С.А. Есенин Материалы к биографии
Модераторы: perpetum, Дмитрий_87, Юлия М., Света, Данита, Татьяна-76, Admin
Света » 16:52:53, Понедельник 12 Март 2007
Я тут основательно заболела и сканирование резко остановилось, как и раскрашивание фотографий 
вот поправляюсь и первый раз вышла в интернет, прочитала отзывы и вдохновилась на отсканирование новой части воспоминаний 
Т. П. Самсонов
«РОМАН БЕЗ ВРАНЬЯ»
+ «ЗОЙКИНА КВАРТИРА»
Мемуарная литература, во множестве выходящая в свет в наши дни, может считаться полезной только при условии ее правдивости.
К сожалению, этим достоинством очень многие рассказы современников не отличаются. Немало умолчаний имеется, например, в книге Л. Мариенгофа, продолжающей выходить повторными изданиями под претенциозным названием «Роман без вранья».
В «Романе без вранья» чувствуется «правдивость и искренность»,— уверяет издательство «Прибой». Верно ли это? Для того, чтобы обелить быт литературной богемы, Анатолий Мариенгоф мастерски завуалировал скользкие места приключений героев. Ряд весьма ярких и существенных событий из жизни и приключений литературной богемы, которые действительно воочию вскрыли бы перед пролетарским читателем и советской общественностью подлинную идеологическую и классовую сущность богемы, Мариенгоф скрыл.
По сути дела, «Роман без вранья» мог бы быть назван мемуарами русской литературной богемы; но для этого его автору надо было бы быть вполне правдивым.
Широкие трудящиеся массы, взяв на себя переустройство жизни на новый, социалистический лад, теперь вплотную подошли к переустройству своей бытовой жизни. В борьбе за новый быт трудящиеся нашей страны ждут от литературы широкой культурной помощи. Нам нужна бодрая, здоровая и трезвая литература, вызывающая и творческие силы масс. Книга Анатолия Мариенгофа «Роман без вранья» не только не способна вызвать творческих чувств, но от начала до конца является антиобщественным произведением, идеализирующим социально вредные наклонности богемы. В том ее антипролетарская и антисоветская сущность. Книга Анатолия Мариенгофа, если отбросить ее литературные достоинства, способна породить в молодом читателе лишь анархические и дезорганизаторские склонности. Мы не знаем, какое идеологическое влияние имел «Роман без вранья» Анатолия Мариенгофа на недавно судившихся в Москве членов общества «Кабуки» из Московского губотдела строителей (1), но что это практика, созвучная мариенгофовской идеологии,— не подлежит никакому сомнению.
Если дебоши и пьянки обыкновенных людей, переходящие человеческие границы, осуждаются и преследуются обществом, то такие же действия людей, имеющих литературные дарования, рассматриваются очень часто как «шалости», как избыток талантливости и творческих способностей. Талантливому человеку, будто бы, «все можно». «Роман без вранья» Анатолия Мариенгофа полон этих безнаказанных «шалостей». Он добродушно описывает их. Как бы ни были те или иные герои талантливы, но антисоциальные, антиобщественные поступки не могут не повлечь за собой общественного осуждения и преследования.
Ведь были же у нас и такие таланты, которые, не желая считаться с фактом существования советской власти и ее законами, вынуждены были покинуть нашу страну. Ни Есенин, ни Мариенгоф, разумеется, не имели за собою таких «подвигов», чтобы оказаться невольными заграничными жителями, украшающими собою парижскую или берлинскую литературную богему. Однако и за ними числились иногда такие неприятные и скользкие «проделки и шалости», из-за которых им приходилось знакомиться с нашими ЧК и другими органами, охраняющими внутренний порядок нашей трудовой страны.
А. Мариенгоф нарочито затушевывает и скрывает от читателя сущность описываемых им событий, вы¬ставляя положение в смешном и комическом виде. Мне приходилось сталкиваться по роду своей работы с Есе¬ниным и Анатолием Мариенгофом в обстановке, при которой ни у Есенина, ни у Мариенгофа не было осо¬бенно смешного настроения. Наоборот, настроение и са¬мочувствие их было довольно скверное, да оно и не могло быть иным, если иметь в виду, что им временно пришлось переселиться из квартиры Зойки Шатовой во внутреннюю тюрьму ВЧК.
«Зойкина квартира» существовала в действительно¬сти. Есенин, Анатолий Мариенгоф и другие герои «Рома¬на без вранья» знали это. У Никитских ворот, в большом красного кирпича доме на седьмом этаже они посещали квартиру небезызвестной по тому времени содержательницы популярного среди преступного мира, литературной богемы, спекулянтов, растратчиков и контрреволюционеров специального «салона» для «интимных встреч» — Зои Шатовой.
Квартиру Шатовой мог навестить не всякий. Она не для всех была открыта и доступна, а только для избранных. «Свои» попадали в Зойкину квартиру конспиративно: по рекомендации, по паролям и по условным звонкам. В «салон» Зои Шатовой писатель А. Мариенгоф ходил вдохновляться; некий «Левка-инженер» с другим проходимцем «Почем Соль» (2) привозили из Туркестана кишмиш, муку и урюк и распивали здесь «старое бургундское и черный английский ром».
Но однажды на Зойкиной квартире как из-под земли появился «человек при нагане» с требованием: «Предъявите ваши документы!!»
ВЧК были посланы «люди при наганах» в квартиру Шатовой вовсе не из-за кишмишного «инженера Левки» и ему подобной мути. Тут были причины посерьезнее. Анатолий Мариенгоф их знает, но в «Романе без вранья» он об этом говорит скромно: «Ну и везет нам в последнее время на приятные встречи».
Надо признаться, что встреча для литературной богемы была не совсем приятной. Что правда, то правда! Несмотря на трудности, с какими было сопряжено посещение «салона» Шатовой, круг посетителей его, однако, был немалый, что признает в своем повествовании и сам Анатолий Мариенгоф. Для пьяных оргий, недвусмысленных и преступных встреч Зойкина квартира у Никитских ворот была удобна. Она была расположена очень удачно для ее завсегдатаев и посетителей. Квартира Шатовой была расположена на самом верхнем этаже большого дома, на шумной улице, на отдельной лестничной площадке. Тремя стенами она выходила во двор, так что шум был не слышен соседям.
Большой дом, в котором находилась квартира Шатовой, по своей многолюдности легко маскировал шум и гам, происходивший в квартире наверху. На мутный огонек квартиры Зойки Шатовой слеталась вся тогдашняя московская слякоть. Ходили туда не только Есенин с Мариенгофом... но и весь «цвет» тогдашней литературной богемы.
Трудящиеся красной столицы Москвы строили новую жизнь на заводах, на работе, в клубах, театрах, красных уголках и дома, в быту, а на 7-м этаже в большом красном доме на Никитском бульваре в Зойкиной квартире весело пировала кучка враждебных и чуждых рабочему классу людей, выступавших наперекор революционной буре и в отместку ей, частью не понимая, а частью сознательно.
Анатолий Мариенгоф недаром восхищается тем, что у Зои Павловны (3) Шатовой все можно было найти. Московская литературная богема — Мариенгоф и все его друзья — весело распивали «николаевскую белую головку», «старое бургундское и черный английский ром», а в это время здесь же, в Зойкиной квартире, темные силы контрреволюции творили более существенные дела. Враждебные советской власти элементы собирались сюда, как в свою штаб-квартиру, в свое информационное бюро, на свою черную биржу. Здесь производились спекулянтские сделки, купля и продажа золота и высокоценных и редких изделий; под предлогом скупки золота и драгоценных вещей и отправки их за границу в Зойкиной квартире бывали и шпионы некоторых соседних с нами государств. Распивая с Есениным, Мариенгофом и другими посетителями Зойкиной квартиры «старое бургундское и черный английский ром» и покупая ценности, шпионы соседних держав вместе с тем черпали для себя нужную им информацию о наших делах. Мало этого. В этой слякоти иностранные шпионы вербовали себе «нужных» людей, устанавливали необходимые в шпионском деле связи, нащупывали наши слабые места и делали свое темное дело.
Надо было прекратить это гнусное дело.
Для ликвидации этой волчьей берлоги в Зойкину квартиру у Никитских ворот и явились представители ВЧК. Была поставлена засада. В нее и попали Мариенгоф, Есенин и их собутыльники.
Отправляясь для ликвидации этого вредного притона, мы, конечно, были осведомлены о том, что туда незаметно можно было попасть только по условным звонкам. В квартиру мы пришли вечером, незаметно. Дали условный звонок. Нас впустила сама хозяйка квартиры — Зоя Шатова. Посетителей, невзирая на ранний еще час, было много. Когда мы вошли и тихонько сказали Шатовой, кто мы такие, у нее едва не отнялся язык. По всему было видно, что тревоге ее не было границ. Как птица стреляная, она пыталась, отвечая нам повышенным голосом, дать понять своим посетителям, что в квартиру вошли «непрошенные гости». Но после предупреждения она тяжело вздохнула, махнула рукой, осеклась, замолкла и смиренно присела на стул.
Из закрытых комнат раздавались звонкие и веселые голоса, стук бокалов и пьяное мычание оголтелых людей. «Гости» Зойки не заметили нашего прихода. Мы стали вызывать поодиночке «гостей» в отдельную комнату. Здесь им предлагали предъявить свои документы и отдать переписку, имеющуюся при них. Некоторые безропотно и торопливо спешили выполнить наши требования. Другие, более «храбрые», желали удостовериться, имеем ли мы мандаты от ВЧК на право обыска и задержания: мы удовлетворили их любопытство.
Среди посетителей Шатовой оказались и «представители соседних держав». Они по предъявлении документов немедленно были отпущены нами.
Когда в квартиру вошли Есенин и Анатолий Мариенгоф, то «гости» Шатовой,— описывает «Роман без вранья» — лишились «аппетита и разговорчивости». Это вполне понятно. Ведь среди приятелей Есенина, Мариенгофа и героев его «Романа» были и такие посетители, которые в тот момент не только «аппетита и разговорчивости» готовы были лишиться, но, пожалуй, и жизни. Правда, были и более «спокойные», т. е. такие, которые пытались незаметно выбрасывать из карманов под стулья и диваны кольца и браслеты, дабы не быть уличенными в скупке и вывозке за границу ценностей. Так поступали более стойкие.
Когда Есенин, «Почем Соль» и Анатолий Мариенгоф пришли к Шатовой, обыск уже заканчивался. Настроение их далеко не было таким занятным, забавным и потешным, как это изображает Мариенгоф в своем «Романе без вранья». Оно и понятно. Кому охота встретиться в квартире Зойки Шатовой с представителями ВЧК! Поняв в чем дело, передовые «бойцы» литературной богемы пробовали отделаться шуточками и прибауточками. Но когда им вежливо и твердо заявили, что с ними шутить не будут, они оборвали свою напущенную веселость и, надвинув шляпы на глаза, успокоились. Более строптивым, насколько мне помнится, оказался «Почем Соль». Для безошибочности будем называть «строптивого» «Почем Кишмиш». Располагая длинными мандатами от правительственных учреждений, он размахивал ими перед моими глазами и шумно кричал, что он важная персона, что он никак не может позволить, чтобы его задержали «какие-то агенты ВЧК». У меня произошел с ним такой любопытный разговор:
— Ваши документы?
— А вы кто такой?
— Я — представитель ВЧК и имею право задерживать всех тех, кто перешагнет за порог этой квартиры.
— Я хочу посмотреть ваши полномочия.
— Пожалуйста.
Я протянул ему ордер за подписью того, кого уже нет, но от чьего имени трепетали капиталисты всего мира и все враги трудящихся.
— Ко мне это не относится,— заявил «Почем Кишмиш».— Я ответственный работник, меня задерживать никто не может, и всякий, кто это сделает, будет за это сурово отвечать.
— Буду ли я отвечать, потом посмотрим, а сейчас вы задержаны. Прошу дать мне ваши документы.
- Не дам!!! Вы что тут делаете?! Зачем сюда попали?!
— Зачем я сюда попал, это вполне ясно. Но вот зачем вы сюда попали, этого я никак в толк не возьму. А документы все-таки отдать придется.
— Послушайте, на сколько времени вы намерены меня задержать? — спросил он.
— А на сколько понадобится.
— Т. е. что вы этим хотите сказать?
— Я хочу сказать, что вы не уйдете отсюда раньше, чем позволят обстоятельства.
— Меня внизу ждет правительственная машина. Вы должны мне разрешить ее отпустить в гараж.
— Не беспокойтесь, мы об этом заранее знали,— сказал я.— На вашей машине уже поехали наши товарищи в ВЧК с извещением о вашем задержании. Они, кстати, и машину поставят в гараж ВЧК, чтобы на ней не разъезжали те, кому она не предназначена.
— Но ведь это невозможно!
— Возможно или нет, но это так, и вам отсюда до ВЧК придется вместе с вашими друзьями отправиться уже в нашем чекистском грузовике.
— Тогда разрешите мне позвонить о себе на службу.
— Никакой нужды в этом нет, на службе уже знают о ваших подвигах.
«Почем Кишмиш» молча опустился в удобное кресло Зойкиной квартиры.
За этим появились еще и другие посетители шатовской квартиры. Разинув рот при виде «людей при нагане», многие уже при входе роняли свои караты на пол. Таких приходилось успокаивать и усаживать в мягкие кресла. Разговор между «гостями» не налаживался. Было тягостное молчание. «Гости» явно устали. Их угнетала эта необычайно непривычная для них обстановка. Одна заботливая молоденькая дама особенно хлопотала о своем пожилом кавалере — Вове.
— Вова,— говорила она,— а на чем же мы тут спать будем?
Вова с несказанной и безысходной тоской в глазах посмотрел вокруг себя и сказал: «Спать-то мы, душенька, будем не здесь, а в ВЧК».
Внутренняя тюрьма ВЧК. Просторное и светлое помещение. На кроватях, рядом со спекулянтами, валютчиками и гостями Зойки Шатовой лежат — Есенин, Мариенгоф и другие герои его «Романа без вранья». Настроение у всех подавленное. Особенно это заметно на дамах.
Надо было сфотографировать всю группу Зойкиной квартиры. Съемка происходила во дворе. Есенин и Анатолий Мариенгоф, не желая быть снятыми на одном снимке с «гостями» Зойки Шатовой, пытались уклониться от заснятия. Они надвигали шляпы на глаза и т. д. Когда им было объяснено, что такого рода противодействие ни к чему не приведет, они согласились. Фотограф быстро снял группу. Снимок вышел удачный.
На прощание я порекомендовал Есенину в присутствии Мариенгофа написать что-нибудь об этом их приключении, но только правдиво.
Не знаю, написал ли что-нибудь об этом происшествии сам Есенин, но Анатолий Мариенгоф в своем «Романе без вранья» описал этот случай не вполне правдиво, проскочив мимо этого щекотливого происшествия.
Издательство «Прибой» в предисловии к роману Мариенгофа говорит, что эта книга «прочтется с большим интересом и не без пользы: тех, кого мы знаем как художников, мы увидим с той их стороны, о которой меньше всего знаем, а это имеет значение для более правильной оценки их».
Сообщенные нами детали, можно надеяться, помогут этой «более правильной оценке». Надо сказать, что у Есенина и Мариенгофа было немало еще и других аналогичных «шалостей». Общественные слои, где вертелась русская литературная богема и откуда она исходила, не могла родить других людей. Буржуазную сущность представителей литературной богемы ярко выражают все эти «Почем Соль», «Левка — кишмишный и урючный инженер» и т. п. Это — дети того общества, которое было разгромлено в нашей стране около 12 лет тому назад.
