Айседора Дункан

[Данита]

Из книги Валентины Пашининой "Неизвестный Есенин"

Глава 4

Боги могут смеяться


Ну а теперь позвольте спросить, как случилось, что мировая знаменитость, дочь американского народа, с неизменным успехом выступавшая на сценах всех стран, у себя на родине потерпела фиаско и подверглась изгнанию?

Мало того, что провалили ее гастроли, американцы вовсе не хотели пускать Айседору в ее страну, и потребовалось вмешательство самого президента США!

Позвольте еще вопрос: как, каким образом американским репортерам стало известно о «неположенных бумагах» раньше, чем визитеры въехали в их страну? Вопрос существенный и подразумевает не менее существенный ответ: кто-то очень заинтересованный заранее информировал и подготовил общественное мнение, потому и встречали ее не как великую артистку, а как пропагандиста из красной России, которая приехала насаждать в Америке революцию.

И этот кто-то обладал достаточными средствами и влиянием для того, чтобы в свободной стране дискредитировать гастроли знаменитости! Да большевики-ленинцы и без революции могли творить все, что хотели и где хотели!

И, наконец, третий вопрос: почему несмотря на обоюдную договоренность не выпустили из России детей на гастроли в Америку? И здесь ответ очевидный: кто-то в Советской России был очень заинтересован в провале миссии ленинских делегатов.

Провалить есенинские задумки было проще: просто не переводить и не публиковать — вот и нет поэта.

О «свободной» американской прессе скажет Владимир Маяковский, посетив через два года Америку и своего друга Давида Бурлюка: «Американская пресса считается неподкупной. Нет денег, которые могли бы перекупить уже раз запроданного журналиста».

Есенин тоже заметил:

«Свет иногда бывает страшен. Море огня с Бродвея освещает в Нью-Йорке толпы продажных и беспринципных журналистов. У нас таких на порог не пускают несмотря на то, что мы живем чуть ли не при керосиновых лампах, а зачастую и совсем без огня.

Нравы американцев напоминают незабвенной гоголевской памяти нравы Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича».

(«Железный Миргород»).

Не знаю, на каких языках говорили русский поэт и великая американка, но в этом вопросе взгляды у них совпадали.

Американские Крезы создали и свой Парфенон, и свои Афины. Но выступая в таком Парфеноне, раздраженная более чем прохладным приемом публики Айседора не сдержалась и произнесла проникновенную речь о черных, красных и серых людях. Нет, она не оскорбила их серостью. Она сказала лишь о том, что, вероятно, не сумела донести до них свое ис-кусство, но в этом виноваты серые стены их Парфенона с этими барельефами и лепными украшениями, где она сегодня танцевала. И предложила сбросить их — они не настоящие. Наутро весь Бостон (эти американские Афины) гудел, клокотал и взрывался диатрибами газетных статей, а мэр города запретил дальнейшие выступления Айседоры в целях поддержания порядка в городе. По поводу запрета друг Айседоры художник Джон Слоан писал своему коллеге: «Они не могли остановить бутлегерство,
(контрабанду спиртным, пьянство) зато остановили бэалегерство» (berelegger — босоножка).

В другом городе мэр конфисковал несколько ее концертных костюмов, чтобы предотвратить исполнение ею революционных танцев. На что Айседора тут же отреагировала обращением к публике:

«Боюсь, что не смогу исполнить вторую часть программы, как было объявлено, но не по своей вине. Просто ваш мэр обожает все красное настолько, что забрал мои красные туники даже без моего разрешения».

Айседора была в ударе, выступала с таким сарказмом, что публика ревела от восторга, а мэр, «сделавшись посмешищем города, вынужден был уехать из города на три дня, что позволило ему избежать ненужных вопросов»

(Фр. Блэйер).

Как уже было сказано выше, детей школы Дункан советское правительство на гастроли не пустило под предлогом нецелесообразности и больших расходов, хотя Айседора надеялась на их приезд, вела переговоры, мчалась то в Любек, то в Лейщиг и Франкфурт и Веймар. «С нетерпением ждем Вашего приезда, — писал Есенин Илье Шнейдеру. — Со школой, конечно, в Европе вы произведете фурор».

А им уже приготовили «сюрприз». Наркомпрос 21 июля 1922 года постановил: «Гастрольную поездку Дункан в Америку признать нежелательной». Вот так, тихо, молча, никому ничего не объясняя.

Отменив гастрольную поездку детей в Европу, а затем и в Америку, советское правительство поставило Айседору в самое невыгодное положение: школа в России в глазах западной общественности оказывалась блефом. А присутствие рядом с ней молодого супруга усугубляло скептическое к ней отношение и уводило мысли совсем в другом направлении.

Поэта Есенина «погребли» в свободной Америке. Айседору Дункан «похоронили» в большевистской России.

«Боги могут вволю посмеяться», — сказала великая Анна Фитциу, заявляя протест против горького опыта Двух Великих на Острове Слез. Но боги могли и поучиться людскому коварству. Урок был беспрецедентный. С тех самых пор Есенин и Айседора тщетно пытались возродиться из пепла. Но их упорно сопровождал шлейф чада и смрада.

Айседора погибла 14 сентября 1927 года. И в 1928 году Ирме разрешили вывезти на гастроли одиннадцать лучших учениц. Теперь не было необходимости держать их в Союзе: и себя обеспечат, и большевикам рекламу сделают.

Турне, организованное Солом Юроком по всему североамериканскому континенту, продолжалось полтора года и имело огромный успех. Ничего удивительного, что американцы тотчас захотели воспитывать и обучать своих детей так же, как большевики в Советской России — по системе Айседоры Дункан.

А в Советской России школа Дункан за время ее отсутствия была вытеснена из особняка на Пречистенке и фактически перестала существовать. Боги могли вволю посмеяться. Страна изгоняла лучших своих детей.

Глава 7

О парижских скандалах и самозванстве


Советское правительство скрыло от всего мира факт расстрела царской семьи, более того — поддерживало слух, что они живы. Даже в 1918 году Советы предлагают обменять членов царской фамилии на Карла Либкнехта. Только торговали-то они мертвыми душами…

Есенин знал царскую семью, имел от царицы дарственный перстень и часы. С одной из дочерей (Татьяной) был особенно дружен. Оставил девушкам свое пророческое стихотворение.

Журнал «Огонек» (№ 30, июль 1998 г.) напечатал фотографии Николая Романова из семейного альбома царя. Среди семейных фотографий есть снимок великих княжон, на котором царские особы сняты остриженными наголо. Под фотографией подпись: «Дети после болезни. Март, 1917 год». (Царевны и в ссылке в Тобольске вызывали недоумение и удивление у населения своей короткой стрижкой.)

Что это вдруг? Заболели все сразу? Корь? Сыпной тиф? Нет, не болезнь тому причиной, а война. Девушки все работали в лазарете, а обритые головы — знак сочувствия, сострадания, сопереживания тем раненым, за которыми они ухаживали в Царском Селе, и тем, кто подолгу вынужден был находиться в окопах.

Есенин в это время проходил службу в том же госпитале, и именно к этому времени относится фотография, на которой он тоже острижен наголо. В письме М.П. Мурашову от 18 февраля 1917 года из Царского Села пишет: «На днях сдурил и обрил голову. Уже очень иссушил кожу. Полечу маленько».

Что побудило Есенина остричь свои красивые белокурые волосы?.. Этот поступок можно объяснить только солидарностью с высокопоставленными особами, которые таким образом призывали солдат-окопников бороться с тифозной вошью и брюшным тифом.

Рассказывает Лев Карохин:

«Госпиталь, где в 1915–1916 г. служил Есенин, носил имя великих княжон Марии и Анастасии. Старшие дочери Николая II Ольга и Татьяна работали медсестрами в этом госпитале, располагавшемся в екатерининском дворце Царского Села, а Мария и Анастасия ежедневно посещали лазарет своего имени.

Полковник Ломан, непосредственный начальник Есенина, часто вызывал его к себе и учил, как надо держаться с императрицей Александрой, если случайно придется встретиться. В лазарете она бывала часто. Потом, как выяснилось, Ломан готовил встречу царицы с Есениным. Она скоро состоялась. Есенин был представлен императрице, а потом княжнам Марии и Анастасии.

А 22 июля 1916 года Есенин принял участие в весьма ответственном концерте по случаю тезоименитства вдовствующей императрицы Марии Федоровны и ее внучки, великой княжны Марии. Концерт проходил в присутствии императрицы Александры Федоровны, всех четырех великих княжон и фрейлины Анны Вырубовой. Есенин читал приветствие, а затем стихотворение, написанное им специально к этому дню.


В багровом зареве закат шипуч и пенен. Березки белые горят в своих венцах. Приветствует мой стих младых царевен И кротость юную в их ласковых сердцах. Где тени бледные и горестные муки. Они тому, кто шел страдать за нас. Протягивают царственные руки. Благословляя их грядущей жизни час. На ложе белом, в ярком блеске света. Рыдает тот, чью жизнь хотят вернуть… И вздрагивают стены лазарета От жалости, что им сжимает грудь. Все ближе тянет их рукой неодолимой Туда, где скорбь кладет печать на лбу. О, помолись, святая Магдалина, За их судьбу. Узок был круг приглашенных. Правильнее сказать: на празднике были только свои (…) Это был праздник для раненых солдат, лечившихся в госпитале».


В 1920-м году в Берлине бросилась с моста в реку молодая женщина.

В госпитале, куда спасенную поместили, она молчала, ничего не говоря о себе. Однажды увидела журнал с фотографиями царской семьи и пришла в необычное возбуждение. Мир заговорил, что эта женщина — младшая царская дочь Анастасия, чудом спасенная во время расстрела семьи.

Известно, что не все члены семьи Романовых за рубежом признали Анастасию. Глебу Боткину, сыну врача, дипломат сказал: «Романовы поступили с Анастасией более жестоко, чем большевики: не признали ее потому, что у нее больше прав на наследство», С 20-х годов самозванство начинает цвести пышным цветом, особенно когда обнаружилось, что среди расстрелянных недосчитали двух трупов — найдено 9 из 11 (из царских дочерей опознаны не все).

В мае 1923 года Есенин на три дня помещается в психиатрическую больницу. Не из-за царской ли дочери или той, что выдавала себя за таковую и находилась тогда в лечебнице под Парижем потребовалось Есенину попасть в это баснословно дорогое психиатрическое заведение? Это можно выяснить, подняв архивные документы тех лет. Ясно одно, что в том была необходимость: царское золото никому не давало покоя.

Не исключена версия, что Есенин нужен был за рубежом как свидетель. Нужен и той, и другой стороне. Вопрос в другом: насколько хорошо знал Есенин царских особ, чтобы опознать одну из них? О деталях и подробностях памятного концерта времен Первой мировой войны могли знать только они двое: великая княжна Анастасия (если это была не самозванка) и Есенин.

Не имея информации о парижских скандалах Есенина, трудно понять и разобраться, кому и зачем нужны были эти скандалы. Судя по газетам, в ночь с 16 на 17 февраля 1923 года в парижском отеле «была разрушена вся мебель, разбиты зеркала и стекла, разорваны шторы». Наутро газеты вышли с заголовками: «Айседорин поэт впадает в бешенство в парижском отеле», «Он рехнулся! (Поэт разносит в шлепки мебель в отеле)». А Айседорин поэт Есенин именно в этот день прибыл в Берлин в сопровождении горничной Жанны. Все свои вещи Айседора отправила с ними, надеясь присоединиться тотчас, как продаст мебель в своем загородном доме. (По другим сведениям: Айседора разболелась, Айседора заключала контракт на выступления).

Именно серединой февраля датируют есениноведы телеграмму из Берлина, которую легко принять за частный шифр: «Изадора! Браунинг дар линг Сергей любишь моя дарлинг скурри скурри». Кому и зачем потребовался этот спектакль? Айседоре? Чтобы таким образом вывести на чистую воду продажных журналистов? Есенину? Чтоб в берлинском посольстве беспрепятственно получить визы? Если так, то визы были получены без задержки. Собственно говоря, об этом же пишет и Мэри Дести:

«Репортеры писали о скандалах в отеле Парижа, а Есенин в это время находился в Берлине, (…) Эти скандалы инсценировала Айседора, а помогал ей ее молодой друг, которого она (Айседора) выдавала репортерам за Есенина, говоря: «Так надо».

Жанна, оставив Есенина в Берлине, вернулась к Айседоре в Париж, а следы поэта в это время теряются. Известно только, что он встречался с Горьким и читал ему «Черного человека». Поэма произвела на Алексея Максимовича большое впечатление.

