Апостол нежный Клюев или ладожский дьячок?

[Taurus]

Оченно было бы интересно взглянуть на сей фильм, наверно в самом скором будущем уже можно будет это сотворить. Интересно, кто же в нем сыграл Сергея Саныча...
А Абрамов здесь не на Клюева похож, а на старичка Боровичка, жмурящегося от удовольствия, будто он сметанки с сахаром откушал

[Зиночка]

Это не апостол, и не дьячок, а глупй, зажравшийся лицемер. Я уж не буду растекаться мыслью по древу о его всех известных склоннастях, а напомню, что он делал всё для своей выгоды. Хитрый, продуманный от затылка до кончиков штиблет. Его хлебом не корми - дай повиснуть на шее известного, доброго человека. Такого, как Есенин.
Жалок, ничтожен и туп.

[Margo]

Мыкола в штиблетах не ходил, я уверена. Лапти - его любимая обувь, ыыы!

[Taurus]

Зиночка, ну вы прям всех загнобили)))) И Мариенгоф плохой, и Дункан собой не вышла, да и Клюев вот тоже вдруг тупым оказался А еще говорят, что о человеке можно судить по его друзьям... Ну вот что можно подумать о Сергее Александровиче)))

[Зиночка]

"И Мариенгоф плохой..." А что в нём хорошего? Если он кому-то нравится - замечательно, кто ж против? Элементарно высказала своё мнение. И, вообще, жизнь научила тому, что высказывание "Скажи мне кто твой друг, и я скажу, кто ты" - ерунда. И, кстати, я уже объяснила дружбу Сергея с этими змеюками - он был доброй душе человек, доверчивый и романтичный. Хорошо прикрытую зависть с лицемерной улыбкой на устах принимал за искреннее отношение к себе.

[Taurus]

"И Мариенгоф плохой..." А что в нём хорошего? Если он кому-то нравится - замечательно, кто ж против? Элементарно высказала своё мнение.

Нет, ну ясно понятно, про мнение и ты пы.

...Эрлих - омерзительный тип. Какой-то страшный, глупый и вообще...напоминает слизняка или гоблина. По глазам видно, что продажная шкура!...
...Клюев глупй, зажравшийся лицемер. Хитрый, продуманный от затылка до кончиков штиблет. Его хлебом не корми - дай повиснуть на шее известного, доброго человека. Такого, как Есенин. Жалок, ничтожен и туп...
...Мариенгоф…Чёрт его поймешь, скользкий, как уж. В любом случае он рыба-прилипала, которая присосалась к Сергею и его славе (таким был не он один). Сам же Есенин был доверчив, вот и пустил в свой круг всяких змеюк и вампирюг...

Ну про Дункан и Бениславскую вы тоже вроде нелестно отзывались. Просто стало интересно, Зиночка, ну кто по-вашему из окружавших Сергея Александровича людей, был достоин его, такого ранимого, доверчивого…?

И, кстати, я уже объяснила дружбу Сергея с этими змеюками - он был доброй душе человек, доверчивый и романтичный. Хорошо прикрытую зависть с лицемерной улыбкой на устах принимал за искреннее отношение к себе.

Помнится, это не Клюев начал переписку с Есениным, а совсем даже наоборот, Сергей Александрович искал с ним знакомства… И для чего это ему понадобилось, наивному? Да и с Мариенгофом Сергей Александрович премило сосуществовал, коротая холодные полуголодные вечера, наверно тоже смекнул доверчивый наш, что лучше и выгодней… Да и с Дункан, Айседора по Москве не бегала, чтоб Есенина отыскать и знакомство свести…
Перестаньте уже делать из С.А. дурачка простачка, тоже смекалистый был, и себе цену знал, и эгоизма не чужд был, где-то обманывался, а где-то наверно и сам обманывал. А что касается прилипал, то верно, и такие были, Галине Артуровне в этом вопросе вполне доверяю. Но думаю опять же, что Есенин все понимал, и даже где-то это ему льстило.

[Зиночка]

Ну, и оставайтесь при своем мнении, уважаемый Taurus. Кто б спорил, кто б был против? И нечего передергивать мои слова! Я не делала из Сергея простачка, я сказала лишь, что он верил людям! А это разыне вещи! Уж тем паче о "дурачке"! Ничего не могу поделать, если Клюев ничтожен, Мариенгоф бесцветен, а Эрлих продажен. Не я их такими сделала или воспитала. Наверное, Есенину что-то в них нравилось, но всем ясно, как день, что они все только и делали, что вредили Есенину. А Дункан и Бениславскую вообще прошу не приплетать сюда. Я не говорила никогда об их продажности или подлости, я затрагивала соврешенно иные аспекты их поведения и проявлений к Поэту и его творчеству.

[Nika]

Перестаньте уже делать из С.А. дурачка простачка, тоже смекалистый был, и себе цену знал, и эгоизма не чужд был, где-то обманывался, а где-то наверно и сам обманывал. А что касается прилипал, то верно, и такие были, Галине Артуровне в этом вопросе вполне доверяю. Но думаю опять же, что Есенин все понимал, и даже где-то это ему льстило.

Вот, полностью солидарна! Тут еще такой момент, королю нужна свита.

[Margo]

Не так уж и неивен был Есенин. Он прекрасно понимал, кто приличный человек, а кто обманщик. И друзей своих он знал как облупленных, и знал на что они способны. Но другое дело - что он все-таки надеялся на то, что они не окажутся подлецами. Ведь каждый человек на лучшее надеется, и верит в хорошее. И действительно доверял он только некоторым. Причем, были у него и друзья на побегушках... Вечно он какие-нибудь поручения давал. Тому же Эрлиху, например. Сбегай туда-сюда, за пивом, за деньгами, еще за чем-нибудь... Любитель покомандовать

[Старуш-ка]

Н.А. Клюев читает отрывок из поэмы "Деревня"

[Аленка]

Старуш-ка, спасибо огромное)))))

Ой, ну мне понравилось как он читает Жаль плохо слышно!