Издательство «Прибой» считает, что «Роман без вранья» представляет собой очень интересный и «правдивый человеческий документ».
Этот документ и его правдивость, однако, требует правильной классовой оценки.
Комментарии
Т. П. Самсонов
«РОМАН БЕЗ ВРАНЬЯ»+ «ЗОЙКИНА КВАРТИРА»
Мемуарный очерк Самсонова был впервые опубликован в журнале «Огонек», № 10 за 1929 г. Другие воспоминания Самсонова «Наши враги о ВЧК» появились в № 1 «Огонька» за 1929 г. Очерк о задержании Есенина с товарищами на квартире Шатовой сразу же после опубликования вызвал интерес за рубежом: он был перепечатан в Париже («Налет на «Зойкину квартиру». Рассказ московского чекиста Т. Самсонова // Иллюстрированная Россия. 1929. № 38 (207). 27 апреля, с. 8—10).
Трофим Петрович Самсонов (Бабий; 1888—1956) — советский работник. Революционный путь начал с анархизма, состоял в партии анархистов-коммунистов. 4 раза подвергался аресту, пять лет провел в тюрьмах, четыре года в ссылке. В июле 1914 г. бежал из ссылки через Дальний Восток в Англию. В эмиграции провел два года, за революционную пропаганду был осужден британским судом на 6 месяцев каторжных работ. Вернулся в Россию в сентябре 1917 г. Член Челябинского Совета; в 1918 г.— начальник отдела военного контроля (с 1919 г.— Особого отдела) 3-й армии Восточного фронта. С февраля 1919 г. в РКП(б); с мая 1919 г.—- начальник Особого отдела МЧК, член коллегии МЧК. С сентября 1920 г.— начальник Секретного отдела ВЧК. С конца 1923 г.— зам. председателя Белорусско-Балтийской железной дороги, затем работал в ВСНХ. В 1927—1934 гг.— управляющий делами ЦК ВКП(б), в 1934—1936 гг.— директор студии Межрабпомфильм, в 1936—1938 гг.— управляющий делами Коминтерна. В начале Великой Отечественной войны был директором завода «Протез»; с 1942 г. работал в учреждениях'печати (зам. директора Всесоюзной Книжной палаты), руководил отделом в Госполитиздате *.(* Сообщено А. С. Велидовым).
В заголовке своей статьи Самсонов обыгрывает название воспоминаний А. Мариенгофа (описываемому эпизоду в них посвящена отдельная главка; см.: Мой век... с. 375—376) и название пьесы М. А. Булгакова (ни разу, впрочем, впрямую не упомянутой и ко времени опубликования очерка уже снятой решением Главреперткома с репертуара). По мнению Б. С. Мягкова, прототипом булгаковской «Зойкиной квартиры» послужил не «салон» 3. П. Шатовой, а студия Георгия Якулова на Большой Садовой, помещавшаяся в доме, где одно время жил сам Булгаков (см.: Нева. 1987. № 7, с. 200).
Член партии социалистов-революционеров М. Л. Свирская, которую допрашивал при аресте в 1921 г. Самсонов, пишет в своих воспоминаниях: «Самсонов вызывал меня два или три раза, много рассказывал о себе. Насколько его рассказы соответствовали истине, судить не могу. До революции, вплоть до Октябрьского переворота, он был анархистом, увлекался книгой Штирнера «Единственный и его ценность». В царской тюрьме сидел как анархист. После Октября понял, что путь большевиков единственно правильный, и вступил в партию большевиков» (Минувшее. Т. 7, с. 16).
Воспоминания М. Свирской позволяют датировать эпизод с задержанием Есенина, Мариенгофа и Колобова первой половиной июня 1921 г. **.(** Пользуемся случаем исправить ошибку в комментарии к «Роману без вранья», где эпизод с задержанием на квартире Шатовой отнесен к осени 1920 г. (Мой век... с. 709). Дело об этом задержании, как и «дело 4-х поэтов», хранится в архиве бывшего КГБ и еще ждет своего опубликования.)
Свирская пишет: «Летом 1921 г. я сидела во внутренней тюрьме ВЧК на Лубянке. К нам привели шестнадцатилетнюю девушку, которая приехала к своей тетке из провинции. Тетка содержала нелегальный ресторан. Для обслуживания посетителей она выписала племянницу. Органами ВЧК учреждение это было обнаружено. Устроена засада, всех приходивших задерживали. Задержаны были и Есенин, Мариенгоф и Шершеневич ***(*** Ошибка мемуаристки, принявшей за Шершеневича Г. Р. Колобова (примеч. публикат.)).
Их привезли на Лубянку. Тетку, эту девушку и еще кого-то поместили в камере, а целую группу- держали в «собачнике» и выпускали во двор на прогулку. Я увидела Есенина. Он стоял с Мариенгофом и Шершеневичем довольно далеко от нашего окна. На следующий день их снова вывели на прогулку. Я крикнула громко: «Сережа!» Он остановился, поднял голову, улыбнулся и слегка помахал рукой. Конвоир запретил им стоять. Узнал ли он меня? Не думаю. До этого я голодала десять дней, и товарищи нашли, что я очень изменилась. Окно бьшо высоко и через решетку было трудно разглядеть, хотя щитов тогда еще не было. На следующий день всю эту группу во дворе фотографировали. Хозяйку, матрону очень неприятного вида, усадили в середине. Есенин стоял сбоку. Через некоторое время меня с группой товарищей увезли в Новосибирск. Я рассказала об этом товарищам. И Федорович * (* Флориан Флорианович Федорович, член ЦК партии социалистов-революционеров (примеч. публикат.)) сказал, что это, видимо, тот случай, о котором начальник следственного отдела ЧК Самсонов ему сказал: «Думали, открыли контрреволюционную организацию, а оказалась крупная спекуляция». Настолько крупная, что десять лет спустя отметили дату открытия этой спекуляции. Наверное, это был «Огонек», где поместили эту фотографию и фотографию Пиккенена, который этим делом занимался **» (** Такой фотографии в «Огоньке» нет (примеч. публикат.)).(Минувшее. Т. 7, с. 56).
1. В начале 1929 г. МГСПС распустил правление губернского отдела профсоюза строителей, где вскрылось процветавшее пьянство, разврат, растраты. 16 января 1929 г. в Колонном зале Дома Союзов собрался актив союза строителей, чтобы обсудить создавшееся в губотделе положение. Как писали «Известия ВЦИК»: «Такого огромного наплыва рабочих давно уже не видел Колонный зал. Мест не хватало, сидели на трибуне, на полу, в проходах». Дело было передано в прокуратуру. 6 февраля состоялся суд, где выяснилось, что группа работников профсоюза образовала тайное общество «Кабуки» (название японского театра взято, вероятно, потому, что в августе 1928 г. он приезжал в Москву и о его гастролях много писали). Общество ставило целью прожигать жизнь, пьянствовать, развратничать. Суд особенно акцентировал внимание на том, что общество имело председателя, был составлен шуточный, но все же устав,—то есть налицо признаки тайной организации. Участники «Кабуки» получили от 1 до 3-х лет заключения, с последующей ссылкой в Нарым и поражением в правах. Процесс имел широкий резонанс, в значительной степени стимулированный прессой, открывшей кампанию «по борьбе с буржуазным разложением». Ср. у Л. И. Добычина в рассказе «Портрет»:
«Я уходила, спотыкаясь.
— Набралась,— оглядывались на меня. Хихикнув, совторгслужащие говорили шепотом: — Кабуки» (Расколдованный круг / Василий Андреев, Николай Баршев, Леонид Добычин. Л., 1990, с. 360). Тогда же «Кабуки» стали задним числом искусственно объединять с так называемой «есенинщиной»: «Примерами есенинщины в быту могут с успехом служить такие явления, как «Кабуки» и «Вольница» (тайная группа учащихся рабфака и Вхутемаса), окрашенные гнилостной эротикой, привлекшие к себе в свое время внимание советской общественности» (Литературная энциклопедия. М., 1930. Т. 4. Статья «Есенинщина», подписана Л. Э., криптоним принадлежит Э. Б. Лунину).
2. Под прозвищем «Почем-Соль» (о его происхождении см. главу 17 «Романа без вранья»— Мой век... с. 331—333) и псевдонимом Михаил Молабух Мариенгофом выведен его и Есенина приятель Григорий Романович Колобов (1893—1952), одноклассник Мариенгофа по Пензенской гимназии. В то время он занимал ряд ответственных постов: уполномоченного Трамота (Транспортно-материального отдела) ВСНХ и эвакуационной комиссии Совета обороны (Высшего совета по перевозкам при Совете труда и обороны), старшего инспектора центрального управления Материально-технического отдела НКПС. С Есениным познакомился, вероятно, в 1918 г., вошел в группу имажинистов, пробовал силы в литературе (в списке имажинистских изданий, приложенных к отдельному изданию драматической поэмы Мариенгофа «Заговор дураков» 1922 г., обозначена как готовящаяся к печати книжка Колобова под названием «Хлебово», не вышедшая в свет). Как писал о Колобове Л. О. Повицкий, «новоиспеченный железнодорожный чиновник получил в свое распоряжение салон-вагон, разъезжал в нем свободно по железным дорогам Союза и предоставлял в этом вагоне постоянное место Есенину и Мариенгофу. Мало того, зачастую Есенин и Мариенгоф разрабатывали маршрут очередной поездки и без особенного труда получали согласие хозяина салон-вагона на намеченный ими маршрут» (Есенин в воспоминаниях... Т. 2, с. 237). «Отдельный вагон на мягкой рессоре» с успехом заменял гостям Колобова гостиницу во время длительных стоянок в городах. Незадолго до ареста на квартире у Шатовой Есенин возвратился из Туркестана, куда ездил и где жил в вагоне Колобова. В этом салон-вагоне был написан «Сорокоуст» (август 1920 г.), продолжена работа над «Пугачевым» (май — июнь 1921 г.). «Инженер Лева», взятый Колобовым на службу, упоминается в письмах Есенина Мариенгофу (см.: Наше наследие. 1990. № III (15), с. 115—119), а также в главе 39 «Романа без вранья» (Мой век... с. 376-378).
3. В «Романе без вранья» Шатова названа Зоей Петровной.
вот поправляюсь и первый раз вышла в интернет, прочитала отзывы и вдохновилась на отсканирование новой части воспоминаний
Т. П. Самсонов
«РОМАН БЕЗ ВРАНЬЯ»
+ «ЗОЙКИНА КВАРТИРА»
Мемуарная литература, во множестве выходящая в свет в наши дни, может считаться полезной только при условии ее правдивости.
К сожалению, этим достоинством очень многие рассказы современников не отличаются. Немало умолчаний имеется, например, в книге Л. Мариенгофа, продолжающей выходить повторными изданиями под претенциозным названием «Роман без вранья».
В «Романе без вранья» чувствуется «правдивость и искренность»,— уверяет издательство «Прибой». Верно ли это? Для того, чтобы обелить быт литературной богемы, Анатолий Мариенгоф мастерски завуалировал скользкие места приключений героев. Ряд весьма ярких и существенных событий из жизни и приключений литературной богемы, которые действительно воочию вскрыли бы перед пролетарским читателем и советской общественностью подлинную идеологическую и классовую сущность богемы, Мариенгоф скрыл.
По сути дела, «Роман без вранья» мог бы быть назван мемуарами русской литературной богемы; но для этого его автору надо было бы быть вполне правдивым.
Широкие трудящиеся массы, взяв на себя переустройство жизни на новый, социалистический лад, теперь вплотную подошли к переустройству своей бытовой жизни. В борьбе за новый быт трудящиеся нашей страны ждут от литературы широкой культурной помощи. Нам нужна бодрая, здоровая и трезвая литература, вызывающая и творческие силы масс. Книга Анатолия Мариенгофа «Роман без вранья» не только не способна вызвать творческих чувств, но от начала до конца является антиобщественным произведением, идеализирующим социально вредные наклонности богемы. В том ее антипролетарская и антисоветская сущность. Книга Анатолия Мариенгофа, если отбросить ее литературные достоинства, способна породить в молодом читателе лишь анархические и дезорганизаторские склонности. Мы не знаем, какое идеологическое влияние имел «Роман без вранья» Анатолия Мариенгофа на недавно судившихся в Москве членов общества «Кабуки» из Московского губотдела строителей (1), но что это практика, созвучная мариенгофовской идеологии,— не подлежит никакому сомнению.
Если дебоши и пьянки обыкновенных людей, переходящие человеческие границы, осуждаются и преследуются обществом, то такие же действия людей, имеющих литературные дарования, рассматриваются очень часто как «шалости», как избыток талантливости и творческих способностей. Талантливому человеку, будто бы, «все можно». «Роман без вранья» Анатолия Мариенгофа полон этих безнаказанных «шалостей». Он добродушно описывает их. Как бы ни были те или иные герои талантливы, но антисоциальные, антиобщественные поступки не могут не повлечь за собой общественного осуждения и преследования.
Ведь были же у нас и такие таланты, которые, не желая считаться с фактом существования советской власти и ее законами, вынуждены были покинуть нашу страну. Ни Есенин, ни Мариенгоф, разумеется, не имели за собою таких «подвигов», чтобы оказаться невольными заграничными жителями, украшающими собою парижскую или берлинскую литературную богему. Однако и за ними числились иногда такие неприятные и скользкие «проделки и шалости», из-за которых им приходилось знакомиться с нашими ЧК и другими органами, охраняющими внутренний порядок нашей трудовой страны.
А. Мариенгоф нарочито затушевывает и скрывает от читателя сущность описываемых им событий, вы¬ставляя положение в смешном и комическом виде. Мне приходилось сталкиваться по роду своей работы с Есе¬ниным и Анатолием Мариенгофом в обстановке, при которой ни у Есенина, ни у Мариенгофа не было осо¬бенно смешного настроения. Наоборот, настроение и са¬мочувствие их было довольно скверное, да оно и не могло быть иным, если иметь в виду, что им временно пришлось переселиться из квартиры Зойки Шатовой во внутреннюю тюрьму ВЧК.
«Зойкина квартира» существовала в действительно¬сти. Есенин, Анатолий Мариенгоф и другие герои «Рома¬на без вранья» знали это. У Никитских ворот, в большом красного кирпича доме на седьмом этаже они посещали квартиру небезызвестной по тому времени содержательницы популярного среди преступного мира, литературной богемы, спекулянтов, растратчиков и контрреволюционеров специального «салона» для «интимных встреч» — Зои Шатовой.
Квартиру Шатовой мог навестить не всякий. Она не для всех была открыта и доступна, а только для избранных. «Свои» попадали в Зойкину квартиру конспиративно: по рекомендации, по паролям и по условным звонкам. В «салон» Зои Шатовой писатель А. Мариенгоф ходил вдохновляться; некий «Левка-инженер» с другим проходимцем «Почем Соль» (2) привозили из Туркестана кишмиш, муку и урюк и распивали здесь «старое бургундское и черный английский ром».
Но однажды на Зойкиной квартире как из-под земли появился «человек при нагане» с требованием: «Предъявите ваши документы!!»
