... авантюриста.
ВО ВРЕМЯ ПОДГОТОВКИ 5-го Всероссийского съезда Советов ЦК партии левых эсеров принял решение убить германского посла графа Вильгельма Мирбаха. По их мнению, это было единственной возможностью сорвать Брестский договор, заключенный Лениным с Германией в счет платы за помощь большевикам по захвату власти в России. Решение, естественно, держалось в строжайшей тайне.
Была назначена дата, 5 июля 1918 года, и исполнители теракта – Яков Блюмкин и Николай Андреев, фотограф ВЧК. Но из-за того, что не смогли вовремя подготовить взрывное устройство, «мероприятие» перенесли на 6 июля.
Почему исполнителем выбрали Блюмкина? С мая 1918 года он состоял на службе в ВЧК, и именно ему поручено было организовать отделение по борьбе с международным шпионажем. Надо отметить, что многие разработки Якова Блюмкина использует отечественная контрразведка и по сей день.
Блюмкин понимал – наступил его звездный час. В любом случае его имя останется в истории России.
Так вот. Используя служебное положение, Яков по поручению левого крыла эсеров занимается сбором информации о германском посольстве, устанавливает слежку за его работниками.
Блюмкину удается отыскать среди военнопленных австрийской армии родственника германского посла. Изощренные способы допроса и психологического воздействия позволили Блюмкину взять с него подписку о сотрудничестве с ВЧК. Одновременно он вербует еще несколько работников посольства. В результате в его руках оказался план помещений и постов внутренней охраны посольства. М. Лацис, непосредственный начальник Якова Григорьевича, вспоминал: «Блюмкин хвастался тем, что его агенты дают ему все, что угодно, и что таким путем ему удается получить связи со всеми лицами немецкой ориентации».
Итак. Ранним утром 6 июля Блюмкин пришел в ВЧК, взял бланк удостоверения и уполномочил себя вести переговоры с германским послом. Подпись Председателя Всероссийской чрезвычайной комиссии Феликса Дзержинского он подделал так умело, что, когда ставили на бланк печать, никто ничего не заподозрил. Окрыленный первой удачей, Блюмкин нагло потребовал в личное распоряжение автомобиль. Его предоставили вне очереди.
Ровно в 14.15 темного цвета «паккард» остановился у особняка германского посольства в Денежном переулке. Выйдя из машины, Блюмкин приказал шоферу не глушить мотор.


Лиза Горская

Советнику посольства Яков Григорьевич показал мандат и потребовал личной встречи с графом Мирбахом. Его провели через вестибюль в гостиную и предложили подождать.
Мирбах, наслышанный о готовящемся покушении, избегал встреч с посетителями, но, узнав, что прибыли официальные представители советской власти, решил выйти к ним. К нему присоединились советники посольства Рицлер и Мюллер.
Блюмкин предъявил послу бумаги, которые красноречиво говорили о шпионской деятельности родственника посла. Мирбах заметил, что с этим родственником он никогда не встречался и ему безразлична его судьба. Тогда Андреев поинтересовался, не хочет ли граф узнать о мерах, которые собирается предпринять советское правительство. Граф кивнул. Яков выхватил револьвер и нажал на курок. Мирбах, вскочив с кресла, бросился в зал. Тяжело раненные Мюллер и Рицлер повалились на пол. Блюмкин бросил вслед убегающему послу бомбу. Раздался взрыв, Мирбах, обливаясь кровью, упал на ковер. Якова взрывной волной отбросило на несколько метров.
Оставив на столе шляпы, мандат и портфель с запасным взрывным устройством, террористы выпрыгнули в разбитое взрывом окно. Андреев через несколько секунд уже был в машине. Блюмкин же приземлился крайне неудачно – сломал ногу. Он с трудом стал карабкаться через ограду. Со стороны посольства открыли стрельбу. Пуля угодила Якову в ногу. Но он добрался до машины. Шофер надавил на педаль газа.
Через десять минут они примчались к своим. Блюмкина остригли, сбрили бороду, переодели в красноармейскую форму и проводили в лазарет. Спустя полчаса Дзержинский, Чичерин, Троцкий и Свердлов узнали о совершенном теракте. Ленин запаниковал, отдал распоряжение поднять на ноги все немедленно для поимки преступников. Задержать автомобили и держать до тройной проверки.
А вскоре Дзержинский доложил Ленину о вероятном убийце Якове Блюмкине и о том, где он прячется. Только, отметил Дзержинский, по описанию внешность его и убийцы не совпадают. Восемнадцатилетнего Блюмкина Мюллер, оставшийся в живых, принял за тридцатипятилетнего мужчину. А Дзержинский тогда еще не знал, что Блюмкин, не применяя грима, мог старить и молодить лицо в течение нескольких секунд. Эта особенность не раз спасала Якову жизнь.
РАННИМ МАРТОВСКИМ УТРОМ 1900 ГОДА в Одессе родился мальчик. По старой еврейской традиции на восьмой день ему дали имя: Симха-Янкель. Рос он болезненным, денег в семье Герша Блюмкина, мелкого коммерческого служащего, катастрофически не хватало. А уж когда глава семьи умирает от сердечного приступа, в доме его поселяется беспросветная нищета.
Мать, заботясь о будущем восьмилетнего сына, отдала его в начальное духовное училище – Первую одесскую Талмуд-тору. Обучение было бесплатным – все расходы брала на себя религиозная община. Кроме Библии, Талмуда, иврита и истории там преподавали русский язык, арифметику, географию, пение и рисование. Были уроки гимнастики. Янкелю удалось получить не только общеобразовательную и духовную подготовку, но и значительно укрепить здоровье. Тут необходимо отметить один знаменательный факт, который со временем повлияет на жизнь Янкеля Блюмкина. Талмуд-торой руководил писатель Шолом Яков Абрамович, более известный под псевдонимом Менделе-Мойхер-Сфорим. Основоположник современной еврейской литературы, один из крупнейших знатоков Библии и древнееврейских авторов. Уже тогда у Янкеля проявился интерес к стоимости старинных еврейских манускриптов.
Окончив училище, Яков поступает на службу учеником в электротехническую мастерскую Ингера. Получает по двадцать-тридцать копеек в день, монтируя электропроводку в частных домах и конторах, а в ночное время подрабатывает в Ришельевском трамвайном парке. Так вплоть до 1917-го. Знавшие Блюмкина в те годы вспоминают, что уже тогда за Яковом тянулся шлейф дурных историй. Вот одна из них.
Во время службы в торговой компании у некого Перемена Блюмкин за крупное вознаграждение оформлял отсрочки по отбыванию воинской повинности: умело подделывал документы и подписи высокопоставленных лиц. По Одессе поползли слухи о молодом брюнете с левым лисьим глазом, который помогает увиливать от службы в армии. Очень быстро брюнетом заинтересовалась уголовная сыскная полиция. Яков свалил все на своего начальника: мол, это по его требованию он занимался подделкой различного рода справок и под страхом смерти был вынужден молчать. Перемен, ошарашенный наглостью своего работника, подал в суд. Блюмкин проконсультировался у адвоката, можно ли дать судье взятку. Но с судьей ему не повезло: попался один из самых честных и принципиальных юристов города. Яков все же купил небольшой подарок и отправил его судье. Какого же было удивление полиции и адвоката, когда молодой человек выиграл процесс, безнадежно проигрышный. Позже Блюмкин хвастал, что в отосланный судье «подарок» он вложил визитную карточку своего начальника.


Зав. секретнымотделением ВЧК…

В ЯНВАРЕ 1918 ГОДА Яков Блюмкин участвует в установлении Советской власти в родном городе. Записывается в «Железный отряд» при штабе 6-й армии Румынского фронта. Участвует в боях с войсками Центральной рады. Его вводят в Военный совет армии в качестве комиссара, чуть позже назначают помощником начальника штаба. А в апреле 18-го он уже начальник штаба. И опять нехорошая история.
Якову Григорьевичу поручают заняться экспроприацией денег в государственном банке. Удалось захватить четыре миллиона рублей. Блюмкин, красный командир, предложил командующему армией взятку в десять тысяч рублей, себе запросил такую же сумму, а остальные деньги готов был передать лично на нужды партии. Три с половиной миллиона рублей он под угрозой ареста возвратил. Куда подевались еще полмиллиона, выяснить так и не удалось.
С мая 1918 года Яков Блюмкин работает в ВЧК.
По природе довольно болтливый, он любил рассказывать о своей работе друзьям и просто первым встречным. Работа в ВЧК сделала его еще более тщеславным. В разговорах со знакомыми он выдавал себя за человека, наделенного полномочиями решать, жить человеку или умереть. А своим новым московским приятелям Сергею Есенину и Осипу Мандельштаму не раз предлагал посмотреть, как в подвалах ЧК расстреливают контрреволюционеров. Дзержинскому стали докладывать, что некий Блюмкин на каждом углу разбалтывает секреты Лубянки. Шефу ВЧК нравился «молодой брюнет с левым лисьим глазом», под него планировались операции, которые максимально задействовали бы его природные качества – авантюризм и изворотливость. Но все же парня надо было проучить – чтобы не зазнавался. И 1 июля 1918 года коллегия ВЧК упразднила отдел по борьбе со шпионажем. Яков Григорьевич сдал дела М. Лацису...
ЯКОВ ЖДАЛ НОВОГО НАЗНАЧЕНИЯ. Левое крыло левых эсеров, к которому некогда примкнул Блюмкин, никак не могло понять, почему человек, чуть было не сорвавший Брестский мир, пользуется поддержкой большевиков. Террорист – и вдруг приближенный Троцкого и Дзержинского. Что-то тут не чисто. На всякий случай эсеры выносят приговор – смерть предателю. Три боевика приглашают Блюмкина за город для «разъяснений» и политической беседы. Беседа не состоялась. «Разъяснения» закончились тем, что в Блюмкина выпустили восемь пуль. Но ни одна пуля в него не попала.
Через несколько дней было совершено второе покушение. Блюмкин сидел за столиком уличного кафе на Крещатике. Играл оркестр. Яков Григорьевич пил аперитив и читал местную газету. Неожиданно к нему подошли два человека и в упор расстреляли весь барабан револьвера. Блюмкин с окровавленной головой повалился с венского стула. Но... остался жив. Левые эсеры предприняли еще одну попытку разделаться с террористом. И опять неудача.
Провидение хранило Якова Григорьевича, чего не скажешь о людях, которые готовили на него покушение: одних расстреляли, другие пропали без вести.
БЛЮМКИНА ОТКОМАНДИРОВАЛИ В РАСПОРЯЖЕНИЕ Народного комиссариата иностранных дел. А в июне 1920 года он отбывает в Северный Иран, чтобы разобраться в тамошней непростой политической ситуации. Однако каждодневные донесения о местной обстановке нагоняли на Якова скуку. Зачем прощупывать обстановку, когда можно совершить революционный переворот! Он решил действовать на свой страх и риск. Выдавая себя за личного друга Троцкого, Дзержинского и вообще всех сильных мира сего, Блюмкин разрабатывает план переворота, сам принимает в нем участие и становится членом ЦК Компартии Ирана. Правительство Кучук-хана низложено. К власти пришел Эхсанулла-хан. Якову предлагают высокий военный пост в его правительстве. Но тому уже неинтересно.
Всю огромную работу в Северном Иране Блюмкин начал и завершил всего за четыре месяца. Москва поощрила инициативного и удачливого сотрудника, наградив боевым орденом и зачислением в Академию Генерального штаба РККА.
В 1922 году Якова отзывают из Академии и направляют в секретариат наркома по военным делам. В течение полутора лет он выполняет особые поручения Л. Д. Троцкого. (Известно, что именно Блюмкин знакомит наркома со своими друзьями поэтами С. Есениным, В. Шершеневичем и А. Мариенгофом.)


Резидент советской разведки…

В октябре 1923 года Дзержинский, помня об успехах молодого брюнета, забирает его в иностранный отдел ОГПУ на должность главного инструктора государственной внутренней охраны Монгольской республики. И одновременно поручает руководить советской разведкой в Тибете, в Монголии и северных районах Китая. Но тут – гром среди ясного неба – родного брата Блюмкина, Льва Григорьевича Рудина, арестовывают по обвинению в убийстве.
СОГЛАСНО КАРТОТЕКЕ, на учете департамента полиции славного города Одессы состояли родные братья и сестры Якова Григорьевича: Лев, Исай, Розалия и Лиза. Лев и Розалия еще в 1904 году в рядах социал-демократов участвовали в первой российской революции.
1 декабря 1924 года в редакции одесских «Известий» разыгралось трагическое происшествие, «небывалое в летописях печати: журналист убил журналиста» – заведующий отделом «Рабочая жизнь» Л. Рудин-Блюмкин – секретаря редакции «Вечерних Известий» Ю.Саховалера.
Причина убийства – из-за очереди на пишущую машинку. Саховалер в присутствии сотрудников редакции обозвал Блюмкина провокатором и предложил покинуть помещение. Что на месте Льва сделал бы его героический брат? Правильно! Взяв из письменного стола в спальне револьвер, Лев вернулся в редакцию...
Его задержали на следующий день. Суд квалифицировал убийство по статье 143 УК и приговорил Льва Григорьевича Рудина-Блюмкина, 38 лет, к лишению свободы на шесть лет со строгой изоляцией.
Яков хорошо заплатил адвокатам за то, чтобы они добились пересмотра дела и квалифицировали убийство по статье 144, предусматривающей убийство в состоянии сильного душевного волнения. Но вышестоящие судебные инстанции кассационную жалобу не приняли.
Известно, что по делу Льва Блюмкина велось расследование, которое пыталось выявить, не был ли он провокатором и агентом царской или белой контрразведки. Предположения эти не подтвердились, и ведущий следствие чекист Д. Медведев передал дело в прокуратуру как чисто уголовное.
А Яков отбыл из Одессы в Москву, чтобы затем отправиться в Монголию выполнять поручение ОГПУ.
В ДЕКАБРЕ 1926 ГОДА ПО ЗАДАНИЮ ЦЕНТРА ОН ЕДЕТ В КИТАЙ, к генералу Фэн Юйсяну, для оказания военной помощи. Справляется с поручением и становится военным советником при генерале. Помогает китайским товарищам наладить работу разведки и контрразведки.
А потом вновь возвращается в Улан-Батор. В Монголии Блюмкин фактически руководил советской миссией, во всяком случае, оказывал решающее влияние на ее деятельность. И довольно скоро вступает в конфронтацию с советскими специалистами. Беда Блюмкина была в том, что он считал себя крупным военным и политическим деятелем и поэтому жесткими методами внедрял дисциплину. Против него назревает заговор. Предвидя это, он пишет заявление... о выходе из ВКП (б). Риск колоссальный. За такие «штучки» по головке не погладят. В тот же день из Москвы приходит ответ: ОГПУ требует аннулировать заявление. Что Блюмкин тут же исполнил и, получив очередной кредит доверия, стал полноправным хозяином советской миссии. А потому позволил себе расслабиться.