[Старуш-ка]

«Бисер малый от уст мужицких
Государь и милостивец
Брат Сергей поведал мне пресладостную весть о том, что Вам положил Бог на душу желание предать тиснению купно мои и Сергиевы писания. Усматривая в таковом душевном желании Вашем веяние Духа Животворящаго, пекущегося о всякой правде и красоте, и под тем или иным видом укрепляющего в вечном свитке русско-народнаго творчества дела слабых рук наших и словеса наших грешных уст, я, Ваш, Государя моего покорнейший слуга, имею честь доложить Вам, от совести моей, следующее: Всякая книга достигает до высокаго и до низкаго, до сильнаго и до дрожащаго, наипаче же книга, отразившая в себе век, веру или дух народа и его природы; такой всосавшей в себя жизнь и родную природу книгой являются писания брата Сергея Александровича Есенина. Говорю сие не для слов, а от ясных осознанности и духовнаго прозрения златоустнаго лика Есенина в ряду таких жизнеписателей, как Андрей Рублев, Гурий Никитин с товарищи и протч. От Киевских пещер до Соловков тянется незримая для гордых глаз, золотая тропа русско народнаго творчества. Те люди, которые протоптали эту тропу, много страдали, много трудились, много пролили крови... Теперешние-же писатели и художники думают, что они родились сами по себе, скроенные из разрозненных лоскутьев западной мысли и дела. У них есть так называемая литература, они гордятся сказанным миру новым, будто-бы русским словом, но то, что кажется последним достижением их мысли, давно родилось в стихийной душе народа. Доказательст¬вом же сего и служит медовое искусство брата Сергия.
О красном вечере задумалась дорога, Кусты рябин туманней глубины... и еще:
Голубиный дух от Бога,
Словно огненный язык,
Завладел моей дорогой,
Заглушил мой слабый крик.
Ведь это то же самое, что в гурьевских росписях церкви Златоуста, что на Коровниках, в Ярославле. Ведь это те же фрески, и в них открывается совершенно новый эстетический мир, необыкновенно поучительный для понимания русской души. Но и помимо этой поучительности есть в них еще власть даже над утратившей веру душой: незримыя нити возвращают блудного сына к воспоминаниям детства, пробуждают что-то вечно дремлющее в низинах души. Так, живя в столице, погрузившись с головой в деловую, сухую суету, всё-же встрепенешься и вспомнишь о чем то родном и далеком при звоне пасхальных колоколов. С Итальянских озер, где вечно празднует природа, все же тянет русского человека домой, на лесную опушку, в тенистый овраг за селом, или в ржаное поле, откуда видны золотыя маковки.
Необычайное словесное многообразие Есенина дало повод Левинсоновским наборщикам и Сладкопевцеву обозвать его футуристом. Такое определение Есенинскаго художества наборщиками не заслуживало бы и обсуждения, и упомянуть про него можно лишь в связи с именем Сладкопевцева, который просто на время забыл, что поэтичности и образности требует национальная стихия русского языка. Так было, так будет, и ни какия соблазны на иные пути не дадут
вечных ценностей.
Поэзия Никитина и Спиридона Дрожжина не есть русская поэзия, их стих, где го-лыя фабула и тенденциозность, пришедшия от немецкаго мещанскаго искусства, далек нашей душе. Мы же с Есениным, как и далекие наши братья, древние изографы, умеем облекать свои мысли в образы, в затейную, как арабская вязь, форму. Для нас, как и для наших художественных предков, задачи декоративныя так же близки и дороги, как и задачи повествовательныя. В искусстве не одна, а тысячи ценностей, но ни чего не стоющее в нем это так называемый реализм:
"Вот" моя деревня,
"Вот" мой дом родной,
"Вот" качусь я в санках
По горе крутой.
(С. Дрожжин)
Ведь так сложит, вымыв руки, и повязав чистый передник, любая из Ваших судомоек.
Нам же с Есениным, как носителям таинственнаго инстинкта — воли народа, творящей в нас красоту, стыдно за такое трехсаженное — вот, вот, вот... Языческо-папитское понимание искусства не допускает напр, петь про Христа сидящаго на завалинке. Но Христос на завалинке, как и росписная мужицкая дуга, в которую впряжен огненный коренник, возносящий пророка Илию на небо, понятны лишь пчелиному сердцу юноши христианина, для котораго просто недопустимы без Христа мужицкий обиход и вся русская природа.
Дуга на небесном кореннике и вятский колоколец под ней кажутся неуместными и кощунственными для известной породы людей, неспособных ни на духовное, ни на просто житейское дерзание, не верующих в общение земли с небом, доверяющих больше градуснику, чем голубю — вестнику того, что земля суха, стихли ветры и масличное дерево зеленеет по-прежнему. Где же больше правда, в градуснике или в голубе? Я и Сергей веруем в голубя. И как художники-христиане благословляем блаженные персты, изобразившие русскую дугу на иконе — знак того, что земля и небо — кровная родня.
Вятский колоколец, восхищенный на небо, звонит доселе, и горе русской земле, если он сорвется в бездну. Тогда осыплется золотое дерево церкви и искусства, останутся лишь Дрожжин, Копыткин с Ядыткиным, да клеветнический рассказ о том, что поет маляр на высоте шестаго этажа.
Существует тайное народное верование, что Русь не кончается здесь на земле, что все праведное на Руси возсоздается и на небе. Иначе и быть не может. Верите же Вы фотографической пластинке, запечатлевающей внешнюю жизнь, по чему же не поверить и в то, что Ваша трапезная палата — плод чистой мысли и устремления не отражена в сферах небесных. Есенин и я веруем в это крепко. Когда утихнет военныя буря, очистится от щепнаго и человеческаго мусора ново¬построенный Вами Китеж, замерцает в ободе его врат доброочитый Спас с Егорием, сгинут из теремов биллиарды и рояли, а взамен их войдет в терем белица-тишина, Вам будет понятно, что Вы свили гнездо Фениксу, посадили злато-древный дуб, под которым явится Рублевская Троица. Ибо только тогда Русь вышлет к Вам новых Рублевых, Иоанов Кронштадтских, трудников чистаго слова, мысли и молитвы. И каким бы высоким счастьем почел я — лично, надеть вериги, и в костромском кафтане, с бородой полокоть, с полупудовым узорным ключом — быть привратником у такого Феникс-града!
Верьте, государь мой, что только творческая белая тишина крепко обяжет людей на чистое поведение в стенах Ваших теремов: никто не посмеет в них закурить, плюнуть на пол, разсказать похабный анекдот. Скажу Вам правду: "Святой Руси" угрожает нашествие мещанства.
Английско-франко-немецкая перечница сыплет в русскую медовую кутью зеленый перец хамства, пинкертоновщины, духовного осотонения. Вербовка под стяг сатаны идет успешно. Что же нерушимая стена, наш щит от всего этаго? Ответ один: наша нерушимая стена — русская красота.
На желание же Ваше издать книгу наших стихов, в которых бы были отражены близкия Вам настроения, запечатлены любимые Вами Феодоровский собор, лик Царя и аромат Храмины Государевой — я отвечу словами древлей рукописи: "Мужие книжны писцы золотари заповедь и часть с духовными приемлют от Царей и архиереев и да посаждаются на седалищах и на вечерях близ святителей с честными людьми".
Так смотрела древняя церковь и власть на своих художников. В такой атмосфере складывалось как самое художество, так и отношение к нему. Дайте нам эту атмосферу и Вы узрите чудо. Пока же мы дышим воздухом задворок то разумеется, задворки и рисуем. Нельзя изображать то, о чем не имеешь никакого представления. Говорить же о чем либо священном вслепую мы считаем великим грехом, ибо знаем, что ни чего из этаго окромя лжи и безобразия не выйдет.
Остаюсь
Вас Государя моего
покорнейший слуга и молитвенник
Николай Алексеев Клюев.»