ВЧК были посланы «люди при наганах» в квартиру Шатовой вовсе не из-за кишмишного «инженера Левки» и ему подобной мути. Тут были причины посерьезнее. Анатолий Мариенгоф их знает, но в «Романе без вранья» он об этом говорит скромно: «Ну и везет нам в последнее время на приятные встречи».
Надо признаться, что встреча для литературной богемы была не совсем приятной. Что правда, то правда! Несмотря на трудности, с какими было сопряжено посещение «салона» Шатовой, круг посетителей его, однако, был немалый, что признает в своем повествовании и сам Анатолий Мариенгоф. Для пьяных оргий, недвусмысленных и преступных встреч Зойкина квартира у Никитских ворот была удобна. Она была расположена очень удачно для ее завсегдатаев и посетителей. Квартира Шатовой была расположена на самом верхнем этаже большого дома, на шумной улице, на отдельной лестничной площадке. Тремя стенами она выходила во двор, так что шум был не слышен соседям.
Большой дом, в котором находилась квартира Шатовой, по своей многолюдности легко маскировал шум и гам, происходивший в квартире наверху. На мутный огонек квартиры Зойки Шатовой слеталась вся тогдашняя московская слякоть. Ходили туда не только Есенин с Мариенгофом... но и весь «цвет» тогдашней литературной богемы.
Трудящиеся красной столицы Москвы строили новую жизнь на заводах, на работе, в клубах, театрах, красных уголках и дома, в быту, а на 7-м этаже в большом красном доме на Никитском бульваре в Зойкиной квартире весело пировала кучка враждебных и чуждых рабочему классу людей, выступавших наперекор революционной буре и в отместку ей, частью не понимая, а частью сознательно.
Анатолий Мариенгоф недаром восхищается тем, что у Зои Павловны (3) Шатовой все можно было найти. Московская литературная богема — Мариенгоф и все его друзья — весело распивали «николаевскую белую головку», «старое бургундское и черный английский ром», а в это время здесь же, в Зойкиной квартире, темные силы контрреволюции творили более существенные дела. Враждебные советской власти элементы собирались сюда, как в свою штаб-квартиру, в свое информационное бюро, на свою черную биржу. Здесь производились спекулянтские сделки, купля и продажа золота и высокоценных и редких изделий; под предлогом скупки золота и драгоценных вещей и отправки их за границу в Зойкиной квартире бывали и шпионы некоторых соседних с нами государств. Распивая с Есениным, Мариенгофом и другими посетителями Зойкиной квартиры «старое бургундское и черный английский ром» и покупая ценности, шпионы соседних держав вместе с тем черпали для себя нужную им информацию о наших делах. Мало этого. В этой слякоти иностранные шпионы вербовали себе «нужных» людей, устанавливали необходимые в шпионском деле связи, нащупывали наши слабые места и делали свое темное дело.
Надо было прекратить это гнусное дело.
Для ликвидации этой волчьей берлоги в Зойкину квартиру у Никитских ворот и явились представители ВЧК. Была поставлена засада. В нее и попали Мариенгоф, Есенин и их собутыльники.
Отправляясь для ликвидации этого вредного притона, мы, конечно, были осведомлены о том, что туда незаметно можно было попасть только по условным звонкам. В квартиру мы пришли вечером, незаметно. Дали условный звонок. Нас впустила сама хозяйка квартиры — Зоя Шатова. Посетителей, невзирая на ранний еще час, было много. Когда мы вошли и тихонько сказали Шатовой, кто мы такие, у нее едва не отнялся язык. По всему было видно, что тревоге ее не было границ. Как птица стреляная, она пыталась, отвечая нам повышенным голосом, дать понять своим посетителям, что в квартиру вошли «непрошенные гости». Но после предупреждения она тяжело вздохнула, махнула рукой, осеклась, замолкла и смиренно присела на стул.
Из закрытых комнат раздавались звонкие и веселые голоса, стук бокалов и пьяное мычание оголтелых людей. «Гости» Зойки не заметили нашего прихода. Мы стали вызывать поодиночке «гостей» в отдельную комнату. Здесь им предлагали предъявить свои документы и отдать переписку, имеющуюся при них. Некоторые безропотно и торопливо спешили выполнить наши требования. Другие, более «храбрые», желали удостовериться, имеем ли мы мандаты от ВЧК на право обыска и задержания: мы удовлетворили их любопытство.
Среди посетителей Шатовой оказались и «представители соседних держав». Они по предъявлении документов немедленно были отпущены нами.
Когда в квартиру вошли Есенин и Анатолий Мариенгоф, то «гости» Шатовой,— описывает «Роман без вранья» — лишились «аппетита и разговорчивости». Это вполне понятно. Ведь среди приятелей Есенина, Мариенгофа и героев его «Романа» были и такие посетители, которые в тот момент не только «аппетита и разговорчивости» готовы были лишиться, но, пожалуй, и жизни. Правда, были и более «спокойные», т. е. такие, которые пытались незаметно выбрасывать из карманов под стулья и диваны кольца и браслеты, дабы не быть уличенными в скупке и вывозке за границу ценностей. Так поступали более стойкие.
Когда Есенин, «Почем Соль» и Анатолий Мариенгоф пришли к Шатовой, обыск уже заканчивался. Настроение их далеко не было таким занятным, забавным и потешным, как это изображает Мариенгоф в своем «Романе без вранья». Оно и понятно. Кому охота встретиться в квартире Зойки Шатовой с представителями ВЧК! Поняв в чем дело, передовые «бойцы» литературной богемы пробовали отделаться шуточками и прибауточками. Но когда им вежливо и твердо заявили, что с ними шутить не будут, они оборвали свою напущенную веселость и, надвинув шляпы на глаза, успокоились. Более строптивым, насколько мне помнится, оказался «Почем Соль». Для безошибочности будем называть «строптивого» «Почем Кишмиш». Располагая длинными мандатами от правительственных учреждений, он размахивал ими перед моими глазами и шумно кричал, что он важная персона, что он никак не может позволить, чтобы его задержали «какие-то агенты ВЧК». У меня произошел с ним такой любопытный разговор:
— Ваши документы?
— А вы кто такой?
— Я — представитель ВЧК и имею право задерживать всех тех, кто перешагнет за порог этой квартиры.
— Я хочу посмотреть ваши полномочия.
— Пожалуйста.
Я протянул ему ордер за подписью того, кого уже нет, но от чьего имени трепетали капиталисты всего мира и все враги трудящихся.
— Ко мне это не относится,— заявил «Почем Кишмиш».— Я ответственный работник, меня задерживать никто не может, и всякий, кто это сделает, будет за это сурово отвечать.
— Буду ли я отвечать, потом посмотрим, а сейчас вы задержаны. Прошу дать мне ваши документы.
- Не дам!!! Вы что тут делаете?! Зачем сюда попали?!
— Зачем я сюда попал, это вполне ясно. Но вот зачем вы сюда попали, этого я никак в толк не возьму. А документы все-таки отдать придется.
— Послушайте, на сколько времени вы намерены меня задержать? — спросил он.
— А на сколько понадобится.
— Т. е. что вы этим хотите сказать?
— Я хочу сказать, что вы не уйдете отсюда раньше, чем позволят обстоятельства.
— Меня внизу ждет правительственная машина. Вы должны мне разрешить ее отпустить в гараж.
— Не беспокойтесь, мы об этом заранее знали,— сказал я.— На вашей машине уже поехали наши товарищи в ВЧК с извещением о вашем задержании. Они, кстати, и машину поставят в гараж ВЧК, чтобы на ней не разъезжали те, кому она не предназначена.
— Но ведь это невозможно!
— Возможно или нет, но это так, и вам отсюда до ВЧК придется вместе с вашими друзьями отправиться уже в нашем чекистском грузовике.
— Тогда разрешите мне позвонить о себе на службу.
— Никакой нужды в этом нет, на службе уже знают о ваших подвигах.
«Почем Кишмиш» молча опустился в удобное кресло Зойкиной квартиры.
За этим появились еще и другие посетители шатовской квартиры. Разинув рот при виде «людей при нагане», многие уже при входе роняли свои караты на пол. Таких приходилось успокаивать и усаживать в мягкие кресла. Разговор между «гостями» не налаживался. Было тягостное молчание. «Гости» явно устали. Их угнетала эта необычайно непривычная для них обстановка. Одна заботливая молоденькая дама особенно хлопотала о своем пожилом кавалере — Вове.
— Вова,— говорила она,— а на чем же мы тут спать будем?
Вова с несказанной и безысходной тоской в глазах посмотрел вокруг себя и сказал: «Спать-то мы, душенька, будем не здесь, а в ВЧК».
Внутренняя тюрьма ВЧК. Просторное и светлое помещение. На кроватях, рядом со спекулянтами, валютчиками и гостями Зойки Шатовой лежат — Есенин, Мариенгоф и другие герои его «Романа без вранья». Настроение у всех подавленное. Особенно это заметно на дамах.
Надо было сфотографировать всю группу Зойкиной квартиры. Съемка происходила во дворе. Есенин и Анатолий Мариенгоф, не желая быть снятыми на одном снимке с «гостями» Зойки Шатовой, пытались уклониться от заснятия. Они надвигали шляпы на глаза и т. д. Когда им было объяснено, что такого рода противодействие ни к чему не приведет, они согласились. Фотограф быстро снял группу. Снимок вышел удачный.
На прощание я порекомендовал Есенину в присутствии Мариенгофа написать что-нибудь об этом их приключении, но только правдиво.
Не знаю, написал ли что-нибудь об этом происшествии сам Есенин, но Анатолий Мариенгоф в своем «Романе без вранья» описал этот случай не вполне правдиво, проскочив мимо этого щекотливого происшествия.
Издательство «Прибой» в предисловии к роману Мариенгофа говорит, что эта книга «прочтется с большим интересом и не без пользы: тех, кого мы знаем как художников, мы увидим с той их стороны, о которой меньше всего знаем, а это имеет значение для более правильной оценки их».
Сообщенные нами детали, можно надеяться, помогут этой «более правильной оценке». Надо сказать, что у Есенина и Мариенгофа было немало еще и других аналогичных «шалостей». Общественные слои, где вертелась русская литературная богема и откуда она исходила, не могла родить других людей. Буржуазную сущность представителей литературной богемы ярко выражают все эти «Почем Соль», «Левка — кишмишный и урючный инженер» и т. п. Это — дети того общества, которое было разгромлено в нашей стране около 12 лет тому назад.
Издательство «Прибой» считает, что «Роман без вранья» представляет собой очень интересный и «правдивый человеческий документ».
Этот документ и его правдивость, однако, требует правильной классовой оценки.
Комментарии
Т. П. Самсонов
«РОМАН БЕЗ ВРАНЬЯ»+ «ЗОЙКИНА КВАРТИРА»
Мемуарный очерк Самсонова был впервые опубликован в журнале «Огонек», № 10 за 1929 г. Другие воспоминания Самсонова «Наши враги о ВЧК» появились в № 1 «Огонька» за 1929 г. Очерк о задержании Есенина с товарищами на квартире Шатовой сразу же после опубликования вызвал интерес за рубежом: он был перепечатан в Париже («Налет на «Зойкину квартиру». Рассказ московского чекиста Т. Самсонова // Иллюстрированная Россия. 1929. № 38 (207). 27 апреля, с. 8—10).
Трофим Петрович Самсонов (Бабий; 1888—1956) — советский работник. Революционный путь начал с анархизма, состоял в партии анархистов-коммунистов. 4 раза подвергался аресту, пять лет провел в тюрьмах, четыре года в ссылке. В июле 1914 г. бежал из ссылки через Дальний Восток в Англию. В эмиграции провел два года, за революционную пропаганду был осужден британским судом на 6 месяцев каторжных работ. Вернулся в Россию в сентябре 1917 г. Член Челябинского Совета; в 1918 г.— начальник отдела военного контроля (с 1919 г.— Особого отдела) 3-й армии Восточного фронта. С февраля 1919 г. в РКП(б); с мая 1919 г.—- начальник Особого отдела МЧК, член коллегии МЧК. С сентября 1920 г.— начальник Секретного отдела ВЧК. С конца 1923 г.— зам. председателя Белорусско-Балтийской железной дороги, затем работал в ВСНХ. В 1927—1934 гг.— управляющий делами ЦК ВКП(б), в 1934—1936 гг.— директор студии Межрабпомфильм, в 1936—1938 гг.— управляющий делами Коминтерна. В начале Великой Отечественной войны был директором завода «Протез»; с 1942 г. работал в учреждениях'печати (зам. директора Всесоюзной Книжной палаты), руководил отделом в Госполитиздате *.(* Сообщено А. С. Велидовым).
В заголовке своей статьи Самсонов обыгрывает название воспоминаний А. Мариенгофа (описываемому эпизоду в них посвящена отдельная главка; см.: Мой век... с. 375—376) и название пьесы М. А. Булгакова (ни разу, впрочем, впрямую не упомянутой и ко времени опубликования очерка уже снятой решением Главреперткома с репертуара). По мнению Б. С. Мягкова, прототипом булгаковской «Зойкиной квартиры» послужил не «салон» 3. П. Шатовой, а студия Георгия Якулова на Большой Садовой, помещавшаяся в доме, где одно время жил сам Булгаков (см.: Нева. 1987. № 7, с. 200).
Член партии социалистов-революционеров М. Л. Свирская, которую допрашивал при аресте в 1921 г. Самсонов, пишет в своих воспоминаниях: «Самсонов вызывал меня два или три раза, много рассказывал о себе. Насколько его рассказы соответствовали истине, судить не могу. До революции, вплоть до Октябрьского переворота, он был анархистом, увлекался книгой Штирнера «Единственный и его ценность». В царской тюрьме сидел как анархист. После Октября понял, что путь большевиков единственно правильный, и вступил в партию большевиков» (Минувшее. Т. 7, с. 16).
Воспоминания М. Свирской позволяют датировать эпизод с задержанием Есенина, Мариенгофа и Колобова первой половиной июня 1921 г. **.(** Пользуемся случаем исправить ошибку в комментарии к «Роману без вранья», где эпизод с задержанием на квартире Шатовой отнесен к осени 1920 г. (Мой век... с. 709). Дело об этом задержании, как и «дело 4-х поэтов», хранится в архиве бывшего КГБ и еще ждет своего опубликования.)
Свирская пишет: «Летом 1921 г. я сидела во внутренней тюрьме ВЧК на Лубянке. К нам привели шестнадцатилетнюю девушку, которая приехала к своей тетке из провинции. Тетка содержала нелегальный ресторан. Для обслуживания посетителей она выписала племянницу. Органами ВЧК учреждение это было обнаружено. Устроена засада, всех приходивших задерживали. Задержаны были и Есенин, Мариенгоф и Шершеневич ***(*** Ошибка мемуаристки, принявшей за Шершеневича Г. Р. Колобова (примеч. публикат.)).