Три дня (с 27 мая, уже по возвращении из Берлина) Есенин находился в психиатрической лечебнице. Вот что написал Илья Шнейдер Есенину в ответ на его разрыв отношений с Айседорой уже по возвращении в Россию:

«Ты везде кричишь, что И задора упекла тебя в сумасшедший дом, Я видел счет, который доказывает, что это был просто первоклассный санаторий, где ты был. Ты что же думаешь, в сумасшедшем доме тебе разрешили бы уходить в любое время, когда пожелаешь? Этот санаторий, который стоил Изадоре кучу денег, спас тебя от полиции и высылки».

Но вряд ли можно считать случайным, что именно в это время в «первоклассном санатории» находились московские врачи Ганнушкин и Галант. Дорлжно быть, вопрос о наследнице очень интересовал советское правительство. Впрочем, не стоит забывать и о том, что именно московским врачам обязан был Есенин распространившейся версией о собственном «психическом нездоровье», о «душевной болезни», с чем потом связали «самоубийство» поэта.

[Данита]

Глава 2

«Блаженный Анатолий»


Рассказывая о «красной» Айседоре, нельзя не остановиться на личности первого советского наркома просвещения Анатолия Луначарского.

Бытует мнение, что Ленин благоволил Луначарскому. Ну как же, эстет, эрудит, прекрасный оратор, знаток русской и мировой литературы! Это мнение внушил всем М. Горький и подкрепил словами Ленина: «Луначарский — на редкость богато одаренная натура. Я к нему питаю слабость… Я его, знаете ли, очень люблю. Есть в нем какой-то французский блеск. Отличный товарищ!» — правда, еще добавил: «Легкомыслие у него тоже французское. Легкомыслие от эстетизма у него».

Никогда, видно, не забывал вождь революции, как новоиспеченный большевик Луначарский (он только в 1917 году вступил в партию) бегал «с выпученными глазами» в гостиной Мережковских, потрясенный Октябрьским переворотом, и всех убеждал: «Мы этого не хотели, господа! Мы хотели только попробовать!» (см. «Дневники» З.Н. Гиппиус).

Числилась за ним не одна подобная история, но собор Василия Блаженного ему ни Ленин, ни Троцкий не простили: костьми лег, из состава большевистского правительства вышел в знак протеста, предпочел себе «в награду» обидное прозвище «Блаженный Анатолий», но собор разрушить не дал.

«Я видел Анатолия Луначарского, только что назначенного народным комиссаром просвещения, дошедшим до истерики и пославшим в партию отказ от какой-либо политической деятельности. Ленин с трудом отговорил его от этого решения». Так пишет Ю. Анненков.

Не прошла бесследно для Анатолия Васильевича и его инициатива с приглашением танцовщиц Айседоры и Ирмы Дункан. Ему приклеили еще один ярлык — «наша балерина». Кто удостоил его этим прозвищем? Послушаем «красных эмигрантов».

«О литературной пошлости Луначарского за рубежом была напечатана убийственная статья М.А. Алданова, разбирающая художественное (драматическое) творчество этого большевистского пошляка и пустозвона, кого сам Ленин называл «наша балерина», — пишет Роман Гуль.

Марк Алданов в статье о драматургии Луначарского приводит примеры действительно вопиющей пошлости, явленные миру «культурнейшего из большевиков». В частности, созданные им образы короля Дагобера и его дочери — красавицы Бланки из пьесы «Королевский брадобрей». «Король, натурально, желает изнасиловать свою дочь.

— Чего бы другого можно было ждать от короля?» — иронизирует Алданов. У него, как и у всей эмиграции, не находилось для Луначарского добрых слов: «Этот человек, живое воплощение бездарности, в России просматривает, разрешает, запрещает произведения Канта, Спинозы, Льва Толстого».

Как известно, в неграмотной России до 1917 года в культурной жизни главенствовала не книга, а театр. Луначарский покровительствовал и всячески поддерживал все новшества и реформы театров Станиславского, Мейерхольда, Таирова. И это явление особенно поразило приехавшую в Россию А. Дункан. В Берлине на вопросы репортеров — работают ли в Москве театры? — Айседора ответила: «Каждый день до сорока спектаклей! Мой великий друг Станиславский, глава художественного театра, с аппетитом ест бобовую кашу вместе со всей семьей, но вы бы видели, что он творит на сцене!»

А.В. Луначарский проявлял искренний интерес к идеям К.С. Станиславского о реорганизации Художественного театра. Он даже 25 августа 1921 года обратился к Ленину с запиской, которая кончалась словами, что если изложенные предложения не принять, то «театр будет положен в гроб».

Ленин аудиенции Луначарского не удостоил, а письменно ответил: «Принять никак не могу, т. к. болен. Все театры советую положить в гроб. Наркому просвещения надлежит заниматься не театром, а обучением грамоте».

С такой постановкой вопроса Луначарский не согласился и обходным путем добился в Политбюро постановления об ассигновании в 1 миллиард рублей на нужды театров. Ленин ответил взрывом негодования:

«Узнав от Каменева, что СНК единогласно принял совергпенно неприличное предложение Луначарского о сохранении Большой оперы и балета, предлагаю Политбюро постановить:

1. Поручить Президиуму ВЦИК отменить постановление СНК…

4. Вызвать Луначарского на пять минут для выслушивания последнего слова обвиняемого и поставить на вид (…), внесение и голосование таких постановлений впредь повлечет за собой со стороны ЦК более строгие меры. 12 января 1922 года.

Ленин».

К счастью, этот раунд Луначарский выиграл. Большой театр тогда не был закрыт.

«Совершенно неприлично» проявил себя Анатолий Васильевич и с покровительством Вл. Маяковскому. В «Краткой литературной энциклопедии» (1967 г., т. 4) говорится: «Статьи Луначарского о Маяковском содействовали созданию атмосферы доброжелательности вокруг поэта-новатора», а тогда, в 1921 году, Ленин писал Луначарскому: «Как не стыдно голосовать за издание «150 000 000» Маяковского в 5000 экз.? Вздор, глупо, махровая глупость и претенциозность. По-моему, печатать такие вещи лишь 1 из 10 и не более 1500 экз. для библиотек и для чудаков. А Луначарского сечь за футуризм. 6 мая 1921 года».

И в тот же день М.Н. Покровскому: «Т. Покровский! Паки и паки прошу Вас помочь в борьбе с футуризмом и т. п. Луначарский провел в коллегии (увы!) печатание «150 000 000» Маяковского. Нельзя ли это пресечь? Надо это пресечь. Условимся, чтобы не больше двух раз в год печатать этих футуристов и не более 1500 экз. Ленин».

В августе 1921 года страна хоронила Блока, своего лучшего поэта, умершего не столько от болезни, сколько от голода, а Луначарский (опять невпопад с установками и требованиями бюрократии) обращается через голову правительства с заявлением о правительственных пайках для Айседоры и ее приемной дочери. Обратился не по инстанциям, а непосредственно к Халатову, председателю комиссии по снабжению рабочих при народном комиссариате продовольствия:

«Дорогой товарищ! Обращаюсь к вам по вопросу совершенно исключительному.

Как вы знаете, мною приглашена была товарищ Дункан. Настроение ее очень хорошее и дружественное по отношению к нам, и она, безусловно, может быть нам полезна, но первым условием для ее полезной деятельности является питание. Вот почему я прошу установить для Дункан и ее ученицы два полных наркомовских пайка.

Нарком по просвещению Луначарский».

Халатов тотчас жалуется Ленину. Ленин выговаривает Луначарскому. Слух о волоките с пайком доходит до Айседоры. Вот откуда ее великодушный отказ от пайка:

«Спасибо, но мне ничего не нужно, — сказала я Луначарскому, — я готова голодать вместе со всеми, только дайте мне тысячу мальчиков и девочек из самых бедных пролетарских семей, а я сделаю из них людей, которые будут достойны новой эпохи. И ничего, что вы бедны, это ничего, что вы голодны, мы все-таки будем танцевать!»

«Мы будем танцевать!» — ответил ей нарком Луначарский, протирая очки (слезы брызнули у него из глаз).

Нельзя не видеть, в какое унизительное положение был поставлен нарком, но что он мог сделать? Он выкручивался как мог.

После гибели Айседоры Луначарский напишет: «Личную свою жизнь она вела исключительно на привезенные доллары и никогда ни одной копейки от партии и правительства в этом отношении не получала. Это, конечно, не помешало нашей подлейшей реакционной обывателыцине называть ее «Дунька-коммунистка» и шипеть о том, что стареющая танцовщица продалась за сходную цену большевикам. Можно ответить только самым глубоким презрением по адресу подобных мелких негодяев».

К началу осени 1921 года положение в стране еще более ухудшилось. В рабочей среде начинались волнения. Положение Айседоры оказалось незавидным и весьма нелепым. Уехать ни с чем — значит, подвергнуть себя насмешкам. Оставаться и ждать? Но чего ждать в этих трудностях и неразберихе? В это самое время и разразился тот скандал, который впоследствии перечеркнет всю ее деятельность в России.

Нарком Луначарский не мог мириться с таким положением дел, когда на спасение русской культуры у правительства средств упорно не находилось, а для ведения коммунистической пропаганды — в стране и за рубежом — денег не жалели.

Посмертно, воздавая дань великому вождю Ленину, Луначарский написал в 1926 году статью, которую позднее включил в книгу «Силуэты». Воспоминания Луначарского о вожде временами, прямо скажу, озадачивают:

«Горький жаловался на обыски и аресты (…) у тех самых людей, которые всем нашим товарищам и вам лично, Владимир Ильич, оказывали услуги, прятали нас в своих квартирах. Владимир Ильич, усмехнувшись, ответил:

— Да, славные, добрые люди, но именно потому-то и надо делать у них обыски. Ведь они, славные и добрые, ведь сочувствие их всегда с угнетенными, ведь они всегда против преследований.

И Владимир Ильич рассмеялся совершенно беззлобным смехом.

И еще одна цитата: «Его гнев тоже необыкновенно мил. Несмотря на то, что от грозы его действительно в последнее время могли гибнуть десятки, а может быть и сотни людей».

Выводы о «милых» чертах характера Ленина сделает сам читатель.

В 1930-е годы Луначарский стал помехой, потому что совершенно не контролировал свои слова. По мнению кремлевских соратников, этот «пустозвон» всегда любил поговорить, а в последние годы даже рта не дает никому раскрыть, упиваясь своим красноречием, и зачастую выбалтывает такое, что никому знать было не положено. Так же вел себя и за рубежом. Поэтому напрашивается естественный вопрос: своей ли смертью умер за границей этот «отставной» нарком? Большевики, как известно, ничего никому не прощали.

Слишком много было расхождений у вождя и наркома, не мог Ленин всецело полагаться ни на Луначарского, ни на М. Горького — обоих заносило не в ту сторону.

Таким образом, единственный защитник и покровитель Айседоры в России сам нуждался в защите и покровительстве.

[Данита]

Код: выделить все

Глава 3

Несостоявшаяся феминистка


Айседора всегда была поборницей свободной любви. В молодые годы не связала себя браком даже с теми мужчинами, от которых имела детей. Отцом дочери Айседоры Дункан Дейдре был Гордон Крэг. Патрик был сыном «короля» швейных машин Париса Зингера (во Франции эта фамилия как Санже).

«Я поклялась, что никогда не позволю себя унизить (браком) и довести до этого постыдного состояния. Я свято сдержала эту клятву, хотя это стоило мне разрыва с матерью и всеобщего осуждения».

Зачем потребовалось ей теперь, в России, поступиться своими убеждениями? Разве не понимала, что подвергнет себя осуждению, насмешкам? Скажут: в старости нужна опора. Да разве Есенин годился для этой роли? Нет, Айседора сама для Есенина стала опорой. Брак нужен был Есенину. Этот документ давал ему возможность осуществить заграничное путешествие, и Айседора пошла на жертву ради Есенина. Подтверждение можно найти в письме Дункан Ивану Старцеву:
Такие слова часто можно было слышать от нее. Разве Айседора не у понимала, как она выглядит рядом с юным Сергеем, что думают другие, глядя на их пару? Вспоминает Любовь Белозерская-Булгакова:

«Я сидела рядом с Дункан и любовалась ее руками. И вдруг, совершенно внезапно, она спросила меня по-французски:

— Мы вместе смешная пара?

Мне показалось, что я ослышалась, до того в ее устах вопрос был невероятен. Я ответила:

— О, нет, наоборот…

Так иногда совершенно чужого легче спросить о чем-то интимном, чем самого близкого, тем более, если думаешь, что никогда с ним больше не встретишься».

Через год Айседора, принявшая советское гражданство, пишет Ирме из Берлина в Москву: «Я не могу добиться паспорта в здешнем посольстве. Пожалуйста, сделай все, что необходимо, чтобы добыть этот паспорт для меня, а также развод от Сергея Александровича, — Бог да благословит его, но для мужа он не годится».

