Максим Горький. Или Пешков о Есенине

[Mick]

Безусловно талантливый писатель, талантливый во всем от начала и до конца, Горький был талантлив и в описании своей встречи с Есениным. Нет, это не комплимент товарищу Пешкову, которого мы все также знаем по его бравурным речам в поддержку «исправительских» и «перевоспитательских» работ на Соловецких островах, где каторжные в острогах плели из часа в час, из ночи в ночь жизнь свою обрывком нити под восходящим Солнцем товарища главного человекоподобного из породистой семьи скотнодворового Наполеона, который, впрочем, отплатил Пешкову звонкой монетой за его ишачью преданность и прыть, как наилучшему из пролетарских писателей соцреалистов. Знаем мы его и по писанине в верха, когда он незаслуженно и жестоко ударил по «крестьянским поэтам», а по сути подвел Есенина к эшафоту своим предательским верованием (верованием ли?) в перевоспитательные силы скотобойни «Чека».

Мистический провозвестник Заратустры и Бурвестник нового порядка в России, Пешков стал столь же многолик, как римский Янус в период смерти Богов, распада Империи, утопшей в беспамятье и вакханалиях. И под каждым ликом его – не лицемерие, а что-то большее. Словно глядя в самого себя, этот «железный человек» был обречен. Как обречен был пред лицом Солнца увидеть свою погибель, воспевший лучи Его утром в пустыне. Таковой пустныней была для него Советская Русь, ну а Капри – приятная память с недугом в сердце, лечение легких и йодистый воздух прилива. Как же так? Ведь этот титан, что на фоне «слепого» Сергея Есенина «продвигался вперед, закаленный, уверенный в цели», не мог быть обреченным… Возможно, он осознал это позже, значительно позже… Ах, уж эти умники. Осточертели они. - Вправду осточертели, Сережа. - А ну их к собачьей матери, умников!

Меня лично особенно потрясла фраза, вернее вопрос в пустоту, когда Горький спросил поэта о какой-то книжонке какого-то заскорузлого писаки-француза(!). Неужели не осознавал сей «титан», что, быть может, единственный раз ему суждено было соприкоснуться с Этим человеком? С тем, к кому он неосознанно тянулся и кого сквозь пальцы упустил, не разобрав в себе главного? С тем, кого, возможно, и не было никогда рядом, да и не будет уж более на долгие веки, долгие круги вселенной, раз в бездну лет бросающей цвет жизни крошечной пылинке из земли и ветра, для того, чтобы сказал: «Приемлю все, Как есть все принимаю». Есенин не ответил тогда, «пощупал голову обеими руками». И стал читать Песнь о собаке…

Послушаем же и мы не менее грустную песнь, грустную от осознания тщетности и слепоты великого писателя, песнь Горького о Есенине...

[Mick]

«…Впервые я увидал Есенина в Петербурге в 1914 году (Точная дата первой встречи А. М. Горького и Есенина не установлена), где-то встретил его вместе с Клюевым. Он показался мне мальчиком пятнадцати — семнадцати лет. Кудрявенький и светлый, в голубой рубашке, в поддевке и сапогах с набором, он очень напомнил слащавенькие открытки Самокиш-Судковской, изображавшей боярских детей, всех с одним и тем же лицом. Было лето, душная ночь, мы, трое, шли сначала по Бассейной, потом через Симеоновский мост, постояли на мосту, глядя в черную воду. Не помню, о чем говорили, вероятно, о войне: она уже началась. Есенин вызвал у меня неяркое впечатление скромного и несколько растерявшегося мальчика, который сам чувствует, что не место ему в огромном Петербурге.

Такие чистенькие мальчики — жильцы тихих городов, Калуги, Орла, Рязани, Симбирска, Тамбова. Там видишь их приказчиками в торговых рядах, подмастерьями столяров, танцорами и певцами в трактирных хорах, а в самой лучшей позиции — детьми небогатых купцов, сторонников «древлего благочестия».

Позднее, когда я читал его размашистые, яркие, удивительно сердечные стихи, не верилось мне, что пишет их тот самый нарочито картинно одетый мальчик, с которым я стоял, ночью, на Симеоновском и видел, как он, сквозь зубы, плюет на черный бархат реки, стиснутой гранитом.

Через шесть-семь лет я увидел Есенина в Берлине, в квартире А. Н. Толстого (Есенин и Айседора Дункан приехали в Берлин 11 мая 1922 г. Судя по дарственной надписи Есенина на отдельном издании «Пугачева»: «Дорогому Алексею Максимовичу от любящего Есенина. 1922, май 17, Берлин», их встреча на квартире А. Н. Толстого произошла 17 мая). От кудрявого, игрушечного мальчика остались только очень ясные глаза, да и они как будто выгорели на каком-то слишком ярком солнце. Беспокойный взгляд их скользил по лицам людей изменчиво, то, вызывающе и пренебрежительно, то, вдруг, неуверенно, смущенно и недоверчиво. Мне показалось, что в общем он настроен недружелюбно к людям. И было видно, что он — человек пьющий. Веки опухли, белки глаз воспалены, кожа на лице и шее — серая, поблекла, как у человека, который мало бывает на воздухе и плохо спит. А руки его беспокойны и в кистях размотаны, точно у барабанщика. Да и весь он встревожен, рассеян, как человек, который забыл что-то важное и даже неясно помнит — что именно забыто им.