[outsider]

Здорово! Про Русь и про Праведное тоже здорово! Признаться честно, я не верю в жизнь после смерти. Кстати...А Есенин разве верил?
Про ф.пластинку... сегодня бы сказали, что это или флуд или офтоп ))))
Помоему всё проще: "Кто умер, но не забыт, тот бессмертен." (ц)
Свет, извини, я у тебя нагло (ц )стырил ))))

Существует тайное народное верование, что Русь не кончается здесь на земле, что все праведное на Руси возсоздается и на небе. Иначе и быть не может. Верите же Вы фотографической пластинке, запечатлевающей внешнюю жизнь, по чему же не поверить и в то, что Ваша трапезная палата — плод чистой мысли и устремления не отражена в сферах небесных. Есенин и я веруем в это крепко.

Вот тут уж точно Есенин был-бы счастлив!

Когда утихнет военныя буря

[Taurus]

Виктор Петров.
Последний дом поэта: о Николае Клюеве.

В 70-80-е годы я и мой друг, поэт Анатолий Борисович Перервенко, местом своих хождений избрали Воскресенскую гору. Именно на этой сибирской горе, а вернее, на крутом, изогнутым холме, в 1604 году был срублен казаками-землепроходцами город-крепость Томск. Рос он от острога к югу и западу по берегу реки Томи, что брала своё начало в предгорьях Алатау, впадала в Обь и исчезала в Северном Ледовитом океане. С вершины её открывался прекрасный вид на небо и город, почти сплошь деревянный. Лишь по улице Миллионной, у Базарной площади и по набережной реки Ушайки высились каменные строения.
Воскресенская гора притягивала нас ещё и потому, что в середине XIX века на её гребне стоял дом, где обитал ссыльный Михаил Александрович Бакунин. <...>
Друг мой работал в архиве, я же был тогда молодым историком-краеведом, оба мы, выпускники Томского государственного университета, мечтали прославить родной город поэтическими свершениями. Велико же было наше удивление, когда мы узнали, что на другой стороне Воскресенской горы, в запутанных травяных улочках и переулках находился последний дом поэта Николая Алексеевича Клюева! Именно из него Поэта увезли в Томскую тюрьму, оттуда на Каштак, северный обрывистый склон горы, где расстреляли вместе с тысячами невинных людей. Шёл, вернее, валом валил 1937 год.
Если о пребывании в Томске Бакунина мы знали практически всё, то о поэте-бунтаре — преступно мало. Его стихи нам представлялись тогда замысловатой “пестрорядью”, вдохновенной стилизацией под некую старину, более эпосом, нежели лирикой, дорогой нашим влюблённым в поэзию сердцам. Но мы чувствовали их непомерную глубину, звёздную густоту образов, энергию родильного дома ещё неведомой нам Вселенной.
Поиски дома мы начали от Троицкой единоверческой церкви, живописно расположенной рядом с крутым склоном горы. В ней, как нам было известно, молился ссыльный Поэт. В августе 1937-го священники церкви были арестованы, а сама она закрыта (последний действующий в городе православный храм). Люди называли Троицкую церковь — “Кержацкая”, поскольку на этом месте было подворье и храм старообрядцев, сосланных Екатериной Великой. В этом мы усмотрели добрый знак. Николай Клюев был из олонецких староверов, более того, по материнской линии род свой он возводил от протопопа Аввакума. Думается, что и сам “огнепальный” протопоп не мог миновать Томский острог, возвращаясь из Даурской ссылки. А в середине XVII века лишь Воскресенская гора была заселена.
<...>
Северо-восточная сторона Воскресенской горы — это лабиринт одноэтажных в своей массе деревянных домиков, будто несколько деревенек сошлись вместе, наехав друг на друга. Так мы дошли до Белого озера, названного “белым” из-за отражающегося в его водах березняка. Нам казалось, что Клюев, рождённый на русском Севере, где-то вблизи Белого моря, мистическим образом должен был жить рядом. Мы были правы, но местные жители не сохранили памяти о Поэте, а заборы, тополя и берёзы безмолвствовали.
И тут заговорил архивный документ: последний арест Николая Алексеевича был произведён в доме № 13 по Старо-Ачинской улице. И ведь сколько раз мы проходили мимо!
Дом этот больше походил на конуру или келью. Одноэтажный, высокая покатая крыша, чтобы сбрасывать тугие томские снега; небольшие оконца с толстыми, оплывшими, чуть зеленоватыми стёклами хранили избяное тепло. Резные наличники и тяжёлые ставни, закрывающиеся на ночь, придавали ему нищенскую нарядность. В 1937 году в доме еще стояла русская печь. Потом ее сломали. Печной огонь золотил побелку, где под слоем извести лепили себе множество гнёзд неистребимые клопы. Языкастые блики, отражаясь, играли на толстом зеленом стекле окна. Почему-то думается, что Поэт часто смотрел в окно, наверное, ему казалось, что по ту сторону стекла стоят и смотрят на него два Сергея, Есенин и Клычков. Бревенчатый, потемневший от дождей и звонких морозов дом-келья, прибежище бедных людей и голубей, всё ещё воркующих под стрехами.
