Данита » 23:02:19, Воскресенье 29 Апрель 2007
Л. Кинел - воспоминания:
" Мы с Жанной все-таки пытались помочь. Какой же ему нужен костюм? И, наконец, мы с Жанной облачили его в один из самых красивых костюмов. Он сел за туалетный столик и причесался. Он был очень тщеславен и страшно гордился своими белокурыми волосами, обычно еще слегка подкручивал один завиток на лбу. Потом он щедро позаимствовал духов у Айседоры, попудрился и уселся, уставившись в лицо, которое смотрело на него из зеркала.
Это странное и ужасное лицо! Когда, спустя годы, я прочитала о его смерти в гостинице Петрограда, передо мной живо возникло его лицо, смотрящее из зеркала в тот день: крупное, грубо очерченное, глубоко сидящие глаза, голубой цвет которых перешел в мутновато-серый, нависшие, словно крылья, темные брови, бледная сухая кожа и — льняные кудри, выглядевшие молодо, невинно, не к месту. Пудра, которую он по пьяной неуклюжести наложил слишком толстым слоем, придавала его лицу какую-то фатальность, оно выглядело как маска трагического паяца. Движимая непонятным импульсом, я взяла помаду Айседоры и.слегка подкрасила его синие сухие губы. Это завершило картину. Он выглядел теперь не то жиголо, не то клоуном. Кажется, он был доволен. Он поднялся и сказал:
— Ну ладно, я пошел.
— Я иду с вами, Сергей Александрович, — сказала я очень спокойно.
— Нет, не идете! — Глаза у него сузились.
На мгновение я растерялась. Полупьяному человеку нельзя говорить, что он нуждается в помощи и заботе, ничто не в силах сильнее взбесить его.
— А Жанне можно пойти с вами? — спросила я.
— Жанне?.. Хорошо. Идем, Жанна.
Жанна сидела на стуле в углу, сидела безропотно, и весь вид ее словно бы говорил: «Я терпелива и готова ко всему. Делайте что хотите. Будь что будет».
Она вскочила, когда я сказала, что ей предстоит сопровождать Есенина на прогулке.
— Mais il faut que je change mes souliers et prenne un chapeau, («Но надо же сменить туфли, надеть шляпу» - фр.) — взмолилась она.
Но для souliers и chapeau не было времени, потому что Есенин уже был в холле, так что ей пришлось отправиться с ним в домашних тапочках, в чем-то вроде шлепанцев...
Поздно вечером, когда наконец оба вернулись, Жанна казалась совершенно выдохшейся. Есенин был трезвый, молчаливый, угрюмый. Айседоре не терпелось узнать, где они были и что делали.
— Маis partout («Разумеется, повсюду» - фр.), мадам, — ответила Жанна.
Они исходили весь остров. Сначала они пошли на другой конец Лидо, к Гранд Каналу, где ходят маленькие пароходики и перевозят людей из Венеции и обратно... Monsieur стоял и долго наблюдал за ними. Потом он пошел обратно вдоль острова. Он шел так быстро, такими большими шагами, что она едва поспевала за ним, ей даже приходилось временами бежать. Раз он остановился и захотел купить у торговца фруктами немного винограда, заговорил с ним по-русски и страшно сердился, что итальянец не понимал его. Она попыталась помочь ему, а он tellement e tonne («Так удивлялся» - фр.) когда увидел ее. Он ведь забыл, что она с ним, потому что она все время была где-то позади, предоставляя ему возможность думать, будто он и на самом деле гуляет один. Потом, наконец, он пошел обратно в отель.
— Et s’est tout («Разумеется, повсюду» - фр.), мадам, — отрапортовала Жанна, и все это чуть ли не на одном дыхании, и замолчала в ожидании дальнейших распоряжений.
Но Айседора видела, насколько она устала, и отпустила ее. Жанна удалилась с вежливым «Oui, madame; merci, madame...» («Да, мадам, спасибо, мадам…» - фр.) Таким образом, Есенину все же удалось погулять...
ПЛОХОЙ ПЕРЕВОД
Разговор, в котором мне пришлось принять участие на следующее утро, был самым ужасным из всей моей переводческой практики. Едва я вошла в комнату, как тотчас поняла, что идет серьезная беседа и Айседора с Есениным на этот раз никуда не собираются. Есенин сразу же обратился ко мне с явным чувством облегчения:
— А, вот и мисс Кинел. Переведите! — И он откинулся на спинку стула с деловитой готовностью. — Когда мы приедем в Париж, я хочу иметь свой собственный ключ. Хочу уходить и приходить когда мне вздумается, гулять в одиночестве, если мне захочется.
— В чем дело? — спрашивала Айседора.
Я переводила, избегая ее взгляда, смотря прямо перед собой.
— Никаких этих чертовых приказов. Я не больной и не ребенок. Скажите ей это.
Я переводила с некоторыми видоизменениями.
Айседора молчала.
Есенин немного помолчал, потом продолжал:
— Я не собираюсь ходить вокруг да около, обманывать... Я хочу полной свободы, других женщин — если вздумается... Если она хочет моего общества, я останусь у нее в доме, но не потерплю вмешательства...
Именно тут я пришла в отчаяние и закричала:
— Я не могу ей так говорить, Сергей Александрович! Пожалуйста...
— Вам придется! Это ваша работа!
— Не буду! Айседора, озабоченно:
— Чего он еще хочет?
— Он просто ненасытен, ему все мало... он и половины этого не имеет в виду... он хочет... делать все, что ему нравится, когда будете в Париже...
Я знаю, что выглядела виноватой, смущенной; Айседора заметила, что я многое недоговариваю. Но в этот раз она и не настаивала, она просто следила за лицом Есенина. А он продолжал отстаивать себя:
— Я не собираюсь сидеть взаперти в отеле как раб. Если я не смогу делать что хочется, я — уйду. Я могу сесть здесь на пароход и уехать в Одессу. Я хочу уехать в Россию.
Айседора уловила слово Одесса, и глаза ее наполнились страхом. Есенин увидел это и откинулся на спинку стула с удовлетворенным видом. Тут он одержал верх. Это было видно. Он мог добиться чего угодно, если грозился уйти. Несколько минут он казался погруженным в собственные мысли: лоб наморщен, лицо сосредоточено.
Потом медленно улыбнулся и задумчиво произнес:
— Будет любопытно... Эти француженки... Я так много о них слышал... И все это, как маленький мальчик, которому предстоят необыкновенные удовольствия."