ДВАДЦАТЬ ПИСЕМ ЖЕНЫ ПОЭТА ПРИБЛУДНОГО - НАДЕЖДЫ МИЛОНОВОЙ
Луганский есениановед Анатолий Мальцев передал в редакцию “МГ” уникальные документы – письма Натальи Милоновой. Увлекаясь творчеством Сергея Есенина и ведя школьный кружок, Анатолий Мальцев в начале 80-х “вышел” на жену нашего земляка, поэта и “брата” Есенина – Ивана Приблудного, проживавшую после реабилитации и отбытия восьмилетнего заключения “по делу мужа” в Москве (Иван Приблудный посмертно реабилитирован). Данные письма можно рассматривать как документы, воссоздающие картину сразу нескольких эпох и судьбу интеллигенции в них
(Продолжение. Начало в №34, 36, 38,40)
“22 ноября 1991г. Москва
Уважаемый Анатолий Петрович!
Заинтересовали Вы меня сообщением о Сидориной. Что она обо мне написала? В такое время, видимо, не осталось больше в живых людей, принимавших участие в похоронах Есенина. А я там была. Была в Доме печати, прошла вместе с другими мимо гроба, видела на близком расстоянии загримированное лицо и рану на лбу. Прошла вместе с похоронной процессией весь путь до Ваганьковского кладбища, стояла недалеко от места захоронения, слышала выкрики Зинаиды Райх. Люди, приходившие ко мне за сведениями о Приблудном, захватывали в своих расспросах и то, что касалось Есенина. Из-за этого стали ко мне приходить и есениановеды. Так ко мне пришла и Сидорина.
Хлысталов юрист. Он находит, что следствие о смерти Есенина велось неправильно, что документы составлены плохо и хранились небрежно, и принимая во внимание общественное значение фигуры Есенина, просто преступно. Прибавив к этому рану на лбу и то, что врач, констатировавший смерть Есенина, был арестован в 1937г. и умер в заключении – приходишь к выводу, что Есенин был убит. Сидорина – горячая поклонница Есенина. Ею движет чувство. Она уверена, что Есенина убили. Но надо собрать доказательства. Их она хочет получить в том числе и от меня. Хлысталову хотелось бы, чтобы я знала Блюмкина. А я вообще считала, что он, как убийца Мирбаха, расстрелян.
Хлысталов фотографии мне всякие показывал: «Этого не помните?» – «Нет, нет, не знала я Блюмкина». А Сидорина хочет, чтобы я вспомнила, как кричала Райх: «Сережа! Никто не знает» или «Сережа! Никто ничего не знает». Ну как я могу это вспомнить?
Что я думаю о смерти Есенина? Тогда, в 1925 г., я не сомневалась, что это самоубийство. Но, конечно, озадачивала рана на лбу. Но я знала, в каком тяжелом психическом состоянии был Есенин. Я видела его. Я понимала, что он уже потерял управление собой. Сейчас я знаю, что у него была плохая наследственность: дед – тяжелый самодур, брат матери – эпилептик. Есенин был вполне «готов» для совершения рокового поступка.
Но сейчас у меня прибавилось знаний о том, на что способно НКВД. И мне уже не кажется страх Есенина перед Блюмкиным манией преследования. Их что-то связывало, а также (совершенно бездоказательно) считаю, что оба связаны с убийством З.Райх.
Сидорина считает, что убийство З.Райх организовано НКВД. Я не считаю. Зачем ее нужно было романтически резать, когда можно было просто арестовать, тем более, что ее муж, Мейерхольд, уже был арестован. Поэтому, как умер Есенин, я сейчас не знаю. Допускаю оба варианта.”
“23 ноября 1991г. Москва
При всем моем восхищении талантом Есенина, при том, что томик его стихов у меня все время под рукой, мне претит то молитвенное отношение к его памяти, какое складывается у известной части нашей интеллигенции. В икону превратили. Только молиться…
Вот так же Сахарова в икону превратили. И это меня от него отталкивает. Непогрешимый, обсуждать, сомневаться в его словах и поступках – общественный проступок. Как мы привыкли стоять на коленях!