— И это последнее жилище Поэта?
— Да, оно, точно по описанию.
— Но ведь он под № 15.
— За полстолетия номера сместились, но это именно тот дом.
— Хоть бы табличку прибили!
— Да уж куда там…
Мы смотрели в окно, словно надеясь на чудо, на ответный взгляд. На мгновение, длительность во времени которого невозможно вычислить, показалось, что изнутри проступил лик Поэта. Левая половина его лица казалось онемевшей, левый глаз полузакрыт, мука и сострадание во взгляде, губы беззвучно шевелились. Но в стекле, словно в зеркале, отражались только мы. Два бородатых поэта последней трети XX века смотрели сами на себя.
— Ты это видел?
— Да.
В то время поэмы и стихи Николая Клюева ещё почти не печатались. У нас был лишь небольшой сборничек, преимущественно ранних произведений, изданный будто бы для детей. На изумрудной обложке с растительным орнаментом золотым курсивом было выведено “Избранное” (Москва, “Советская Россия”, 1981). В нём даже “Погорельщины” не было. Мы открыли книгу наугад, как это часто делали, чтобы погадать о жизни, о судьбе. На этот раз мы просили Поэта сказать нам: кто он? И вот какие строки открылись:
Я был прекрасен и крылат
В богоотеческом жилище,
И райских кринов аромат
Мне был усладою и пищей.

Блаженной родины лишён
И человеком ставший ныне,
Люблю я сосен перезвон,
Молитвословящий пустыне.

Лишь одного недостаёт
Душе в подветренной юдоли, —
Чтоб нив просторы, лоно вод
Не оглашались стоном боли…
Это были стихи 1911 года, именно они дали название книге “Сосен перезвон”. И здесь, рядом с домом, стояли сосны. Нам уже трудно было оторваться от сборника, мы листали его, зачитывая вслух, и это чтение будоражило и убаюкивало… “Лишь сосны корабельные поют нам колыбельные…” — вспомнил я две строчки моего друга.
Мы говорили о том, что живую природу, родные олонецкие леса Клюев воспринимал как нерукотворный храм, одушевлённый, родственный ему, отзывчивый, беззащитно-добрый к человеку, который уничтожает своим железом дарованный ему Рай. Он возвращал нас к первозданной чистоте первобытного, давно уже утерянного людьми мира. Поэтическому языку Николай Клюев учился у предков, следы которых затерялись в лесах и едва обозначены в книгах. Он всматривался, вчувствовался в мир цивилизации Севера, даже не зная арктической теории происхождения индоариев, вступал в свою Белую Индию, становился послушником волхвов, сотворивших праязык народов почти всей Евразии, ловил провидческие знания от небесных светил и растительного мира.
Как сладко брагою лучей
На вашей вечере упиться,
Прозрев, что веткою в ручей
Душа родимая глядится!
Это стихи 1915 года, это слова уже рождённого поэта, обретшего свой неповторимо-индивидуальный и одновременно всенародный (в глубину и высоту веков) голос. Мы почуяли, что он своим сложно-метфорическим, свежим и в то же время древним языком поднимает до наших глаз прошлое с острым, пророческим ощущением будущего, надвигающейся беды, неизбывной и поныне.
Клюев не выдумывал языка, подобно своему собрату по перу Хлебникову, не конструировал его по словарям, как сложноподчинённый Пастернак, не собирал с полей всемирной цивилизации горячие и острые камни словосочетаний, подобно Мандельштаму, не мастерил стихи из нервов и железа, как это делал Маяковский. Он черпал слова из самой природы русского языка, на котором уже и не говорили, даже в олонецком заповедном краю. Его стараниями расцвели понятные всем песни Есенина, которого мы с другом в то время называли “Блоком для миллионов”.
Оба мы пришли к мысли: Клюев — старатель языка, и древнего и будущего. Он сознательно взялся за непомерный труд, вступил на дорогу подвига, опасаясь непонимания и неприятия современников, которые далеко не всегда его слышали, часто предавали или шарахались в сторону. Он думал о судьбе русской музы. На поэзию, как и на самих поэтов, накатилась долгая беда. Хищник и собственник в человеке неистребимы. Сейчас грызут горло за идею, а завтра займутся безудержным накопительством. Он хорошо знал капитализм, ворвавшийся в олонецкие леса, свивший гнездо в родной Вытегре, так похожей обликом на Томск. Юношей он со всею страстью приближал революцию, думая, что она принесет на Землю крестьянский избяной Рай. Да обернулось всё по-иному.
Порой ему отказывало чувство меры или вводила в соблазн сиюминутность. Но он знал, что время — временно, а поэзия — вечна. И вновь возвращался к утраченному чувству видеть мир первозданно. И богатырской своей силой защищать его:
Осенняя явь Обонежья,
Как сказка, баюкает дух.
Чу, гул… Не душа ли медвежья
На темень расплакалась вслух?