Член исторической секции…

Теперь его интересуют женщины, деньги, выпивка и очередные авантюры. На банкете, который устроил ЦК МНРП по случаю нового 1927 года, Яков очень много выпил, полез обниматься с высоким монгольским начальством, признавался в любви и заставлял всех произносить тосты за Одессу-маму на разных языках. Кривлялся перед портретом тов. Ленина, установленным в центре банкетного зала, отдавал Ильичу пионерский салют. Кончилось тем, что его обильно стошнило на портрет вождя. Но и между приступами рвоты он продолжал паясничать. «Прости меня, дорогой Ильич, – говорил он, обращаясь к портрету. – Но ведь я провожу твои идеи в жизнь. Я не виноват, виновата обстановка». Монгольские руководители пребывали в шоке.
Москва закрыла глаза и на эту шалость своего любимца. Не было применено к Блюмкину санкций и когда он начал заниматься коммерцией, заводя неразборчиво связи с частными торговцами. Делал заказы на покупку в Китае всевозможных вещей, брал большие суммы в долг, не брезговал подарками.
В июле 1927 года Якову предложили выехать в Сомбейс на подавление вспыхнувшего там восстания. Он потребовал наделить его мандатом, дающим право расстреливать мятежников на месте. Монгольское правительство отказалось. Тут уж Якову пришлось возвращаться в Москву.
ОЧЕРЕДНОЕ ЗАДАНИЕ ПАРТИИ – организовать резидентуру на Ближнем Востоке. Яков решает для прикрытия создать коммерческое предприятие. Прозондировав рынок, останавливается на торговом обществе по продаже антикварных книг, закупленных в России. Руководство ОГПУ одобрило план создания резидентуры. Развернулась работа по собиранию еврейских книг и старинных манускриптов. Многие раритеты были взяты из Библиотеки имени Ленина, куда они попали в основном из расформированной библиотеки Полякова-Персица.
24 сентября 1928 года из Одессы в Турцию выехал персидский купец Якуб Султанов. А вскоре в Москву стала поступать ценная информация. Не зря в ОГПУ считали Блюмкина разведчиком, который может справиться с любой поставленной задачей. Проявил он себя и как прекрасный коммерсант. Так, на переговорах с крупными европейскими покупателями раритетов ему предложили за книги всего 800 долларов. Якуб стал поднимать цену. Когда она доросла до четырех тысяч, он объявил, что не будет продавать книги. А через несколько дней продал их без торга за восемь тысяч долларов. Сумма в то время огромная.
И ТУТ БЛЮМКИН ДОПУСКАЕТ РОКОВУЮ ОШИБКУ.
16 апреля 1929 года он встречается со своим бывшим руководителем. Беседа с Троцким продолжалась более четырех часов. Троцкий поручает Якову передать письмо в Россию и предлагает работать на оппозицию. Тщеславный авантюрист, прищурив левый лисий глаз, соглашается.
Проблемы начались еще на пароходе, который вез Блюмкина в СССР. Подвыпив, по старой привычке Яков начал болтать о своей исключительности. Говорил, будто имеет целый флот подводных лодок, развозит оружие сирийским товарищам, сам Троцкий с ним советуется и критикует политику СССР на КВЖД. Донесение о поведении Блюмкина полетело в Москву.
Тем не менее его встретили как героя. Даже Менжинский лично захотел с ним увидеться и пожать руку. Блюмкин чувствовал себя победителем. Он готовит проект по продаже сокровищ из хранилища Эрмитажа. Но дальнейшие события, к счастью, оставят проект только на бумаге.
БЛЮМКИН ВОЗОМНИЛ СЕБЯ МЕЖДУНАРОДНЫМ АВАНТЮРИСТОМ. И об этом очень часто рассказывал всем своим многочисленным знакомым. После встречи с Карлом Радеком, которому под большим секретом сообщил о беседе с Троцким, начались настоящие неприятности. Радек сразу побежал к Сталину и доложил о связях Блюмкина с Троцким. Сталин вызвал Ягоду и поручил ему установить наблюдение за Блюмкиным, чтобы узнать, кто еще состоит в оппозиции.


Террорист, убивший Мирбаха… И все это один человек – Яков Блюмкин

Ягода вызвал в свой кабинет сотрудницу Иностранного управления Лизу Горскую и предложил, отбросив всякие предрассудки, вступить в интимную связь с Яковом Блюмкиным, выведать необходимую информацию. Лиза предложение приняла – многие женщины мечтали поближе познакомиться с обаятельным брюнетом.
Яков Григорьевич почувствовал, что допустил оплошность, и попытался выкрутиться из создавшегося положения. Из двух вариантов – либо пойти на Лубянку и во всем сознаться, либо бежать – он выбирает второй. С целым чемоданом долларов, в сопровождении Горской, он едет на Казанский вокзал. К его несчастью, отправка поездов задержана на несколько часов. Очевидно, миссия Якова на грешной земле была выполнена. Блюмкин понял, что пришел конец. Он скрывался от ОГПУ целый день. И когда Горская предложила заехать к ней домой передохнуть, Блюмкин согласился. У дома Лизы их поджидала машина с чекистами. Яков презрительно посмотрел на Лизу, выругался, открыл дверь машины и скомандовал шоферу: «В ОГПУ». Он еще надеялся, что изворотливость и наглость помогут ему и на этот раз сохранить жизнь... Ах, как он ошибался!
3 ноября 1929 года дело Блюмкина было рассмотрено на судебном заседании ОГПУ. Он обвинялся по статьям 58-10 и 58-4 УК РСФСР. Приговор – расстрел.
Его отвели в подвал и поставили к стенке. Ничего лучше не придумав, он запел пролетарский гимн. Раздались выстрелы. Яков Блюмкин рухнул на каменный пол...
Аватар пользователя
Данита
Супер-Профи
 
Сообщений: 6400
Зарегистрирован: 17:14:58, Четверг 02 Март 2006

Сообщение Данита » 10:43:32, Четверг 04 Май 2006

Д О Б А В О Ч Ка.

----------------

ИМАЖИНИЗМ

В. ШЕРШЕНЕВИЧ
2 х 2 = 5: ЛИСТЫ ИМАЖИНИСТА

Радостно посвящаю эту книгу
моим друзьям ИМАЖИНИСТАМ
Анатолию Мариенгофу, Николаю
Эрдману, Сергею Есенину

1. История поэтического содержания есть история эволюции образа и эпитета, как самого примитивного образа. Эпитет есть сумма метафор, сравнений и противоположении какого-либо предмета. Эпитет - это реализация какого-нибудь свойства предмета, тогда как образ есть реализация всех свойств предмета.

Эпитеты метафорические выше и поэтичнее эпитетов синкренистических.

Подобно тому как образ слова зачастую переходит в идею слова, эпитет постепенно сливается со словом и, теряя свою природу, перестает быть эпитетом. Я решительно отказываюсь считать эпитетом «красна девица», «мертвая тишина». Нет эпитета и образа вечного: все детонирует во времени.

Эпитеты народного творчества - то нечто застывшее, что указывает на низкую ступень народного творчества вообще. Эпитет поэта есть величина переменная. Чем постояннее эпитет поэта, тем меньше значение этого поэта, ибо искусство есть изображение, а не приготовление.

Застывши во времени, эпитет зачастую перестает быть не только эпитетом, но и реальным понятием. Так, есть случаи народной лени, когда былина называет руку арапа белой.

Сложные эпитеты обычно переходят не в образы, а в символы, чем особенно богата северная и восточная поэзия. Так, употребление выражений «путь ланей» вместо «горы» или «кубок ветров» вместо «небо» есть не имажинация, а символизация.

2. Революция искусства обычно не совпадает с революцией материальной. Даже наоборот: почти все революции в искусстве совершались в период житейской реакции. Революция в жизни - скачок идей. Революция в искусстве - прыжок методов. В эпоху революций искусство переживает свою реакцию, ибо из свободного оно делается агитационным, государственным. Революционеры в искусстве очень редко бывают политически революционны. Вагнеры - исключение. Житейские революционеры еще реже способны понимать революцию в искусстве. Обычно они носители мракобесия и реставрации в искусстве (Фриче). Искусство и быт в революционном значении - два непересекающихся круга.

3. Эпоха господства индивидуализма в государственном масштабе неизменно вызывает в искусстве коллективизм. Это мы видим хотя бы на примере футуризма, который, несмотря на свои индивидуалистические выкрики («гвоздь у меня в сапоге кошмарнее, чем Гёте»), все же является по природе, по замыслу коллективистическим. Наоборот, в эпоху государственного коммунизма должно родиться в искусстве индивидуалистическое течение, как имажинизм. Это вытекает из вечной необходимости для искусства протеста и предугадывания. Если театр уходит вперед жизни лет на пять, то поэзия - лет на десять. Искусство, не протестующее и не созидающее, а констатирующее, - не искусство.

На смену обывательскому индивидуализму символистов ныне родился идеалистический индивидуализм. Взаимоотношение между первым индивидуализмом и вторым таково же, каково отношение революции материальной и духовной. Коллективная форма творчества есть наиболее древний вид творчества, и стремление к нему есть призыв к реставрации, а не к революции.

4. Поэты символического лагеря, следуя логике идеи символа, всячески приветствовали многообразие пониманий художественного произведения, отвергая право автора на единое правильное толкование. Так как каждое художественное произведение есть только схема материалов, то формуле а + b, где «a» и «b» - материалы, придавали значение х, т. е. а + b = х Но это, конечно, неверно, так как поэт - это точный математик и только он знает точное значение а и b (конечно, левая часть формулы может быть увеличена и приведена к виду a + b + c + d + е...). Х всегда равен понятию красоты, красота же есть равновесие материалов.

Только автор может быть объяснителем и понимателем своего произведения. Отсюда выводы: 1) если есть единое толкование, то не существует критики и критиков; 2) произведения, не объясненные автором, умирают одновременно со смертью поэта.

Но ясно, что х есть величина переменная, п<отому> ч<то> левая часть формулы есть тоже величина меняющаяся. Материалы Мариенгофа «a плюс b плюс с», материалы Есенина «а1 плюс b1 плюс с1». Однако для a плюс b плюс с есть только одно значение x, так же как только одно значение для a1 плюс b1 плюс с1. Величина поэта зависит не от колебания значения x, как полагают импрессионисты и символисты, а от нахождения материалов.

Есть только одна интерпретация: авторская. Поэтому, как бы хорошо ни играл пианист Скрябина, Скрябин, играя плохо, играл лучше. Есть только одна художественная форма и один художественный остов, долженствующий из каждого читателя сделать такого же поэта, как творец. Графически это принимает такую формулу цепи: поэт - писание - стихотворение - чтение - поэт.

Критике отводится роль только истории литературы: она должна создавать историю произведения после его написания.

5. Все упреки, что произведения имажинистов неестественны, нарочиты, искусственны, надо не отвергать, а поддерживать, п<отому> ч<то> искусство всегда условно и искусственно. Рисовальщик черным и белым рисует всю красочность окружающего.

Для поэта условность ритма, рифмы, архитектоники заставляет любить условность. Скульптор белым гипсом передает негров. Условность и искусственность есть первый пункт декларации искусства. Неискусственное - не произведение искусства. Где нет искусственности, там нет культуры, там только природа.

6. Неоднократно сравнивали художественное произведение с аккумулятором, который вечно сохраняет энергию путем самонабирания. Устранимость произведений искусства легче всего объясняется существованием единого авторского понимания. Когда это понимание ветшает, все произведение отсуществовывает свою жизнь. Если бы были возможны читательские толкования, произведения были бы вечны.

7. Для имажинистов очень хорошо, что существуют «сочувствующие имажинизму», которые сглаживают переворот в искусстве и своими маленькими успехами у толпы приближают толпу к имажинистам. Для имажинизма страшная угроза в нарождении этого «вульгарного имажинизма», п<отому> ч<то> течение разъясняется, узаконивается. Только то течение, в котором есть противоречия и абсурды, ошибки и заблуждения, долговечно. Без неожиданностей и абсурдов течение превращается в стойло.

8. Религия - это не качество, не свойство, не наука. Это искусство готовых форм.

9. Когда мы отрицаем Пушкина, Блока, Гете и др. за их несовершенность, на нас сначала изумленно глазеют, потом те, кто не махнул безнадежно рукой, пробуют доказать: ведь это прекрасно.