Их привезли на Лубянку. Тетку, эту девушку и еще кого-то поместили в камере, а целую группу- держали в «собачнике» и выпускали во двор на прогулку. Я увидела Есенина. Он стоял с Мариенгофом и Шершеневичем довольно далеко от нашего окна. На следующий день их снова вывели на прогулку. Я крикнула громко: «Сережа!» Он остановился, поднял голову, улыбнулся и слегка помахал рукой. Конвоир запретил им стоять. Узнал ли он меня? Не думаю. До этого я голодала десять дней, и товарищи нашли, что я очень изменилась. Окно бьшо высоко и через решетку было трудно разглядеть, хотя щитов тогда еще не было. На следующий день всю эту группу во дворе фотографировали. Хозяйку, матрону очень неприятного вида, усадили в середине. Есенин стоял сбоку. Через некоторое время меня с группой товарищей увезли в Новосибирск. Я рассказала об этом товарищам. И Федорович * (* Флориан Флорианович Федорович, член ЦК партии социалистов-революционеров (примеч. публикат.)) сказал, что это, видимо, тот случай, о котором начальник следственного отдела ЧК Самсонов ему сказал: «Думали, открыли контрреволюционную организацию, а оказалась крупная спекуляция». Настолько крупная, что десять лет спустя отметили дату открытия этой спекуляции. Наверное, это был «Огонек», где поместили эту фотографию и фотографию Пиккенена, который этим делом занимался **» (** Такой фотографии в «Огоньке» нет (примеч. публикат.)).(Минувшее. Т. 7, с. 56).
1. В начале 1929 г. МГСПС распустил правление губернского отдела профсоюза строителей, где вскрылось процветавшее пьянство, разврат, растраты. 16 января 1929 г. в Колонном зале Дома Союзов собрался актив союза строителей, чтобы обсудить создавшееся в губотделе положение. Как писали «Известия ВЦИК»: «Такого огромного наплыва рабочих давно уже не видел Колонный зал. Мест не хватало, сидели на трибуне, на полу, в проходах». Дело было передано в прокуратуру. 6 февраля состоялся суд, где выяснилось, что группа работников профсоюза образовала тайное общество «Кабуки» (название японского театра взято, вероятно, потому, что в августе 1928 г. он приезжал в Москву и о его гастролях много писали). Общество ставило целью прожигать жизнь, пьянствовать, развратничать. Суд особенно акцентировал внимание на том, что общество имело председателя, был составлен шуточный, но все же устав,—то есть налицо признаки тайной организации. Участники «Кабуки» получили от 1 до 3-х лет заключения, с последующей ссылкой в Нарым и поражением в правах. Процесс имел широкий резонанс, в значительной степени стимулированный прессой, открывшей кампанию «по борьбе с буржуазным разложением». Ср. у Л. И. Добычина в рассказе «Портрет»:
«Я уходила, спотыкаясь.
— Набралась,— оглядывались на меня. Хихикнув, совторгслужащие говорили шепотом: — Кабуки» (Расколдованный круг / Василий Андреев, Николай Баршев, Леонид Добычин. Л., 1990, с. 360). Тогда же «Кабуки» стали задним числом искусственно объединять с так называемой «есенинщиной»: «Примерами есенинщины в быту могут с успехом служить такие явления, как «Кабуки» и «Вольница» (тайная группа учащихся рабфака и Вхутемаса), окрашенные гнилостной эротикой, привлекшие к себе в свое время внимание советской общественности» (Литературная энциклопедия. М., 1930. Т. 4. Статья «Есенинщина», подписана Л. Э., криптоним принадлежит Э. Б. Лунину).
2. Под прозвищем «Почем-Соль» (о его происхождении см. главу 17 «Романа без вранья»— Мой век... с. 331—333) и псевдонимом Михаил Молабух Мариенгофом выведен его и Есенина приятель Григорий Романович Колобов (1893—1952), одноклассник Мариенгофа по Пензенской гимназии. В то время он занимал ряд ответственных постов: уполномоченного Трамота (Транспортно-материального отдела) ВСНХ и эвакуационной комиссии Совета обороны (Высшего совета по перевозкам при Совете труда и обороны), старшего инспектора центрального управления Материально-технического отдела НКПС. С Есениным познакомился, вероятно, в 1918 г., вошел в группу имажинистов, пробовал силы в литературе (в списке имажинистских изданий, приложенных к отдельному изданию драматической поэмы Мариенгофа «Заговор дураков» 1922 г., обозначена как готовящаяся к печати книжка Колобова под названием «Хлебово», не вышедшая в свет). Как писал о Колобове Л. О. Повицкий, «новоиспеченный железнодорожный чиновник получил в свое распоряжение салон-вагон, разъезжал в нем свободно по железным дорогам Союза и предоставлял в этом вагоне постоянное место Есенину и Мариенгофу. Мало того, зачастую Есенин и Мариенгоф разрабатывали маршрут очередной поездки и без особенного труда получали согласие хозяина салон-вагона на намеченный ими маршрут» (Есенин в воспоминаниях... Т. 2, с. 237). «Отдельный вагон на мягкой рессоре» с успехом заменял гостям Колобова гостиницу во время длительных стоянок в городах. Незадолго до ареста на квартире у Шатовой Есенин возвратился из Туркестана, куда ездил и где жил в вагоне Колобова. В этом салон-вагоне был написан «Сорокоуст» (август 1920 г.), продолжена работа над «Пугачевым» (май — июнь 1921 г.). «Инженер Лева», взятый Колобовым на службу, упоминается в письмах Есенина Мариенгофу (см.: Наше наследие. 1990. № III (15), с. 115—119), а также в главе 39 «Романа без вранья» (Мой век... с. 376-378).
3. В «Романе без вранья» Шатова названа Зоей Петровной.
-
Света - Супер-Профи
- Сообщений: 3307
- Зарегистрирован: 02:46:36, Воскресенье 14 Январь 2007
Света » 17:56:19, Понедельник 12 Март 2007
С. Д. Спасский НАБРОСКИ СО СТОРОНЫ
Я не был с ним близок, но видел его много раз. Он связан с давней Москвой первых лет революции. Особенно с Тверской улицей, когда-то находившейся на месте современной улицы Горького, узкой, неровно застроенной невысокими домами, заваленной нерасчищенным снегом, слабо освещенной по вечерам, с опустевшими магазинными помещениями, с красными железными вывесками советских учреждений и кооперативов, немноголюдной и провинциальной, суровой и непритязательной, военной улицей молодой столицы нового мира.
На этой улице и в ближайших ее окрестностях находились пристанища поэтов. Одно, кафе «Бом» на вершине холма близ Страстной площади, другое — кафе «Домино» чуть пониже Камергерского переулка. И наскучив сидеть в одном помещении, поэты передвигались в другое, иногда отвлекаясь в сторону Тверского бульвара, где происходили ежевечерние заседания различных литературных объединений в отданном писателям особняке в глубине двора, обсаженного старыми липами. Если прибавить к этому, что на Тверской поблизости от здания Моссовета помещалась и Книжная лавка Союза писателей, где за прилавками всегда дежурили литераторы и окна которой были заклеены листочками с оповещениями о предстоящих в разных местах чтениях, выступлениях и диспутах (1), станет понятно, что нельзя было пройти по Тверской, не натолкнувшись на представителей всяческих поэтических школ. И легко представить, как из бокового переулка, либо со стороны Большой Дмитровки, где он проживал, либо со стороны Большой Никитской, где обосновалась Книжная лавка имажинистов, выбегала легкая фигура молодого человека среднего роста, в пальто с широким меховым воротником, с глянцевым цилиндром на голове, торопливо ударявшая в тротуар подошвами лакированных туфель. К нему привыкли, его узнавали сразу, не удивляясь его причудливой внешности. Казалось, он знаком со всей улицей, с ним здоровались, его окликали по имени, смотрели вслед ему, одобрительно улыбаясь, считая, что этому человеку позволено одеваться, как ему заблагорассудится, жить по своему усмотрению, так как это — поэт Сережа Есенин, строчки которого каждый был в состоянии повторить.
Он не зарабатывал себе славу трудной выслугой многих лет. Невозможно вообразить Есенина, существующего в одинокой безвестности. Слава сопутствовала ему с первых шагов, была неотъемлемым свойством его судьбы. Есть такие натуры, каждый шаг которых вызывает особые вибрации в окружающей их атмосфере. Мы знали о появлении Есенина в Петрограде прежде, чем столкнулись с его стихами. И читая его первые произведения, воспринимали их как стихи того самого человека, имя которого уже подхвачено молвой.
Это, вероятно, объясняется неоспоримым обаянием его личности. При первом взгляде на него побеждала его открытая талантливость. Манера говорить, двигаться, покоряющая мягкость улыбки. Можно было ни в чем с ним не соглашаться, это не имело значения. Все равно оставалось впечатление чего-то яркого, праздничного, полного неисчерпаемых сил.
Талантливость, не погребенная в глубине, а щедро рвущаяся наружу. Даже если он проявлял себя очень скромно, как бы приглушая все краски своего существа. А это за ним тоже водилось, и именно таким он запомнился мне в первый раз.
Дело было в кафе «Савой» на Софийке весною 1918 года. Там тоже выступали поэты, как и во многих других кафе. Трудно сейчас объяснить, что заставляло разношерстную публику слушать стихи в то тревожное время, а также самих поэтов кочевать по разным эстрадам. Ведь этим занималась не только молодежь, ищущая скромных заработков и популярности. Так выступал и Валерий Брюсов, а в том же «Савое» Андрей Белый впервые прочел поэму «Христос воскрес».
И там же на низкие подмостки поднялся Есенин, бледный, худощавый, молодой, в узеньком черном пиджачке, белой рубашке с аккуратно повязанным галстучком. Постоял, склонив белокурую голову набок, разглядывая сидевший за столиками народ. Он не пустился в разговоры и начал читать стихи. Спокойные ясные строки из первого периода его творчества. Произносил слова очень просто, не нараспев, как читали тогда многие. Слегка улыбался, переводя взгляд от слушателя к слушателю, будто обращаясь к каждому отдельно. Негромкий голос, покой во всем облике, темперамент убран, почти полное отсутствие жеста. Я еще не знал тогда, что, читая стихи, Есенин полностью проникается ими. Он был тихим тогда потому, что читал тихие строки. Кончил, ничего не подчеркивая, степенно поклонился и спустился с подмостков к столу. Там сидели другие поэты, и он представился всем. Пожимал руки, почти робко заглядывая каждому в глаза. Вкрадчивый и добродушный, застенчивый, не претендующий ни на что. Эта естественная способность очаровывать своей мягкостью привлекала к нему всех и как бы разглаживала его путь. Возможно, он не пользовался ею умышленно, но, конечно, знал ее силу. Любой издатель таял под его взглядом и не мог ему не подчиниться. Иные из них влюблялись в Есенина, хвастались его новыми стихами, будто сочинили их сами. Напечатать сборник Есенина казалось им особой удачей.
Но кротостью не исчерпывался его облик. Вечером через несколько дней в другое подобное же литературное заведение забежали близкие Есенина, растерянно разыскивавшие его. Сергей исчез, не является домой, где он — неизвестно. И в квартире одних знакомых я наткнулся на него вторично. Он раньше не бывал там никогда, и трудно сказать, что его туда занесло. Но это не имело значения, везде он чувствовал себя дома. Ему было в сущности безразлично, где он находится, что его окружает. Он мог нестись, как метеор, сквозь квартиры, улицы, общественные места. И всегда за ним следовал хвост людей, увлеченных его движением.
Хозяин встретил меня в передней.
— Проходите скорей. У нас Есенин. Говорит замечательно интересно.
В первой комнате люди прислушивались к тому, что происходило во второй. Там на низком диванчике, окружённый так, что трудно было повернуться, сидел Есенин, стремительный и взволнованный. Встряхивал головой, быстро поворачивал возбужденное лицо. Люди теснились вокруг, казалось, нависали над ним. Он словно захлебывался от воодушевления, освещенный светом настольной лампы, в кругу людей, которых завтра бы не узнал.
Конечно, он говорил о поэзии, о силе и яркости русского слова. Теории возникали у него на ходу, он их импровизировал, думая вслух. Та работа, какая, например у Маяковского, проходила в одиноких глубинах его существа, у Есенина выплескивалась наружу. Можно сказать, он думал во весь голос и всех делал свидетелями своего мышления. И мысли переходили в стихи, он читал их, не ожидая, чтоб его просили. Он понимал, что каждое такое чтение будет встречено с восторженной благодарностью.
В тот вечер он читал «Инонию». Это были стихи совсем другого строя, чем те, какие я слышал недавно. Они читались совсем по-другому, более низким, собранным, твердым голосом. Рука выбрасывалась вперед, рассекая воздух короткими ударами. Все лицо стало жестким, угрожающим. Он обвинял и требовал ответа. Отрывистый взмах головы, весь корпус наклоняется вбок и вдруг выпрямляется, как на пружине.— «И тебе говорю, Америка, отколотая половина земли...» — он выдвигается вперед, вытянув руку над чем-то лежащим перед ним,— «страшись по морям безверия железные пускать корабли!» Глаза сосредоточенные и сверкающие. «...Пророк Есенин Сергей». Кажется, погрохатывает гроза, разбрасывая острые молнии. И все это происходит на маленьком шатком диванчике, с которого он не встает, создавая впечатление величия и грозной торжественности только незначительными перемещениями своего упругого, будто наэлектризованного тела. И окружающие подчиняются безраздельно не только силе стиха, но силе личности, так резко и неоспоримо выступающей из общего ряда.
Но не только яростную проповедь, Есенин любил мирную беседу. Процесс раскрытия мыслей в словах, неожиданные повороты речи. Суждения, постепенно возникающие и удивляющие самого говорящего своей новизной. И он ценил собеседника, обладающего теми же качествами.
Вот они сидят друг против друга, два поэта разного возраста, представители разных поколений и школ, люди различных биографий и мировоззрений, но оба умеющие говорить и чувствующие себя как дома в завихрениях мыслей и образов. Действие происходит в округлой небольшой комнате на углу здания из серого камня с колоннами, зачем-то оплетенными жгутами, здания, может, самого нелепого во всей старой Москве. В этом особняке, одном из принадлежавших семье фабрикантов Морозовых, с весны восемнадцатого года помещался Пролеткульт. Независимо от неверных теорий, какие там проповедовались, туда сходилась рабочая молодежь, наполняя всевозможные студии, где отдельные известные мастера, сочувственно относившиеся к новой власти, обучали начинающих практическим основам искусств. Там можно было спокойно посидеть на мягкой морозовской мебели, почитать стихи, потолковать на темы, связанные с художественным творчеством. И в таком застекленном фонаре с высокими просторными окнами разговаривают Есенин и Андрей Белый.
Белый только что закончил лекцию по основам стихосложения в литературной студии, помещавшейся во втором этаже. Он зашел сюда отдохнуть и покурить. Есенин заглядывает сюда часто. Как везде, у него все тут приятели — и молодые поэты из рабочих, и те, кто мыслит себя представителями революционного крестьянства. Есенина беспокоит этот шумный процесс выявления новых дарований. Ему не хочется оставаться в стороне, по всему своему складу он должен чувствовать себя первым.
Ему не нравится Пролеткульт, он не любит, когда его поучают. Тут есть что-то оттесняющее его вбок. Он оглядывается, стремясь на что-то опереться и самому воодушевлять других, увлекая их за собой. И он распространяется о том, что пролетарское искусство — это правильно, но ведь Россия — крестьянская страна и крестьян в ней больше, чем рабочих. Следовательно, надо, чтоб в дополнение к Пролеткульту был организован Крестьянокульт (2). Он об этом говорил уже на верхах, он готов возглавить такое движение. И как бы подчеркивая свою приверженность этой идее, Есенин одет сейчас в синий кафтан, сшитый из тонкого сукна, расстегнутый так, что видна белая русская рубашка, перехваченная поясом с кистями. Есенин лукаво поглядывает на Белого, а тот рассказывает о готовящемся альманахе со странным названием «Змий», где можно будет изложить соображения, какие Есенина увлекают. Разговор касается подбора стихов. Подчеркивая слова широкими легкими жестами, Белый говорит о процессе творчества, столь знакомом ему и все-таки непонятном:
— Стихотворение — это не ребенок, который появляется на свет головой вперед,— звучит его глуховатый, но сильный голос и пристально фиксирует собеседника взгляд ярко вспыхивающих голубых глаз,— оно может просунуться рукой или ногой или сразу обнаружить туловище. Стихи рождаются и с середины, и с конца.