Иль чует древесная сила,
Провидя судьбу наперед,
Что скоро железная жила
Ей хвойную ризу прошьёт?
В Томске его видели разговаривающим с елочкой. Нежно перебирая ветви, он напевно, выкатывая на поверхность речи округлое “О”, восхищался совершенством, соразмерностью и мудростью идущих венец за венцом, звездою от ствола, иглистых ветвей.
Мир людей ещё до прихода Советской власти становился ему всё более и более враждебным, что видно из стихов, будто созданных обретшей речь елью, к которой направился лесоруб. Беда ощущалась им задолго до революции: приближение тектонического сдвига в недрах народа, где нарыли пустоты незрячие рудокопы. Возможно даже, Клюев надеялся, что народная советская власть расправится с рудокопами Серебряного века. Как и многие в то время, он верил в народ (“Я посвящённый от народа…”). Но лишь книги в XIX веке хранили старину, истину. Лучшие книги. Народ же читать не умел, а книги-храмы порушил, пожёг. Так рассуждали мы тогда, ещё не зная, что пройдет совсем немного времени — и книги, как Храм Спасителя, вновь во всей полноте войдут в жизнь.
То, что Клюев любил мистифицировать окружающих, нам было известно, это был единственный способ сохранить в себе Поэта, таким уж народила его природа-мать. Но стихи его не вымысел, они до сих пор — осязаемая духовная реальность.
Тот день перед последним жилищем Поэта стал памятным для меня. Сегодня о поэзии, жизни и смерти Н.А. Клюева я знаю много больше, только дома того уже нет. В самом конце XX века (1999 год) на нём, как мы и мечтали, была установлена мемориальная доска с барельефным портретом Поэта (скульптор Н. Гнедых): “В этом доме жил накануне расстрела поэт Николай Клюев”, затем весной 2004 года доску украли, а осенью 2006 — снесли и сам дом, построив на его месте многоквартирную высотку.
Руины клюевского дома сфотографированы филологами Томского государственного университета. Снимки размещены в Интернете, покоятся в музеях. Но зеленое стекло окна, за которым, как застигнутый бурей пловец, страдал и пел Николай Алексеевич, разбито. А ведь было оно волшебным стеклом, а в глубине его: на полке девять книг, вся походная, странническая библиотека (Гомер, Феогнид, Евангелие, Клычков…) и рукописная тетрадь в четыре листа. На столе — шесть страниц со стихами, в кармане куртки удостоверение личности № 4275, выданное НКВД. Всё это было изъято из квартирного угла, угаданного нами, при обыске и аресте 5 июня 1937 года. Всё, кроме удостоверения, пропало.
В этом доме впервые за три года ссылки у Николая Алексеевича появилась возможность записывать стихи. Да и переехал он сюда, чтобы вновь обрести эту возможность. Слова в поэмы он слагал всегда, как непрерывно творит себя природа, пока не даст плода, не рассыплет семена, не пустится в новый рост. Но вот переносить на бумагу созданное, мирно скрипеть пером, сидя за столом, заносить на белоснежные дести листов обкатанные, как сердоликовая галька Томи, и отгранённые в душевной памяти стихи, — он не мог. Ни на этапе из Москвы в Сибирь, ни в колпашевском болотном бараке, ни в томских съёмных углах, тёмных, пропахших самогоном и разорванных пьяными криками и обывательской руганью.
Предшествующее жилище ссыльного Клюева известно. Оно неподалеку от дома на Старо-Ачинской. Краеведы и литераторы 25 октября 1990 года, когда в стране началась реанимация памяти, установили там (переулок Красного пожарника, 12) мемориальную доску с надписью: “Здесь с октября 1934 г. по март 1937 г. жил в ссылке поэт Николай Алексеевич Клюев (1884-1937)”. Мы были с другом у этого “кособокого старинного дома”. Ни в одном из стёкол не появился лик Поэта. Да и своего окна у него там не было.
<...>
За месяц хозяева брали с постояльца 30 рублей (стипендия на рабфаке — 62 рубля). Это было непомерно дорого, рубль в день. Буханка черного тяжелого и влажного на ощупь хлеба стоила в Томске 90 копеек. Отец надеялся поступить на учебу и получить место в общежитии, что и произошло через несколько недель. Но чрево этого “доходного” дома, разбитого на десяток съемных углов, он запомнил и зафиксировал в своей краткой записи. Жить там было просто невозможно.
А время уже надвигалось страшное, лава террора подходила к самой верхней кромке ещё обетованной, но уже сходящей с ума земли. Вибрации близкой беды ломали человеческую психику. Ведь душа человека, как океанская рыбка, чувствует приближение беды.
После прогулок по городу Николай Алексеевич уходил в свой угол за дощатую перегородку, но эта конура не укрывала его от строителей социализма, скрежета жести, драчливой ругани мужиков и причитаний баб. И так ежедневно от восхода солнца до восхода луны. Единственная отдушина — скамеечка возле дома, где он не только дремал, разглядывая свои золотые сны-стихи, но и принимал гостей. Поначалу они ещё были. Все же город был не простой, Томск называли Сибирскими Афинами, в нем находился государственный (ранее императорский) университет и прекраснейшая Научная библиотека, пединститут, десятки технических вузов, театральные кружки, объединения любителей словесности. В середине 30-х годов город ещё оставался традиционным местом ссылки лучших людей России. К репрессированным знаменитостям разного рода томичи привыкли.