Пусть это было прекрасно, но ныне это не искусство. Астрология была наукой, пока не появилась астрономия, затмившая астрологию точностью. Точно так же существовал классицизм, символизм, футуризм, пока не было имажинизма, превзошедшего все прошлое точностью материала и мастерством формы. Ныне все прошлое умерло не потому, что «оно давит нас, и против него надо бороться» (лозунг футуристов), не потому, что «оно чуждо нам по духу» (лозунг беспринципного новаторства), а потому, что с появлением имажинизма оно превратилось в «мнимую величину».

10. История поэзии с очевидностью указывает на дифференциацию материалов словесного искусства и на победу слова как такового над словом-звуком. Первоначальная поэзия на ритмической платформе соединяла жест танца, звук музыки и образ слова. Постепенно первые два элемента вытеснялись третьим.

11. Все несчастье современных поэтов в том, что они или не знают ничего, или внимательно изучают поэтику. Необходимо решить раз и навсегда, что все искусство строится на биологии и вообще на естественных науках. Для поэта важнее один раз прочесть Брема, чем знать наизусть Потебню и Веселовского.

12. Некогда искусство враждебного нам лагеря пыталось давать нам копию или отображение «чего-то». Ныне все поэты, символисты, футуристы и пр. и пр., заняты одной проблемой, на которую их натолкнул А. Белый: выявление формы пустоты.

13. Те, которые требуют, чтоб содержание и смысл выпирали из стихотворения, напоминают скульптора, который разрешил вопрос светотени, вставив в статую электрическую лампочку, за что и был прозван футуристами гениальным Боччиони.

14. Спор о взаимоотношении искусства и жизни, о том, что является причиной и следствием, - есть спор об яйцах и курице.

Некоторые говорят, что человек потому нарисовал ихтиозавра, что увидел его в природе. Конечно, это не так. Люди потому увидали ихтиозавра, что он был изображен художником. Только тогда, когда поэт изобретет какое-либо явление мира, это явление начинает существовать.

Ихтиозавр, может быть, имел сто ног, но так как его изобразили с четырьмя, то все увидали, что у него четыре ноги. Мы были убеждены, что лошадь четырехнога, но стоило кубистам изобразить шестиногую лошадь, и каждому не слепому стало ясно, что по Тверской бегают именно шестиногие лошади. Природа и общество существуют лишь постольку, поскольку они придуманы искусством. Когда С. Есенин написал:

Посмотрите, у женщины третий
Вылупляется глаз из пупа! -
все увидали у своих женщин этот третий глаз, и теперь женщина с двумя глазами урод, как прежде была уродом одноглазая.
15. Слово в руках науки, которая есть сгущение мысли, является понятием. Слово в руках искусства, которое есть расточение подсознательного, является образом, Поэтому философ может сказать: красные чернила, но для поэта здесь непоборимая коллизия.

16. Искусство, несмотря на его жизнерадостность, несомненно, имеет общее с болью. Только страданиям присущ элемент ритмичности. Соловей поет аритмично, нет ритма в грозе, нет ритма в движениях теленка, задравшего хвост по весеннему двору Но ритмично стонет подстреленный заяц, и ритмично идет дождь. Искусство сильное и бодрое должно уничтожить не только метр, но и ритм.

17. Индивидуализированное сравнение есть образ, обобщенный образ есть символ.

18. В каждом слове есть метафора (голубь, голубизна; крыло, покрывать, сажать сад), но обычно метафоpa зарождается из сочетания, взаимодействия слов: цепь - цепь холмов - цепь выводов; язык - языки огня. Метафора без приложения переходит в жаргон, напр<имер>, наречие воров, бурлаков. Шея суши - мыс - это метафорично, но в разговоре бурлаков или в стихах символистов обычно говорится только «шея», это является уже не метафорой, не образом, а иносказанием или символом.

19. Для символиста образ (или символ) - способ мышления; для футуриста - средство усилить зрительность впечатления. Для имажиниста - самоцель. Здесь основное видимое расхождение между Есениным и Мариенгофом. Есенин, признавая самоцельность образа, в то же время признает и его утилитарную сторону - выразительность. Для Мариенгофа, Эрдмана, Шершеневича - выразительность есть случайность.

Для символизма электрический счетчик - диссонанс с вечно прекрасным женственным, для футуризма - реальность, факт внеполый; для имажинизма -новая икона, на которой Есенин чертит лик электрического мужского христианства, а Мариенгоф и Эрдман - свои лица.

20. Поэзия есть выявление абсолюта не декоративным, а познавательным методом. («Звуки строящихся небоскребов - гулкое эхо мира, шагающего наугад» -В. Шершеневич). Футуризм есть не поэзия, п<отому> ч<то> он сочетание не слов, а звуков. Футуризм внес то, чего так боялся символизм: замену содержания сюжетностью. Игнорируя историю развития образа, футуристы сочетали звуки и понятия и, таким образом, не противодействовали материализации слов.

21. Страх перед тем, что перегрузка образами и образный политематизм приведут к каталогу образов, есть обратная сторона медали: натурализм и философичность приводят к каталогу мнений и мыслей.

22. Символ есть абстракция, и на нем не может строиться поэзия. Образ есть конкретизирование символа. Имажинизм - это претворение разговорной воды в вино поэзии, п<отому> ч<то> в нем раскрытие псевдонимов вещей.

23. В искусстве может быть отвергнуто все, кроме мастерства. Даже гений подчиняется этому требованию. Гений замысла и не мастер творения в лучшем случае остается Бенедиктовым, в худшем превращается в Андрея Белого. Для открытия Америки мало быть Веспуччи, надо еще найти плотника, который смог бы построить новый корабль.

24. Для того чтобы прослыть поэтом мысли, вроде Брюсова, вовсе не надо особенно глубоко мыслить. Любое словосочетание может быть предметом столетнего размышления философов и критиков. Защищая содержание от нападения формы, старики отлично знают, что в поэзии смысл допустим лишь постольку, поскольку он укладывается в форму. «Великия мысли» поэтов обычно зависят от удачной рифмы или необходимости подчиниться размеру.

25. Единицей в поэтическом произведении является не строфа, а строка, п<отому> ч<то> она завершена по форме и содержанию. Это легко проверяется при переводах. Читая прозаический дословный перевод стихотворения, всегда можно установить: где конец строки.

26. Разве не замечательно, что футуризм все время базировался на прошлом. Хлебников - это пережиток древнеславянских народных творчеств. Бурлюк вытек из персидского ковра. Крученых - из канцелярских бумаг. Имажинисты знают только одно: нет прошлого, настоящего, будущего, есть только созидаемое. Творчество не интуитивно, а строго взвешено на весах современности. Творчество не покер, а строгий винт, где из случайной комбинации карт надо логически сделать самые мастерские выводы.

27. Во многих словах образ заключен в обратной комбинации букв, напр<имер>: парень - рабень (раб, рабочий), веко - киво (кивать), солнце - лоснится. Вероятно, со временем, если поэты не смогут победить образом содержания, они станут печатать свои книги справа налево, для того чтобы образ был очевиднее.

28. Несмотря на все видимые преимущества содержания над образом, образ не может исчезнуть и при какой-нибудь комбинации выявляется. Образ напоминает замечательную цифру 9, которая появляется всюду:

2 х 9 = 18 1 + 8 = 9
3 х 9 = 27 2 + 7 = 9
4 х 9 = 36 3 + 6 = 9
и т. д.
Наука уничтожает умножением девять образ, но из произведения искусства всегда легко получить первоначальный образ сложением разбитого произведения.
29. Новому течению в искусстве нужно не только сказать новое слово о новом, но и новое слово о старом, пересмотреть это старое и выбросить проношенные штаны. Вовсе не важно, что мы, имажинисты, отрицаем прошлое, важно: почему мы его отрицаем. Важно не то, что Христос говорил сбивчиво и что христианство - это сумма беспринципных афоризмов, а важно то, что Христос никогда не был преследуемым новатором; это был скромный рыбак, отлично уживающийся с окружающим и делавший карьеру на буме своих учеников. Важно не то, что Пушкин и Языков плохи, важно то, что Пушкин плох, п<отому> ч<то> он статичен, а Языков потому, что он суетлив.

30. Поэты никогда не творят того, «что от них требует жизнь». П<отому> ч<то> жизнь не может ничего требовать. Жизнь складывается так, как этого требует искусство, п<отому> ч<то> жизнь вытекла из искусства. Когда сейчас от поэтов требуют «выявления пролетарской идеологии», это забавно, п<отому> ч<то> забавна трехлетняя Нюша, «требующая» от матери права позже ложиться спать. Революция брюха всецело зависит от революции духа. Пора понять, что искусство - не развлечение и не религия. Искусство - это необходимость, это тот шар, который вертится вокруг времени на прочной веревочке жизни. «Поэты должны освещать классовую борьбу, указывать пролетариату новые пути», - кричат скороспелые идеологи мещанского коммунизма. - «Василий! Иди посвети в передней!»

История всего пролетариата, вся история человечества - это только эпизод в сравнении с историей развития образа.

31. Футуризм красоту быстроты подменил красивостью суеты. Динамизм не в суетливости, а в статическом взаимодействии материалов. «За нами погоня, бежим, спешим!» - поет футуристическая Вампука. Динамизм вульгарный - в нагромождении идей. Динамизм поэтический - в смешении материалов. Не динамичен лаборант, бегающий вокруг колбы, но динамична тарелка с водой, когда в нее брошен карбид. В этом отличие футуристов от Мариенгофа. Футурист вопит о динамике - и он статичен. Мариенгоф лукаво помышляет о статике, будучи насквозь динамичен. От пристани современности отошел пароход поэзии, а футуристик бегает по берегу и кричит: поехали, поехали!

32. Каждое десятилетие возникают в искусстве «мнимые модные величины». Рекламировали радий № 606, потом перешли на 914. Рекламировали мистический анархизм Блока, сказочность Городецкого, акмеизм. Сегодняшняя модная мнимая величина - пролетарское искусство.

Забудем о группе бесталанных юношей из Лито и Пролеткультов; не их вина, что этих юнцов посадили на гору: «Сиди, как Бог, и вещай».

Пролетарское искусство не есть искусство для пролетариев, п<отому> ч<то> перемена потребителя не есть перемена в искусстве, и разве тот же пролетариат с жадностью не пожирает такие протухшие товары, как Брюсова, Надсона, Блока, В. Иванова? Искусство для пролетария - это первое звено в очаровательной цепи: поэзия для деревообделочников, живопись для пищевиков, скульптура для служащих Совнархоза.

Пролетарское искусство не есть искусство пролетария, п<отому> ч<то> творцом может быть только профессионал. Как не может поэт от нечего делать подойти к машине и пустить ее в ход, так не может рабочий взять перо и вдруг «роднуть» стихотворение. Правда, поэт может прокатиться на автомобиле, сам управляя рулем, правда, шофер может срифмовать пару строк, но и то, и другое не будет творчеством.

То, что ныне называется пролетарским искусством, это бранный термин, это прикрытие модной вывеской плохого товара. В «пролетарские поэты» идут бездарники вроде Ясинского или Князева или недоучки, вроде Семена Родова. Всякий рабочий, становящийся поэтом-профессионалом, немедленно фатально порывает со своей средой и зачастую понимает ее хуже, чем «буржуазный» поэт.

33. Необходимо, чтоб каждая часть поэмы (при условии, что единицей мерила является образ) была закончена и представляла самодовлеющую ценность, п<отому> ч<то> соединение отдельных образов в стихотворение есть механическая работа, а не органическая, как полагают Есенин и Кусиков. Стихотворение не организм, а толпа образов; из него без ущерба может быть вынут один образ или вставлено еще десять. Только в том случае, если единицы завершены, сумма прекрасна. Попытка Мариенгофа доказать связанность образов между собой есть результат недоговоренности: написанные в поэме образы соединены архитектонически, но, перестраивая архитектонику, легко выбросить пару образов. Я глубоко убежден, что все стихи Мариенгофа, Н. Эрдмана, Шершеневича могут с одинаковым успехом читаться с конца к началу, точно так же как картина Якулова или Б. Эрдмана может висеть вверх ногами.

34. Ритмичность и полиритмичность свободного стиха имажинизм должен заменить аритмичностью образов, верлибром метафор. В этом разрушение канона динамизма.

35. Наша эпоха страдает отсутствием мужественности. У нас очень много женственного и еще больше животного, п<отому> ч<то> вечноженственное и вечноживотное почти синонимы. Имажинизм есть первое проявление вечномужского. И это выступление вечномужского уже почувствовали те, кто его боится больше других: футуристы - идеологи животной философии кромсания и теории благого мата, и женщины. До сих пор покоренный мужчина за отсутствием героинь превозносил дур, ныне он хвалит только самого себя.

36. Все звукоподражательные стихи, которыми так восхищаются, есть действительно результат мастерства, но мастерства не поэта, а музыканта: звукоподражательность, так же как и ритмоподражательность, есть наследие тех времен, когда в народной поэзии соединялись музыка и слово.

37. Каламбуризм в стихах очень хорош, когда он использован как каламбур образов и очень плох, когда он утилизируется как остроумие. Хорошо сказать: «цепь холмов расковалась», п<отому> ч<то> это усиливает метафору «цепь холмов», и, конечно, очень плохо «сыграть ноктюрн на флейтах водосточных труб».

38. Блоковские стихи написаны не метром, однако никто не скажет, что это верлибр. Совершенно так же нет ни одного «корректного стихотворения», где не было бы образов, однако стихи даже с большим количеством образов не могут зачастую называться имажинистическими.