Она давно убедилась, что гении не годятся в мужья: «Крэгплохой муж, плохой супруг… Крэг пишет, пишет, работает, работает (…) плохой муж. Крэг — гений».

Она часто повторяла: «Есенин — гений». Айседора спасала гения. Окружала его трогательной заботой, была нежна, терпелива. По свидетельству М. Бабенчикова, «понимала поэта и своеобразно пыталась облегчить заметно росшее в нем состояние отчаяния». «Думается, встреча Есенина с Дункан не была пустым романом, а, судя по многому, она оставила глубокий след в жизни поэта».

Айседора объясняла:

«Когда двое граждан Советской России хотят жить вместе, они при желании только расписываются в книге записей гражданских актов, причем эта подпись ни к чему никого не обязывает, и каждый из них волен в любой момент идти, куда ему угодно.

Вот только такой брак является единственно мыслимым, на который согласится свободомыслящая женщина, и это единственная форма брачного контракта, под которой я когда-либо дала бы свою подпись».

Ни в малой степени не оскорбляя Есенина, Айседора дала понять, что никогда не рассчитывала на длительные, серьезные отношения, что брак этот никого ни к чему не обязывал.

Сказанное подтверждает и Мэри Дести: «Айседора знала, что есть единственный способ вывезти его (Сергея) из России, а именно: поступиться своими убеждениями относительно брака и стать его женой».

Илья Шнейдер пишет Есенину письмо (очевидно, в 1923 году, после возвращ, ения из-за границы), упрекает его в неблаговидных поступках, в безнравственности и неблагодарности. Да что там, неблагодарности! Слишком мягко сказано! Просто хамском отношении к Айседоре. Среди прочих упреков есть такой:

«А с какими жертвами и ужасными трудностями она вывезла тебя во Францию, Италию и Америку.

Я имел возможность видеть все, что Изадора для тебя сделала, но я не вижу, что твоя так называемая любовь сделала для нее…

Изадора защищала тебя везде, я читал замечательные статьи, написанные ею в твою защиту».

Из статьи Айседоры Дункан:

«Я вывезла Есенина из России, где условия его жизни были чудовищно трудными, чтобы сохранить его гений для мира.

Он возвращается в Россию, чтобы сохранить свой рассудок, и я знаю, что многие сердца по всему миру будут молиться со мной, чтобы этот великий и наделенный богатым воображением поэт был бы спасен для своих будущих творений, исполненных Красоты, в которой мир столь нуждается».

«Поведение Айседоры, при всей сложности обстоятельств ее отношений с Есениным, характеризовалось преданностью, терпимостью и великодушием в любви», — это пишут самые близкие люди: Ирма и Макдугалл (Дужи).

«Айседора до самого конца, и после их разрыва, и после смерти поэта, продолжала говорить о нем только хорошее.

Ее трогательные письма в американские и французские газеты в защиту Есенина — образец высокого благородства. Есенин был ее единственным законным мужем, и она никогда не оформляла с ним развода».

«После его смерти его произведения стали выходить в России небывалыми тиражами, и за год гонорары за них составили огромную сумму в 300 тысяч франков. Московский городской суд осенью 1926 года присудил Айседоре, как законной жене и наследнице Есенина, все эти деньги, о чем ей сообщил во Францию сам Луначарский. И вот Айседора, находясь в отчаянном материальном положении, без малейших раздумий отказалась от этих денег и от всех будущих гонораров в пользу матери и сестер Есенина!

Это ли не проявление благородства!»

Этот факт, изложенный Мэри Дести и Ирмой Дункан, не нашел полного подтверждения. В. Серов говорил, что речь могла идти о благородном отречении Айседоры от наследства покойного мужа в пользу родителей и сестер, но о больших гонорарах Есенина речи не было.

После возвращения в Россию Есенин и Айседора расстались, об этом пишут все. Об этом пишет и Айседора. В частности 2 сентября 1924 года в письме своему другу Макдугаллу в Париж Айседора сделала такую приписку: «Вам будет приятно услышать, что я не видела буйного Есенина уже с год».

Но это было не так. Ирма упоминает, что пару раз к ним наведывался Есенин, всегда пьяный и скандальный. Шнейдер вспоминает, что летом Айседора выступала в Ленинграде. В Камерный театр приходил и Есенин. Об этом же читаем у Никитина. «Неужели он (Есенин) приезжал лишь затем, чтобы хоть полчаса подышать одним воздухом с Айседорой?»

Своих бездомных приятелей Клюева и Ганина Есенин тоже приводил к Айседоре. И она их принимала. А вот что рассказывает младшая сестра Сергея Александра:

«Однажды, обсуждая вопрос обо мне с матерью, он решил отдать меня в балетную школу Дункан, вероятно, потому, что там был интернат. Мать не возражала. Ей было трудно разобраться, хорошо это или плохо. Сам Сергей пошел не по тому пути, который ему указывали, а по другому, не знакомому ей. Но она видела, что путь, избранный им, вывел его на широкую дорогу, и целиком доверила меня Сергею».

О чем это свидетельствует? Есенин в деревне был в 1924 году в июне. Он действительно мало встречался с Айседорой, не знал, вероятно, ее планов о зарубежном контракте, но отношений с ней не порывал, вот и сестру собирался определить в ее школу.

Воспоминания о Есенине и Айседоре Илья Ильич Шнейдер написал после заключения. Впервые они были опубликованы в 1960 году. В расширенном и дополненном варианте под заглавием «Встречи с Есениным» вышли в 1965 году. И. Шнейдер цитирует в них письмо Есенина к Айседоре:

«Дорогая Изадора! Я очень занят книжными делами, приехать не могу. Часто вспоминаю тебя со всей моей благодарностью тебе…

Любящий С. Есенин. 29 августа 1923 г., Москва».

Но, как оказалось, у И. Шнейдера был еще вариант воспоминаний, дополненный фактическим материалом. Опубликован он в 1968 году в Лондоне. Именно там Шнейдер упоминает о еще одном письмо Есенина Айседоре, переданное в поезде незнакомым человеком.

«Из Баку мы уехали в Тифлис. В коридоре вагона ко мне подошел какой-то человек…

— Правда ли, что в этом вагоне едет Айседора Дункан? У меня к ней письмо от Есенина. Случайно услыхав, что я еду на Кавказ, тут же написал и просил передать ей, сказав, что «Дункан где-то на Кавказе», — объяснил он.

«Дорогая Изадора, приехать не мог, был очень занят. Приеду в Ялту. Люблю тебя бесконечно.

Твой Сергей. Привет Ирме. Изадора!!!»

«Слово «Крым» цепко засело в памяти Айседоры и в дальнейшем сломало и перевернуло весь наш маршрут», — замечает Шнейдер.

Остановившись в Ялте, Айседора ежедневно посылала своему «дарлингу» нежные письма и телеграммы, ожидая его приезда. И 3 октября Айседора получила сразу две телеграммы, но совершенно другого характера:

«Я люблю другую. Женат и счастлив.

Есенин».

«Писем, телеграмм Есенину не шлите. Он со мной, к вам не вернется никогда. Падо считаться.

Бениславская».

Любил ли Есенин другую, как о том написал в телеграмме, и он ли ее писал? Относительно любви можно сказать определенно: нет. Об этом свидетельствует адресованное Бениславской в марте 1925 года короткое письмо поэта: «Милая Галя! Вы мне близки как друг, но я нисколько не люблю вас как женщину».

«Есенин никогда не кривил душой», — говорил И. Шнейдер.

Впрочем, о «есенинских женщинах» уже было рассказано выше.



Глава 4

Гастроли по Советской России


После того, как Есенин ушел из ее жизни, Айседора находила успокоение в школе. Она давала уроки детям, много читала и даже начинала подумывать о написании мемуаров. В то же время ей приходилось много ездить с выступлениями по городам России, побывала в Грузии, Армении, в Крыму. В ноябре 1923 года вновь с огромным успехом выступала со своими воспитанницами на праздничных торжествах в Москве, подготовив для этого новую программу. Выступления Айседоры и детей настолько понравились, что столичные художники запечатлели на первомайском плакате пляшуш, ую босоножку, рассыпаюплую цветы над демонстрацией.

В начале 1924 года Айседора собралась с гастролями по городам Украины. Но умер Ленин. Правительство объявило двухнедельный траур. Ирма Дункан пишет:

«Айседора, хотя никогда не имела настоящего общения с вождем революции, была глубоко тронута его кончиной. Она стояла долгие часы на заснеженных улицах, чтобы попасть в Дом Союзов… Вид сотен и тысяч охваченных горем людей (…) произвел на нее глубокое впечатление. Ее эмоции воплотились в создание двух похоронных марпией в честь Ленина…

Первое представление было дано в Харькове и началось танцами, посвященными Ленину (…) Айседора имела потрясающий успех (…)

В Киеве (…)ее успех был беспрецедентный: восемнадцать вечерних ли спектаклей в театре, битком забитом каждый вечер».

Потом были Ленинград, Витебск…

Поездив по городам центральной России, где сбор средств был очень скудный из-за бедности населения, Айседора, видно, разуверилась в успехе гастрольных турне и потому решила очень тактично напомнить красным комиссарам о бедственном положении школы. Ее небольшая статья была опубликована 13 мая 1924 года в ленинградском журнале «Жизнь искусства»:

«Я прибыла в Россию не как артистка, а как человек для того, чтобы наблюдать и строить новую жизнь, и я приехала туда для того, чтобы учить детей Революции, детей Ленина новому выражению жизни…

Лучшее, по моему мнению, что дала советская власть, — это то, что она сказала: «Искусство для народа».

Цель моей школы заключалась в том, чтобы создать новых людей, отрешенных от пережитков буржуазного строя. К сожалению, за недостатком средств, весьма вероятно, мне придется закрыть школу. Мои личные средства исчерпаны, и я обращаюсь с просьбой о помощи ко всем тем, кто интересуется воспитанием детей Революции. Мне жаль было бы, если бы я не смогла закончить воспитание своих учеников: они и теперь уже совершенно не похожи на обычных детей».

В июне, взяв группу наиболее талантливых учениц, она вновь поехала в Киев. Но после двухнедельного пребывания обнаружилось, что финансовое положение школы катастрофическое. Большая часть средств уходила на оплату оркестра и счетов в гостинице. Детей отправили в Москву на средства, занятые у ГПУ. Для себя же Айседора наметила другой маршрут: Поволжье, Туркестан, Урал и, возможно, Сибирь и Китай.

Гастрольные поездки дали танцовщице богатейшее представление о положении в стране. В 1923–1924 годах, должно быть, не было у нас осведомленнее человека. Она никогда не ограничивалась в городах гостиницей и театром. Ее интересовали все достопримечательности..

На Кавказе — в Баку, Тифлисе, Батуми — ее принимали как почетную гостью, и политические деятели старались показать все лучшее. «Элиава, премьер Кавказской республики, который был известным революционным борцом, был также настоящим грузином и очень хотел оставить у танцовщицы столь же счастливые воспоминания о Тифлисе при советском режиме, какие у нее остались от ее посеш, ения при царе». Кортеж правительственных автомобилей двинулся по знаменитой Военно-Грузинской дороге. Так путешествовали в Грузии Айседора и Ирма, и везде их принимали тепло и радушно.

О гастрольной поездке в Поволжье, Туркестан, на Урал, в которой Айседору сопровождали пианист Мейчик и импресарио Борис Зиновьев (Айседора звала его Зино либо Миленький), лучше всего расскажут письма Айседоры. Ирма опубликовала их в книге воспоминаний «Русские дни Айседоры Дункан». То, что увидела Айседора в глубинке, повергло ее в долговременную печаль и уныние. Малейшие проблески надежды на благополучие школы и на само ее суш, ествование — о каких заработках могла идти речь? — были погребены в этих гастролях.

«Оренбург, 24 июля 1924 года. Дорогая Ирма, мы послали тебе письма и три телеграммы, но ответа нет. Только что получили известия — занавеси прибыли только сегодня в Казань!!! Слишком поздно, чтобы везти их в Ташкент. Мы выезжаем завтра в гпесть. Небеса знают зачем, однако я все еще не теряю надежды. В кассе пятьдесят копеек. Пожалуйста, телеграфируй и пиши мне в Ташкент. Чувствую себя совершенно отрезанной от мира, и все эти города такие маленькие, разрушенные и Богом покинутые. Я почти на последнем издыхании. Танцую при белом освещении без декораций. Публика совсем ничего не понимает.

Сегодня я посетила детскую колонию и дала им урок танца. Их жизнь и энтузиазм трогают — все сироты».

«Самарканд, конец июня. Дорогая Ирма, мы движемся от одной катастрофы к другой. Прибыли в Ташкент без копейки. Нашли театр, полный Гельцер, отель — полный Гельцер, — весь город ею оккупирован. Мы вынуждены были пойти в ужасную гостиницу, где с нас потребовали «динги» вперед и, за неимением оных, даже не поставили нам самовара. Мы бродили по городу без единой чашечки чая целый день.