Его сопровождали Айседора Дункан и Кусиков.
— Тоже поэт, — сказал о нем Есенин, тихо и с хрипотой.
Около Есенина Кусиков, весьма развязный молодой человек, показался мне лишним. Он был вооружен гитарой, любимым инструментом парикмахеров, но, кажется, не умел играть на ней…

…не понравилось мне, как эта женщина металась по сцене. Помню — было даже грустно, казалось, что ей смертельно холодно, и она, полуодетая, бегает, чтоб согреться, выскользнуть из холода…

…Эта знаменитая женщина, прославленная тысячами эстетов Европы, тонких ценителей пластики, рядом с маленьким, как подросток, изумительным рязанским поэтом являлась совершеннейшим олицетворением всего, что ему было не нужно…

…Дункан, утомленная, припала на колени, глядя в лицо поэта с вялой, нетрезвой улыбкой. Есенин положил руку на плечо ей, но резко отвернулся. И снова мне думается: не в эту ли минуту вспыхнули в нем и жестоко и жалостно отчаянные слова:

Что ты смотришь так синими брызгами?
Иль в морду хошь?
...Дорогая, я плачу,
Прости... прости...

Есенина попросили читать. Он охотно согласился, встал и начал монолог Хлопуши. Вначале трагические выкрики каторжника показались театральными.
Сумасшедшая, бешеная кровавая муть!
Что ты? Смерть?

Но вскоре я почувствовал, что Есенин читает потрясающе, и слушать его стало тяжело до слез. Я не могу назвать его чтение артистическим, искусным и так далее, все эти эпитеты ничего не говорят о характере чтения. Голос поэта звучал несколько хрипло, крикливо, надрывно, и это как нельзя более резко подчеркивало каменные слова Хлопуши. Изумительно искренно, с невероятной силою прозвучало неоднократно и в разных тонах повторенное требование каторжника:

Я хочу видеть этого человека!

И великолепно был передан страх:

Где он? Где? Неужель его нет?

Даже не верилось, что этот маленький человек обладает такой огромной силой чувства, такой совершенной выразительностью. Читая, он побледнел до того, что даже уши стали серыми. Он размахивал руками не в ритм стихов, но это так и следовало, ритм их был неуловим, тяжесть каменных слов капризно разновесна. Казалось, что он мечет их, одно — под ноги себе, другое — далеко, третье — в чье-то ненавистное ему лицо. И вообще все: хриплый, надорванный голос, неверные жесты, качающийся корпус, тоской горящие глаза — все было таким, как и следовало быть всему в обстановке, окружавшей поэта в тот час.

Совершенно изумительно прочитал он вопрос Пугачева, трижды повторенный:

Вы с ума сошли?

— громко и гневно, затем тише, но еще горячей:

Вы с ума сошли?

И наконец совсем тихо, задыхаясь в отчаянии:

Вы с ума сошли?

Кто сказал вам, что мы уничтожены?

Неописуемо хорошо спросил он:

Неужель под душой так же падаешь, как под ношею?

И, после коротенькой паузы, вздохнул, безнадежно, прощально:

Дорогие мои...
Хор-рошие...

Взволновал он меня до спазмы в горле, рыдать хотелось. Помнится, я не мог сказать ему никаких похвал, да он — думаю — и не нуждался в них.

Я попросил его прочитать о собаке, у которой отняли и бросили в реку семерых щенят.

— Если вы не устали...
— Я не устаю от стихов, — сказал он и недоверчиво спросил:
— А вам нравится о собаке?

Я сказал ему, что, на мой взгляд, он первый в русской литературе так умело и с такой искренней любовью пишет о животных.

— Да, я очень люблю всякое зверье, — молвил Есенин задумчиво и тихо, а на мой вопрос, знает ли он «Рай животных» Клоделя («Рай животных» — рассказ французского писателя Франсиса Жамма, а не Поля Клоделя), не ответил, пощупал голову обеими руками и начал читать «Песнь о собаке». И когда произнес последние строки:

Покатились глаза собачьи
Золотыми звездами в снег —

на его глазах тоже сверкнули слезы.
После этих стихов невольно подумалось, что Сергей Есенин не столько человек, сколько орган, созданный природой исключительно для поэзии, для выражения неисчерпаемой «печали полей», любви ко всему живому в мире и милосердия, которое — более всего иного — заслужено человеком…

…Он не вызывал впечатления человека забалованного, рисующегося, нет, казалось, что он попал в это сомнительно веселое место по обязанности или «из приличия», как неверующие посещают церковь. Пришел и нетерпеливо ждет, скоро ли кончится служба, ничем не задевающая его души, служба чужому богу»

А какому богу служили Вы, товарищ Пешков?