И Есенин подхватывает эти слова с почтительным и удовлетворенным видом. А за огромными стеклами окон раскачиваются в вечернем розовеющем воздухе трехлапые листья каштанов, окружающих бывший купеческий дом.
- Я бывал здесь и раньше,— оглядывается Белый, вставая. (3)
И вместе проходят они к выходу, Белый в широкой темной шляпе, похожий на профессора германского университета, и рядом тоненькая молодая фигурка в синем, чересчур дорогом для деревни, якобы крестьянском одеянии.
Из «Крестьянокульта» ничего не вышло, не состоялся и «Змий». Дело кончилось тем, что нашелся очередной издатель, выпустивший книжку стихов Есенина и сборнички его крестьянских друзей.
Друзья были достаточно пресными, чтобы стать длительными попутчиками Есенина. Но в это же лето восемнадцатого года существовало в Москве несколько лиц, жадно заинтересованных в собственной славе и сообразивших, что имя Есенина придаст вес их попыткам. К нему приглядывались, с ним знакомились, его рассмотрению предлагали теоретическую платформу, не имевшую ничего общего с подлинно народными истоками.
Есенин не был теоретиком, предоставлял другим эту роль. Одно время рассуждал за него Клюев, теперь настала пора Шершеневича. К тому же Есенин понимал, что в любой среде он останется самим собой. И конечно, он любил шум, вызываемый его работой и неожиданными поступками. Необходимо также подчеркнуть, что кое-кто из его новых знакомых стали действительно его друзьями, о чем Есенин неоднократно заявлял. Но с той же определенностью следует сказать, что некоторые новые его собратья относились к Есенину откровенно корыстно и устраивали собственные дела под прикрытием его имени. Таков был, например, поэт Александр Кусиков, упомянутый Горьким в его воспоминаниях о Есенине. Пытаясь пробить себе дорогу, Кусиков паразитировал на многих известных поэтах. В свое время он обхаживал Бальмонта и, пользуясь своими материальными возможностями, издал на свои средства сборник, где стихи Бальмонта поместил рядом со своими изделиями (4). Потом обхаживал он Василия Каменского, таким же образом связывая с ним свое имя. Он обжегся на Маяковском (5), но крепко вцепился в Есенина. Начались выступления в печати, где Кусиков шествовал с Есениным под руку. Кусиков считал себя кавказцем и, чтобы усилить свое сходство с Есениным, использовавшим иногда обрядовые и церковные выражения, провозгласил себя мусульманином, поклонником Корана. Якобы объединял он Коран с Евангелием (6), пытаясь придать себе ложную значительность и внушая, что он и Есенин поэты одних поэтических вкусов и биографий. Все это делалось очень грубо, но Кусиков обладал деловой предприимчивостью. Он прочно утвердился в имажинизме.
Другим примером может служить Вадим Шершеневич.
Умелый версификатор, знаток французских поэтов, переводчик Лафорга, отличный оратор. Остроумный, но холодный и опустошенный, отщелкивавший строки, будто арифметические выкладки. Всю жизнь блистал он отраженным светом, последовательно повторяя Бальмонта, Северянина, Маринетти и Маяковского. Честолюбие толкнуло его на роль Брюсова среди футуристов, но существование Маяковского ему мешало. Шершеневич пытался себя противопоставить самобытной силе этой сразу вставшей во весь свой огромный рост личности. Стоило Маяковскому вернуться после революции в Москву, у Шершеневича, несмотря на многие его книги, не осталось ни поприща, ни последователей. Тогда, в противовес Маяковскому, Шершеневич изобрел свой «имажинизм».
Главным средством поэтического воздействия объявлялась метафоричность, образность. Шершеневич насыщал сравнениями свои стихи без разбора, без внутренней необходимости. То, что у Маяковского было способом раскрыть тему, у Шершеневича превращалось в самодовлеющий эффект. Стихи могли начаться с любой строки и кончиться где угодно. И только где-то под покровом такого образного хаоса чувствовалось веянье эротики и цинизма.
Образны были и стихи Есенина. Значит, и он — «образник», имажинист. На этой почве возможно сближение. А там, где находился Есенин, место не могло быть пустым. Оно тотчас же начало заполняться случайной поэтической молодежью. (7)
В июне или июле 1921 года я увидел Есенина после значительного промежутка. Он вернулся из путешествия по Волге и Уралу с новой поэмой и выступил в Доме печати.
Вероятно, я опоздал, потому что оказался в конце зала. Чтение происходило не поздно, позади меня из не затянутых шторами окон вливался еще не погасший свет долгого летнего вечера. Вдали на пустой широкой сцене виднелась легкая фигура Есенина. Он одет был с тем щегольством, какое было присуще ему в имажинистский период. Широкая, свободно сшитая темная блуза, что-то среднее между пиджаком и смокингом. Белая рубашка с галстухом-бабочкой, лакированные туфли. Полы его блузы развевались, когда он перебегал с места на место. Иногда Есенин замирал и останавливался и обрушивался всем телом вперед. Все время вспыхивали в воздухе его руки, взлетая, делая круговые движения. Голос то громыхал и накатывался, то замирал, становясь мягким и проникновенным. И нельзя было оторваться от чтеца, с такой выразительностью он не только произносил, но разыгрывал в лицах весь текст.
Вот пробивается вперед охрипший Хлопуша, расталкивая невидимую толпу. Вот бурлит Пугачев, приказывает, требует, убеждает, шлет проклятья царице. Не нужно ни декораций, ни грима, все определяется силой ритмизованных фраз и яркостью непрерывно льющихся жестов, не менее необходимых, чем слова. Одним человеком на пустой сцене разыгрывалась трагедия, подлинно русская, лишенная малейшей стилизации.
И когда пронеслись последние слова Пугачева, задыхающиеся, с трудом выскользающие из стиснутого отчаяньем горла: «А казалось... казалось еще вчера... Дорогие мои... Дор-рогие, хор-рошие...» — зал замер, захваченный силой этого поэтического и актерского мастерства, и потом все рухнуло от аплодисментов. «Да это же здорово!» — выкрикнул Пастернак, стоявший поблизости и бешено хлопавший. И все кинулись на сцену к Есенину.
А он стоял, слабо улыбаясь, пожимал протянутые к нему руки, сам взволнованный поднятой им бурей.
Есенин жил в одном из переулков в районе Большой Дмитровки, кажется, тогда называвшемся Богословским. Жил он вместе с А. Б. Мариенгофом, с которым в ту пору был неразлучен. Запомнилась просторная комната, светлая, аккуратно и просто обставленная. Вся квартира казалась спокойной, никаких признаков того, что здесь обитают имажинисты. На стене над кроватью цветной рисунок: Есенин во фраке и цилиндре с огромным цветком в петлице стоит под руку с козой, одетой в белое венчальное платье,— на ее голове подвенечная вуаль, в лапах пышный свадебный букет. Шутка, навеянная строчками одного из есенинских стихотворений (8 ). Мы должны были идти на вечер Блока (9), Мариенгоф почему-то отсутствовал, мы основательно заговорились.
Собственно, как бывало обычно, говорил сам Есенин. Рассказывал, что Мейерхольд собирается ставить «Пугачева». Из этих предположений, к сожалению, ничего не вышло, возможно из-за отъезда Есенина за границу. Шла речь и об имажинизме и имажинистах. Есенин был осторожен в оценках своих товарищей. Хвалил Николая Эрдмана, тогда написавшего несколько своеобразных стихотворений.
— Я просто боюсь Кусикова,— полушутливо, полусерьезно говорил Есенин, оглядываясь по сторонам,— вцепится в шею — не отдерешь. А этому (назвал он по имени) я говорю — ну что ты ходишь с таким гладким пробором. Так и хочется разлохматить.
Шершеневича поминал сдержанно, отдавая дань его практической хватке. И конечно, рассказывал о себе, о своих планах, теориях, находках.
Это не было навязчивым или неприятным — слушать импровизации Есенина. Всегда интересны были возникающие на глазах мысли, и казалось, что они обращены непосредственно к вам. В значительной степени сила воздействия Есенина на окружающих объяснялась именно тем, что, и читая стихи, и разговаривая, он каждому слушателю словно открывал себя до конца. Маяковский, выступая, обращался к массе, Есенин — к отдельному человеку. Каждый становился как бы личным другом Есенина, даже сидя в многолюдной аудитории. Такое свойство особенно проявлялось в непосредственном разговоре. Создавалось впечатление, что именно в данном случае Есенин исключительно откровенен. Талант общительности, редкий, как всякий талант, и так же не вполне объяснимый. И трудно представить Есенина в одиночестве, без зачарованных слушателей. Вероятно, один он себя чувствовал неуютно, за исключением, может быть, часов, когда он писал стихи.
В то лето он был удивительно счастливым, уверенным, полным упругих жизненных сил.
Наш разговор не имел ясных очертаний и мог бы длиться без конца. Было поздно, когда мы спохватились и побежали по улицам в Дом печати. Есенин без шляпы, с раздувающимися кудрями, жестикулируя, что-то продолжал объяснять. И когда добежали мы до переполненного зала, прямой, неподвижно стоящий Блок читал последнее стихотворение.
А за всем пряталось озорство, желание пошуметь, озадачить. Ведь всегда все смотрят на него, ждут чего-нибудь необычного. Он должен поступить по-есенински, чтоб вокруг пошел говорок. К тому же уверенность в полной безнаказанности,— ему, Есенину, все сойдет с рук. Ядовитое опьянение славой, требуется большое мужество, чтобы ему противостоять.
Он сидит в «Стойле Пегаса», вокруг— сторонники, подражатели. Какой-нибудь Ваня Приблудный, которому кажется, что так легок есенинский путь. Громкий разговор за столом, летит посуда, Есенин вскакивает. Бросается зачем-то к буфету, расшвыривает с блюда пирожные. Он, конечно, за все заплатит, его быстро успокаивают и усаживают. Но за столиками довольное перешептывание — спектакль состоялся, есть о чем говорить.
И все складывается слишком удачно, заботиться, в сущности, не о чем. Он вбегает в Книжную лавку имажинистов. Озабоченное деловитое лицо, куда-то торопится, что-то предпринимает. Управляющий почтительно кланяется, выскакивает из-за прилавка. Есенину некогда объяснять, он подбегает к кассе, выгребает пестрые денежные бумажки, заталкивает их в карманы. Расчеты будут произведены после, всё равно все перед ним в долгу.
...Нельзя все время чувствовать себя поэтом, путать искусство с жизнью. Должны быть спокойные промежутки трезвого будничного существования, со всеми человеческими трудностями, заботами, отвлекающими от восторженных состояний. В такие промежутки происходит самопроверка, точное взвешиванъе всех своих качеств. Боязнь таких промежутков, боязнь остаться с самим собой наедине приводит к искусственному вздергиванью себя, хотя бы при помощи алкоголя — простейший выход из любых положений. Тем более что алкогольная стихия тоже может быть использована для творчества. Она подбрасывает новые темы, находящие достаточно широкий отклик. Привычка переходит в болезнь, и тогда действительность смещается. Все кажется вокруг подозрительным, тебя преследуют, за тобой следят.
— Сижу с друзьями в пивной, беседую. Оглянулся, чье-то ухо лежит у меня на плече. Я, конечно, в это ухо пивом...
...Он сидит в кафе притихший, словно завороженный. То растерянная, то гордая улыбка. Перед ним в кресле женщина. У нее округлое, мягко очерченное лицо, немолодое, но выхоленное, почти прозрачное. Большие, лениво светящиеся глаза, припухлый малиновый подкрашенный рот. Расстегнута ее широкая шуба из пушистосверкающих коричневых мехов. Высокие белые фетровые боты. Она тоже улыбается неопределенной остановившейся улыбкой, не понимая, о чем толкуют подсевшие к столу и пялящие на нее глаза разномастные приятели Есенина. Она не понимает по-русски, но с Есениным они понимают друг друга. И оба встают, словно обменявшись мыслями без слов. Она плавно проходит вперед удивительной скользящей походкой. Он движется, чуть отступя, провожаемый насмешливыми и завидующими взглядами.
Возможно, была тут большая любовь, но сколько открывалось возможностей для ничем не сдерживаемого дурмана, для себялюбивого упоения своей особенной биографией. Жизнь в особняке на Пречистенке, отведенном для оранжерейных опытов знаменитой фантазерки-артистки. Стоило попасть за рубеж, нить, скреплявшая их, разорвалась. Есенин не хотел и был не в силах что-нибудь воспринимать, кроме России.
В последний раз я видел Есенина после возвращения его из-за границы. Дело происходило в «Домино», последнем кафе уже завершившегося устного периода нашей поэзии. В ту пору организовались издательства, появились номера толстых журналов, началось строительство советской литературы. Нэп захлестнул подмостки кафе выступлениями профессиональных эстрадников. «Домино» считалось кафе Союза поэтов (10), но поэты и там потеряли свои позиции. Все же по привычке встречались в маленькой канцелярской комнате позади зала. И каждый вечер дежурил член Союза на предмет выдачи справок и сведений.
В тот вечер я был таким дежурным. Вошел кто-то из служащих и сказал, что за отдельной загородкой сидит Есенин с компанией. Идет беспокойный разговор, и неизвестно, чем он кончится. Я направился к месту действия. До меня донесся голос Есенина.
Знакомый голос с отчетливыми интонациями, с тяжело падающими словами. Хриплый и потому более низкий, взбудораженный и возмущенный. Открыв дверь, я увидел сидящих, все они были не в себе. Есенин негодовал и кричал. Он словно обрадовался, когда я с ним поздоровался, увидев знакомое лицо.
Почему-то одиноким и чужим казался он в случайном окружении. Мы отошли к сторонке, и я старался его успокоить. «Сергей Александрович, стоит ли волноваться? — таков был смысл моих слов.— Вот вы вернулись, вы здесь дома, вы знаете, как все вам рады, как все вас любят...» Я сам был очень взволнован, и мне хотелось ему сказать что-то хорошее. Он продолжал еще жаловаться и возмущаться, но вышел в залу и присел в стороне. На нем был серый костюм, белая крахмальная рубашка, желтые ботинки с белым замшевым верхом. В руках твердая шляпа с узкими полями и высоким дном. Все — отборное, отличного качества, и все мятое, несвежее, слежавшееся. Словно не раздеваясь сутками он таскает эту чужестранную оболочку.
И такое же несвежее лицо с тусклыми глазами, с прядью посеревших волос. Он сидел, ни на кого не оглядываясь, поникнув, будто в забытьи. Но его, конечно, заметили, узнали, повернулись к нему. Раздались приветствия, аплодисменты, просьбы прочесть стихи.
Есенин медленно встал и с трудом пошел между столиков. С усилием поднялся по ступенькам, взобрался на подмостки и остановился. Стоял непрочно, словно вот-вот упадет. Слегка наклонил голову и тихо произнес первые слова:
Годы молодые, с забубённой славой,
Отравил я сам вас горькою отравой.