Вечером мы пошли смотреть, как танцует Гельцер в переполненном зале! После второго голодного дня Миленький заложил свой чемодан с двумя костюмами, предназначенными как раз для приезда сюда. И кто, как ты думаешь, взял их в заклад? Вообрази — Каловский, теперешний официальный муж Гельцер!

Сюда мы приехали опять без копейки. Багаж поехал по ошибке на другую станцию. Однако здесь нет Гельцер, и это как-то обнадеживает. Я танцую во вторник. Хотя здесь очень красиво, все же это только большая деревня. Что ж, небо знает, каков будет результат и будем ли мы в состоянии выжить!!! И я чувствую себя разоренной. Мейчик пребывает в безнадежной меланхолии, и даже Миленький утерял свою привычную улыбчивую беспечность.

Край здесь божественный, фрукты и деревья, и все как сад — очень жарко, но приятно. Но это ужасное чувство — гулять без гроша. В Киеве было просто процветание по сравнению с этим.

Товарищ, который захватит это письмо, спас наши жизни тем, что предоставил нам свою комнату, а сам спит в своем личном автомобиле. Что очень благородно с его стороны.

Если будут какие-нибудь деньги, телеграфируй их мне. Отсюда до Москвы — пять дней, и для нас это будет стоит сорок червонцев, а с багажом и все пятьдесят. Нам светит остаться здесь навсегда. Телеграфируй мне новости по получении этих. С любовью к детям и ко всем друзьям».

«Ташкент, 10 июля 1924 года. Дорогая Ирма, это турне — окончательная катастрофа. Мы прибыли сюда из Самарканда опять без копейки. Опять нет гостиницы. Два дня провели, бродя по улицам, очень голодные. Зино и Мейчик спали в театре. Я — по соседству в маленьком домике без воды и туалета. Наконец мы нашли комнаты в этом ужасном отеле, переполненном клопами. Мы очень тревожимся, чтобы не подхватить какое-нибудь заболевание.

Вчера Зино договорился о вечернем выступлении перед студентами, и они авансировали десять червонцев, поэтому мы пошли в ресторан и ели, впервые за три дня. От здешнего дискомфорта и ужаса мы совершенно заболели. Бедный Мейчик выглядит умирающим. Мы приехали рано утром, и пришлось целый день просидеть на парковых скамейках без еды. Это ужасная ситуация. Но это примитивное, дикое место, и здесь с любым может случиться что угодно. Это из рода тех мест, куда приходил Лоэнгрин со своими полчищами: очень похоже на Египет.

Жара больше сорока градусов в тени, и мухи, комары и москиты делают жизнь непереносимой.

Театр заказан. Первый спектакль может быть дан только в следующую среду. Небеса знают, что мы будем делать до этого. Я только надеюсь, что мы сможем достаточно заработать, чтобы заплатить за поезд.

Страна — волшебная. Я никогда не видела цветов и фруктов в таком количестве. В Самарканде мы видели старинный храм, созданный китайской, персидской и арабской культурой; великолепные мозаики. И я посетила могилу Тамерлана и старый город сартов. Если бы были деньги, здесь восхитительные платки и шелка, но увы!!! С любовью, Айседора».

«Ташкент, понедельник, 19 июля, 1924. Дорогая Ирма, при пятидесяти градусах жары — половину времени без еды в жуткой комнате. Гостиница называется «Турицка»! Она должна бы называться «Клоповником». Я думаю, что мой последний час настал. Мейчик, ты помнишь, всегда был отчаянным повесой, и что же теперь с ним стало? Он без конца носится рысью за десять миль на почту, где получает до востребования ежечасные телеграммы о помощи от своей умирающей от голода жены. Можете ли вы достать для несчастной хоть немного хлеба? Миленький тоже получает достаточно «голодных» телеграмм, которые повергают его в ужасный мрак. Я провожу свои ночи в беспокойной охоте за клопами, слушая собачий лай. Это весьма забавно.

В среду первый спектакль, но — нет продажи. Миленький говорит это потому, что я надела смешную шляпу. Но я думаю, что люди здесь окаменели от жары. Как мы собираемся возвращаться, я не знаю. Второй класс, питание и багаж до Екатеринбурга стоят пятьдесят червонцев!!!»

«Екатеринбург, 28 июля 1924. Дорогая Ирма, мы приехали сюда скорее мертвые, чем живые, после пяти ночей на железной дороге, дважды меняя поезда и ожидая по целому дню в деревнях, где нет гостиниц. Последние день и ночь третьим классом без всяких запасов. Деньги на путешествие в последний момент получили от властей. Мы тщетно искали денег, которые, по словам И., пришли из Парижа».

«Екатеринбург, 4 августа 1924. Дорогая Ирма, когда я получила твое письмо, я как раз только что отослала тебе телеграмму в сорок слов, передающую мою регпимость покончить со всем и убраться куда-нибудь отсюда!!! Я все еще с беспокойством жду ответа…

Твое письмо звучит слишком хорошо, чтобы быть правдивым. Вышли мне телеграфом немного «динги», и я тут же буду в Москве, и пиши, пиши, пиши. У нас нет ни копейки! И я не знаю, что нам делать дальше…Ты и представить себе не можешь, какой кошмарной может быть жизнь, пока не увидишь этот город. Возможно, что убийство здесь некоей семьи в подвале в стиле Эдгара Аллана По — причина того, что здесь так мрачно, а может, тут и всегда так было. Меланхолические церковные колокола звонят каждый час — страшно слушать. Когда идешь по улице, фараон вопит «права» или «лева» и наставляет на тебя свой наган. Ни у кого, по-видимому, нет ни малейшего чувства юмора.

Глава местных коммунистов сказал: «Как может Мейчик играть такую отвратительную музыку, как Лист или Вагнер!» Другой сказал: «Я совершенно не понял «Интернационал»!!!

Наши два спектакля с треском провалились, и, как обычно, мы сидим на мели и не знаем, куда идти. Здесь нет ресторанов, только «дома общественного питания», и нет парикмахеров. Единственный уцелевший реликт этого сословия, подпаливая мои волосы дрожащими пальцами, уверил меня, что ни одной дамы здесь не осталось — они их всех расстреляли.

Мы видели дом и подвал, где они расстреляли некую семью. Этим кошмаром, кажется, переполнен воздух. Невозможно представить себе ничего более ужасного.

Мейчик принимает коробку веронала в час и впадает в «Вечный сон». Миленький мечется из одного бюро в другое, ища «динги» и находя лишь понимание того, что я им вообще не нравлюсь, и они меня не одобряют…

Двенадцать дней пробыли мы в этом ужасном Екатеринбурге. Действительно, этот город сущий ад по сравнению со всем тем, что я ранее встречала».

Чем же этот город мог так подействовать на Айседору? Почему он оказался сущим адом, начисто затмившим и Саратов, и Пермь, и Вятку? То были обыкновенные русские «деревни с жуткими гостиницами, с клопами и мышами» и «все прочее в том же духе». В Екатеринбурге же совершилось «убийство некоей семьи в подвале» — вот откуда ош, ущение того, что здесь все мрачно.

Большевики не распространялись о расстреле царской семьи. Это было не в их интересах. Наоборот, слух о том, что наследницы престола живы, поддерживался и большевиками, и белой эмиграцией. Царское золото тревожило воображение. (Серго Берия, сын Лаврентия Павловича, в книге об отце пишет, что одну «наследницу престола» он видел в Большом театре. Шла опера «Иван Сусанин». И это было 5 лет спустя после Великой Отечественной войны. А двух других «царских дочерей» видели в Кремле, где они якобы жили).

Надо думать, что за двенадцать дней своего пребывания в Екатеринбурге Айседора наслышалась о многом, что ей знать было не положено. И надо полагать, что письма ее у красных комиссаров восторга не вызывали.

Она еще собиралась поправить свои дела в Сибири («Волга и Туркестан — страны, которых следует избегать». — «Все же мы надеемся на лучшее будущее». — «Я держусь шутками, которые некому оценить, но это уже мое ирландское упрямство»).

«Мы поехали сюда, потому что у Зино хватило идиотизма поверить человеку, который телеграфировал нам, что перспективы здесь — «блеск». Он словно специально был нанят классическим балетом, чтобы привести нас к полному развалу. Если тайный голос подсказывает тебе, что нас надо спасать, то ради Неба, сделай это, ибо настал последний момент».

«Это турне — одно бедствие за другим, потому что, хотя я танцую для большой публики, состоящей из коммунистов и рабочих, ни у кого из них нет денег, чтобы покупать билеты, кроме новой буржуазии, и они искренне ненавидят меня. Когда же нам перепадает немного денег, Мейчик забирает все под предлогом, что не будет играть, пока не получит всех денег сразу. И после этого он спокойно сидит рядом и наблюдает, как мы голодаем. Он прекрасный «товарищ» и должен быть сослан в Нарымский Крым».

В последних письмах уже поубавилось юмора, и все они заканчивались подписью: «Бедная Айседора», «Умирающая Айседора».

«Это путешествие — голгофа!» — писала Айседора в первом письме из Саратова. Она не могла даже предположить, что ждет ее впереди. (Удивительно, но она и эти гастроли будет вспоминать вскоре за рубежом как отрадное явление своей жизни!)

Но и это турне пордтвердило: поправить положение дел школы своими силами невозможно. «Мы читаем в газете, что Советское правительство оказывает щедрую поддержку школе. Это правда?» — спрашивает Айседора в одном из писем.

Нет, это была неправда. Точнее, полуправда. Дети оставались в Москве, им некуда было выехать. Потому Подвойский предоставил им большой спортивный зал на Воробьевых горах и спортивные площадки. Дети из школы Дункан приглашали городских детей — их набралось до пятисот человек — «и обучалисистеме упражнений Дункан и легким танцам».

В середине августа Айседора вернулась в Москву. Так вспоминает Ирма о встрече Айседоры с ее воспитанницами: «С балкона большого салона Айседора увидела внизу массу одетых в красные туники детей, всего более пятисот. Они кричали ей «ура», и она улыбалась им и махала своим красным шарфом. Затем оркестр сыграл «Интернационал», и все дети танцевали под балконом… Айседора плакала, глядя на них». Тогда же появилась статья «Танцующие на красном стадионе», которую Айседора надеялась опубликовать в каких-либо английских или американских газетах.

«На большой спортивной арене Красного стадиона каждый день в полдень в прошедшие три месяца этого лета наш задорный маленький класс из сорока человек учил сотни (городских) детей танцевать».

А друзьям говорила: «Что значат все мои лишения в сравнении с этими детьми, танцующими на открытом воздухе, с их прекрасными и
свободными движениями?!»

Наблюдая за жизнью детей, Айседора заметила, что они любят ходить маршем и петь революционные песни. В порыве вдохновения она создала для них семь танцев на любимые революционные песни: «Смело, товарищи, в ногу», «Раз, два, три — пионеры мы», «Молодая гвардия», «Кузнецы, кующие ключи свободы», «Дубинушка», «Варшавянка», «Юные пионеры».

В траурные дни января, когда весь народ прощался с Лениным, Айседора создала два танца на любимые революционные песни Ильича: «Вы жертвою пали в борьбе роковой» и «Замучен тяжелой неволей». Она их с огромным успехом показывала в различных аудиториях. Эти танцы дети исполняли во многих городах России, потом их показывали и в Китае, и «везде они производили большое впечатление на зрителей».


Ирма возмущенно вспоминала: «Стыдно подумать, что на фестивале в Париже в 1928 году московскую школу полностью проигнорировали. К этим шедеврам отнеслись как к несуществующим».

По-прежнему Айседора не просила ничего у Советского правительства, кроме необходимого: большого теплого помещения зимой и спортивной площадки летом. Айседора знала, как спасти школу, как заработать на полноценное питание. По ее представлению, дети должны расти на молоке, фруктах и гиметтском меде. В письме к другу Макдугаллу она писала:

«Здесь у нас сорок детей. Они танцуют прекрасно, но они почти всегда голодные. Однако у них большая сила духа. Они живут на каше и черном хлебе, но когда они танцуют, можно поклясться, что они питаются амброзией.

Этим летом они вышли на стадион и обучали пятьсот юных троцкистов танцевать на открытом воздухе — это было изумительно, видеть их всех в красных туниках и с красными галстуками, танцующих и поющих «Интернационал». Любой видит, что им радостно, что, несмотря на катастрофы, страдания и тому подобное, — идея Нового Мира родилась здесь, и ничто не может убить ее. Айседора.

Москва, 2 сентября, 1924 год».