Поэту так хотелось читать свои стихи, но даже просто говорить с людьми было небезопасно, прежде всего, для них самих. Однажды пришли литераторы из пединститута. Разговор состоялся здесь же, на скамеечке. Клюев вышел в самой лучшей своей рубахе, вдохновенно, стараясь оправдать ожидания молодежи. Однако скоро выяснилось, что пришли они к нему лишь для того, чтобы расспросить столичную знаменитость о Сергее Есенине, тогда уже запрещённом кумире любителей словесности. Клюев читал стихи своего горячо любимого современника и младшего друга и плакал, отвечал на вопросы студентов (“Лучше бы он меня вспоминал!”), а когда стало темнеть, гости спохватились:
— Ну, прочтите что-нибудь из своего.
— После. В другой раз…
Другого раза не было. Нет уже и скамейки, хотя её гнилые остатки ещё можно разглядеть в бурьяне, которым заросли подходы к дому…
Для редких прогулок Николай Алексеевич избирал спокойный маршрут, подальше от центра, — мимо больницы, где его безуспешно пытались лечить от множества недугов, через старинное кладбище (давно застроенное заводскими корпусами “Сибкабеля” место), поросшее крепкими кедровыми крестами с домовинами, березками и пихтами, и выходил на крутой склон горы с непонятным названием Каштак: “Как же так, как же так складывается жизнь!”. Скорее всего, именно здесь он создал единственное из дошедших до нас томских стихотворений:
Есть две страны: одна Больница,
Другая — Кладбище, меж них
Печальных сосен вереница,
Угрюмых пихт и верб седых!
Блуждая пасмурной опушкой,
Я обронил свою клюку
И заунывною кукушкой
Стучусь в окно к гробовщику…
Здесь же, в овраге, ему суждено было умереть. Когда он слагал эти стихи, то ещё не знал, что приходил, буквально притягивался к месту своего расстрела. Тогда он ещё был полон желания снять квартирку, где можно защититься от непогоды и работать, писать, править, достигать предела совершенства. “Сердце моё полно стихами. Правда, все они не записаны, а хранятся в арсенале памяти и тихо радуют меня…” — писал он жене поэта Клычкова В.Н. Горбачевой.
Но ему предстояло пройти через новый арест и заключение в томской тюрьме по абсурдному обвинению (23 марта 1936 г., дело № 12264, участник церковной контрреволюционной группировки), пережить паралич левой половины тела и летом того же года в беспомощном состоянии вновь оказаться в пропахшем потом углу за ненадёжной дощатой перегородкой. Лишь весной 1937 года Николай Клюев переберётся на Старо-Ачинскую, 13.
Клюев, как и многие в то лето, ждал ареста. И хотя за окном цвела сирень, в комнате было холодно. Во дворе пахло сладкой сыростью. В сердечками вырезанной листве сирени, казалось, звучала русская лира. Это пели синички. Соловьев в Томске он не слышал за все три весны ссылки.
Порой мгновенный взгляд, увиденное единожды и сразу, оказывается чем-то неисчерпаемым. Вот таким для меня стало и то видение, скользнувшее в окне последнего дома Поэта. Сейчас мне уже кажется, что среди запечатленного были рукописи. Не те, что лежали на столе и явно предназначались для ночных гостей из “чёрного воронка”. Их, конечно, забрал и увез младший лейтенант ОГПУ Горбенко, реквизировал вместе с книгами. Наверняка были другие, хранящие все, что было создано за три года ссылки. Думается, что Николай Клюев, чуя неизбежное и надеясь на чудо, спрятал их на чердаке, под слоем земли, или, вынув паклю, протиснул между бревнами и замаскировал. И пропали эти рукописи не в 1937 году, а уже в нашем тысячелетии!
Когда строители осенью 2006 года разваливали эту “развалюху”, а литераторы и краеведы бессильно протестовали, никто и не поинтересовался о тайнике. А ведь надо было всего лишь дюйм за дюймом исследовать развалины.
В своё время, работая в Томске учителем истории, я с учениками создавал музей. Тогда нам удалось договориться со строителями, чтобы они позволяли группе энтузиастов обследовать чердаки домов, предназначенных под снос. Сколько же мы тогда нашли замечательных артефактов: письма фискала из Нарыма времён ссылки туда Сталина, чулки, набитые царскими купюрами, один из номеров журнала “Колокол”… Как же получилось, что последнее пристанище Поэта не обследовали? Тем более что незадолго до этого хозяин дома Виктор Андреевич Пономаренко во время ремонта нашел церковный служебник на старославянском языке Санкт-Петербургского издания, возможно, принадлежавший Клюеву или, скорее всего, жившему с ним по соседству священнику Троицкой церкви. Тогда и религиозные книги приходилось прятать. Рукописи и книги, которые забрал Горбенко, наверняка ещё можно найти в семейной библиотеке его наследников, живущих в Томске. Но четыре поэмы и стихи, о которых Н.А. Клюев упоминал в своем письме, погребены без почестей, как и их автор, свалены в томскую землю.