Голос был еле слышный, надорванный, утомленный. Но сразу в зале все замерли, принимая каждое слово. Он улыбнулся, чуть тряхнул головой и прочел второе двустишие. И, как всегда это происходило с ним, казалось, что стихотворение рождается именно сейчас. И это не стихи, а открытый рассказ о себе, интимная беседа с каждым слушателем. Лирика, лишенная всех прикрас, полная, всё покоряющая искренность. Лирика, беспощадная к самому себе, правдивая без рисовки, какой была и лирика Блока. И, как всегда это бывало, стихотворение слов но подкрепляло его. Он выпрямился, как бы опираясь на строчки, на главную свою опору в жизни. И при этом креп его голос, прорвавшись сквозь мутную хрипоту. И когда дошел до строк:
«Ты, ямщик, я вижу, трус. Это не с руки нам!»
Взял я кнут и ну хлестать по лошажьим спинам,—
он выкрикнул их с задорной силой, со всё опрокидывающей уверенностью. И вдруг, после безудержного полета, он остановился и в недоумении развел руками:
— Что за черт?
— огляделся он, говоря совсем просто:
— вместо бойкой тройки
Забинтованный лежу на больничной койке.
Но тут не было отчаянья, а удивленная насмешка надо всем, что с ним произошло. Усмешка над собственной слабостью, и отсюда надежда, что все кончится благополучно.
И от всего в целом пахнуло Россией со всеми ее взлетами и обрывами, Россией, какую он нес в своей крови и природу которой так умел выражать.
Больше он не читал и со слабой улыбкой, сам растроганный не то бешеными аплодисментами, не то собственными только что прочтенными стихами, пробрался среди людей, смотревших на него с благодарностью и восхищением, и, надев свою чужестранную шляпу, спустился по ступенькам к выходу на ночную московскую улицу.
Ну, конечно, лет прошло не мало,
И пора, взглянув по сторонам,
Вспомнить все, что время отнимало,
Что так щедро приносило нам.
И средь тех, кто распростился с ношей
Жизненных трудов, встаете Вы,
Тот, кого по-дружески — Сережей
Называли улицы Москвы.
И легко представить, что в награду
За любовь, хранимую года,
Вдруг сейчас на эту вот эстраду
Вы легко вбежите. И тогда
Стих заблещет утренним востоком,
И такой крылатый вспыхнет жест,
Что навстречу ринется потоком
Молодежь, сорвавшаяся с мест.
И опять звенеть тугим гитарам,
И кипеть черемухам весной...
Невозможно Вас представить старым
С тусклым взглядом, с важной сединой.
И не нужно лишних опасений,
Время взвесит труд Ваш и житье.
Есть Россия. Есть Сергей Есенин,
Без оглядки веривший в нее.
Комментарии
С. Д. Спасский НАБРОСКИ СО СТОРОНЫ
Спасский Сергей Дмитриевич (1898—1956) дебютировал в литературе в 1917 г. как поэт-футурист. Жил в Ленинграде, выпустил несколько сборников стихов и прозы в 1926—1941 гт; работал также как переводчик и оперный либреттист. Перед войной опубликовал свои воспоминания о встречах с Маяковским. В послевоенные годы был незаконно репрессирован, несколько лет провел в лагерях и ссылке. После освобождения закончил исторический роман «1916 год» (окончание дилогии, первая часть которой называлась «Перед порогом»).
Воспоминания о Есенине (ф. 1604, оп. 1, ед. хр. 1257) были написаны Спасским за несколько месяцев до смерти (его письмо к К. Л. Зелинскому, приложенное к тексту воспоминаний, датировано 27 мая 1956 г., а 24 августа того же года С. Д. Спасского не стало).
1. Историю Книжной Лавки Союза писателей и оценку значения ее деятельности для литературы в годы типографского кризиса см. в воспоминаниях М. А. Осоргина (Наше наследие. 1990. № VI (12), с. 124-131).
2. Эта беседа с Есениным нашла отклик в письме Андрея Белого поэту-суриковцу С. Д. Фомину, написанном между 8 и 20 декабря 1918 г.: «Очень хотелось бы, чтобы Вы встретились с С. Есениным и Клычковым; и — вот почему: в Ком(иссариате) Народного) Просвещения организуется литературный отдел, руководимый Советом и Коллегией; в Совете должны по плану Луначарского заседать представители разных литературных ) течений и групп; важно, чтобы крестьянские поэты имели своего официального представителя; для этого нужна организованная) группа; а крестьянских поэтов немного; очень советую Вам войти в контакт с Есениным и Клычковым; они жалуются, что их — представителей крестьян — мало (...). Хотелось бы, чтобы возник Крестьяно-Культ: хлопочите! Луначарский сказал, что Крестьяно-Культы — будут» (ИМЛИ, ф. 74, оп. 1, ед. хр. 34).
3. Особняк в «мавританском» стиле на Воздвиженке (ныне там помещается Дом дружбы с народами зарубежных стран) принадлежал издательнице газеты «Русские ведомости» В. А. Морозовой, свекрови Маргариты Кирилловны Морозовой (урожд. Мамонтовой; 1873— 1958) — известной московской общественной деятельницы и мистически-идеальной любви Андрея Белого, адресата многих его писем, прототипа Сказки во 2-й «Симфонии» и Зариной в поэме «Три свидания».
4. Кусиков Александр Борисович (Сандро; 1896—1977), поэт, один из основателей имажинизма. В 1918—1920 гг. выпустил восемь поэтических сборников. Член президиума Всероссийского Союза поэтов. В 1921 г.выехал в командировку в Германию, откуда не вернулся. В Берлине сотрудничал в газете просоветской ориентации «Накануне»; затем переехал в Париж. С начала 1930-х гг. отошел от активной литературной деятельности. Спасский пишет о сборнике: Кусиков А., Бальмонт К., С л у ч ан о в с к и й А. Жемчужный коврик. М.: Всероссийский Союз поэтов, [1921]. Под материальными возможностями Кусикова здесь, вероятно, подразумевается то, что последний организовал и содержал два эфемерных издательства: «Чихи-Пихи» и «Сандро», выпускавшие его стихотворные сборники.
5. Известен инскрипт Маяковского Кусикову на сборнике «Все, написанное Владимиром Маяковским» (1919):
«На свете
много
вкусов и вкусиков:
одним нравится
Маяковский, другим —
Кусиков».
Надпись воспроизведена в книге: Марков А. Ф. «Храните у себя эту книгу...» М., 1989.
6. Имеется в виду книга: Кусиков А. Коевангелиеран. М.: Имажинисты. 1920.
7. В действительности взаимоотношения Есенина с имажинизмом были глубже и сложнее. Спасский, по сути дела, разделяет мнение Ходасевича: «Есенина затащили в имажинизм, как затаскивали в кабак. Своим талантом он скрашивал выступления бездарных имажинистов, они питались за счет его имени, как кабацкая голь за счет загулявшего богача» (Ходасевич Вл. «Некрополь» и другие воспоминания. М., 1992, с. 163). Однако в вопросах своих поэтических предпочтений Есенин отнюдь не был безволен и подвержен внушению, а сознательно и обдуманно выбирал себе поэтических союзников.
8. Имеются в виду строки из первой редакции «Кобыльих кораблей» Есенина, опубликованной в сборнике «Харчевня зорь» (М., 1920):
Славься тот, кто оденет перстень
Обручальный овце на хвост.
9. Речь идет о выступлении Блока в Доме Печати 7 мая 1920 г. (в этот же день состоялось выступление в Политехническом музее и «Studio Italiano», созданной при Книжной Лавке писателей). 3 и 5 мая Блок также выступал в Политехническом, 9 мая во Всероссийском Союзе писателей. Воспоминания Спасского позволяют уточнить дату возвращения Есенина из Константинова, куда он уезжал, предположительно, в середине апреля (см.: Белоусов, Ч. 1, с. 160—161, 271; Базан о в В. В. Материалы к биографии С. А. Есенина // Есенин и современность. М., 1975, с. 315).
10. О «Домино» и «кафейном периоде» отечественной поэзии см.: Аброскина И. И. Литературные кафе 20-х годов // Встречи с прошлым. Вып. 3. М., 1978, с. 174—192. Всероссийский Союз поэтов (СОПО) — литературное объединение, существовавшее в 1918—1929 гг. и объединявшее поэтов разных направлений и школ. Первым председателем был В. В. Каменский, затем Союз возглавляли В. Г. Шершеневич, И. А. Аксенов, Г. А. Шенгели, неоднократно — В. Я. Брюсов. По мнению Шершеневича, в отличие от Всероссийского Союза писателей «Союз поэтов был детищем революции и поэтому работал по-революционному и молодому». См. также главку «Два Союза» в «Великолепном очевидце» Шершеневича (Мой век... с. 606—608).
Я не был с ним близок, но видел его много раз. Он связан с давней Москвой первых лет революции. Особенно с Тверской улицей, когда-то находившейся на месте современной улицы Горького, узкой, неровно застроенной невысокими домами, заваленной нерасчищенным снегом, слабо освещенной по вечерам, с опустевшими магазинными помещениями, с красными железными вывесками советских учреждений и кооперативов, немноголюдной и провинциальной, суровой и непритязательной, военной улицей молодой столицы нового мира.
На этой улице и в ближайших ее окрестностях находились пристанища поэтов. Одно, кафе «Бом» на вершине холма близ Страстной площади, другое — кафе «Домино» чуть пониже Камергерского переулка. И наскучив сидеть в одном помещении, поэты передвигались в другое, иногда отвлекаясь в сторону Тверского бульвара, где происходили ежевечерние заседания различных литературных объединений в отданном писателям особняке в глубине двора, обсаженного старыми липами. Если прибавить к этому, что на Тверской поблизости от здания Моссовета помещалась и Книжная лавка Союза писателей, где за прилавками всегда дежурили литераторы и окна которой были заклеены листочками с оповещениями о предстоящих в разных местах чтениях, выступлениях и диспутах (1), станет понятно, что нельзя было пройти по Тверской, не натолкнувшись на представителей всяческих поэтических школ. И легко представить, как из бокового переулка, либо со стороны Большой Дмитровки, где он проживал, либо со стороны Большой Никитской, где обосновалась Книжная лавка имажинистов, выбегала легкая фигура молодого человека среднего роста, в пальто с широким меховым воротником, с глянцевым цилиндром на голове, торопливо ударявшая в тротуар подошвами лакированных туфель. К нему привыкли, его узнавали сразу, не удивляясь его причудливой внешности. Казалось, он знаком со всей улицей, с ним здоровались, его окликали по имени, смотрели вслед ему, одобрительно улыбаясь, считая, что этому человеку позволено одеваться, как ему заблагорассудится, жить по своему усмотрению, так как это — поэт Сережа Есенин, строчки которого каждый был в состоянии повторить.
Он не зарабатывал себе славу трудной выслугой многих лет. Невозможно вообразить Есенина, существующего в одинокой безвестности. Слава сопутствовала ему с первых шагов, была неотъемлемым свойством его судьбы. Есть такие натуры, каждый шаг которых вызывает особые вибрации в окружающей их атмосфере. Мы знали о появлении Есенина в Петрограде прежде, чем столкнулись с его стихами. И читая его первые произведения, воспринимали их как стихи того самого человека, имя которого уже подхвачено молвой.
Это, вероятно, объясняется неоспоримым обаянием его личности. При первом взгляде на него побеждала его открытая талантливость. Манера говорить, двигаться, покоряющая мягкость улыбки. Можно было ни в чем с ним не соглашаться, это не имело значения. Все равно оставалось впечатление чего-то яркого, праздничного, полного неисчерпаемых сил.
Талантливость, не погребенная в глубине, а щедро рвущаяся наружу. Даже если он проявлял себя очень скромно, как бы приглушая все краски своего существа. А это за ним тоже водилось, и именно таким он запомнился мне в первый раз.
Дело было в кафе «Савой» на Софийке весною 1918 года. Там тоже выступали поэты, как и во многих других кафе. Трудно сейчас объяснить, что заставляло разношерстную публику слушать стихи в то тревожное время, а также самих поэтов кочевать по разным эстрадам. Ведь этим занималась не только молодежь, ищущая скромных заработков и популярности. Так выступал и Валерий Брюсов, а в том же «Савое» Андрей Белый впервые прочел поэму «Христос воскрес».
И там же на низкие подмостки поднялся Есенин, бледный, худощавый, молодой, в узеньком черном пиджачке, белой рубашке с аккуратно повязанным галстучком. Постоял, склонив белокурую голову набок, разглядывая сидевший за столиками народ. Он не пустился в разговоры и начал читать стихи. Спокойные ясные строки из первого периода его творчества. Произносил слова очень просто, не нараспев, как читали тогда многие. Слегка улыбался, переводя взгляд от слушателя к слушателю, будто обращаясь к каждому отдельно. Негромкий голос, покой во всем облике, темперамент убран, почти полное отсутствие жеста. Я еще не знал тогда, что, читая стихи, Есенин полностью проникается ими. Он был тихим тогда потому, что читал тихие строки. Кончил, ничего не подчеркивая, степенно поклонился и спустился с подмостков к столу. Там сидели другие поэты, и он представился всем. Пожимал руки, почти робко заглядывая каждому в глаза. Вкрадчивый и добродушный, застенчивый, не претендующий ни на что. Эта естественная способность очаровывать своей мягкостью привлекала к нему всех и как бы разглаживала его путь. Возможно, он не пользовался ею умышленно, но, конечно, знал ее силу. Любой издатель таял под его взглядом и не мог ему не подчиниться. Иные из них влюблялись в Есенина, хвастались его новыми стихами, будто сочинили их сами. Напечатать сборник Есенина казалось им особой удачей.
Но кротостью не исчерпывался его облик. Вечером через несколько дней в другое подобное же литературное заведение забежали близкие Есенина, растерянно разыскивавшие его. Сергей исчез, не является домой, где он — неизвестно. И в квартире одних знакомых я наткнулся на него вторично. Он раньше не бывал там никогда, и трудно сказать, что его туда занесло. Но это не имело значения, везде он чувствовал себя дома. Ему было в сущности безразлично, где он находится, что его окружает. Он мог нестись, как метеор, сквозь квартиры, улицы, общественные места. И всегда за ним следовал хвост людей, увлеченных его движением.
Хозяин встретил меня в передней.
— Проходите скорей. У нас Есенин. Говорит замечательно интересно.
В первой комнате люди прислушивались к тому, что происходило во второй. Там на низком диванчике, окружённый так, что трудно было повернуться, сидел Есенин, стремительный и взволнованный. Встряхивал головой, быстро поворачивал возбужденное лицо. Люди теснились вокруг, казалось, нависали над ним. Он словно захлебывался от воодушевления, освещенный светом настольной лампы, в кругу людей, которых завтра бы не узнал.
Конечно, он говорил о поэзии, о силе и яркости русского слова. Теории возникали у него на ходу, он их импровизировал, думая вслух. Та работа, какая, например у Маяковского, проходила в одиноких глубинах его существа, у Есенина выплескивалась наружу. Можно сказать, он думал во весь голос и всех делал свидетелями своего мышления. И мысли переходили в стихи, он читал их, не ожидая, чтоб его просили. Он понимал, что каждое такое чтение будет встречено с восторженной благодарностью.