Надежды на счастливое будущее школы Дункан связывала с контрактом на выступления в Европе. Сначала она выступит одна, проедет по Европе. Все должны убедиться, что она не состарилась, что возраст — в ее власти и что талант ее только вырос. Потом позовет Ирму и детей. Надо только подготовить для них все необходимое. Это будет ее триумф, ее праздник! И потому готовила детей к гастролям.

В последних числах сентября Айседора каждый день выходила на арену, чтобы обучать счастливых детей, вспоминает Ирма Дункан. «Айседора вела переговоры с представителем немецких импресарио и в эти же дни начала готовиться к серии прощальных спектаклей».

В первый вечер была показана серия танцев, сопровождавшихся революционными песнями. Она их создала, вдохновленная борьбой за свободу в различных странах мира. Звучали и «Марсельеза», и «Карманьола», и темпераментный венгерский «Ракочи-марш», и русские революционные песни. «Причем дети пели так же хорошо, как и танцевали. Когда пятьсот детей в красных туниках, как разматывающийся клубок, сошли со сцены в публику под пение «Интернационала», весь зал встал и грянул вместе с детьми, и стены задрожали от этого революционного хорала, спетого так, как только русская публика умеет это делать».

Следующие два вечера выступала Айседора (звучали Скрябин, Лист, Шопен). В программу четвертого вечера Айседора включила танцы детей на музыку Шуберта, Глюка, Штрауса и др. А себе отвела роль комментатора, для этого тщательно продумала свою речь. Это был ее своеобразный отчет перед народом, следовательно, она должна сказать, зачем приехала в Советскую Россию, должна рассказать о своей школе, о достигнутом. И еще: Айседора объяснит, что готовит детей не к сцене, а к жизни, и потому не любит, когда дети выступают ради заработка. Айседора должна рассказать о своей жизни, о своем нелегком детстве. И сделает это так, как записала в свободное от гастролей время.

Это были ее первые наброски к будущей книге. Рано или поздно Айседора все равно ее напишет, но сейчас у нее мало времени. Корзину с записями и письма она бережет именно для будущей книги.

«Я приехала в Россию в надежде создать нечто большое, нечто грандиозное. Слово «большевик», думаю, возбуждало меня, когда я слышала его в Европе. Я воображала, что удастся создать здесь школу на тысячу детей. Все, что мне нужно было для этого — большое помещение для работы. И вот прошло три года, и я ждала напрасно…

По необходимости, я была вынуждена четырехлетним ребенком танцевать перед публикой… Я не люблю, когда дети танцуют перед публикой за деньги, и я знаю, что значит танцевать за кусок хлеба. Но та же нужда, которая гнала меня, четырехлетнего ребенка, на сцену, заставляет теперь детей нашей школы выступать перед публикой. Нам нечего есть, нечем оплачивать счета за воду и электричество. Чтобы содержать нашу школу, мы вынуждены давать представления.

Я хотела дать самую большую радость и красоту детям рабочих. Сделать их такими совершенными, чтобы им завидовали дети миллионеров.

Я боюсь, что замучила вас сегодня моей лекцией. Но так как нашим желанием было показать вам, чего мы успели добиться, ваши небольшие мучения были необходимы и, возможно, они послужат основой для будущих школ».

Этот стенографический отчет сохранил слово Айседоры на заключительном концерте. Ее речь чередовалась с выступлением детей.

Ирма рассказывает: «На последнем представлении, 28 сентября 1924 года, присутствовала мадам Калинина. Она была под столь грандиозным впечатлением, что осталась познакомиться с Айседорой. М-м Калинина (Лорберг Екатерина Ивановна — Авт.) спросила, какую помощь она может оказать школе. Айседора ответила: ей надо только одно, чтобы Советское правительство увидело выступление детей, она была уверена, что правительство не оставит тогда школу без поддержки.

Но вся беда в том, что впереди у нее есть только один день и тот воскресенье, а утром в понедельник она улетает в Берлин — у нее контракт. Екатерина Ивановна, подумав, ответила: «У вас будет завтра вечером выступление в Большом театре!»

Екатерина Ивановна сделала невозможное: вечером концерт состоялся, и в зале были члены правительства и самые восторженные и благодарные зрители — юные пионеры. Вот почему в письмах из-за границы Айседора, спрашивая о положении школы, упоминает мадам Калинину:

«Сентябрь 1924 года. Берлин. Телеграфируй мне о состоянии дел в Москве. Есть ли у вас уже ответ товарища Калининой? Вам нужно послать простое письмо о том, что вы должны иметь для школы: хорошее электрическое освещение, воду, отопление, зарплату учителям, а также пайки для детей и ткани для костюмов. Дадут ли они большое помещение? Кажется, все замерло — почему?

(…) Мне бы надо самой пойти к товарищу Каменеву и спросить, есть ли у школы в Москве шансы на будущее.

2 февраля. Париж. Скажи, есть ли надежда для школы? Дом все еще стоит? На твердой почве или на зыбучих песках?

30 марта 1925 года. Ницца. Была ли ты у товарища Калининой? Ничего нельзя сделать?»

В годы сталинских репрессий Екатерина Ивановна Калинина была осуждена на очень длительный срок. Говорят, Калинин, стоя на коленях перед Сталиным, умолял о смягчении участи матери четверых детей. Как знать, не явилась ли истинной причиной ее наказания помощь иностранке Дункан, нелояльно относившейся к советской власти?


[Данита]

Глава 8

Злой рок или злодеяния?



Некоторые говорят, что смерть Айседоры была неслучайной.

Я этого не думаю. Ее задушил собственный шарф, попавший в колесо автомашины.

Роман Гуль


Не все, однако, современники поверили в несчастный случай с Айседорой. Были и тогда скептики.

Только вот кому и зачем понадобилось писать сценарий, тщательно продумывать роли и осуществлять это злодеяние? Есть более простые способы убрать одинокую женщину, которая и сама порывалась «уйти в море»? И однажды пошла. Тогда ее спасли. Спасли Паттерсон и Ванюша. Скромные, «темные» личности, которые по своей скромности — или по другой причине — так «темными» и остались.

Паттерсон, он же Петр Моргани, пишет, что это случилось с Айседорой во время их знакомства, и причиной тому была неразделенная любовь к юному Ване. Познакомились они «ранней осенью», а уехал Ваня 15 дней спустя, а еще 20 дней спустя «после отъезда моего друга в Бельгию» случилась трагедия с Айседорой.

Здесь, правда, неувязка у Петра Моргани. Вот временные вехи: ранняя осень, да 15 дней их знакомства, да 20 дней спустя… А Айседора погибла 14 сентября 1927 года.

Но для чего нужна Петру Моргани-Паттерсону ложь? Зачем надо было переносить события на последний месяц жизни Айседоры? Хотя бы для того, чтобы и малая тень подозрения в преднамеренной гибели Айседоры не пала на тех, кто был в те дни рядом. Ведь теперь все оставалось в логичном русле: зачем было убивать женщину, которая сама искала гибели, и ее только недавно спасли.

Попытка самоубийства была — но более года назад. Что это меняет? Многое. Тогда Айседора только начала свою книгу, и никто еще не знал, что из этого получится. Уединившись на окраине Ниццы в розовом одиноком домике, она жила «с одной русской маленькой женщиной, которая готовит» (из письма Айседоры). Вскоре она познакомилась с одним нуждающимся русским джентльменом, который согласился быть ее секретарем. 1 апреля 1926 г. Айседора пишет Ирме: «Я нашла толкового секретаря, и дела стали улучшаться». По всей вероятности, это и был Паттерсон, он же Петр Моргани.

Занятия в студии Айседора тоже не прекращала. Поэтому, по свидетельству Ирмы, «она также нашла пианиста — нуждающегося кавказца». Это был Виктор Ильич Серов (1902–1979).

«Пианист и писатель, он родился в Батуми, учился в Тифлисе, Вене, Париже. В 1920-х годах жил во Франции. Постоянный аккомпаниатор Айседоры и ее последняя любовь с весны 1925 до осени 1927 года. В конце 20-х поселился в США. Написал много книг о музыке и музыкантах, в основном, русских. В 1971 г. выпустил большую книгу об Айседоре. Умер в Нью-Йорке»

(Ирма Дункан).

От себя добавлю: книга Виктора Серова в Советском Союзе не выходила. На русский язык не переводилась.

Привечать нуждающихся было в порядке вещей, а эти к тому же были русскими. Таинственная, легендарная женщина писала книгу. Книгу, на которую возлагала большие надежды. Книга давалась ей тяжело, но не потому, что не умела писать. Она умела говорить. Этот дар у нее был от Бога. Друзья объясняли, что для нее не составит особого труда написать книгу, ей нужно только найти хорошего секретаря: вы рассказываете, секретарь (стенографист) пишет. Потом вы читаете, исправляете. Вот и все.

Айседора так и сделала. Но первые главы о своем нелегком детстве и главы о гибели детей она писала сама. Она не в состоянии была наговаривать это чужому человеку. Так совпало, что эти трагические страницы она писала тогда, когда пришло известие о гибели Есенина. Совпало все: одиночество, отдаление друзей, полная неопределенность с московской школой. Невзгоды усугублялись переживаниями и необходимостью изложить все это на бумаге. Ничто не забылось за 13 лет, не ушло из памяти. Чтобы написать так, кровью сердца, надо было вновь повторить весь крестный путь, пережить и перечувствовать с той же силой и болью. Это было выше ее сил, и она пошла в море.

В опубликованной книге страницы о гибели детей сокращены до минимума. По-иному эти события изложены у Ильи Шнейдера. Приводим его рассказ с небольшими сокращениями:

«Из Берлина Айседора уехала в Париж, Многое было связано с ним в жизни Айседоры. Здесь она узнала первую любовь. Здесь она стала знаменитостью. Здесь родились ее дети — девочка Дейдре и мальчик Патрик. В Париже они погибли. В Париже она почувствовала «начало конца» любви Есенина. Гордон Крэг был первым мужем Айседоры Дункан и отцом Дейдре. Патрик родился от второго брака Дункан с Парисом Санже. В Париже Зингер (Санже — Авт.) купил для школы Дункан отель «Бельвю». Был создан организационный комитет, в который вошел весь цвет искусства и литературы не только Франции, но и всей Западной Европы.

И в честь этого состоялся банкет. Когда уже отзвучали речи, и банкет подходил к концу, к Айседоре подошел метрдотель и сказал, что ее спрашивают. Она вышла в вестибюль и очень удивилась, увидав своих детей с няней-англичанкой…

— Что случилось? — заволновалась Айседора, целуя детей.

— Ничего. Мы поехали кататься, и дети очень захотели увидеть вас. Они так просили…

— Поезжайте домой. Я назначила пианисту прийти в студию в Нейн, я позанимаюсь час и приеду домой. Поезжайте…

Она вышла на улицу, сама закутала пледами их ножки. Машина отъехала.
— Я поехала в студию Нейн, — рассказывала мне Айседора.


— Пианиста еще не было. Помню, надела белую тунику и, держа в руках коробку с шоколадом, ходила по студии, ела конфеты и думала: я самая счастливая женщина в мире… Я молода, знаменита, у меня такие чудесные дети, муж… Сегодня исполнилась мечта моей жизни. У меня будет школа и театр! И в этот момент в студию вбежал Зингер… Он крикнул: «Дети… умерли!» И упал. Почему тогда я не сошла с ума? Я не могла воспринять то, что он крикнул… Я видела только, что он упал и сейчас умрет, и я бросилась к нему. Может быть, это спасло мой мозг…

— Машина с детьми выехала на набережную Сены: наперерез ей выскочило такси. Наш шофер, избегая столкновения, круто свернул к реке… Мотор заглох. Шофер взял ручку, вышел из машины и завел мотор. Вдруг машина двинулась на него прямо к реке… парапета тогда не было. Шофер отскочил в сторону, машина упала в Сену…

— Пока шофер бился головой о мостовую, пока бегал зачем-то к моей сестре Елизавете, стучал там в дверь… время, время шло!.. А они были в воде… Через час машину подняли краном. Их отвезли во французский госпиталь. Мне потом говорили, будто девочка моя еще дышала! Если бы я тогда могла быть около них! Силой материнской любви я бы вернула ее к жизни…

После катастрофы Дункан покинула сцену, к тому же она готовилась вновь стать матерью».

У нее родился мальчик, которого она назвала в честь погибшего сына Патриком, но он сразу после рождения умер.

Дети погибли в тот счастливый для Айседоры день, когда, казалось, сбывались ее мечты о создании собственной школы, мечты ее жизни. Девочке было 8 лет, Патрику 3 года. С первых шагов они росли в атмосфере музыки, танца и любви. Дети подавали большие надежды и очень радовали Айседору.