<...>Нельзя сказать, что томичи не пытались отстоять это маленькое, но драгоценное для истории строение. Профессор литературы ТГУ Александр Петрович Казаркин (автор книги “Апокалиптика Н. Клюева, к истолкованию поэмы “Песнь о Великой Матери””) разразился гневной тирадой: “Этот вандализм, это тупое жлобство! Все дома поразвалили… Щедрин таких людей называл Разуваевы. Им нет дела до культуры, образования, до памяти. Им только прибыль нужна. Даешь деньги!”. Но заместитель директора “Томскводпроекта” спокойно возразил: “Место под застройку выделила мэрия, и не важно, чей дом. Он ветхий и не является памятником деревянного зодчества, а значит, подлежит сносу”.
Уважаемый мною Лев Федорович Пичурин (одно время мы работали вместе в пединституте, я младшим преподавателем, он — профессором математики), автор книги “Последние дни Николая Клюева” (“Водолей”, Томск, 1995), в дни сноса последнего дома Поэта — депутат городской Думы, произнес такие слова: “Я не знаю, кто там сейчас строит, но сделано это по-варварски. Я ещё раз говорю, одна власть уничтожила Клюева, другая уничтожает память о нём”.
Не думаю, что Власть сгубила Поэта. Но если это и так, то — “по многочисленным просьбам трудящихся”. Сиречь, по доносам своих же собратьев-литераторов, перевертышей, превративших утвержденную государством идеологию в орудие сведения личных счетов, карьерного роста или просто собственной безопасности.
Известно, что в 1934 году Клюев был арестован в Москве по доносу, да и не одному (дело № 3444 секретно-политического отдела ОГПУ). Редактор газеты “Известия” утверждал, что арест санкционировал сам Сталин. Вполне возможно — в те годы с вершин власти со знанием дела и вниманием следили за творчеством выдающихся поэтов и писателей. Опасались заработать себе память дантесов. Со времен Архилоха-батюшки ликамбы боялись ямбов поэтов (ныне не боятся). Более того, порой явно прослеживалось старание власти обратить энергию поэтической речи на пользу своему режиму.
И вот что ещё примечательно: не в лагерь упекают поэта, а ссылают в Нарымский край (в начале века там отбывал ссылку Сталин), в рабочий поселок Колпашево, расположенный на высоком берегу Оби. Однако за четверть века жить в тех краях стало значительно труднее. В письме другу-поэту Сергею Клычкову (июль 1934 г.) Клюев писал: “Поселок Колпашево — это бугор глины, усеянный от бед и непогодиц избами, дотуга набитыми ссыльными. Есть нечего, продуктов нет, или они до смешного дороги. У меня никаких средств к жизни, милостыни же здесь подавать некому… Скажу одно: “Я желал бы быть самым презренным существом среди тварей, чем ссыльным в Колпашеве””. Одно за другим он отправляет десятки отчаянных писем в Москву и Ленинград разным адресатам. И помогло! Уже на Покров Николай Клюев оказался в университетском городе Томске. Кто позаботился, с каких высот власти? И ведь не поленились, зная, что документ придёт позднее, чем покроется льдом Обь, дали телеграмму, да чтобы не этапом, а спецконвоем сопроводили “поэта Клюева”. Именно так, не ссыльного, а Поэта.
Когда уже в Томске весной 1936 года местные власти ОГПУ арестовали Н.А. Клюева, то как могло произойти его освобождение “по состоянию здоровья”, последовавшее 5 июля этого же года, с доставкой больного узника на дом? Такого в то время просто не могло быть, если не по прямому указанию из Москвы. Но ведь произошло! В письме Н.Ф. Садомской он пишет: “Привезли меня обратно к воротам домишка, в котором я жил до сего... Привезли и вынесли на руках из телеги в мою конуру. Я лежу… лежу. Мысленно умираю, снова открываю глаза — всегда полные слез”, и далее: “В своём великом несчастии я светел и улыбчив сердцем”.
И только летом-осенью 1937-го, когда уже неконтролируемая, не подвластная Власти стихия, смертоносная волна террора прокатилась по СССР, слепо переламывая жизни, Николай Клюев погибает вместе с миллионами неповинных сограждан. Но лишь затихло извержение, из Новосибирска начальнику Томского ГО НКВД приходит предписание, в котором говорится, что “срок ссылки ссыльному Клюеву закончился 2/II 39 г., об освобождении его из ссылки никаких сообщений нет. В трехдневный срок сообщите в 1-й спецотдел НКВД, когда освобождён и куда выбыл. Если же ссыльный Клюев не освобождён (знали о такой возможности от усердных подчинённых! — В.П.), то немедленно освободить и выдать справку”. Судите сами!
Не в 30-е годы, но именно в наши дни властям нет никакого дела до поэтов. Для них творчество поэта не бездна, не вещее слово, но пустое место. Поэты заряжают душу человека божественной энергией невидимого света, но не способствуют ни поддержанию авторитета современной власти, ни росту материального благосостояния чиновников. Другая энергия нынче в почете — нефти, газа, природных ископаемых. Вот и было стерто с земли последнее убежище Поэта, дом на Старо-Ачинской № 13:
Беседная изба — подобие вселенной:
В ней шелом — небеса, полати — Млечный путь…