39. Замечательно, что критики бывают сильны только в отрицании. Как только дело коснется одобрения, они не находят никаких слов, кроме убогого: тонко, напевно, изящно. Единственный допустимый вид критики - это критика творческая. Так, именно критикой Верхарна или Рене Гиля являются не статьи об них, а стихи Брюсова, написанные под их влиянием. Таким образом, самой уничтожающей меня критикой я считаю не шаманский лепет обо мне Фричей или Коганов и присных из этой компании, а книгу стихов И. Соколова.

40. Некогда критик Фриче упрекал Мариенгофа в белогвардейщине и в доказательство цитировал: «Молимся тебе матерщиной за рабочих годов позор», хотя у Мариенгофа ясно напечатано: «за рабьих годов позор».

Цитата как жульничество пошла от апостолов. Так, в Евангелии от Матфея сказано (гл. 5, 43): «Вы слышали, что сказано: люби ближнего твоего и ненавидь врага твоего», и ссылка на Левита, гл. 19, 17-18, где отчетливо сказано: «Не враждуй на брата твоего в сердце твоем».

Таким образом, критик Фриче только следует своей фамилии и христианскому завету, и упрекать его не в чем. Евангелье ведь тоже искусство для искусства.

41. Имажинизм отнюдь не стремится к намеренному антикляризму, т<о> е<сть> к нарочитой неясности образов и слов. Центрифугное устремление некоторой части футуристов, неясных и туманных по желанию, отнюдь не достоинство. Мы категорически утверждаем, что в имажинистических стихотворениях нет ни одной строки, которую нельзя было бы понять при малейшем умственном напряжении. Мы не стремимся к тому, чтоб нас поняли, но и не гонимся за тем, чтоб нас нельзя было понять.

42. Имажинизм не есть только литературная школа. К нему присоединились и художники, уже готовится музыкальная декларация. Имажинизм имеет вполне определенное философское обоснование. Одинаково чуждый и мещанскому индивидуализму символистов, и мещанскому коммунизму футуристов, имажинизм есть первый раскат всемирной духовной революции. Символизм с головой увяз в прошлом философском трансцендентализме. Футуризм, номинально утверждающий будущее, фактически уперся в болото современности. Поэтический нигилизм чужд вихрю междупланетных бесед. Допуская абсолютно правильную предпосылку, что машина изменила чувствование человека, футуризм никчемно отожествляет это новое чувствование с чувствованием машинного порядка.

За пылью разрушений настало время строить новое здание. Футуризм нес мистерию проклятий и борьб. Имажинизм есть крестовый поход в Иерусалим Радости, «где в Гробе Господнем дремлет смех». Познавание не путем мышления, а путем ощупывания, подобно тому, как «весна ощупывает голубыми ручьями тело земли». В имажинизме немыслим не только поэт-слепец, как Козлов, но и читатель-слепец. Поймущий Тютчева, Бальмонта слепец не поймет реальных образов Мариенгофа, так же как глухому чужда поэзия Бальмонта. Наши стихи не для кротов.

Радость в нашем понимании - не сплошной хохот. Разве не радостен Христос, хотя, по Евангелию, он ни разу не улыбается. В огромном университете радости может быть и факультет страданий. Если подходит к травинке человек - она былинка, но для муравья она - великан. Если к скорби подходит футурист, она для него отчаяние. Для имажинизма скорбь - опечатка в книге бытия, не искажающая факта. Искусство должно быть радостным, довольно идти впереди кортежа самоубийц. Имажинизм таит в себе зарождение нового, внеклассового, общечеловеческого идеализма арлекинадного порядка. Лозунги имажинистической демонстрации: образ как самоцель. Образ как тема и содержание.

Имажинизм идеологически ближе к символизму, чем к футуризму, но не к их деятелям. Символизм поклонялся богам прошлой вечности, футуризм разрушал их, имажинизм создает новые божества будущего, из которых первым является он сам.

Если, с одной стороны, прав Мариенгоф, восклицая: «Граждане, Душ меняйте белье исподнее!», то, с другой стороны, правы Есенин и Шершеневич, когда первый пишет: «Зреет час преображенья... И из лона голубого, широко взмахнув веслом, как яйцо, нам бросит слово с проклевавшимся птенцом», а второй взывает: «Люди, рассмейтесь, а я буду первый в хороводе улыбок, где сердца простучат; бросимте к черту скулящие нервы, как в воду кидают пищащих котят».


Ломать грамматику

Пешковскому

В «нет никаких законов» - главный и великолепный закон поэзии.

В самом деле: «Поэзия есть возвышенное сочетание благородных слов, причем эти слова сочетаются таким образом, что ударяемые и неударяемые слова гармонично и последовательно чередуются», - писал благородный дедушка русской поэтики Ломоносов. Что уцелело от этого пафосного определения?

Дон Кихот русской поэтики А. Потебня (известно, что Веселовский или Белый только Санчо Пансы) когда-то сказал: «Совершенствование наук выражается в их разграничении относительно цели и средств, а не в смешивании; в их взаимодействии, а не в рабском служении другим».

С неменьшим успехом это применимо к искусствам. Чем независимее искусство от другого искусства, тем больше энергии уходит в непосредственное изучение того материала, с которым ему приходится оперировать.

Еще до сих пор аристократы глупости изучают звуковую природу слова, подсчитывают число ускорений у Пушкина, создают трехдольные паузники или, наконец, с упорством онаниста подсчитывают звуковые повторы и параллелизмы. Это все равно, что, желая изучить психологию крестьянина, вымерять число аршин ситца на платье его бабы. Более смелые откинули от слова все, кроме слова как такового, следят с восхищением образ слова.

Всякому ясно отличие образа слова от содержания слова, от значения слова, от идеи слова. Однако, вряд ли все с очевидностью задавались вопросом: каково взаимоотношение между образом слова и местом слова в фразе? Другими словами: есть ли образ слова величина постоянная или переменная. А это выяснение особенно важно в наши дни, когда в чередовании и последовательности образов откинут правильный размер образологии и воцарен вольный порядок образов.

Как любопытный пример: в китайском языке «тау» означает «голова», но не голова как верхушка человеческого тела, а голова как нечто круглое. «Син» значит и сердце, и чувство, и помыслы. Но сочетание «синтау» обязательно «сердце», ибо от тау идет образ округлости, а от син внутренности. «Жи» значит день; но образ округлости, переходя от тау к жи, влечет за собою то, что «житау» значит дневная округлость, т. е. солнце.

Образ слова в китайском языке тесно зависит от лучевого влияния соседних слов.

Наши корни слов, к сожалению, уже слишком ясно определяют грамматическую форму. Это не нечто самовоспламеняющееся, это не органическое самородящее вещество. Это только калеки слов грамматических. Потому что «виж» это уже глагол, ибо существительное «вид», да еще глагол определенного числа и лица. Наши корни - это дрова, осколки когда-то зеленого дерева. Но и в них есть возможность воздействия, есть способ превращения того обрубленного образа, который гниет в них.

Слово, орущее: «Долой метрику стиха, долой ходули смысла и содержания!» - вырвавшееся из тюрьмы идейности, тщетно пытается ныне в прериях стихотворения разбить кандалы грамматики, оковы склонений, спряжений, цепи синтаксической согласованности.

«Как теперь далее брать отец мать больной любить ты группа относительно сердце внутренности сказать один сказать», - это не бред Крученых; это дословный перевод китайского «жукин тсие на фуму тунгнгай нимен ти синтшанг све и све», что значит: теперь далее, переходя к горячо любящему вас сердцу родительскому, скажем о нем пару слов.

Что общего? Из анархической вольницы возникает организованное войско путем взаимовлияний образов одних слов на соседние.

К сожалению, русский язык, слишком завершенный, не допускает такой фантастики. Закованный в латы грамматики и, главное, грамматических форм и согласовании, каждый русский оборот напоминает рыцаря в тяжелой броне, который еще мыслим на коне, но, слезши с коня, являет пример черепаший и условно безобразный, вроде символиста, пишущего аметрическим стихом.

Слово на плоскости - вот пошлый идеал нынешнего поэтического обихода, монета выражений и любовных ромеонствований. Ныне встает из гроба слово трех измерений, ибо оно готово мстить. На великолепных плитах вековой гробницы слова - русской литературе - иные безобразники уже учредили отхожее место Достоевского и Челпанова.

Плоскостное слово ныне постепенно, благодаря освещению образом, начинает тремериться.

Глубина, длина и ширина слова измеряется образом, смыслом и звуком слова. Но в то время, как одна из этих величин, смысл, есть логически постоянное, две других - переходные, причем звук - внешне переходное, а образ - органически переходное. Звук меняется в зависимости от грамматической формы, образ же меняется об аграмматическую форму.

Когда-то Хлебников пытался найти внутреннее склонение слов. Он доказывал, что «бок» это есть винительный падеж от «бык», потому что бок это место, куда идет удар, бык - откуда он идет. Лес - это место с волосами, а лыс - без волос. Он хотел доказать невозможное, потому что образ не только не подчинен грамматике, а всячески борется с ней, изгоняет грамматику.

В самом деле, в русском языке образ слова находится обычно в корне слова, и грамматическое окончание напоминает только пену, бьющую о скалу. Изменить форму этой скалы пена не может, ибо не скала рождена пеной, а пена есть порождение скалы.

Слово вверх ногами: вот самое естественное положение слова, из которого должен родиться новый образ. Испуганная беременная родит до срока. Слово всегда беременно образом, всегда готово к родам.

Почему мы - имажинисты - так странно, на первый взгляд, закричали в желудке современной поэтики: долой глагол! Да здравствует существительное!

Глагол есть главный дирижер грамматического оркестра. Это палочка этимологии. Подобно тому, как сказуемое - палочка синтаксиса.

Слово - это осел, ввозящий Христа образа в Иерусалим понимания. Но ведь осел случайный аксессуар Библии.

Все, что отпадает от глагола (прилагательное как среднее между существительным и глаголом; наречие, причастие), все это подернуто легким запахом дешевки динамики. Суетливость еще не есть динамизм.

Поэтому имажинизм как культуртрегерство образа неминуемо должен размножать существительные в ущерб глаголу. Существительное, существенное, освобожденное от грамматики или, если это невозможно, ведущее гражданскую войну с грамматикой, - вот главный материал поэтического творчества.

Существительное - это тот продукт, из которого приготовляется поэтическое произведение. Глагол - это даже не печальная необходимость, это просто болезнь нашей речи, аппендикс поэзии.

И поэтому началась ревностная борьба с глаголом; многочисленные опыты и достижения Мариенгофа («Магдалина», «Кондитерская солнц»), Шершеневича (в «Плавильне Слов», в «Суламифь Городов») и др. наглядно блестяще доказали случайность и никчемность глагола. Глагол - это твердый знак грамматики: он нужен только изредка, но и там можно обойтись без него.

Существительное уже окрашено изнутри; но все вокруг лежащие слова дают смешение красок, есть слова дополнительного слова. Однако, в большинстве случаев, соседние согласованные слова не изменяют окраски, а только излишне повторяют лейтслово.

Поэтому так радостно встретить каждую неправильность грамматики, каждую аграмматичность.

Где дикий крик безумной одноколки,
Где дикий крик безумного меня.
Вторая строчка, слегка диссонирующая в грамматическом отношении, так очаровательно и трогательно перекрашивает всю архитектурную ведомость строки.
По тому же принципу, по которому футуристы боролись против пунктуации, мы должны бороться против пунктуации архитектурно-грамматической: против предлогов.

Предлог урезывает образ слова, придавая ему определенную грамматическую физиономию. Предлог это глашатай склонений. Уничтожение неожиданности. Рельсы логики. Предлог - это добрый увещеватель и согласователь слов.

Если союз сглаживает ухабы, то предлог лишает меня слова. Он вырывает глыбу образа из рук и заменяет се прилизанным и благовоспитанным мальчиком. Долой предлог - еще более естественно и нужно, чем долой глагол.

Если глагол пытается дешевкой пленить деятельность образного существительного, то прилагательное изображает и живописует заложенное в существительном. Оно является зачастую той лопатой, которая из недр земли выкапывает драгоценные блестки. Основное преимущество прилагательного перед глаголом в том, что прилагательное не подвержено изменению по временам. Как бы скверно ни было прилагательное, мы не должны забывать благородства его крови. Прилагательное - ребенок существительного, испорченный дурным обществом степеней сравнения, близостью к глаголу, рабской зависимостью от существительного. Прилагательное не смеет возразить ни числом, ни падежом, ни родом существительному, но оно дитя существительного, и этим сказано многое.

Прилагательное - это обезображенное существительное. Голубь, голубизна, - это образно и реально; голубой — это абстрагирование корня; рыжик лучше рыжего; белок лучше белого, чернила лучше черного. И поэт. который любит яркость и натуральность красок, никогда не скажет: голубое небо, а всегда: голубь неба; никогда - белый мел, всегда - белок мела.

И у современного языка есть несомненная тяга к обратному ходу: прилагательное уже пытается перейти в существительное обратно.

Портной, ссыльный, Страстная, Грозный, насекомое, приданое - разве это не существительные, имеющие грамматически прилагательную флексию. Да разве, наконец, само слово «прилагательное» не есть существительное? Есть целый ряд слов прилагательных, уже перешедших в существительное, другие только переходят (заказное).

Существительное есть сумма всех признаков данного предмета, прилагательное лишь один признак. Прилагательное, живописующее несколько признаков, будет существительным, но с прилагательною формою.

Это мы ясно видим хотя бы из того, что к массе прилагательных уже приставляются новые прилагательные, подчеркивающие одну сторону данного прилагательного. Напр., резвая пристяжная, ходкое прилагательное и т. д.