В тот вечер он читал «Инонию». Это были стихи совсем другого строя, чем те, какие я слышал недавно. Они читались совсем по-другому, более низким, собранным, твердым голосом. Рука выбрасывалась вперед, рассекая воздух короткими ударами. Все лицо стало жестким, угрожающим. Он обвинял и требовал ответа. Отрывистый взмах головы, весь корпус наклоняется вбок и вдруг выпрямляется, как на пружине.— «И тебе говорю, Америка, отколотая половина земли...» — он выдвигается вперед, вытянув руку над чем-то лежащим перед ним,— «страшись по морям безверия железные пускать корабли!» Глаза сосредоточенные и сверкающие. «...Пророк Есенин Сергей». Кажется, погрохатывает гроза, разбрасывая острые молнии. И все это происходит на маленьком шатком диванчике, с которого он не встает, создавая впечатление величия и грозной торжественности только незначительными перемещениями своего упругого, будто наэлектризованного тела. И окружающие подчиняются безраздельно не только силе стиха, но силе личности, так резко и неоспоримо выступающей из общего ряда.
Но не только яростную проповедь, Есенин любил мирную беседу. Процесс раскрытия мыслей в словах, неожиданные повороты речи. Суждения, постепенно возникающие и удивляющие самого говорящего своей новизной. И он ценил собеседника, обладающего теми же качествами.
Вот они сидят друг против друга, два поэта разного возраста, представители разных поколений и школ, люди различных биографий и мировоззрений, но оба умеющие говорить и чувствующие себя как дома в завихрениях мыслей и образов. Действие происходит в округлой небольшой комнате на углу здания из серого камня с колоннами, зачем-то оплетенными жгутами, здания, может, самого нелепого во всей старой Москве. В этом особняке, одном из принадлежавших семье фабрикантов Морозовых, с весны восемнадцатого года помещался Пролеткульт. Независимо от неверных теорий, какие там проповедовались, туда сходилась рабочая молодежь, наполняя всевозможные студии, где отдельные известные мастера, сочувственно относившиеся к новой власти, обучали начинающих практическим основам искусств. Там можно было спокойно посидеть на мягкой морозовской мебели, почитать стихи, потолковать на темы, связанные с художественным творчеством. И в таком застекленном фонаре с высокими просторными окнами разговаривают Есенин и Андрей Белый.
Белый только что закончил лекцию по основам стихосложения в литературной студии, помещавшейся во втором этаже. Он зашел сюда отдохнуть и покурить. Есенин заглядывает сюда часто. Как везде, у него все тут приятели — и молодые поэты из рабочих, и те, кто мыслит себя представителями революционного крестьянства. Есенина беспокоит этот шумный процесс выявления новых дарований. Ему не хочется оставаться в стороне, по всему своему складу он должен чувствовать себя первым.
Ему не нравится Пролеткульт, он не любит, когда его поучают. Тут есть что-то оттесняющее его вбок. Он оглядывается, стремясь на что-то опереться и самому воодушевлять других, увлекая их за собой. И он распространяется о том, что пролетарское искусство — это правильно, но ведь Россия — крестьянская страна и крестьян в ней больше, чем рабочих. Следовательно, надо, чтоб в дополнение к Пролеткульту был организован Крестьянокульт (2). Он об этом говорил уже на верхах, он готов возглавить такое движение. И как бы подчеркивая свою приверженность этой идее, Есенин одет сейчас в синий кафтан, сшитый из тонкого сукна, расстегнутый так, что видна белая русская рубашка, перехваченная поясом с кистями. Есенин лукаво поглядывает на Белого, а тот рассказывает о готовящемся альманахе со странным названием «Змий», где можно будет изложить соображения, какие Есенина увлекают. Разговор касается подбора стихов. Подчеркивая слова широкими легкими жестами, Белый говорит о процессе творчества, столь знакомом ему и все-таки непонятном:
— Стихотворение — это не ребенок, который появляется на свет головой вперед,— звучит его глуховатый, но сильный голос и пристально фиксирует собеседника взгляд ярко вспыхивающих голубых глаз,— оно может просунуться рукой или ногой или сразу обнаружить туловище. Стихи рождаются и с середины, и с конца.
И Есенин подхватывает эти слова с почтительным и удовлетворенным видом. А за огромными стеклами окон раскачиваются в вечернем розовеющем воздухе трехлапые листья каштанов, окружающих бывший купеческий дом.
- Я бывал здесь и раньше,— оглядывается Белый, вставая. (3)
И вместе проходят они к выходу, Белый в широкой темной шляпе, похожий на профессора германского университета, и рядом тоненькая молодая фигурка в синем, чересчур дорогом для деревни, якобы крестьянском одеянии.
Из «Крестьянокульта» ничего не вышло, не состоялся и «Змий». Дело кончилось тем, что нашелся очередной издатель, выпустивший книжку стихов Есенина и сборнички его крестьянских друзей.
Друзья были достаточно пресными, чтобы стать длительными попутчиками Есенина. Но в это же лето восемнадцатого года существовало в Москве несколько лиц, жадно заинтересованных в собственной славе и сообразивших, что имя Есенина придаст вес их попыткам. К нему приглядывались, с ним знакомились, его рассмотрению предлагали теоретическую платформу, не имевшую ничего общего с подлинно народными истоками.
Есенин не был теоретиком, предоставлял другим эту роль. Одно время рассуждал за него Клюев, теперь настала пора Шершеневича. К тому же Есенин понимал, что в любой среде он останется самим собой. И конечно, он любил шум, вызываемый его работой и неожиданными поступками. Необходимо также подчеркнуть, что кое-кто из его новых знакомых стали действительно его друзьями, о чем Есенин неоднократно заявлял. Но с той же определенностью следует сказать, что некоторые новые его собратья относились к Есенину откровенно корыстно и устраивали собственные дела под прикрытием его имени. Таков был, например, поэт Александр Кусиков, упомянутый Горьким в его воспоминаниях о Есенине. Пытаясь пробить себе дорогу, Кусиков паразитировал на многих известных поэтах. В свое время он обхаживал Бальмонта и, пользуясь своими материальными возможностями, издал на свои средства сборник, где стихи Бальмонта поместил рядом со своими изделиями (4). Потом обхаживал он Василия Каменского, таким же образом связывая с ним свое имя. Он обжегся на Маяковском (5), но крепко вцепился в Есенина. Начались выступления в печати, где Кусиков шествовал с Есениным под руку. Кусиков считал себя кавказцем и, чтобы усилить свое сходство с Есениным, использовавшим иногда обрядовые и церковные выражения, провозгласил себя мусульманином, поклонником Корана. Якобы объединял он Коран с Евангелием (6), пытаясь придать себе ложную значительность и внушая, что он и Есенин поэты одних поэтических вкусов и биографий. Все это делалось очень грубо, но Кусиков обладал деловой предприимчивостью. Он прочно утвердился в имажинизме.
Другим примером может служить Вадим Шершеневич.
Умелый версификатор, знаток французских поэтов, переводчик Лафорга, отличный оратор. Остроумный, но холодный и опустошенный, отщелкивавший строки, будто арифметические выкладки. Всю жизнь блистал он отраженным светом, последовательно повторяя Бальмонта, Северянина, Маринетти и Маяковского. Честолюбие толкнуло его на роль Брюсова среди футуристов, но существование Маяковского ему мешало. Шершеневич пытался себя противопоставить самобытной силе этой сразу вставшей во весь свой огромный рост личности. Стоило Маяковскому вернуться после революции в Москву, у Шершеневича, несмотря на многие его книги, не осталось ни поприща, ни последователей. Тогда, в противовес Маяковскому, Шершеневич изобрел свой «имажинизм».
Главным средством поэтического воздействия объявлялась метафоричность, образность. Шершеневич насыщал сравнениями свои стихи без разбора, без внутренней необходимости. То, что у Маяковского было способом раскрыть тему, у Шершеневича превращалось в самодовлеющий эффект. Стихи могли начаться с любой строки и кончиться где угодно. И только где-то под покровом такого образного хаоса чувствовалось веянье эротики и цинизма.
Образны были и стихи Есенина. Значит, и он — «образник», имажинист. На этой почве возможно сближение. А там, где находился Есенин, место не могло быть пустым. Оно тотчас же начало заполняться случайной поэтической молодежью. (7)
В июне или июле 1921 года я увидел Есенина после значительного промежутка. Он вернулся из путешествия по Волге и Уралу с новой поэмой и выступил в Доме печати.
Вероятно, я опоздал, потому что оказался в конце зала. Чтение происходило не поздно, позади меня из не затянутых шторами окон вливался еще не погасший свет долгого летнего вечера. Вдали на пустой широкой сцене виднелась легкая фигура Есенина. Он одет был с тем щегольством, какое было присуще ему в имажинистский период. Широкая, свободно сшитая темная блуза, что-то среднее между пиджаком и смокингом. Белая рубашка с галстухом-бабочкой, лакированные туфли. Полы его блузы развевались, когда он перебегал с места на место. Иногда Есенин замирал и останавливался и обрушивался всем телом вперед. Все время вспыхивали в воздухе его руки, взлетая, делая круговые движения. Голос то громыхал и накатывался, то замирал, становясь мягким и проникновенным. И нельзя было оторваться от чтеца, с такой выразительностью он не только произносил, но разыгрывал в лицах весь текст.
Вот пробивается вперед охрипший Хлопуша, расталкивая невидимую толпу. Вот бурлит Пугачев, приказывает, требует, убеждает, шлет проклятья царице. Не нужно ни декораций, ни грима, все определяется силой ритмизованных фраз и яркостью непрерывно льющихся жестов, не менее необходимых, чем слова. Одним человеком на пустой сцене разыгрывалась трагедия, подлинно русская, лишенная малейшей стилизации.
И когда пронеслись последние слова Пугачева, задыхающиеся, с трудом выскользающие из стиснутого отчаяньем горла: «А казалось... казалось еще вчера... Дорогие мои... Дор-рогие, хор-рошие...» — зал замер, захваченный силой этого поэтического и актерского мастерства, и потом все рухнуло от аплодисментов. «Да это же здорово!» — выкрикнул Пастернак, стоявший поблизости и бешено хлопавший. И все кинулись на сцену к Есенину.
А он стоял, слабо улыбаясь, пожимал протянутые к нему руки, сам взволнованный поднятой им бурей.
Есенин жил в одном из переулков в районе Большой Дмитровки, кажется, тогда называвшемся Богословским. Жил он вместе с А. Б. Мариенгофом, с которым в ту пору был неразлучен. Запомнилась просторная комната, светлая, аккуратно и просто обставленная. Вся квартира казалась спокойной, никаких признаков того, что здесь обитают имажинисты. На стене над кроватью цветной рисунок: Есенин во фраке и цилиндре с огромным цветком в петлице стоит под руку с козой, одетой в белое венчальное платье,— на ее голове подвенечная вуаль, в лапах пышный свадебный букет. Шутка, навеянная строчками одного из есенинских стихотворений (8 ). Мы должны были идти на вечер Блока (9), Мариенгоф почему-то отсутствовал, мы основательно заговорились.
Собственно, как бывало обычно, говорил сам Есенин. Рассказывал, что Мейерхольд собирается ставить «Пугачева». Из этих предположений, к сожалению, ничего не вышло, возможно из-за отъезда Есенина за границу. Шла речь и об имажинизме и имажинистах. Есенин был осторожен в оценках своих товарищей. Хвалил Николая Эрдмана, тогда написавшего несколько своеобразных стихотворений.
— Я просто боюсь Кусикова,— полушутливо, полусерьезно говорил Есенин, оглядываясь по сторонам,— вцепится в шею — не отдерешь. А этому (назвал он по имени) я говорю — ну что ты ходишь с таким гладким пробором. Так и хочется разлохматить.
Шершеневича поминал сдержанно, отдавая дань его практической хватке. И конечно, рассказывал о себе, о своих планах, теориях, находках.
Это не было навязчивым или неприятным — слушать импровизации Есенина. Всегда интересны были возникающие на глазах мысли, и казалось, что они обращены непосредственно к вам. В значительной степени сила воздействия Есенина на окружающих объяснялась именно тем, что, и читая стихи, и разговаривая, он каждому слушателю словно открывал себя до конца. Маяковский, выступая, обращался к массе, Есенин — к отдельному человеку. Каждый становился как бы личным другом Есенина, даже сидя в многолюдной аудитории. Такое свойство особенно проявлялось в непосредственном разговоре. Создавалось впечатление, что именно в данном случае Есенин исключительно откровенен. Талант общительности, редкий, как всякий талант, и так же не вполне объяснимый. И трудно представить Есенина в одиночестве, без зачарованных слушателей. Вероятно, один он себя чувствовал неуютно, за исключением, может быть, часов, когда он писал стихи.
В то лето он был удивительно счастливым, уверенным, полным упругих жизненных сил.
Наш разговор не имел ясных очертаний и мог бы длиться без конца. Было поздно, когда мы спохватились и побежали по улицам в Дом печати. Есенин без шляпы, с раздувающимися кудрями, жестикулируя, что-то продолжал объяснять. И когда добежали мы до переполненного зала, прямой, неподвижно стоящий Блок читал последнее стихотворение.
А за всем пряталось озорство, желание пошуметь, озадачить. Ведь всегда все смотрят на него, ждут чего-нибудь необычного. Он должен поступить по-есенински, чтоб вокруг пошел говорок. К тому же уверенность в полной безнаказанности,— ему, Есенину, все сойдет с рук. Ядовитое опьянение славой, требуется большое мужество, чтобы ему противостоять.
Он сидит в «Стойле Пегаса», вокруг— сторонники, подражатели. Какой-нибудь Ваня Приблудный, которому кажется, что так легок есенинский путь. Громкий разговор за столом, летит посуда, Есенин вскакивает. Бросается зачем-то к буфету, расшвыривает с блюда пирожные. Он, конечно, за все заплатит, его быстро успокаивают и усаживают. Но за столиками довольное перешептывание — спектакль состоялся, есть о чем говорить.
И все складывается слишком удачно, заботиться, в сущности, не о чем. Он вбегает в Книжную лавку имажинистов. Озабоченное деловитое лицо, куда-то торопится, что-то предпринимает. Управляющий почтительно кланяется, выскакивает из-за прилавка. Есенину некогда объяснять, он подбегает к кассе, выгребает пестрые денежные бумажки, заталкивает их в карманы. Расчеты будут произведены после, всё равно все перед ним в долгу.
...Нельзя все время чувствовать себя поэтом, путать искусство с жизнью. Должны быть спокойные промежутки трезвого будничного существования, со всеми человеческими трудностями, заботами, отвлекающими от восторженных состояний. В такие промежутки происходит самопроверка, точное взвешиванъе всех своих качеств. Боязнь таких промежутков, боязнь остаться с самим собой наедине приводит к искусственному вздергиванью себя, хотя бы при помощи алкоголя — простейший выход из любых положений. Тем более что алкогольная стихия тоже может быть использована для творчества. Она подбрасывает новые темы, находящие достаточно широкий отклик. Привычка переходит в болезнь, и тогда действительность смещается. Все кажется вокруг подозрительным, тебя преследуют, за тобой следят.
— Сижу с друзьями в пивной, беседую. Оглянулся, чье-то ухо лежит у меня на плече. Я, конечно, в это ухо пивом...