Да и что говорить о власти, если во время Оттепели в Союзе писателей не нашлось ни одного человека, который возбудил бы ходатайство перед Прокуратурой о реабилитации собрата по перу. Это ведь тогда было совсем не опасно. Но судьба Николая Клюева никого не волновала, а близких родственников у поэта уже не было. Так что же всё валить на зеркало, если рожа крива?
<...>Думается, что сегодняшней власти нет дела и до памяти поэта, и будет большим преувеличением, а то и серьезным искажением говорить, что одна власть сгубила его жизнь, а другая — память о нем.
<...>Николай Клюев, наверное, чуял, что это его последние свободные походы по Томску — с окраины, из деревянного захолустья по булыжнику улицы Бакунина к Каменному мосту через Ушайку, в мир тесно поставленных в прошлом купеческих каменных домов. Ходить ему было трудно, сильно немела левая нога. Томский горотдел НКВД находился в центре города, почти рядом с университетом. Старинный по сибирским меркам город, словно короб, был заполнен пыльными людьми. По улицам шли не женщины, а ударницы рабочих артелей, все на одно лицо, крепкотелые и неулыбчивые. Выделялись татарки в расшитых бисером головных уборах и шелковых шалях. Стайками группировались пареньки из ФЗУ. От дрожжевого завода грузно шагали в своих серых одеждах рабочие. Крестьяне из окрестных деревень везли на подводах и несли в корзинах плоды земли. По улице проезжали редкие автобусы, плоскокрышие куцые коробки для пассажиров. Вереницы извозчиков праздно стояли у обочины. Никто в Поэте не узнавал своего. Старушки принимали Клюева за священника и норовили сунуть ему в карман яичко или кусочек хлеба. Он не отказывался от сердечной милостыни.
На Почтамской улице возле почты стоял деревянный, похожий на собачью будку, киоск “Союзпечать”: газета “Правда”, журналы “Мурзилка”, “Лапоть”, “Вокруг света”… Клюев опустит письмо, но когда оно дойдет до Москвы и ответ вернётся на Старо-Ачинскую, его уже не будет дома, а конверт с надписью “адресат выбыл” вновь отправится в Москву. Но в столице не легче. Друга, поэта Сергея Клычкова в июле арестуют и заставят под пытками сознаться, что он — активный член контрреволюционной Трудовой крестьянской партии. Ответное письмо напишет его вдова. В Нарымском крае этим летом также пройдет цунами репрессий. Многие годы разливы Оби будут вымывать человеческие кости.
На Николая Клюева было заведено второе томское дело (дело № 12301, начато 5.VII.1937, окончено 9.X.1937). Местная машина репрессий заработала. Против него, любителя поэтических мистификаций, была поставлена мистификация политическая — о якобы действующем в городе контрреволюционном “Союзе Спасения России” (который возглавляет больной, с трудом передвигающийся, ушедший в себя поэт!). Арестованные охотно или под угрозами давали ложные показания. Священники, учителя, аспиранты, профессора вузов… Вымысел этот был на потребу времени. Томское НКВД рьяно включилось в социалистическое соревнование, пытаясь догнать и перегнать своих столичных коллег.
У власти, которая погубила Клюева, есть инициалы и фамилия — П.И. Горбенко, звание и должность — младший лейтенант, сотрудник НКВД. Именно ему принадлежала идея разоблачения мифического вооруженного повстанческого “Союза Спасения России”. Хорошее название, современное.
Это он составил и подписал постановление об аресте, вломился 5 июля 1937 года в дом № 13 на Старо-Ачинской и произвёл обыск и арест. Первый и второй, он же последний, допросы провел и подписал тот же Горбенко, введя в действие механизм расстрельной статьи. Допрос всех арестованных, среди которых было много юристов, работников суда и прокуратуры, обвинительные заключения, написанные косным, безграмотным языком, — он же. Ничто и никто не мог остановить этого процесса.
Следователи НКВД в то время руководствовались не законом, не статьями запутанного права, а “пролетарским чутьем”, безошибочно угадывая по манере одеваться и говорить “классового врага”. В протоколах допросов, составленных подчас ими самими, сложился устойчивый шаблон: “резко враждебен к советской власти”, “высказал исключительную ненависть к коммунистам”. И в этом была коряво выраженная, но — правда.
Последнее убежище, гипнотическая сила, мистические знания не спасли Поэта от лавины. Судьба!
Четыре дня — с 22 по 25 октября по приговору “тройки” проводили расстрелы, едва успевая засыпать убитых землёю. В один из этих осенних дней 53 года назад родился, а теперь ушел из жизни и Николай Клюев. Команду “на выход с вещами” он выполнил.
У свежей могилы Любови,
Орел над стремниною, внове
Пьёт сердце земную юдоль:
Как юны холмы и дубравы…
Он снится мне, выстрел кровавый,
Старинная рана и боль!
Могилы Николая Алексеевича Клюева в Томске нет.

http://magazines.russ.ru/sib/2009/1/e12.html

[алена]

Это тот самый Павел Медведев, который вместе с Клюевым выпустил небольшую книжку о Есенине в 1927 году. Они кажется и в жизни дружили с Клюевым, поэтому решила сюда это фото пристроить...