Злой Рок вмешался в ее жизнь. Это потом она узнает, что Рок был здесь ни при чем — злодеяние было делом рук человеческих, человеческой злобы, зависти и коварства. И погибнуть в тот день должны были они все вместе, потому и заехали за ней. Но ей не суждено было погибнуть вместе с детьми!

Перед отъездом из России Айседора рассказала Илье Шнейдеру то, чего нет в ее мемуарах и что она до этого, по-видимому, не рассказывала никому. Это лежало тяжелым камнем на ее сердце.

«Вы слышали когда-нибудь о профессоре Дуайене? — спросила тогда Дункан.

Мне было знакомо это имя, — вспоминает детали разговора Шнейдер. — «Операция профессора Дуайена» — так называлась короткая картина, которую демонстрировали после сеансов в первых московских синематографах, предупреждая: «Нервных женщин и детей просят выйти». Дуайен, высокий красивый мужчина с холеной светлой бородой, делал три операции: трепанацию черепа, вырезание рака и еще какую-то.

— Этот самый… — подтвердила Айседора. — У Дуайена была жена, очень красивая высокая блондинка. Я тогда еще не знала Зингера. Он был неразлучен с женой Дуайена, а тот, видно, не возражал… Зингер строил для него хирургические дворцы, финансировал завод знаменитого шампанского, создавал ему бешеную рекламу, вот и фильм этот тоже… Потом Зингер оставил жену Дуайена, он полюбил меня. Мы поженились.

Очевидно, для Дуайена собственная карьера и финансовое благополучие были дороже жены. Он возненавидел меня. Я всегда чувствовала его ненависть. Это был какой-то средневековый враг…

Мой шофер после катастрофы ушел от меня. Он купил виллу за 50 тысяч франков… Это была очень, очень большая сумма… Я не могу об этом ни думать, ни говорить».

Шофер ушел после катастрофы… Но сразу после катастрофы его посадили, это естественно, а освободили в результате ходатайства Айседоры, которая заявила: «Позвольте мне ради моего спокойствия ходатайствовать за несчастного человека, который был причиной ужасного события, потрясшего меня, и просить о его немедленном освобождении. Хочу уверить вас, что я не подозреваю его в злом умысле. Он отец, и я должна знать, что он возвращен в семью, только тогда я смогу отчасти успокоиться».

Это потом она узнает, как и почему погибли ее дети. Профессор Дуайен и шофер Поль Морверан были в сговоре. Нет предела подлости человеческой…

В мемуарной литературе одна только Надежда Вольпин написала вскользь о насильственной гибели детей. Фраза звучит так: «И мужественно переносимая гибель (насильственная, если верить молве) двух ее детей».

В том, что семейные отношения с Парисом Зингером в дальнейшем не сложились, биографы винят Дункан. Дескать, в Америке, куда он уехал во время Первой мировой войны, Парис окружил Айседору заботой и вниманием, исполнял все ее прихоти, а она пренебрегала его дружбой, расположением. Зингер покупал дорогие подарки, преподносил драгоценности, а Дункан флиртовала с мужчинами, вела себя легкомысленно. И никто не дает себе труда усомниться: а так ли все было? И совместимо ли такое поведение с душевным состоянием Айседоры.

Нет, не было Париса Зингера в тот трагический день рядом с Айседорой, и не он принес ей известие о гибели детей. Не было его и на их похоронах. Лежал он в клинике профессора Дуайена, как писали газеты, с сердечным приступом.

Покривила душой в мемуарах Айседора, не стала бросать тень на Париса. Где был Зингер на самом деле? Когда в Америке Айседора от самых близких людей узнала правду о гибели детей, она задалась этим же вопросом. И у нее появились основания считать, что Парис снова стал встречаться с той роковой женш, иной, о которой танцовпдица говорила Илье Шнейдеру: «Он ушел от той женщины. Он полюбил меня». Может быть, вследствие этой встречи Зингер оказался в клинике профессора Дуайена? «Средневековый враг» отомстил сполна: шофера он щедро одарил франками Париса Зингера, а Айседору навеки превратил в скорбящую Ниобею, оплакивающ, ую своих детей.

Море манило Айседору всегда. Она уже пыталась «уйти в море», в тот трагический день бежала к морю, не зная, зачем и куда. Бежала от своего горя. От своей боли. Хотелось уйти в волны, чтоб прекратить боль. Она уже сделала шаг, другой. И вдруг ясно увидела их, Патрика и Дейдре. Взявшись за руки, они шли по берегу. Она пошла за ними, потом побежала, потом, не в силах бежать, упала, сотрясаясь в рыданиях. Может, это и спасло ее тогда? Она лежала на сыром песке, в ужасе сознавая, что сходит с ума. Боль нахлынула, вернулась к ней, придавила всей своей тяжестью, когда она стала писать об этом. Сопротивляться не было сил и желания. И она пошла в море…

Вот что пишет Мэри Дести:

«В подавленном состоянии Айседора взяла свою лиловую бархатную накидку и, туго обернувшись в ее тяжелые складки так, чтобы нельзя было высвободить руки, царственно вошла в море…

Когда ее спасли, она была почти без сознания».

Мэри не была свидетелем этой сцены, но описала ее так, как рассказал об этом сам спасатель. Мэри называет его Паттерсоном, пишет, что он английский офицер, капитан, потерял на войне ногу, видно, потому «с большим трудом добрался до нее».

Спасатель называет себя другим именем, точнее говоря, он себя не называет, а ведет рассказ от своего имени. Автор небольшого рассказа «Последнее любовное письмо Айседоры» Петр Моргани о себе не рассказывает ничего, только о том, как познакомились с Айседорой он и его молодой спутник Ваня.

«Из Корсики перебрались на континент офицеры и казаки Белой Армии». Офицер и его молодой друг, влюбленный в Айседору, как видно из реплик, титулованные дворяне. Вот все, что можно о них узнать из текста. Офицер Петр Моргани (или Паттерсон) не терял ногу на войне, он прекрасно танцует танго, а на вопрос, где научился так танцевать, отвечает не без гордости: «Учился у Айседоры Дункан».

Сопоставляя описание последних дней Айседоры, придем к выводу: вопиющая разница! И дело даже не в том, одна или две ноги у Паттерсона-Моргани, и даже не в том, что Мэри всей душой любит Айседору, а Паттерсон «всей душой» издевается над ней, потому сцена «царственного ухода в море» преподносится как отчаяние от неразделенной любви. И все описание сдобрено горстью сарказма, а «лебединая песня любви» названа, как и положено, «назойливой страстью стареющей женщины».

Сопоставление дает богатую пищу для размышления. Напрашивается вывод: кто из них врет? Вдумываясь и размышляя, ответим: оба! Но зачем? И почему так по-разному врут?

Однозначно ответить трудно. Наверно, не согласовали. Не было времени и возможности, так как оказались на разных континентах.

Капитана отозвали в Англию (непонятно, до гибели Айседоры или после).

Мэри, похоронив Айседору, уехала в Россию. Зачем? Скорее всего за инструкциями. А из России уехала в Америку, где, как она пишет, очень тяжело болела и торопилась закончить книгу.

По поводу книги Мэри Дести «Изадора Дункан» (Лондон, 1929 г.) Илья Шнейдер писал: «Дести знала Айседору с 1901 г. Тогда же началась их дружба, продолжавшаяся больше двадцати лет. Вначале я не знал, что Дэсти собирается писать книгу о Дункан. Она, приехав в Москву после гибели Айседоры, постоянно расспрашивала меня о разных подробностях жизни Айседоры в Москве, о ее поездках… Подолгу рылась в большом ворохе газетных вырезок, привезенных Дункан и Есениным из-за границы.

С чувством невыразимой досады читал я потом в книге Дести некоторые рассказанные мною эпизоды, «искаженные ею до неузнаваемости».

Часть ее вины и перед истиной, и перед читателями, и перед памятью Есенина я переношу на ее «литературного секретаря» — сотрудника издательства, заинтересованного в книге. Собственно, он и писал эти воспоминания, сидя у кровати умирающей Дести в нью-йоркском госпитале». Кто он, этот сотрудник, Шнейдер не назвал.

Великая танцовщица и, как оказалось, талантливая писательница, в рассказе Моргани показана сатирически, «созданием среднего духовного достатка», «старой и увядшей — без ума и фантазии».

Прямо скажем, не очень разборчив в выборе слов и выражений этот белогвардейский офицер! Чем ему досадила Айседора?

Из трагикомической новеллы Паттерсона-Моргани и нелепостей Мэри Дести каждый читатель сделает вывод: «одинокая, забытая Богом и людьми, старая и увядшая» танцовщица до самой кончины не оставляла желания вступить в новый брак… Сам Господь смилостивился над безрассудной и падшей женщиной, внял, наконец, ее мольбе. И нет большого зла, даже если не все «чисто» в этой автомобильной истории, потому что жизнь этой женщины была «скольжением в пропасть».

И вот эта самая «старая и увядшая» Айседора 8 июля 1927 года выступала в Париже за два месяца до своей гибели? Ирма присутствовала на этом выступлении:

«Это опять был ее триумф. Театр был переполнен изысканной публикой из Франции и Америки». Великая сила ее искусства заставляла рыдать и восхищаться. «Искупление», «Неоконченная симфония», «Любовь и смерть Изольды» исполнены с еще большей трагической глубиной, чем раньше!

Бессмертная «Аве Мария» Шуберта, исполненная так, что многие в публике громко рыдали…

Кто сможет забыть невыразимые движения материнских рук, убаюкивающих пустоту? Их сострадательную нежность и душераздирающую красоту?..

Восторженные крики публики, и Айседора, великая Айседора на усыпанной цветами сцене. Никаких речей! Ни слова приветствующей ее аудитории. Многие из старых друзей были огорчены этим».

Это — свидетельство очевидца. А рассказ Моргани написан с явной целью: поглумиться над Айседорой, скомпрометировать ее. Составить у читателя отрицательное мнение…

А вот последнее письмо Айседоры. Известно, что написано оно за три дня до гибели и адресовано Виктору Серову, которого Айседора отправила в Париж (из Америки должны были прислать деньги за изданную книгу):

«Воскресенье, 11 сентября 1927 года. Дорогой Витя, почему нет писем? Нет телеграмм? Ничего от тебя. Я очень беспокоилась, пока Иван не сказал, что он видел тебя в Париже, и ты был в полном порядке. Мне тебя не хватает ужасно, но мы в таком (неразборчиво — Авт.) трудном положении здесь. Мэри настояла, чтобы мы жили в этом прекрасном отеле, где у нас был кредит, и мы приехали сюда, где у нас нет ничего, и в результате нам нечего есть — и никакой возможности выбраться отсюда, пока я не смогу продать здесь мебель. Поэтому я даже не могу особенно желать тебе очутиться здесь, в столь плачевных обстоятельствах…

Видел ли ты Сесиль? Мы в полном неведении насчет того, сделал ли Хуссар закладную или нет. Г-н Шнейдер не разместил книгу и уехал в Италию. Наша единственная надежда на американские издания — но пока ни слова.

Если ничего больше не подвернется, я буду пытаться все здесь распродать и вернуться в Париж. Это место, похоже, несчастливое.

Пиши и рассказывай мне, что ты делаешь — и каковы твои планы, Я не видела Элис… Она, кажется, ничего не делает, но гоняет машину, как Летучий Голландец женского пола.

Живешь ли ты в своей студии — играешь ли прекрасную музыку? Думай обо мне и играй Скрябина. Быть может, ты будешь ближе мне по духу, когда нет тела со всеми его плотскими помехами. В жизни не так много вдохновенных страниц, а остальное — чипока (то есть чепуха — Авт.). Целую тебя нежно со всей моей любовью, Айседора».

Под ударами судьбы музы умолкают, — так принято считать. Но надо было знать Айседору, чтобы не согласиться с этой сентенцией. Чем больше подвергалась она ударам судьбы, тем более яростным было ее сопротивление. Должно быть, потому она и стала такой единственной и неповторимой, божественной Айседорой!

Упорной она была с детства. Когда было холодно, Айседора уходила на берег моря и там самозабвенно танцевала. Когда было голодно, уходила в библиотеку и читала все подряд. Если унылая обстановка в доме долго не менялась, Айседора настаивала поменять дом. Просто не могла сидеть и ждать, чтобы что-то изменилось само собой. Потом стала менять города и даже страны.

«Я часто произносила длинные речи моим родным и всегда кончала одним и тем же: «Мы должны уехать отсюда. Здесь мы никогда ничего не добьемся».

Внутренний мир под влиянием прочитанных книг и рожденных планов был так богат и разнообразен, что она никогда не ведала скуки. Скука и хандра — сестры праздности, а Айседора не выносила праздности и безделья.

Ребенком она сумела убедить мать не посылать ее в школу — это был неуютный и нерадостный дом. Дом-тюрьма. И благодаря этому стала завзятой читательницей, иногда единственной в библиотеках больших городов. Без книг и информации не могла обходиться.