Ближе к глаголу (изменение по временам) причастие. Но и оно, как отошедшее от глагола, иногда переходит в прилагательное, а более смелые даже в существительные (напр., раненый, мороженое и т. д).

Протяните цепи существительных, в этом правда Маринетти, сила которого, конечно, не в его поэтическом таланте, а в его поэтической бездарности. Но Маринетти силен своим правильным пониманием материала, и только сильная целевая приторность заставляет его уйти от правильного. Маринетти, потерявший когда-то фразу: «Поэзия есть ряд непрерывных образов, иначе она только бледная немочь», фразу, которую все книги имажинистов должны бы носить на лбу, как эпиграф, уже требовал разрушения грамматики. Однако, он требовал не во имя освобождения слова, а во имя большей убедительности мысли.

Все дороги ведут в Рим - грамматика должна быть уничтожена.

Существительное со своим сыном - прилагательным и пасынком - причастием требует полной свободы.

Театр требует освобождения от репертуара, слово требует освобождения от идеи. Поэтому не прав путь заумного языка, уничтожающего одновременно с содержанием и образ слова.

Не заумное слово, а. образное слово есть материал поэтического произведения. Не уничтожение образа, а поедание образом смысла - вот путь развития поэтического слова.

Роды тяжелые, и мы, поэты, посредники между землею и небом, должны облегчить слову этот родовой период.

Смысл слова заложен не только в корне слова, но и в грамматической форме. Образ слова только в корне. Ломая грамматику, мы уничтожаем потенциальную силу содержания, сохраняя прежнюю силу образа.

Поломка грамматики, уничтожение старых форм и создание новых, аграмматичность, - это выдаст смысл с головой в руки образа.

Причастие будущего, степени сравнения от неизменяемых по степеням слов, несуществующие падежи, несуществующие глагольные формы, несогласованность в родах и падежах,- вот средства, краткий список лекарств застывающего слова.

Необходимо придать словам новое значение, чтоб каламбуры уничтожили смысл, содержание. Разве это не ясно на таких примерах, как «мне страшно войти в темь», «мне страшно некогда», «пришла почта», «почта находится на углу».

Иногда суффикс придает род слову. Пример: шляпа и шляпка, из которых второе слово всегда знаменует дамскую, женскую шляпу.

Необходимо помнить всегда первоначальный образ слов, забывая о значении. Когда вы слышите «деревня», кто, кроме поэта-имажиниста, представляет себе, что если деревня, то значит все дома из дерева, и что деревня, конечно, ближе к «древесный», чем к «село». Ибо город - это есть нечто огороженное, копыто копающее, река и речь также близки, как уста и устье.

Надо создавать увеличительные формы там, где их грамматика не признает. У нас есть только «лавка», надо вместо «большая лавка», говорить «лава», вместо «будка» - «буда» (вроде: «дудка» - «дуда»); «миска» - «миса» или «мис» («лис»).

Будем образовывать те грамматические формы, которые в силу того, что их не признает грамматика, будут аграмматичны. Слово «стать» имеет только родительный (стати). Надо писать стать, стати, статью и т. д. Вокруг «очутиться», «очутишься» появится «очучусь» и др., рядом со «смеюсь», «боюсь», «ленюсь» будут «смею», «бою», «леню»; выявим к жизни образные ничок, босик, нагиш, пешок из безобразных ничком, нагишом, пешком. Даже «завтра» запрыгает по падежам: за расстегнутым воротом нынча волосатую завтру увидь.

Дребезг, вило не хуже, чем дребезги и вилы, ворото образнее, чем ворота. Мы будем судорожно искать и найдем положительную степень от «лучший» и сравнительную от «хороший», именительный от «мне» и дательный от «я». «Я побежу» от «победить» ждет поэта.

Все эти новые формы, вызванные к жизни как оружие против смысла, ибо смысл и содержание шокированы этими странными родами, заполнят скоро страницы книг и строки имажинистов

Победа образа над смыслом и освобождение слова от содержания тесно связаны с поломкой старой грамматики и с переходом к неграмматическим фразам.

Кубизм грамматики - это требование трехмерного слова. Прозрачность слова - клич имажинизма. Глубина слова - требование каждого поэта.

Мы хотим славить несинтаксические формы. Нам скучно от смысла фраз: доброго утра! Он ходит!.. Нам милы своей образностью и бессмысленностью несинтаксические формы: доброй утра! или доброй утры! или он хожу!

Бесформенные слова мы яростно задвигаем по падежам: какаду, какада, какаде, какаду, какадою!

Подобно тому, как прилагательные движутся по родам: синий, синяя, синее, мы хотим властно двинуть по родам прилагательно-существительные: портной, портная, портное; насекомый, насекомая, насекомое.

Некогда Брюсов описался и сказал: все каменной ступени! Это первый и единственный проблеск у него. Но не будем смущаться тем, что не нам принадлежит честь в первый раз образовать степень сравнения от некоторых прилагательных. Их еще много, нетронутых и поджидающих!

По словам теоретиков грамматики, наречие есть выражение признаков, т. е. другими словами: наречие может относиться или к глаголу, или к прилагательному. Но так как мы глубоко уверены, что тяга прилагательных к существительному очень велика и все усиливается, будем надеяться, что до тех пор, пока наречие не исчезнет совершенно, оно может употребляться при существительном с неменьшим успехом, чем при прилагательном или глаголе. Скучно писать, скучно пишет, и гораздо сочнее: скучно писатель; однообразно и монотонно: поразительно красивый, и ярче: поразительно красота. Частично эта форма уже употребляется. Говорят, напр. «он очень человек», «он очень мужчина».

Времена глаголов не особенно твердо связаны грамматикой. Эта аграмматичность объясняется, ибо все надо объяснить живостью речи! Характерное объяснение! Во имя этой живости речи сочетание «иду я вчера по улице и смотрю» мы возводим в принцип. Долой согласованность времен! Долой согласованность лиц: «прикажи он, я бы исполнил» мы заменим, как правило, прикажите он, и я бы исполним! Или: я пойду вчера и наверное увидел!

Тысяча человек идет; тысяча человек идут - глагол не знает: кого ему слушаться. «Как поссорился Ив. Ив. с Ив. Ник.», на самом деле, читается «как поссорились». Все шатко! Все колеблется и лепится в форме трех измерений.

Народ иногда даже допускает полную асогласованность рода: каналья ушел, калика перехожая, судья неправедная. Почему же «для живости», «для образности» не мог я сказать: «огромная море»?

Необходимо создать формы: светаю, сплюсь, вечереешь, моросю, дремлешься, мне веселится, мне смеется, помощи не приходила.

Необходимо, наконец, создать причастие будущего по принципу: придущий, увидящий, прошумящий.

«Мое фамилье прошумящий веками» - вот образец а грамматической фразы подлинно поэтической речи.

Постепенно, благодаря отпаду глагола, неорганизованности, как принципа, образов, стихи имажинистов будут напоминать, подобно строкам Сен-Поль Ру Великолепного, некий календарь или словарь образов. Этим не след смущаться, ибо лирический соус, такой привлекательный для барышень вербицко-северянинско-бальмонтовского стиля, не есть еще необходимый аксессуар поэзии. Я даже склонен думать, в ущерб своей личной оценке, что чем меньше лирики как принципа, тем больше лиризма в образе.

Вот этими строками разрываю себя и все написанное до сих пор мною и кидаю в небытие. Потому что, не помышляя о новой Америке, вижу, как по течению признания заплываю в затон смысла и «глубоких идей».

Ныне ищется новый сплав поэтических строк; ясно, что последовательность, периодичность, согласованность и архитектура здания в провал обращены. Ослепительная пустота на месте всех определений, углубленно-осмысленный нуль на месте всех завоеваний, и вот уже скоро, устав от барабанного зова исканий, слабые духом провозгласят новый возврат к интимному тихому песнопению.

Когда на морозе тронуть пальцем замерзшее железо, - оно обжигает; так же легко спутать регресс с прогрессом, так же легко поддаться на удочку возвращения к реставрированной надсоновщине, которое мы наблюдаем теперь. Волки волчий облик потеряли, и гаер-арлекин снова начинает балахониться под Пьерро.

Надо меньше знать! - вот принцип подлинного поэта-мастера. Или, вернее: надо знать только то, что надо знать.

От современной поэзии нет ожогов, есть только приятная теплота. Эта теплота должна перейти в жар. Для этого надо вырвать философию, соблазняющую нас. Надо перейти к огню образов. Надо помнить трехмерность слов, надо освободить слово, надо уничтожить грамматику.

Так подбираю я вожжи растрепавшихся мыслей и мчу в никуда свой шарлатанский шарабан.

1920

---------------

Вадим Шершеневич
КРЕМАТОРИЙ
Поэма имажиниста


Протабаченный воздух и душный Как сгоретые свечи
Подвели Познакомили И вот
Медленно зрачков перевела глетчер
Переползающий в пропасть с высот
И дальше поплыли вы плывью Офелий
В этих волнах бесед между фраз ненюфар
Только пурпуром губы изогнутые зазвенели
Как красные рейтузы гусар
Когда кинули странно
И немного надменно
Свое имя сожженное
ЖАННА

Огляделся Окланялся всем сторонам
Обответил приветы Ба Знакомых здесь сколько
Говоривших простое люблю по ночам
Неизменно на мотив Я люблю вас Ольга
Отдававшихся слишком жестоко и грубо
Потому что
Так надо
Потому что
Так страх
Потому что
Только лаской мужскою кровавые губы
Могут так равнодушно Говорить о стихах

И далекий от них Слишком верткий и звонкий
И раскрытее женщины во время родов
Сколько раз
Я свой рот что обернут стыдом Как в пеленки
Отдавал этим нянькам привычных зубов
В этих лужицах глаз
Где каждая собака
Утолить свою жажду хотела могла
И пила
Я часто купался и плакал
И плакал
Только в сердце румянцем молитва цвела

А впрочем любовницы что мне И черта ли
Вы тому
Кто был молод потому
Что не мог быть угрюм
Свое тело хотелое Стебельно отдали —
Свое тело тягучий
Рахат-лукум

Ты Господь мой развратник создавший публичную землю
В Прейскуранте скрижалей Пометивший цену
грехов у людей
Сенбернарыо мою благодарность приемли
Что мне лучших своих приводил дочерей
Мне надоевшему
Любви по Достоевскому
Мне не сумевшему
Незнакомку как Блок
В триппере Тверской и в сифилисе Невского
Лучших отыскать помог

Огляделся Жуют Стал я чавкать сам
Пересел усмешкою рядом
К вашим очень холодным как стекла глазам
Прислонился моим воспылающим взглядом
Вы улыбкой своей
Пытались закрыться этого взора
Так любовники пробуют заглушить разговором
Скрип кровати От прильнувших за стенкой ушей

Что ж Еще одна Очень Очень мило
Настань Наступи И приблизится час твой
И словно вытягивают из тела Жилы
Я громко крикну Здравствуй
Здравствуй
А после еще громче Прощай
Растасуемся
В колоде Москвы мы Подобные картам
И в календаре памяти отмечу что не был май
Потому что и этот год кончился мартом

Вот окончен каракуль икры до конца
Общипаны лепестки семги как спелая роза
Из передней во двор
И в упор
С крыльца
Зальется фиалками посвист мороза
Стебли гнутого снега
Стружки снега
У тротуаров сугробья как ваш меховой воротник
И Тверская
Взлетая
К площади с разбега
Запыхавшейся лошадью вмиг

Мы летели как чьи-то оснеженные дребезги
И на красные губы марлю свивали снега
На заснувшей Садовой не видели в небе зги
Только вечеру
Мечет
Мачты мечт
Пурга
И где выстрелил в облако
Вымысел многоэтажный
Важный
У подъезда простерся и молился сугроб
Вот уж лифт как в термометре ртуть протяжно
Вверх пополз обнаружив у подъезда озноб

Вот и у вас Пусть я каприз ваш Пусть рана
Пусть только самоубийство ваших минут
Упокой тело раба твоего Жанна
И вознеси в прозрачный приют
По стеклу когти снега
И трещит сверчок паровых труб
К вам выпускаю как из ковчега
Голубя ищущих губ
И губы обратно возвратились пустые
Все как по библии Время волочит свой топ
Где же минут кусты
Эй минуты Стоп
Слушаться надо
Снова голубь крыли ночной
Тишиной

И голубь возвращается И в клюве ваша губная помада
Слава Богу Берег близко Причаливай Ной

Под рукою мигнули Ресницами кружев штанишки
Как под трепетом птиц Оснеженные ветки кустов
Сорвана рубашка
Как обложка
Книжки
И груди пахнули Как первые строки стихов

И спокойно и строго как ученый историк
По порядку мою начинаю любовь
Расступаются ноги как Чермное море
Пропуская народы и смыкаются вновь

Что-то надо шептать Какие-то нежные слова
И шлепая по телу губами как по затону
Парою мокрых весел
Лепечу влюбленно
Ах как кружится у меня голова
Вспоминая Куда же я запонки бросил
Без запонок абсолютно невозможно уйти
Галстук тот помню лежит на стуле
Вы самая светлая на моем пути
Как сладко устали И глазки заснули
И вот вскочил Одеваться скорей Торопиться
На лежащую во всколыхнутой полумгле
Смотрю Как на ненужную жертву убийца
Не нашедший ни денег ни колец в столе
Проститься
Проститься
Проститься
Бежать
Бежать
Бежать
Чтоб склеил мороз мне ресницы
Чтоб дома забиться
В кровать
А вместо этого здорового бреда
Говорю благодарность откинувши штору окна
Так наверное Пирр кричал после победы
Так Наполеон прошагнул по стонам Бородина