В бурном и интересном периоде нашей жизни я ничего не понимаю. Но я родилась в большой мощной стране, привыкла не стыдиться своего народа, и продолжала любить свою страну и народ (всех вероисповеданий и национальностей), когда она стала называться Советским Союзом. Страна осталась такой, как была, все ее население было согражданами с одинаковыми правами и обязанностями. Узкими националистами ни мои родители, ни я не были. А теперь моя страна у меня на глазах разваливается на куски, а люди, которых я считала доброжелательными согражданами, радуются этому и злобно поносят мой лично, русский, народ… И болит моя душа о моем народе, ограбленном, изнасилованном, развращенном, которым похвастаться не могу, но о котором вся моя печаль. Я газет не читаю, только смотрю заголовки – больно.
Что происходит? Власти нет, никто никого не слушается. Представьте, что Ваши ученики объявят себя демократами, что запрещение курить на уроках ущемляет их личное достоинство, а т.к. на Западе признан секс, они хотят на уроках сидеть в обнимку с девочками, и вообще – им принадлежат все права, а обязанности – Вам. Каждое Ваше слово они будут критиковать и требовать порядки в школе. Сумеете ли Вы убедить их в необходимости учиться, если у них не хватает времени на обсуждение своих прав? Это дети. А наш народ? Задавленный деспотизмом народ? Подготовлен ли он умственно к свободной политической деятельности?
Но что делать, я не знаю. Только надеюсь на свой народ. Есть у него одно положительное качество – терпение. Потерпит, потерпит, наберет силы и распрямится. Только бы КПСС с марксизмом до него не допустили. А как это будет, когда? …Увы, мне не увидеть.
Сейчас Наташа с мальчиками вернулась с базара. Картошка – 5 рб.кг, капуста – 4 рб., подсолнечное масло – 15 рб…. .. Я вношу подспорье в хозяйство еженедельными и праздничными заказами. Пока не голодали. Я больше боюсь холода, чем голода. Только бы был хлеб досыта. Все это я когда-то перенесла в 18-22 гг.
…Рада за Вас и в то же время завидую тому, что Вы можете заниматься приятной для себя и нужной для других деятельностью. Моя глухота от людей меня отрезала. Да и от каких людей? Сверстники мои все поумирали, более молодых не так уж я интересую…”
“24 ноября 1991г. Москва
Перечитала написанное и хотела разорвать письмо. Уж очень я разошлась со своими «имперскими» эмоциями. Да ладно. Какая я есть, такая есть. Не осудите.
О Бишареве. Недели три тому назад нам по телефону позвонили из КГБ. Разговаривала Наташа. Следователь сообщил, что Бишареву дано разрешение ознакомиться с делом Приблудного, но он лично против того, чтобы журналисты знакомились с делами уже реабилитированных людей. А как относимся к этому я и Наташа? И мы ответили: Бишареву не давать. «Тогда, – сказал следователь, – я напишу на деле «только с разрешения родственников».
И вот на днях, поздно вечером, без предварительного уведомления по телефону, пришел к нам вместе с «другом», фамилию которого я так и не расслышала, – черный, лохматый, усатый и бородатый. Понятно, за разрешением. И я отказала, объяснила: в деле нет ничего, касающегося творчества Приблудного. Но есть много чужих имен и чужих слов, поступков, много семейного и личного. У людей, упомянутых в деле, еще живы дети, внуки… А он доверие мое утратил. Я волновалась и в тот момент забыла упомянуть, что, узнав из моих воспоминаний о дурных отношениях сироты – будущего поэта с мачехой, он (Бишарев) дурно отозвался об этой мачехе в печати. А это оскорбило еще живых сына и дочь упомянутой мачехи и усложнило мои отношения с Иваном Петровичем Овчаренко.
Журналист в погоне за сенсацией не жалеет ни живого, ни мертвого, бьет по живому.
Оскорбленный О.Л. бросился в прихожую, оделся и ушел, хлопнув дверью. «Друг» – за ним. Оба со мной не простились. Что предпримет Бишарев дальше? Что Вы обо мне думаете? Простите мне это бессвязное длинное письмо. Мне не с кем разговаривать. Будьте здоровы Вы и все Ваши близкие.”
www.mgm.com.ua