Не оканчивая никаких школ, к 20 годам стала образованнейшим, культурнейшим человеком. Она умела прекрасно рассказывать, с ней всегда всем было интересно. «Я была такая интеллектуалка». Изучив германских философов, среди которых особенно высоко ценила Фридриха Ницше, изучив культуру разных времен и народов, Айседора пришла к выводу, что расцветом человечества был период эллинизма — золотой век человечества. А самыми совершенными людьми — люди Древней Греции.

«В идеальном свете представлялся ей греческий античный мир. Его она представляла себе в весьма идеализированном виде. Она воспринимала его через статуи, через описание греческих спектаклей, через греческую педагогику», — писал об Айседоре А. Луначарский.

Мечтая о гармонии души и тела, Айседора создавала танцевальные школы в Германии, Америке, Греции. Друзья помогали ей в этом. Не ее вина была, что школы существовали недолго. Такой разрушительной была ее эпоха.

Чем школа в России отличалась от предыдущих? Почему к детям России она потянулась всей душой? Там, на Западе, были дети обеспеченных родителей, сытые, благополучные, пресыщенные радостью, они приходили ради развлечения, удовольствия.

«Ученицы, выпархивая из роскошно обставленной на американские деньги школы, становились попросту своеобразными актрисами, начинали выступать на эстраде и даже в кабаках. Все нежное и тонкое, что преподавала им Айседора, с них слетало. Они тяжелели, вульгаризировались, уклонялись от всякого фокусничества» (А. Луначарский). Для них это не было потребностью, не было главным делом жизни.

Детей России Айседора, в первую очередь, спасала от голодной смерти. Здесь, в ее школе, они получали возможность выжить в голодной Москве 1921–1922 годов.

Но имея в настоящем только голод, холод и нищету, русские дети всей душой тянулись к школе Красоты и Радости. Они попадали в сказку, волшебное царство, которое создавала Айседора. Дети с воодушевлением шли за ней. Любили и боготворили свою лучезарную учительницу. Ее дело становилось их делом, их мечтой, счастьем их жизни. Потому три года жизни в России можно считать самыми полезными, насыщенными, полноценными.

Айседора сразу предупреждала, что готовит детей не для сцены, а для жизни. Лучше других понимала, что на сцену попадут единицы, но с такой подготовкой и кругозором дети никогда не пропадут и сумеют в жизни реализовать свой потенциал.

«Друзья обвиняли Айседору в том, что она ленится». «Левин несколько раз пытался уговорить ее приступить к книге, но бросил попытки помочь ей с мемуарами и вернулся в Берлин», — писал Ф. Блэйер. Мерседес де Акоста, приятельница Айседоры из Нью-Йорка, в автобиографической книге «Здесь мое сердце» утверждала, что она не только нашла издателя для Айседоры, но и заставила ее работать над рукописью: «Как она сопротивлялась и страдала над книгой! На протяжении многих дней я запирала ее в комнате и выпускала только тогда, когда она подсовывала под дверь определенное количество исписанных страниц».

Виктор Серов по поводу этих утверждений написал: «Я еще не читал лжи глупее». Кто знал Айседору, знал и то, что никакими силами нельзя было заставить ее делать то, чего она не хотела делать.

Как было на самом деле? Факты говорят: одна из американских фирм «поручила своему агенту У. Бредли подписать контракт на книгу. Они согласились выдать в виде аванса две тысячи долларов с прибавлением вознаграждения в пятьсот долларов, если вся рукопись будет закончена к концу мая 1927 года», — свидетельствует Ирма Дункан.

По поводу контракта Айседора сказала Макдугаллу:

«Он не слишком-то хорош. Но он подписан. Теперь я должна продолжить и закончить их. Я никогда еще не ставила своей подписи под контрактом, который не выполнила бы до конца. Но смогу ли я написать? Вы должны помочь мне».

Макдугалл ответил, что никто не сможет написать их лучше, чем она сама. Первые главы, которые он уже прочел, главы о ее детстве в Сан-Франциско, о жизни в Чикаго и Нью-Йорке «просто изумительны! Вы обладаете подлинным даром выразительности». Этот разговор состоялся 5 февраля 1927 года. До обозначенной в контракте даты оставалось четыре месяца.

А шестого февраля она была уже в Париже, где продолжала диктовать книгу и параллельно не прекращала занятий в студии, так как готовилась к последнему выступлению. Факты свидетельствуют, что было написано немало, следовательно, Айседора много работала, поскольку была поставлена в очень жесткие рамки — за оставшиеся четыре месяца закончить первую книгу. Это доказывает, что последние годы ее жизни были такими же плодотворными и яркими, как и вся ее жизнь.

Вот хронология ее последующей напряженной творческой жизни.

Март, апрель, май — продолжает работу над книгой, одновременно занимается в студии.

8 июля состоялось последнее выступление в театре «Могадор».

8 августа Айседора в компании друзей возвращается в Ниццу.

11 сентября вновь села за продолжение книги. Кажется, только после представления в «Могадоре» Айседора позволила себе недолгий отдых. «Наступил период ожидания результатов продажи прав на выпуск книги», — так пишет Ирма. Но Айседоре не суждено было их дождаться.

«Утром пришла телеграмма от американского синдиката издательств, подтверждавшего договор на издание мемуаров Айседоры и сообщавшего о переводе через парижский банк денег. Она ждала этих денег, чтобы выехать в Москву» (Илья Шнейдер).

Деньги пришли утром, пришли в день ее смерти, ни раньше, ни позже.

Айседора успела окончить только первую книгу задуманной трилогии. Книга, опубликованная в 1927 году, удостоилась высоких похвал многих писателей и критиков на Западе (Бернард Шоу, Арнолд Беннет и др.). Она выдержала десятки изданий, переведена на многие языки.

Однако на русском языке она была издана лишь крохотным тиражом в Латвии в 1928 году. А в России, которой Айседора отдала столько души, — только в кооперативном издательстве в 1930 году — также небольшим тиражом (в двух изданиях 30 и 100 экз.). Затем наступил заговор молчания, продолжавшийся почти шесть десятков лет.

«Голубоватые листы бумаги нетронутой стопкой лежали на столе Айседоры в Ницце. Страницы о годах, проведенных у нас, не были написаны», — сообщает И. Шнейдер.

Кто-то очень не хотел, чтобы книга Айседоры Дункан появилась в России. Более того, кто-то очень не хотел, чтобы она вообще была написана.

Не подтверждает ли этот факт исчезновение рукописи?! Зачем и кому потребовалась рукопись? Вряд ли ее уничтожили те любовники, которые присылали ей в Берлин угрожающие телеграммы. Каждый из них мог спать спокойно, познакомившись со своим портретом: каждый выглядел на страницах мемуаров гением и незаурядной личностью. Даже русский пьяница и скандалист нашел свою защиту, покровительство и оправдание своей гениальностью. И еще одно: зачем уничтожать рукопись, если за нее можно выручить немалые деньги? По словам П. Моргани, машина, в которой погибла Дункан, была на аукционе продана за баснословную тогда цену — 200 тысяч франков. А за ее «дворец», проданный на аукционе, ей в свое время дали только 300 тысяч франков.

Рано или поздно рукопись должна была объявиться на аукционе. Но если этого не случилось на Западе, значит, она в других руках — в других архивах. Зачем и кому она потребовалась?

Книга вышла после гибели Айседоры. Не исключена такая вероятность, что по рукописи прошлись посторонние руки. Виктор Серов отмечал, что некоторые факты совсем не соответствовали действительности.

Об этом пишет и Ф. Блэйер: «Издатели утверждают, что Айседора сама писала текст, и это правда. Это заявление все же нуждается в уточнении, поскольку Серов и Гордон Крэг считают, что рукопись Айседоры была переделана после ее смерти».

У нас с вами есть возможность ознакомиться с первоначальным вариантом воспоминаний Айседоры Дункан о детстве, написанным в 1923 г. еще в России, и оценить писательский дар Айседоры. Ирма сохранила его и опубликовала уже в Америке.

Из воспоминаний Айседоры Дункан

«По дорогой цене боги продают свои дары. За каждой радостью обязательно следует мучение. За ниспосланную ими славу, богатство, любовь они взыскивают кровью, слезами и гнетущей печалью. Я постоянно окружена пламенем.

Мое первое воспоминание — яркое ощущение рук полисмена, в которые я попала, будучи выброшена из горящего окна, и я слышу вопли моей матери: «Мои мальчики, мои мальчики. Пустите меня туда, к ним». Часто по ночам я слышу голос моего отца, кричащего: «Мужайтесь! Они придут спасти нас». Он встретил свою смерть, держась за сиденье перевернувшейся лодки, в бушующих волнах у скал Фолмауса. Вечно огонь и вода и неожиданная ужасная смерть.

Подробные воспоминания о моем детстве встают с необычной живостью; дальнейшее окружено тьмой.

Моя мать поднимала четырех детей ненадежным занятием преподавания музыки. Вечные тревоги и заботы на ее лице были так привычны для нас; мы жили в бесконечном состоянии ужаса перед тем, что раздастся громкий стук в дверь неприветливых домохозяев, требующих квартплаты.

Я помню, как однажды, когда мне было около восьми лет, учительница предложила каждому из детей написать историю своей короткой жизни. Другие дети рассказали о садике при доме, об игрушках, о любимых собачках и т. д., я же выдала нечто вроде:

«Сперва мы жили на 23-й улице в Восточном Окленде. Мужчина приходил за квартплатой, пока мы не переехали в маленький домик на 17-й улице. Но опять нам не дали долго там оставаться. Через три месяца мы переехали в две маленькие комнаты на проспекте Солнечного пути. Так как мама не смогла взять мебель, у нас была одна большая кровать на всех. Но снова злой хозяин пришел сердитым, и мы переехали в… и т. д., и т. п. И это было уже пятнадцать раз за два года».

Учительница решила, что я сыграла с ней злую шутку, и вызвала мою мать предстать пред очи директора. Когда мать прочитала мою «историю жизни», она залилась слезами и сказала, что я написала только правду. Я помню, что после того случая ее глаза были красными еще: МНОГО дней, но я тогда не понимала отчего. Состояние постоянных гонений, в котором мы жили, казалось мне нормальной вещью. Я думаю, вот почему я столько участвовала в правительственной помощи в области продовольствия и образования и вообще в благотворительности для детей.

Моя мать не только преподавала музыку, но и вязала шапочки, жакеты и т. д. для больших магазинов. Я помню, как часто, просыпаясь среди ночи, видела, что моя мать все еще вяжет. Что за жизнь у нее была! Единственным светлым пятном было, что она имела пианино, на котором часами играла Бетховена, Шуберта, Моцарта, Шумана; или она читала нам вслух из Шелли, Бернса, Китса, много стихов, которые она учила нас читать наизусть. Мы, дети, слушали ее, свернувшись калачиком на ковре у ее ног.

В то время моя мать была еще молодой и красивой, но, согласно дурацким буржуазным принципам, она не знала, как использовать свою молодость и красоту, незаурядный ум, силу духа. Она была в домашней тюрьме, задолго до эмансипации женщин. Сентиментальная и добродетельная, она могла только страдать и плакать, а мы, юные, тоже страдали каждый на свой манер, и наши подушки часто бывали влажными от слез, как и у многих детей, которые ложатся спать голодными.
Это все христианское воспитание, которое не знает, как научить детей великолепному лозунгу Ницше: «Быть твердым!» Но с ранних лет какой-то голос свыше постоянно шептал мне: «Будь тверда!»

Я помню, как, придя однажды, застала мать на постели надрывно рыдающей над лежащей рядом стопкой вещей, которые вязала целую неделю и которые ей не удалось сбыть в магазины. Внезапно меня охватило чувство протеста. Я решила во что бы то ни стало продать эти вещи для матери, и за хорошую цену. Я взяла и надела из тех связанных вещей красную шапочку и пелерину и с остальным в корзине пошла по домам. Из дома в дом ходила я, торгуя своим товаром. Некоторые люди были любезны, другие грубы. В конце концов я достигла цели, но тогда я своим детским умом впервые постигла чудовищную несправедливость мира. И эта маленькая вязаная красная шапочка, сделанная моей матерью, стала шапочкой маленькой «большевички».

[-M-]

Ниже фото из книги "Секретная жизнь Карла Юнга"
http://www.american-buddha.com/lit.arya ... ung.10.htm


ERNST HAECKEL HAUS, JENA. GERMANY.
Ernst Haeckel and Isadora Duncan in front of the Festspielhaus in Bayreuth, Germany, 1904. This photo -- never before published -- was taken at their first meeting. Just a few hours later, they sat in the Wagner family's private box and viewed a performance of Parsifal.
Эрнст Хекель м Айседора Дункан перед Фестпильхаус, г. Баерн, Германия, 1904г.
Данное фото - никогда прежде не публикуемое - было сделано в их первую встречу.
Спустя всего несколько часов, они уже сидели в частной семейной ложе Вагнеров и смотрели оперу "Парсифаль".