Рассветает Спускаюсь Мглу вылизало дочиста
Опрятное солнце лучи распустив как слюну
Как досадно Забыл спросить имяотчество
С каким названьем к телефону прильну
Все равно Ограблен как исповедью
Хорошего священника ты прислал мне Господь
Хорошо что хоть душу
Хоть душу
Я высвободил
Мою душу
Не сохнущий срезанный Богом ломоть
Дома
Одна
Тишина
Холодновато Стыль
Глядят упречливо томы
Пахнет бисквитом В неночеванной комнате пыль
Дома
Разглаживаю сердце смятое в муке
Вспоминаю спроста
Так Иисус расправлял затекшие руки
Вознесшись в небо с креста

Только вдруг показалось Бахромой катафалка высокого
Траурны веки твои и странны
Нет Не может Ведь был я около
Запах трупа учуял бы Жанна
Это только сердце икает
После слишком соленой духоты
И тахты
Успокой же Прошепни Не такая
Не такая
Как хочешь ты

Я в блуждавших полями пестреющей похоти
Столько лет проискал всем желаньем моим
Ту сжигающую в хохоте
Труп любимого сердца Не желая расстаться с ним


ДВА
Медленно февраль подбирался к своему концу
Уже в середине полный заботы
Подобно начинающему оперному певцу
Которому к концу
Надо взять какую-то высокую ноту
И случилось не вдруг И на уличном теле
Закраснели
Знамена подобные бабьим соскам
И фабричные трубы герольдами пели
Возглашая о чем-то знавшим все небесам
В этот день так молились дома и калитки
Ты прекрасно мгновенье Так тпру
И воздух прополненный пеньем и зыбкий
Затоплял марсельезой и щель и дыру

В эти дни отречемся от дряхлого мира
Отрекались от славных бесславии страны
И уже заплывали медлительным жиром
Крылья у самой спины
Лишь ученый поэт да одна с тротуара
Равнодушно глядели на зверинец людей
Ибо знали
Что новое выцвело старым
Ибо знали
Что нет у кастратов детей
А в воздухе жидком от душевных поллюций
От фанфар варшавянки содрогавшей балкон
Кто-то самый безумный назвал революцией
Менструацию
Этих кровавых знамен

ЖАННА
Жанна здесь И на площади вымятой в жертвах
Узнаю поступь глаз ваших к пальцам припав
Снова вы И Христос воскресе из мертвых
Смертию смерть поправ

Я прошел Но ударили звонким румянцем
Так промчавшихся в поезде Хлещет листвой
Слишком близкая ветка в зеленеющем танце
Сквозь окно И сквозь быстрь И сквозь вихрь
И сквозь зной
Я прошел но ваш смех
Этот смех
И улыбки
И забывчивость бывших испугающих дней
Словно воздух из улиц пролыощийся гибкий
Выступают из подвига скуки моей
Этот смех еще вьется как след за улиткой
Как последний платок из вагонных дверей

Пели глотки
Походки
И молились Кололись Пальцы труб
Каждый дом до солнца вознес
Кто-то бросил на мой леденеющий Полюс
Этот мрамор и пурпур пламенеющих
Роз

Вы прошли или спутал
Я спутал
Я спутал
Я прошел а не вы но вы были со мной
Словно кровь на виске былые минуты
Чтобы смыть их и я завопил за толпой
Отречемся от дряхлого мира
Отряхнем с наших ног его прах
Из былого я новое вырыл
Словно чудо нашел я в знакомых строках
Вы смеялись но видел

И теперь не обманут
Не ресницы не веки бахрома
Бахрома
Ах от страшного смеха Вдруг возьмут и завянут
Гляжу завядают и взыправь дома
Это память хихикает Ну а то
Ну а то
Врешь старуха меня не поймаешь
Того что было не знает никто
И ты не знаешь
Заблудилось сердце По грустнеющим улицам
Ребенком заплакало а дьявол взял
Ты же знаешь
Как он караулит сам
Заблудившихся и что-то нашептал
Ребенок прибежал
Домой
С перепуга басней
Зарыдал
И в страшный сон отходя затих
Память бас рычагом поднимает тугой
Что романтичней и прекрасней
Чем плениться одной
Из любовниц своих

После ночи исчерканной криком тревожным
Жанна
Жанна
И Жанна
Нежней
В рощах сердца свистит
И свистит
Осторожно
Твой влюбленность грустящий слегка соловей
Вы сегодня еще веселей
И скорбящей
Под глазами беспечий цветут Синяки
Видно древний могильщик все глубже и чаще
Роет яму лопатой тоски

Вот и вместе Как мальчик стыдливый и дикий
Лепечу и глупею на дне этой мглы
Жанна Слышишь ли вопли и сгущенные крики
Это душу свергают с Тарпейской скалы
Эти слезы из глаз моих карих
Вдруг заржавели болью и пятнами мук
Это сердце тянет свой воркот глухарий
И не видя незримо токует свой тук

Вы сегодня еще отдаленней вчерашней
Но по-прежнему смех ваш звенит И надменный всегда
И всегда бесшабашный Я беспомощен нынче навзрыд
И волос этих ржавых кудрявые кольца
Горизонт серых глаз над предместьем минут
Мои губы последней слезой добровольца
В завоеванный город неужель не войдут

Кричу
Довольно И звуков тяжелые гири
Падают и рот кривится вбок
Ты с кудрями летящих к победе Валькирий
Видишь белые пятна бледнеющих щек
Не взмечтай что взмолясь о моем перемирии
Поднимаю сдаваясь свой белый платок
Снова близки И губы Это жалость иль что же
Побежденный не враг
И не может быть друг
Посвящаю луне и мучительной дрожи
Этот хруст Этот храп запыхавшихся рук
Как когда-то гонец добежал и ликуя
О победе вскричал чтоб упасть как труп
Пусть сегодня достигнув тебя упаду я
У порога торжественных губ

Нет не жалости ждал я В грохоте
В грохоте
Убегу безнадежным позорным смешным
Страшно жалости женщин Сжигающих в хохоте
Труп любимого сердца Не желая расстаться с ним

Сердцем глупый Хотел оторваться и выселиться
Из тоски небывалой моей
И вот оскален на шаткой виселице
Руками опытных дней
Еще в браунинге пульса есть заряды
Я спокоен Устал мой страх
Еще и еще заблудиться мне надо
В этих сутолокой полных ногах

Я за вами любовью следить буду издали
И стихи будут пеной из губ уставших коня
Нет Посмертным изданьем не издали
Еще демоны меня
Еще будет не эдак а иначе
Каруселью завертим горло Москве
Любовь без ответа Как голова Змей-Горыныча
Ты одну отсекаешь вырастают две

Если залито сердце любовью Как чернилами руки
Закрывая губы как веки тяжелые Вий
Я огромным и свежим Лимоном разлуки
Смою красную кляксу любви
И настанет наступит Что нужно что жданно
В мою боль как в гниющий свой зуб Заложу креозот
Буду ждать и знаю что имя сожженное Жанны
Раненое В берлогу сердца моего приползет

Дни качайтесь Звените как серьги
Как серьги
Ушей
Моей
Жизни в бреду
Я высокий похожий на звуки Берген
В одиночестве подожду
Посижу Пососу как мишка зимою
Мохнатую жирную лапу тоски
Да Я знаю придешь чтобы взвить бахромою
Над душою
Не видевшей зги

Возле глаз позвоните словно в калитку
Распахну тяжелые губы дверей
И возьму ваше сердце как будто закрытку
Загрязненную краской штемпелей
Штемпелюй
Почтальон Штемпелюй
По конверту в отваге
Отмечай города отделенья и срок
Получивший за липким конвертом На нежно пречистой бумаге
Найдет серебро еще теплых строк

А пока рыдать
Возведенным к выси лицом
И ждать
Истомительно ждать
Во имя ее
Через виселицы по виселицам
В евангелье небытия


ТРИ
Мы живем с белокосой модисткой тоской
На лице ее мелкие прыщики грусти
Мы милуемся с нею весь день-деньской
Пока полночь луной
В свору туч Не запустит
И запах романтики воньливый как лук
От зубов ее временем желтых
Не за то ли
Люблю ее больше прекрасных подруг
Что сердце ее Словно пальцы Иголкой и болью
Исколоты

Но когда убеждаюсь Что в бумажнике черепа Нет стихов
Что в душе образы выбриты наголо
Снисхожу и к тебе Шарлатанка любовь
Я готов
Поступить на содержание наглый
Но как только щедро меня ты оценишь я
Убредаю обратно свистя и чванно
Неужель и в нынче только безденежье
Строк зовет к тебе Жанна

И годы тащатся за мною погробным наследием
Как из вспоротой лошади Кишки по арене хвостом

Так посвящен лишь трагедиям
Я один над Кузнецким Мостом

Здравствуй Мост Ты сегодня как прежде старинный
Из окон Шанкса Как из кармана Платок спустил
У какой маникюрши Ты нынче витрины
Электрическим лаком покрыл
И немного кривой Словно ствол бумеранга
Чуть-чуть сгорбив спину от Сиу И в гору
Из жилета высокого серого банка
Часы вынимаешь и не видишь Который

Для того ль чтоб прочесть Мелкий топот петита
По афише о каком-то танго кабаре
Ты вставляешь в свой глаз широкораскрытый
Монокль часов от Бурэ
И по-царски
Небрежный и по-барски
Неловкий
Перекинувши сумрак
Как через руку пальто
Ты презрительно цедишь В разговоре с Петровкой
Как слова экипажи ландо
И авто
И проходишь к Лубянке обратно
Грустя
И шутя
И скорбя

Я сегодня немного простой и до боли понятный
Тебе расскажу про себя
Вчера в мою комнату ярким шрамом
Расталкивая воздух как шалые дети
Ворвались шумом слова телеграммы

Приеду вторник курьерским встретить
И знаю что с каждым биением сердца
Отпадают секунды Как струпья с болячки разлуки
И что вот уже близко где-то вертеться
Должны курьерские стуки

И вот я вполз под вокзально стеклянную крышу
Сквозь припадок перронный
Подмигнувших огней
В половодие глаз устремленный
Я слышу
Звонкий гонг Чуть-чуть скомканных шляпой кудрей

Паровоз по стальным резко судоржным жабрам
Испускал словно вздох свою усталь и пар
И вот уж с пролетки золочу канделябром
Твоих губ запевающих мимовстречный бульвар

Вот одни У тебя мы Мы рядом И тотчас твой
Смех трехцветный взвиваю
Над душою как флаг
Кто не знает
Ресниц опаленных зрачками пророчества
И сердец перекрученных неверный тик-так
Дай И влажною тряпкою губ я как пыль щеки
Смахну этот нежный пушок
Твоих щек
Не пришли что-то рыться сегодня могильщики
Бормотнула в ответ как снежок
Свой смешок

Вот бредут
Мои губы в бреду
И победе
Как в аллее
По шее
Где сразу густы
Надменного цвета расплавленной меди
Волос подстриженные кусты

И плывут они дальше плывыо Колумба
Вдоль спины к полуострову выкруглых плеч
Там где рыжая родинка маленькой клумбой
Где другая слезинкой не успеющей стечь

И бегут осторожно как мальчишки
Воришки
Меж грудей разбежавшихся впопыхах
Впопыхах
И крадутся щекочут
Где хохочут
Подмышки
Чтоб резвиться как на склонах
Оврага на закругленных
Боках

И опять Поднимаясь как пар над канавой
Вместе с запахом пьяных
И пряных
Духов
Заблуждаются там где как гравий
Шебаршит
Мелкой дрожью дорожка зубов

Эти губы
То грубы
Как братоубийцы раскаянье
Когда Богу об Авеле Изолгал свой рассказ
Но как они нежны когда они
Близ Иван-да-Марьи Вдруг лиловых глаз

Тишина Только месяц поет нас
Венчая как привыкший священник Тенором лучей
Да сквозь окна бормочет себе что-то под нос
Тверская
Лаская
Желтых кур фонарей

И вокруг
Стынет звук
Ты молчишь И глаза лишь
Как отдушины сердца горят под луной
Господь золотопромышленник Эту россыпь и залежь
Где нашел Чтоб по-братски поделиться со мной
Но зачем эти веки летают как оводы
На уставшие взгляды садятся сосут
Скажи Явилась сейчас из какого ты
Чуда на страшный мой суд

Я спросил ее просто без страха и боли
Ибо ведал вперед ответ
Значит любишь Меня полюбила давно ли
И в ответ Загрохотало НЕ ЛЮБЛЮ НЕТ

Ты мой близкий Хороший Единственный рядом
Ты пойми Я только дремлю
Ты мне нужен Тебя
Мне томительно надо
И пойми Не любя
Я люблю

Да Я знаю Вы прекрасно и беспомощно жалки
Притворяясь живою вы мертвое имя несли
Свое сердце на прежнем и пышном катафалке
Вы на кладбище увезли

Вы сказали мне тихо и расплакался вечер
От того что случилось ему услыхать
Если мне полюбить тебя близкого нечем
Приучи чтоб могла я любимою стать
Ты подходишь с любовью неэтоюсветной
Попытаться собрать Воедино клочки
Так пытался коснуться безумный И тщетно
Обрезанной поездом женской руки
И безрукая женщина горестно тщилась
Прямо в губы суя ему только рукав
У безумца губа издрожавшая билась
Пустоте припав

И долго и долго безумный шарил
Губами вокруг тьму
Пока какой-то небесный царик
Глаза не прикрыл ему