Статья и ссылки на газеты об Айседоре Дункан на английском языке (мышкой газеты открываются в полный размер)
http://blog.readex.com/freedom-of-movem ... ora-duncan





Очень любопытный сайт:
"Коллекция вещей Айседоры Дункан от Мэри Дести"
http://www.oac.cdlib.org/findaid/ark:/1 ... tire_text/
(2 коробки + 1 плоская коробка)

Помимо фотографий, корреспонденции, афиш, программ, вырезок, артифактов, в разделе "Прочие материалы" (коробка №1; папка №28 ) данной коллекции значатся:

Box 1, Folder 28 Envelopes containing fragments of dress and shawl, reputedly those worn by Isadora at the time of her death
Box 1, Folder 28 Scarf fragment (Reputedly the scarf that strangled Isadora; published descriptions of the scarf do not coincide.)

- фрагменты платья и шали, предположительно, носимые Айседорой на момент её смерти.
- фрагмент шали, предположительно, задушившего Айседору; опубликованные описания шарфа не совпадают.

Коллекция открыта для изучения.


И вот еще 35 страниц с фото Айседоры и рисунками на Flickr: http://www.flickr.com/photos/quelitab/
В этой обширной коллекции есть даже раскрашенное фото Есенина и Дункан от Светы Колосовой.

Не уверена, что это Айседора в юности, но написано что это она в Сан-Франциско:

[Данита]

Глава 9

Ушедшая к славе.


Почему насильственная гибель Айседоры так и осталась тайной? В первую очередь, должно быть, потому, что в ее раскрытии никто не был заинтересован.

Илья Шнейдер пишет: «Хотя Айседору не собирались хоронить в Ницце, мэр города, узнав, что среди бумаг Дункан оказалась справка, подтверждающая желание Айседоры принять советское гражданство, заявил, что не разрешит хоронить ее в Ницце». В Европе ненавидели большевиков и тех, кто с ними сотрудничает. А Айседора опять собиралась в Россию и не скрывала своих планов…

Получилось так, что и в Европе ее негласно объявили «персоной нон грата», и в Советской России ее присутствие было крайне нежелательным. Прежде всего из-за ее смелых и открытых суждений в адрес коммунистических лидеров. Помните? «Господи! Для чего совершалась великая кровавая революция? Ничего не изменилось, кроме актеров. Вы просто захватили их дворцы! Вы не революционеры. Вы буржуа в маске. Узурпаторы!»

Убежденная атеистка, Айседора не только не поддержала действия большевиков по уничтожению храмов, но осудила это сразу и категорично:

«Вы не можете отобрать религию у народа, не дав ему что-то взамен. Дайте мне церковное здание, вместо того чтобы превращать его в клуб. Я разработаю целую серию прекрасных музыкальных праздников. Красивой музыкой и благородной пластикой я украшу церемонию рождения, церемонию брака и церемонию ухода из человеческой жизни.

Если вам необходимо отказаться от религиозных обрядов, дайте мне при помощи моей музыки и моего танца заменить их чем-то столь же прекрасным, как ритуалы античной Греции».

Как жаль, что красные комиссары не вняли голосу разума, в течение многих лет у советских людей не было ритуальных праздников, никаких, кроме простой записи в актах гражданского состояния да последующего застолья по данному поводу, а храмы превратили в склады.

Вид детей, ночующих в подъездах и подвалах, детей, нуждающихся в помощи взрослых, приводил Айседору в отчаяние. Этого она не могла простить никакому правительству.

Ф. Блэйер: «В Москве она видела, как маленькие дети спят на улице, могут ли взрослые люди так обращаться с детьми, если в мире существует любовь? Она взяла этих детей в свою школу, но после смерти Ленина правительство больше не занималось ею. А страдающих, живущих в ужасных условиях детей она видела и в лондонском Ист-Энде. И пока где-то страдают дети, в мире не существует истинной любви, так говорила Айседора».

В Берлине, беседуя с американским журналистом из «Чикаго трибюн», она сказала, что ее искусство не так уж необходимо людям. Необходима лишь любовь, возможность любить, как Христос и Будда. Но большинство любят только самих себя, свои идеи, свою власть, свое богатство. Ей стоит браться за написание книги, если она докажет людям, что они не умеют по-настоящему любить.

В черновых набросках к своей будущей книге она напишет, как робкий и застенчивый «маленький большевик» рассказывал им, только что приехавшим в Россию, о Ленине, о большевиках, о великих жертвах коммунистов. Все более вдохновляясь, он говорил о великом будущем коммунизма, «пока мы тоже не почувствовали себя готовыми умереть за Ленина и его дело». Юмор нередко переходил в иронию:

«Небо заволокло тучами, пошел дождь, однако наш гид был равнодушен к сырости, и я не скоро почувствовала, что мы ничего не ели в течение 14 часов (…) Я обнаружила после того, как познакомилась с другими, что настоящий коммунист индифферентен к жаре или холоду, к голоду или другим материальным лишениям (…) Как христианские мученики древности, они живут столь погруженными в идеи, что просто не замечают этих вещей».

Новоявленные «христианские мученики» и их «жены в перьях» не замечали бездомных детей, которых в эти годы насчитывалось более 5 миллионов и которые так нуждались в защите взрослых.

Айседора приехала спасать их детей, помогать им. От них теперь зависела ее школа. И что же? Она сразу «стала в позу антагонизма» и тем самым объявила, что «полна решимости обойтись без покровителей». Таких она называла новой буржуазией, «хорошо откормленной аудиторией», «хорошо откормленным обществом».

«Красный эмигрант» Ю. Анненков в своей книге написал: «В 1925 году, в Париже, Дункан много говорила со мной о Москве, о Петербурге, о советском строе, глубоко ее разочаровавшем». (Потом он назовет смерть Дункан «таинственной предопределенностью», только не объяснит, что это значит — Авт.)

В мае 1926 года Айседора встречалась с Мейерхольдом и его женой 3. Райх. («Они были милы со мной».) Известно, что у Зинаиды Райх была своя точка зрения на гибель Есенина, о чем она хотела рассказать в мемуарах. Не потому ли была зверски убита в 1939 году?

Своя, неправительственная, точка зрения была и у Айседоры: «Он (Есенин) желал, чтобы филистимляне пали перед ним ниц».

Тогда она не знала того, что могла услышать от супругов Мейерхольдов: в гробу «лежало чужое лицо», «лиловый шрам на лбу», «один глаз навыкате, другой вытек». Портрет, мало напоминающий портрет самоубийцы.

О настроении Всеволода Эмильевича пишет Анненков: «Заговорили о «Бродячей Собаке». Всеволод Эмильевич сказал: «А у нас, в Советском Союзе, теперь всем бродячим собакам — крышка. Вместо бродячих собак прочно засевшие кабаны с клыками… Райх сердито взглянула на мужа, но промолчала».

15 января 1926 года «Красная газета» написала о том, что «Дункан находится в стесненных материальных обстоятельствах и что она намерена опубликовать все полученные когда-либо любовные письма, чтобы получить средства к существованию… Она также намерена написать историю ее трагически окончившегося брака с Сергеем Есениным».

Не странно ли (какое совпадение!), тогда же рядом с Айседорой появилась «русская женщина, которая помогала ей готовить», «нуждающийся русский джентльмен согласился быть ее секретарем», русский музыкант стал ее аккомпаниатором, объявился даже русский кинооператор, который увековечил ее последние дни.

3 октября 1928 г. «Известия» сообщали о вечере памяти А. Дункан, состоявшемся в Большом театре. «После вступительного слова П. И. Новицкого и А.А. Сидорина была показана кинофильма «Последние дни Айседоры Дункан», заснятая в Ницце», — так писала газета, «забыв» упомянуть фамилию кинооператора.

Айседора чрезвычайно почитала немецкого философа Фридриха Ницше. Одно свое письмо-статью для парижской газеты «Юманите» озаглавила словами из Заратустры. «Я люблю человека, который поднимает себя самого ввысь и гибнет на этом пути».

«Трагическая смерть Айседоры Дункан после столь же трагической кончины Сергея Есенина, изощренную жестокость которой невозможно забыть, снова напомнила мне, в какой драматической атмосфере постоянно жила эта, на первый взгляд чудовищно парадоксальная, чета». Эти слова принадлежат Францу Элленсу.

Совершенно виртуозная, по-настоящему ошеломляюш, ая фраза заставляет снова и снова возвращаться к ней, перечитывать, думать: «Трагическая смерть Айседоры Дункан (…), изощренную жестокость которой», или «после столь же трагической кончины Сергея Есенина, изощренную жестокость которой невозможно забыть». К кому из них относится финал столь загадочной фразы? А, может быть, к обоим? Дескать, милая, добрая, умная, благородная Айседора! Сколько сил ты приложила, чтобы спасти Есенина! Каким насмешкам и изощренным издевательствам подвергла себя, пожертвовала состоянием, добрым именем, родиной, а себя спасти не сумела? Или не захотела?

Франц Элленс и его жена М. Милославская еще в 1922 году опубликовали ряд стихотворений Есенина на фрацузском языке. Смерть Есенина произвела на них тяжелое впечатление. Получив это сообщение, Элленс в тот же день пишет М. Горькому, что весть о самоубийстве Есенина их потрясла. Воспоминания о Есенине и Айседоре Дункан написаны им сразу после трагической гибели Дункан. Опубликованы в парижской газете 22 октября 1927 года. Приведенная выше цитата именно из этого источника.

Зачем же понадобилось Мэри Дести оболгать Айседору и возвести на нее небылицы, с которыми мы познакомились выше?

Полагаю, что сделала это Дести не для осуждения Айседоры, а для своей реабилитации: мол, она приложила все усилия, испробовала все средства и возможности, но разве Айседору можно переубедить, отвлечь от задуманного? Никакие силы не могли заставить ее делать то, чего она не хотела, и никакие силы не могли отвлечь от намеченной цели.

Что оставалось ей, Мэри? Разве только открытым текстом сказать: Айседора, откажись от этой книги — не простят тебе ее большевики!

Мэри высказала свои «плохие предчувствия» и просила Айседору не ездить с этим молодым человеком, мол, эта поездка может плохо кончиться. И что же услышала в ответ? Айседора пришла в восторг от этой мысли и заявила, что, если это так, то непременно сядет в машину и с радостью помчится навстречу своей гибели. Не потому ли и прозвучали эти странные последние слова: «Прощайте, друзья! Я иду к славе!»

Очень странные слова для обычной прогулочной поездки.

[Линда]

Подскажите пожалуйста, где можно прочитать о детстве Айседоры?

[-M-]

Подскажите пожалуйста, где можно прочитать о детстве Айседоры?

Читайте воспоминания самой Айседоры в её мемуарах "Моя жизнь". Лучше не найти...
http://royallib.ru/book/dunkan_aysedora ... yubov.html

[Линда]

Спасибо огромное за ссылку. Мемуары я, конечно, читала и также думаю, что лучше не найти. Но хотелось бы больше узнать о ее детстве.

[-M-]

Я кажется ещё слышала, что еще есть воспоминания её брата, но на английском языке.

[Линда]

Очень интересно. А кто из братьев написал? Их семья была очень сплоченной, все занимались творчеством. Я знаю, что очень мало литературы, но почему-то рискнула спросить. Спасибо, что ответили.

[-M-]

Очень интересно. А кто из братьев написал? Их семья была очень сплоченной, все занимались творчеством. Я знаю, что очень мало литературы, но почему-то рискнула спросить. Спасибо, что ответили.

Если мне не изменяет память - Раймонд.
http://en.wikipedia.org/wiki/Raymond_Duncan

[Линда]

Еще раз благодарю Вас за отзывчивость!

Интересует меня давно личность и творчество Айседоры Дункан. Прочитала здесь всю тему.

[-M-]

Еще раз благодарю Вас за отзывчивость!

Интересует меня давно личность и творчество Айседоры Дункан. Прочитала здесь всю тему.

Да не за что, Линда. Мне всё, что касается Айседоры тоже очень интересно.
И жаль её по-человечески - такие утраты, как смерть детей, и такой трагический конец.

А ссылки Вы тоже все прочитали и просмотрели?
Там можно найти массу интересной информации и пищу для размышлений.

[Линда]

Не все ссылки прочитала, недавно на сайте, не успела еще. Но просмотрела, есть много интересных вещей. Обязательно прочитаю. Надеялась увидеть ссылку на спектакль «Когда она танцевала» с Редргейв и Меньшиковым. Но видно записи этого спектакля вообще нет.