В этот миг
Лишь постиг
Не понять не могу я
Отчего ты всегда
Подставляешь висок
Чтоб холодным прильнул поцелуем
Туда Где револьвер пиявкой Присосаться бы мог

Успокойся же тихо ты в сердце моем чей
Но страшен тебе голодный волчий
Вой
Этот хохот Он ярче он жутче он громче
Скрипения оси земной
Сердце бьется
И босо и голо
И несется
Тряся тишину
Как земля пространством бесполым
Отрывая по клочьям луну
Этот хохот покрылся весь пеной и раной весь
Ты сама не жива
Не мертва
Отчего же не шепчешь как другие Под занавес
Трагические слова

Да я знаю что тот Кто бывал на кладбище
Хороня любимого не смеется Но что ж
Я душой как единственной рубашкой нищий
Прикрою твою небывалую дрожь
Успокоится сердце
Полное болотными огоньками
Сердце
Ты не смочишь слезами Как платок вечера
И не станешь в тоске
Беспокойно вертеться
До шестого часа утра
Твой зрачок проблеснет Точно флаг
зорковыигрышный
Выпрямится изломанная бровь
Посмотри Я принес в твои хрупкие пригоршни
Как хлеб твой насущный мою любовь


ЧЕТЫРЕ
Вот тянутся дни И волочатся месяцы
Как вожжи выпущенные временем из рук
И в какие страницы поместится
Этот страх твоих медленных мук

Нет Я знаю Что с тех пор как фыркнуло звездами
Небо в пляске цыгански ночной
Такой любви не бывало создано
И мечтать боялись о любви такой
Я поднес Как флакон едкой английской соли
Мое сердце К лежащей без чувств и страстей
Знаю Рядом с любовью моей
Любовь Алигьери не болей
Чем любовь к проститутке гостей

Это царство огромного отсыревшего сплина
Неужель не растопит Мой преданный пламенный взор
Это моя гильотина
Где каждая слезинка тяжелей
И острей
Чем топор

Боже Видишь какие пасхальные речи
Я втащил в ее длительный пост
Весь огромный свой дар Настоящей любви человечьей
Ей принес Как собака поджатый свой хвост
Полюбить
Отлюбить
Может всякий
И всякий
О любовь их кощунство прости
Но покорной
И черной
И слюнявой собаке
Невозможно от ног госпожи отползти

Ты Господь Нас зовущий прописными скрижалями
Отказаться от страсти от любви и земли
Ты влекущий
Нас в кущи
Где в бездельи
В весельи
Под пальмами
Мы лениво толстеть бы могли
Ты глотающий временем Как ртом китовьим Стаи
Мелких людишек рыбешек Чтоб в досугах своих
Как решеткой зубов дверями рая
Отделять от могучих святых
Занимайся веселой своей
Сортировкой
Малокровные души принимай понежней
Но не смей
Даже мыслью коснуться неловко
Любимой и только моей

Если ж душу и тело как причастья приемля
Ты возьмешь во царство свое
Я оставя Как книгу Прочтенную землю
Тоже предстану пред лицо твое
У ключника рая
Ключи сорву с пояса
А на черта ли ты На ворота Английских замков насажал
И рыдая
Как пьяный вломлюсь беспокоясь
В твой усыпительный зал
Как когда-то мой прапрапрапрадед
В руки Христа гвозди вбивал Без конца
Так наследник ворвется в небеса
И воссядет
На пол туч Залитых красным вином зари
Оскорбляя отца
Боже Губы мои в первый раз пронесли твое
Имя Как носильщик тяжелый чемодан на перрон
Господи Слышишь ли с какою великой молитвою
Богохульник отныне к тебе устремлен

Вот волочатся дни недели и месяцы
Как вожжи Оброненные временем из рук
И в какие же строки вместится
Мой страх ее новых мук

Если кто-нибудь скажет что и это до срока
Посмеет назвать не вечной любовь мою
На него я взгляну
Как глядят на пророка
И потом как пророка
Убью
И стогорло стозевно стооко
Запою

Ты пришла
И со мною
Снизошла
Ненежданно
Бахромою
Ресниц надо мною
Звеня
Ты прости меня грешного жуткая Жанна
Что во многих доныне нашла
Ты меня

И за все за другое прости меня
И за запонку и за то что тебе темно
Кто причастен твоему обожженному имени
Тот святой и погибший давно

Встало долгое лето любви опаленной
Только листьями клена
Твой
Капот вырезной
Только где то шуменье молвы отдаленной
А над нами блаженный утомительный зной
И от этого зноя
С головою
Погрузиться
В слишком теплое озеро голубеющих глаз
И безвольно запутаться Как в осоке В ресницах
Прошумящих о нежности в вечереющий час
И совсем обессилев от летнего чуда
Где нет линий углов
Нету слов
И нет грез
В этих волнах купаться и вылезть оттуда
Закутаться мохнатыми простынями волос

Твое имя пришло по волне Не тоня Издалече
Как Христос пробирался к борту челнока
Так горите же Губ этих тонкие свечи
Под мигающим Пламенем языка

Ты пришла далека и близка вся
И на мне запеклась как кровь
Так славься
Коль славна славься
Собачья моя любовь

Только страшно одно
И на шею
Ты накинешь словно петлю
Если губы твои вдруг сумеют
Прошептать мне люблю

Я надменный и радостный тебя поцелую
И ослепну Как узник увидевший яростный свет
И той не станет Какую
Искал Тысячу девятьсот семнадцать лет
И в огромном курьерском запевающей похоти
Мы как все Как другие полетим
Поскользим
И не станет сжигающей в хохоте
Труп любимого сердца Не желая расстаться с ним


1918 г.




(источник — В. Шершеневич «Листы имажиниста»,
Ярославль, «Верхне-Волжское книжное издательство», 1997 г.)
Аватар пользователя
Данита
Супер-Профи
 
Сообщений: 6400
Зарегистрирован: 17:14:58, Четверг 02 Март 2006

Сообщение Данита » 21:28:18, Воскресенье 07 Май 2006

Да, не нужно забывать (по словам В. Кузнецова) Мариенгоф и Шершеневич после гибели С. Есенина ездили по стране и спекулировали на смерти Есенина (зарабатывали деньги, проводя вечера памяти о нем, где ссылались на разные лживые воспоминания). Мариенгоф в паре с Никритиной (его женой).

Вот такие друзья-имажинисты!!! :evil: :roll: :twisted:
Аватар пользователя
Данита
Супер-Профи
 
Сообщений: 6400
Зарегистрирован: 17:14:58, Четверг 02 Март 2006

Сообщение Данита » 21:34:06, Воскресенье 07 Май 2006

Начала собирать информацию про имажинистов, входящих в Питерский "Орден Воинствующих Имажинистов". Это более затруднительно, у кого что есть - помогайте, выкладывайте на сайте или ссылки подкиньте!!! Заранее благодарна за помощь!!! :lol:

Воинствующий орден имажинистов.
• Владимир Ричиотти
• Иван Афанасьев-Соловьев
• Григорий Шмерельсон
• Семен Полоцкий
• Леонид Чернов

Не забудьте про Вольфа Эрлиха!!!

----------

" В «воинствующий орден» также входил проживавший в Ленинграде в 1920-х годах Леонид Осипович Турутович, последовательно выступавший под вымышленным именем Владимир Владимирович Ричиотти. Само употребление русского имени и патронима одного корня (тут нельзя игнорировать возможной связи с именем и отчеством чрезвычайно попу-лярного в то время Маяковского) делает псевдоним достаточно звучным, тем более в сочета-нии с «фамилией» якобы итальянского происхождения. Слово Ричиотти – один из самых загадочных псевдонимов в русской литературе XX века. В поисках его происхождения мы натолкнулись на имя сына Джузеппе Гарибальди, которое звучало как Ричиоти Гарибальди (Riccioti Garibaldi), а также обнаружили имя не слишком известного основателя одного из первых европейских кинематографических обществ Европы, современника поэта Ричиотто Канудо (Ricciotto Canudo). Кроме этого, можно, отвергнув версию заимствования, попытать-ся возвести этот псевдоним к итальянской форме riccio, в функции прилагательного имеющего значение «кудрявый, курчавый», а в функции существительного – «локон, завиток». Riccio также означает по-итальянски «ёж».
Однако подобная этимологизация не выглядит достаточно убедительной, хотя и на-званные имена собственные, и итальянское riccio в принципе могли послужить стимулом к выбору рассматриваемого псевдонима. В комплексе [р’ичитт’и], использованном как квазифамилия русского поэта, явно анаграммирована его подлинная фамилия Турутович; этот комплекс мог эффектно использоваться в сочетании с именем и отчеством поэта, но не терял своей звучности и самостоятельной образности и в изолированном употреблении.
То, что псевдоним Ричиотти обладал для его носителя автономным звукообразным достоинством, выступая знаком авторского выделения и отделения от сотоварищей по группировке, убедительно доказывает факт его включения в стихи 1922 года и окружения звуками, соотносимыми с фонетикой псевдонима:

Пусть Есенина в строках ловят,
Ричиотти – не меньший черт.
(Черногрудое жирное поле
градопрутница больно сечёт.)
<…>
"-------------------------


Может у кого-то есть добавочная информация об этих людях как об имажинистах? :idea: :?:


Орден имажинистов
• Вадим Шершеневич
• Сергей Есенин
• Анатолий Мариенгоф
• Рюрик Ивнев
• Иван Грузинов
• Александр Кусиков
• Матвей Ройзман
• Николай Эрдман
Аватар пользователя
Данита
Супер-Профи
 
Сообщений: 6400
Зарегистрирован: 17:14:58, Четверг 02 Март 2006

Сообщение Катерина » 16:19:38, Четверг 11 Май 2006

Мне очень нравится момент, когда у Сергуни на допросе спрашивают
-Партийность???
А он отвечает
-ИМАЖИНИСТ!

Меня почему то гордость за него сразу пробирает))
Катерина
Супер-Профи
 
Сообщений: 2162
Зарегистрирован: 12:10:17, Вторник 18 Апрель 2006
Откуда: Москва

Сообщение Данита » 20:22:27, Суббота 13 Май 2006

Вольф Иосифович Эрлих 1902-1937

Родился 7 июня в 1902 году в Симбирске в семье провизора Иосифа Лазаревича. После Симбирской гимназии учился на историко-филологическом факультете Казанского университета. Во время гражданской войны служил в Красной армии в качестве секретаря педагогической лаборатории Главного политического Управления Просвещения Комитета Татарской республики. В 1920 году проходил курс всеобуча в 1-ом пехотном Казанском территориальном полку.
Учился на литературно-художественном отделении общественных наук Петроградского университета, но в 1923 году был уволен за неуспеваемость. В 1925 году Эрлих занимал чекистскую должность ответственного дежурного Первого Дома Советов, бывшей гостиницы «Астория», в этом же году получил двухкомнатную квартиру по улице Некрасова. Эрлих был также одним из понятых в 5 номере «Англетера», где в том же 1925 году нашли тело Есенина. Позже он написал воспоминания о поэте, вложив в его уста такие слова: «Знаешь, есть один человек... Тот, если захочет высечь меня, так я сам сниму штаны и сам лягу! Ей-Богу, лягу! Знаешь – кто? – он снижает голос до шепота: - Троцкий!» Об отношении Сергея Есенина к Троцкому говорит его персонаж Чекистов-Лейбман в поэме «Страна негодяев» (смотрите статью о Есенине). Начиная с 1926 года Эрлих опубликовал 9 книг, в частности: «В деревне» 1926, «Волчье солнце» 1928, «Арсенал» 1931 и других. В 1929 году вышла его книга о Софье Перовской. В 1936 году вместе с Н.Берсеневым написал сценарий к фильму «Волочаевские дни».
Считается, что Сергей Есенин передал Эрлиху своё предсмертное стихотворение «До свиданья», в 1930 году попавшее в Пушкинский Дом через литературного критика, комиссара, бывшего заместителя начальника Политуправления Петроградского военного округа и уполномоченного политотдела 7-й Армии Георгия Горбачева. Однако существует версия, что Эрлих этого стихотворения даже не держал в руках, а написано оно было известным чекистом-террористом Яковом Блюмкиным, убийцей немецкого посла Мирбаха. Блюмкин в юношестве баловался стихами и прекрасно владел искусством фальсифицирования документов. В 1918 году, готовясь к убийству посла, он на мандате ВЧК подделал подпись Ксенофонтова, секретаря Дзержинского, в другой раз по заданию ГПУ написал предсмертное письмо Бориса Савинкова и его открытые письма за границу, фальсифицировав не только его почерк, но и манеру речи и мысли известного эсера. Над написанными кровью строками стихотворения «До свидания» позже был обнаружен набросок головы свиньи.
В 1937 году Вольф Эрлих был репрессирован и погиб в возрасте 35 лет.

О свинье

Когда, переступив все правды, все законы
И заложив полвека под сукно,
Свои медлительные панталоны
Ты выведешь перед мое окно,

И улыбнутся вдруг тебе свиные рыла
Багровой свиткою несожранных чудес,
И ты внесешь лысеющий затылок
И жир на нем под холстяной навес,

И наконец, когда войдешь ты в лавку
И хрюкнешь сам, не подобрав слюны,
И круглый нож, нависший над прилавком,
Тебе нарежет стопку ветчины,

Припомни друг: святые именины
Твои справлять отвык мой бедный век.
Подумай друг: не только для свинины -
И для расстрела создан человек.


*** (фрагмент)

Много слов боевых живет в стране,
Не зная, кто их сложил.
Громче и лучше на свете нет
Песни большевика.
И этой песне меня научил
Мой первый товарищ Выборнов Михаил,
Председатель Рузаевской ЧК.


Между прочим

Здесь плюнуть некуда. Одни творцы. Спесиво
Сидят и пьют. Что ни дурак – творец.
Обряд всё тот же. Столик, кружка пива
И сморщенный на хлебе огурец.

Где пьют актёры – внешность побогаче:
Ну, джемпер там, очки, чулки, коньяк.
Европой бредит, всеми швами плачет
Недобежавший до крестца пиджак.

И бродит запах – потный, скользкий, тёплый.
Здесь истеричка жмётся к подлецу.
Там пьёт поэт, размазывая сопли
По глупому прекрасному лицу.

Но входит день. Он прост, как теорема,
Живой, как кровь, и точный, как как затвор.
Я пил твоё вино, я ел твой хлеб, богема.
Осиновым колом плачу тебе за то.

1931


*** (фрагмент)

Я ничего не жду в прошедшем,
Грядущего я не ищу
И о тебе, об отошедшем,
Почти не помню, не грущу.

Простимся ж русый! Бог с тобою!
Ужели в первый вешний день
Опять предстанет предо мною
Твоя взыскующая тень!



Эрлих Вольф Иосифович (Израилевич), 1902 г. р., уроженец г. Ульяновск, еврей, беспартийный, член Союза советских писателей, проживал: г. Ленинград, ул. Рубинштейна, д. 7, кв. 12. Арестован во время командировки в г. Ереван 19 июля 1937 г. Комиссией НКВД и Прокуратуры СССР 19 ноября 1937 г. приговорен по ст. ст. 58-1а-7-10-11 УК РСФСР к высшей мере наказания. Расстрелян в г. Ленинград 24 ноября 1937 г.

*Эрлих Вольф Иосифович (1902—1937), поэт. Один из участников ленинградского «Воинствующего Ордена Имажинистов». Знакомство Есенина с Эрлихом состоялось в Ленинграде в апр. 1924 г. Эрлих принимал активное участие в издательских делах Есенина. Есенин передал Эрлиху незадолго до гибели стихотворение «До свиданья, друг мой, до свиданья...» Он написал книгу воспоминаний о Есенине «Право на песнь» (Л., 1930; фактически — 1929). Известно 5 записок и телеграмм и 1 дарственная надпись Есенина Эрлиху, а также 6 писем Эрлиха Есенину 169, 177, 179, 180, 207, 220—221, 230, 232, 239, 401, 494, 498, 597, 598, 611, 612, 620, 623, 624, 641, 680, 692, 702, 707, 714, 720, 739, 745, 752
(http://feb-web.ru/feb/esenin/texts/es6/es6-754-.htm)

-------------------

Из книги Кузнецова.

" В такой склонности Галины убеждаешься из ее письма к Вольфу Эрлиху от 26 марта 1926 года (хранится в Пушкинском Доме, Санкт-Петербург). Прежде чем мы познакомим вас с этим любопытным посланием, — небольшое отступление.
...Однажды вечером, ложась спать, Галина увидела, что Екатерина Есенина, сестра поэта (тогда они жили вместе в квартире дома по Брюсову переулку в Москве), почему-то страшно волнуется и дрожит. Скоро девчонка призналась — брат предупредил ее: не болтай лишнего, их заботливая хозяйка — чекистка. Бениславской с трудом удалось успокоить Катю и развеять ее страхи. Этот эпизод так бы и остался случайным, если бы не имел продолжения, доказывающего, как он был важен в жизни есенинской знакомой.
Приводим фрагмент найденного нами письма Бениславской к Эрлиху (публикуется впервые):
«Да, не могу не поделиться — здесь Приблудный (знаю, что Вы не очень-то к нему, но все же он лучше других) — был у нас с ним при Кате разговор, — помните о той истории, что Сергей говорил про меня. И Приблудный совершенно прямо и честно подтвердил и рассказал, как было дело, — так что Катя убедилась, что это Сергей раздул, а не Приблудный рассказывал, и что я-то ни при чем. Я несколько дней ходила, как сто пудов с плеч свалилось, и убедилась, что я была права, щадя тогда его, и что он не отплатил подлостью. Думаю, это так. Ведь не так важно, что думают, а важно то, что это была ложь».
Неряшливый, весьма игриво-вольный стиль письма выдает крайне возбужденное, возможно, хмельное состояние автора (Галина, как известно, страдала психическим расстройством, нередко без меры употребляла алкоголь).
Прокомментируем содержание письма. Во-первых, само обращение Бениславской к Эрлиху по столь щекотливому вопросу дает основание говорить, что она знала о секретной службе «Вовочки», — иначе зачем говорить на столь деликатную тему с «посторонним».
К тому времени (март 1926 г.) они уже стали весьма близки и — не исключено — находились в интимных отношениях, что для сторонницы «свободной любви» дело обычное. Убеждение, что они «сошлись», вырастает при чтении неопубликованных записок Бениславской к тому же Эрлиху, в которых пьяненькое заигрывание женщины с близким по духу смазливым мужчиной очевидно.
Однажды она провожает Эрлиха на поезд в Ленинград, выступая очень близкой и заботливой в быту спутницей, а 16 февраля 1926 года пишет ему же: «Нет имени тебе, мой дальний! Нет имени тебе... кроме как дурак и свинья! Вы ли были в вагоне? Табак-то взяли, а закусить и не подумали. Интеллигент вы, а не человек, — вот что». Судя по грубейшим искажениям слов и развязному тону, писала под сильным хмелем.
В другой раз посылает ему открытку (6 августа 1926 г.): «Эрлих, что же Вы умерлих. Не пишете, не звоните. Мы с Шуркой Вас лихом поминали. Г. Бен.». Видно, скучала...
Теперь об Иване Приблудном, который «прямо и честно подтвердил», то есть, можно думать, клялся и божился: не выдавал-де тайной службы Галины, а Есенин «раздул» подхваченный откуда-то слух. Приблудный, конечно, врал: ему, секретному сотруднику ГПУ с 1925 года, нельзя было «проколоться», тем более за несдержанность языка ему уже делали предупреждение (позже именно за разглашение своей стукаческой подневольной службы его упрячут в ГУЛАГ).
Некоторые есениноведы склонны сегодня «пожалеть» Приблудного за его ленивое сотрудничество с Лубянкой. Действительно, своей зависимостью от «органов» этот могучий здоровяк тяготился, «постукивал» слабо и неохотно, но, заметим, денежки из кассы ГПУ получал до поры до времени исправно, ведя разгульный образ жизни, нигде не работая. Определенный вкус к секретному промыслу стихотворец Овчаренко (это его настоящая фамилия) приобрел еще мальчишкой, когда зимой 1920 года приблудился к начальнику особого отдела Черниговской дивизии Ивану Крылову. Так что чекистский стаж у него был порядочный.
Говоря о трудной судьбе Приблудного, следует помнить: он все-таки внес свой «вклад» в сокрытие «есенинской тайны» и так и не посмел даже перед своей смертью рассказать об англетеровском кощунстве. Несколько его строк и подпись красуются на коллективной записке (Вс. Рождественский и др.) Эрлиху, датированной 24 декабря 1925 года и представляющей как бы еще одно алиби для адресата.
Само по себе появление Приблудного в Ленинграде вслед за Есениным в декабре требует объяснения, которого до сих пор не дано. Известны очень резкие высказывания Есенина о безнравственности приятеля, органического бездельника, из которого стихи лились как вода из-под крана: «Не верьте ни одному его слову. Это низкий и продажный человек»; «...что это за дрянной человек». Жалеть его можно, но нельзя забывать, — объективно, сам того не сознавая, он способствовал организации кровавого кошмара в доме №10/24 на проспекте Майорова.
Продолжаем комментировать письмо Бениславской. «Я несколько дней ходила, как сто пудов с плеч свалилось...» — облегченно вздыхает она. Что же так разволновалась? Если в 1925 году оставила свое сотрудничество с Лубянкой и если Есенин говорил сестре неправду, стоило ли, спустя три месяца после его гибели, вспоминать о неприятном эпизоде. Нет, она серьезно и заинтересованно к нему возвращается. И бросает заставляющую нас призадуматься страшноватую фразу: «...убедилась, что я была права, щадя тогда его, и что он не отплатил подлостью». Несколько сумбурно, но понятно. Пощадила бывшего друга, которого любила, ревновала и пыталась по-своему направить на большевистский путь. Пощадила, не отдав его в «чистые руки» чекистов.
Упомянутый выше автор публикации спешит делать выводы о нейтральности Бениславской, ее отстраненности от ведомства Дзержинского.
Конец процитированной фразы расшифровывается, на наш взгляд, так: выдай она поэта — он бы отомстил. Но главное тут другое — она бы, ради него самого, ради его благополучия, могла и «заложить» его, ибо считала ЧК—ГПУ, как Максим Горький и Исаак Бабель, не столько карающим органом, сколько перевоспитывающим несознательных людей. А Есенин, по ее убеждению (почитайте ее воспоминания), глубоко заблуждался, кроя на всех углах советскую власть («Какую-то хреновину в сем мире // Большевики нарочно завели». — «Заря Востока»). О том же свидетельствуют Владислав Ходасевич, Демьян Бедный и др. Очевидно, в его стихах и письмах подобной «контрреволюции» содержалось много (осенью 1925 г. он успел сжечь на квартире первой жены, Изрядновой, большой пакет своих рукописей). Вспомните признание поэта в письме (1923 г.) к А. Кусикову о неприятии им Февраля и Октября, прочтите его статью «Россияне» о псевдопролетарском искусстве и надзирающих фельдфебелях типа Льва Сосновского.
Идеологические «уроки» Бениславской не возымели действия на Есенина, и это ее не просто огорчает, а бесит («Вы не наш», — пишет она). Как он не понимает, что она не «выдает» его, а спасает от близости к антисоветчикам. Можно, как ни странно, согласиться: удержи она его от хождения по острию политической бритвы — он бы остался жив. Но это все равно что сдержать бурю. Внутренняя свобода Есенина была неограниченной («Я сердцем никогда не лгу...»).
И последнее, «...не так важно, — заключает Бениславская, — что думают, а важно то, что это была ложь». То есть, — попытаемся четче понять ее мысль, — подозрения Есенина на ее чекистский счет неосновательны. Но зачем же так усердно хлопотать? Она выгораживаетсебя перед Эрлихом, заботится, так сказать, о сохранении профессиональной гэпэушной тайны.
Остаются последние вопросы: знала ли она об истинном ремесле Эрлиха в трагические декабрьские дни? Ведала ли о его роли в сокрытии злодеяния? Ответы еще впереди. И, возможно, разгадки кроются не столько в области криминальной, сколько психологической. "

--

" Есениноведы не обратили внимания на стихотворение Фромана «28 декабря 1925 г.», посвященное Вольфу Эрлиху. И роковая дата, и сомнительный адресат заставляют внимательнее вчитаться в это произведение. Оно меланхолично-созерцательно, с претензией на философское проникновение в суть жизни и смерти. Внешне лирический сюжет развивается на фоне дум героя в снежную холодную ночь. Обратим внимание только на четыре строфы из двенадцати (выделено нами):

На повороте, скрипом жаля,
Трамвай, кренясь, замедлил бег, —
А на гранитном лбу Лассаля
Все та же мысль и тот же снег.

И средь полночного витийства
Зимы, проспекта, облаков —
Бессмыслица самоубийства
Глядит с афиши на него.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И мне бессмертия дороже
Улыбка наглая лжеца,
И этот смуглый холод кожи
До боли милого лица.

Здесь, на земле, в тоске острожной
И петь, и плакать, и дышать,
И только здесь так сладко можно
С любовью ненависть смешать.

На наш взгляд, в напряженной психологической атмосфере стихотворения незримо присутствует Есенин («Бессмыслица самоубийства...»). Но вещь лишена внешних атрибутов и примет случившейся накануне трагедии, она о глубоко спрятанном духовном ощущении автора, которое никак не назовешь светлым. Чего только стоит «Улыбка наглая лжеца...», — конечно же это об Эрлихе — и не только потому, что ему посвящены строки, а потому что он угадывается в эскизе внутреннего облика. Современник так рисовал его портрет: «У Вольфа Эрлиха тихий голос, робкие жесты, на губах — готовая улыбка. Он худ и черен».

Спустя сутки после кровавой драмы в «Англетере», после подписания лживого милицейского протокола, Фромана привлекает не образ усопшего поэта, а «Улыбка наглая лжеца...» (кстати, заметьте, ни Фроман, ни Эрлих, в отличие от многих стихотворцев, не посвятили ни одной лирической строки Есенину). Автору «28 декабря...» представляется не лик ушедшего из жизни человека, а физиономия приятеля-сексота, чем-то ему милого и дорогого. Рискнем сказать, близкого по сложившемуся взгляду на мир. Крайне осторожный Фроман все-таки проговаривается о своем понимании соседства добра и зла, он готов «сладко» «С любовью ненависть смешать». Страшноватое, на наш взгляд, стихотворение. Ида Наппельбаум, бывшая жена Фромана, вспоминая «28 декабря...», напишет, что это «стихотворение на смерть Есенина», и добавит: «В нем, как в зеркале, отражен этот зимний горестный день» (Угол отражения... Спб., 1995). Ложь, подслащенная сентиментальностью."



( http://www.rus-sky.org/history/library/ ... oc23573015)
Аватар пользователя
Данита
Супер-Профи
 
Сообщений: 6400
Зарегистрирован: 17:14:58, Четверг 02 Март 2006

Пред.След.

Вернуться в Творчество

Кто сейчас на форуме

Сейчас этот форум просматривают: нет зарегистрированных пользователей и гости: 14

cron