...Он сидит в кафе притихший, словно завороженный. То растерянная, то гордая улыбка. Перед ним в кресле женщина. У нее округлое, мягко очерченное лицо, немолодое, но выхоленное, почти прозрачное. Большие, лениво светящиеся глаза, припухлый малиновый подкрашенный рот. Расстегнута ее широкая шуба из пушистосверкающих коричневых мехов. Высокие белые фетровые боты. Она тоже улыбается неопределенной остановившейся улыбкой, не понимая, о чем толкуют подсевшие к столу и пялящие на нее глаза разномастные приятели Есенина. Она не понимает по-русски, но с Есениным они понимают друг друга. И оба встают, словно обменявшись мыслями без слов. Она плавно проходит вперед удивительной скользящей походкой. Он движется, чуть отступя, провожаемый насмешливыми и завидующими взглядами.
Возможно, была тут большая любовь, но сколько открывалось возможностей для ничем не сдерживаемого дурмана, для себялюбивого упоения своей особенной биографией. Жизнь в особняке на Пречистенке, отведенном для оранжерейных опытов знаменитой фантазерки-артистки. Стоило попасть за рубеж, нить, скреплявшая их, разорвалась. Есенин не хотел и был не в силах что-нибудь воспринимать, кроме России.
В последний раз я видел Есенина после возвращения его из-за границы. Дело происходило в «Домино», последнем кафе уже завершившегося устного периода нашей поэзии. В ту пору организовались издательства, появились номера толстых журналов, началось строительство советской литературы. Нэп захлестнул подмостки кафе выступлениями профессиональных эстрадников. «Домино» считалось кафе Союза поэтов (10), но поэты и там потеряли свои позиции. Все же по привычке встречались в маленькой канцелярской комнате позади зала. И каждый вечер дежурил член Союза на предмет выдачи справок и сведений.
В тот вечер я был таким дежурным. Вошел кто-то из служащих и сказал, что за отдельной загородкой сидит Есенин с компанией. Идет беспокойный разговор, и неизвестно, чем он кончится. Я направился к месту действия. До меня донесся голос Есенина.
Знакомый голос с отчетливыми интонациями, с тяжело падающими словами. Хриплый и потому более низкий, взбудораженный и возмущенный. Открыв дверь, я увидел сидящих, все они были не в себе. Есенин негодовал и кричал. Он словно обрадовался, когда я с ним поздоровался, увидев знакомое лицо.
Почему-то одиноким и чужим казался он в случайном окружении. Мы отошли к сторонке, и я старался его успокоить. «Сергей Александрович, стоит ли волноваться? — таков был смысл моих слов.— Вот вы вернулись, вы здесь дома, вы знаете, как все вам рады, как все вас любят...» Я сам был очень взволнован, и мне хотелось ему сказать что-то хорошее. Он продолжал еще жаловаться и возмущаться, но вышел в залу и присел в стороне. На нем был серый костюм, белая крахмальная рубашка, желтые ботинки с белым замшевым верхом. В руках твердая шляпа с узкими полями и высоким дном. Все — отборное, отличного качества, и все мятое, несвежее, слежавшееся. Словно не раздеваясь сутками он таскает эту чужестранную оболочку.
И такое же несвежее лицо с тусклыми глазами, с прядью посеревших волос. Он сидел, ни на кого не оглядываясь, поникнув, будто в забытьи. Но его, конечно, заметили, узнали, повернулись к нему. Раздались приветствия, аплодисменты, просьбы прочесть стихи.
Есенин медленно встал и с трудом пошел между столиков. С усилием поднялся по ступенькам, взобрался на подмостки и остановился. Стоял непрочно, словно вот-вот упадет. Слегка наклонил голову и тихо произнес первые слова:
Годы молодые, с забубённой славой,
Отравил я сам вас горькою отравой.
Голос был еле слышный, надорванный, утомленный. Но сразу в зале все замерли, принимая каждое слово. Он улыбнулся, чуть тряхнул головой и прочел второе двустишие. И, как всегда это происходило с ним, казалось, что стихотворение рождается именно сейчас. И это не стихи, а открытый рассказ о себе, интимная беседа с каждым слушателем. Лирика, лишенная всех прикрас, полная, всё покоряющая искренность. Лирика, беспощадная к самому себе, правдивая без рисовки, какой была и лирика Блока. И, как всегда это бывало, стихотворение слов но подкрепляло его. Он выпрямился, как бы опираясь на строчки, на главную свою опору в жизни. И при этом креп его голос, прорвавшись сквозь мутную хрипоту. И когда дошел до строк:
«Ты, ямщик, я вижу, трус. Это не с руки нам!»
Взял я кнут и ну хлестать по лошажьим спинам,—
он выкрикнул их с задорной силой, со всё опрокидывающей уверенностью. И вдруг, после безудержного полета, он остановился и в недоумении развел руками:
— Что за черт?
— огляделся он, говоря совсем просто:
— вместо бойкой тройки
Забинтованный лежу на больничной койке.
Но тут не было отчаянья, а удивленная насмешка надо всем, что с ним произошло. Усмешка над собственной слабостью, и отсюда надежда, что все кончится благополучно.
И от всего в целом пахнуло Россией со всеми ее взлетами и обрывами, Россией, какую он нес в своей крови и природу которой так умел выражать.
Больше он не читал и со слабой улыбкой, сам растроганный не то бешеными аплодисментами, не то собственными только что прочтенными стихами, пробрался среди людей, смотревших на него с благодарностью и восхищением, и, надев свою чужестранную шляпу, спустился по ступенькам к выходу на ночную московскую улицу.
Ну, конечно, лет прошло не мало,
И пора, взглянув по сторонам,
Вспомнить все, что время отнимало,
Что так щедро приносило нам.
И средь тех, кто распростился с ношей
Жизненных трудов, встаете Вы,
Тот, кого по-дружески — Сережей
Называли улицы Москвы.
И легко представить, что в награду
За любовь, хранимую года,
Вдруг сейчас на эту вот эстраду
Вы легко вбежите. И тогда
Стих заблещет утренним востоком,
И такой крылатый вспыхнет жест,
Что навстречу ринется потоком
Молодежь, сорвавшаяся с мест.
И опять звенеть тугим гитарам,
И кипеть черемухам весной...
Невозможно Вас представить старым
С тусклым взглядом, с важной сединой.
И не нужно лишних опасений,
Время взвесит труд Ваш и житье.
Есть Россия. Есть Сергей Есенин,
Без оглядки веривший в нее.
Комментарии
С. Д. Спасский НАБРОСКИ СО СТОРОНЫ
Спасский Сергей Дмитриевич (1898—1956) дебютировал в литературе в 1917 г. как поэт-футурист. Жил в Ленинграде, выпустил несколько сборников стихов и прозы в 1926—1941 гт; работал также как переводчик и оперный либреттист. Перед войной опубликовал свои воспоминания о встречах с Маяковским. В послевоенные годы был незаконно репрессирован, несколько лет провел в лагерях и ссылке. После освобождения закончил исторический роман «1916 год» (окончание дилогии, первая часть которой называлась «Перед порогом»).
Воспоминания о Есенине (ф. 1604, оп. 1, ед. хр. 1257) были написаны Спасским за несколько месяцев до смерти (его письмо к К. Л. Зелинскому, приложенное к тексту воспоминаний, датировано 27 мая 1956 г., а 24 августа того же года С. Д. Спасского не стало).
1. Историю Книжной Лавки Союза писателей и оценку значения ее деятельности для литературы в годы типографского кризиса см. в воспоминаниях М. А. Осоргина (Наше наследие. 1990. № VI (12), с. 124-131).
2. Эта беседа с Есениным нашла отклик в письме Андрея Белого поэту-суриковцу С. Д. Фомину, написанном между 8 и 20 декабря 1918 г.: «Очень хотелось бы, чтобы Вы встретились с С. Есениным и Клычковым; и — вот почему: в Ком(иссариате) Народного) Просвещения организуется литературный отдел, руководимый Советом и Коллегией; в Совете должны по плану Луначарского заседать представители разных литературных ) течений и групп; важно, чтобы крестьянские поэты имели своего официального представителя; для этого нужна организованная) группа; а крестьянских поэтов немного; очень советую Вам войти в контакт с Есениным и Клычковым; они жалуются, что их — представителей крестьян — мало (...). Хотелось бы, чтобы возник Крестьяно-Культ: хлопочите! Луначарский сказал, что Крестьяно-Культы — будут» (ИМЛИ, ф. 74, оп. 1, ед. хр. 34).
3. Особняк в «мавританском» стиле на Воздвиженке (ныне там помещается Дом дружбы с народами зарубежных стран) принадлежал издательнице газеты «Русские ведомости» В. А. Морозовой, свекрови Маргариты Кирилловны Морозовой (урожд. Мамонтовой; 1873— 1958) — известной московской общественной деятельницы и мистически-идеальной любви Андрея Белого, адресата многих его писем, прототипа Сказки во 2-й «Симфонии» и Зариной в поэме «Три свидания».
4. Кусиков Александр Борисович (Сандро; 1896—1977), поэт, один из основателей имажинизма. В 1918—1920 гг. выпустил восемь поэтических сборников. Член президиума Всероссийского Союза поэтов. В 1921 г.выехал в командировку в Германию, откуда не вернулся. В Берлине сотрудничал в газете просоветской ориентации «Накануне»; затем переехал в Париж. С начала 1930-х гг. отошел от активной литературной деятельности. Спасский пишет о сборнике: Кусиков А., Бальмонт К., С л у ч ан о в с к и й А. Жемчужный коврик. М.: Всероссийский Союз поэтов, [1921]. Под материальными возможностями Кусикова здесь, вероятно, подразумевается то, что последний организовал и содержал два эфемерных издательства: «Чихи-Пихи» и «Сандро», выпускавшие его стихотворные сборники.
5. Известен инскрипт Маяковского Кусикову на сборнике «Все, написанное Владимиром Маяковским» (1919):
«На свете
много
вкусов и вкусиков:
одним нравится
Маяковский, другим —
Кусиков».
Надпись воспроизведена в книге: Марков А. Ф. «Храните у себя эту книгу...» М., 1989.
6. Имеется в виду книга: Кусиков А. Коевангелиеран. М.: Имажинисты. 1920.
7. В действительности взаимоотношения Есенина с имажинизмом были глубже и сложнее. Спасский, по сути дела, разделяет мнение Ходасевича: «Есенина затащили в имажинизм, как затаскивали в кабак. Своим талантом он скрашивал выступления бездарных имажинистов, они питались за счет его имени, как кабацкая голь за счет загулявшего богача» (Ходасевич Вл. «Некрополь» и другие воспоминания. М., 1992, с. 163). Однако в вопросах своих поэтических предпочтений Есенин отнюдь не был безволен и подвержен внушению, а сознательно и обдуманно выбирал себе поэтических союзников.
8. Имеются в виду строки из первой редакции «Кобыльих кораблей» Есенина, опубликованной в сборнике «Харчевня зорь» (М., 1920):
Славься тот, кто оденет перстень
Обручальный овце на хвост.
9. Речь идет о выступлении Блока в Доме Печати 7 мая 1920 г. (в этот же день состоялось выступление в Политехническом музее и «Studio Italiano», созданной при Книжной Лавке писателей). 3 и 5 мая Блок также выступал в Политехническом, 9 мая во Всероссийском Союзе писателей. Воспоминания Спасского позволяют уточнить дату возвращения Есенина из Константинова, куда он уезжал, предположительно, в середине апреля (см.: Белоусов, Ч. 1, с. 160—161, 271; Базан о в В. В. Материалы к биографии С. А. Есенина // Есенин и современность. М., 1975, с. 315).
10. О «Домино» и «кафейном периоде» отечественной поэзии см.: Аброскина И. И. Литературные кафе 20-х годов // Встречи с прошлым. Вып. 3. М., 1978, с. 174—192. Всероссийский Союз поэтов (СОПО) — литературное объединение, существовавшее в 1918—1929 гг. и объединявшее поэтов разных направлений и школ. Первым председателем был В. В. Каменский, затем Союз возглавляли В. Г. Шершеневич, И. А. Аксенов, Г. А. Шенгели, неоднократно — В. Я. Брюсов. По мнению Шершеневича, в отличие от Всероссийского Союза писателей «Союз поэтов был детищем революции и поэтому работал по-революционному и молодому». См. также главку «Два Союза» в «Великолепном очевидце» Шершеневича (Мой век... с. 606—608).
-
Света - Супер-Профи
- Сообщений: 3307
- Зарегистрирован: 02:46:36, Воскресенье 14 Январь 2007
Света » 18:48:26, Среда 14 Март 2007
В. И. Эрлих ПИСЬМО В. И. ВОЛЬПИНУ
(Милый Валентин Иваныч! Ей-богу, я два раза принимался за статью и у меня ничего не выходит. Лучше сделаем так: в этом же письме я, по возможности коротко, изложу Вам факты последних четырех дней жизни Есенина (в Ленинграде), которые в большей части мы провели с ним вместе. А что Вы будете с этим письмом делать, это уж дело Ваше. Мои обязанности кончаются как раз там, где кончаются голые показания и начинается литература. Итак, к делу:]
(В Ленинград) Сергей приехал в четверг, 24-го [XII] (декабря), утром. О том, что он должен приехать на днях, я знал еще недели за полторы до этого, так как получил от него телеграмму с просьбой снять две-три комнаты, [п. ч.] (с указанием, что) «в двадцатых числах декабря» он переезжает жить в Питер. Комнат снять не удалось по [той простой причине, что, во-первых, у меня в тот момент не было денег для того, чтобы заплатить за месяц вперед (единственное условие, при котором я мог держать комнаты до его приезда), и, во-вторых, по] (разным причинам, тем более, что) он забыл сообщить главное: приезжает (ли) он один или с женой. О том, что он разошелся, я узнал уже лично от него.
В четверг с утра мне пришлось на пару часов выйти из дому. Вернувшись, я застал комнату в легком разгроме: сдвинут стол, на полу рядком три чемодана, на чемодане записка:
«Поехал в ресторан... Михайлова, что ли, или Федорова? Жду тебя там. Сергей» (1).
Пошел к «Михайлову — Федорову». Оказалось, что у подъезда меня ждет извозчик, чтобы везти в Англетерр.— «Федоров заперт был, так они приказали везти себя в Англетерр. Там у них не то приятель живет, не то родственник!» «Родственником» оказался Г. Ф. Устинов (2), большой друг Сергея, [который действительно жил] (живший) в 130-м номере [Англетерр] (гостиницы). Сергея я застал уже в «его собственном номере» в обществе Елизаветы Алексеевны Устиновой (жены Георгия Устинова) и жены (Г. Р.) Колобова, приятеля Сергея по дозаграничному периоду (3). В этот раз посидели недолго. Я поехал домой, Сергей с Устиновой по магазинам (предпраздничные покупки). Перед уходом пробовал уговорить Сергея прожить праздники у меня на Бассейной. Ответ был буквально следующий: «Видишь ли... Мне бы очень хотелось, чтобы эти дни мы провели все вместе. Мы с Жоржем (Устинов) ведь очень старые друзья, а вытаскивать его с женой каждый день на Бассейную, пожалуй, будет трудновато. Кроме того, здесь просторнее».
Второй раз собрались мы уже часа в четыре дня. В комнате я застал, кроме упомянутых: самого Устинова, Ушакова (журналист, знакомый Устинова, [который проживал] (проживавший) тут же, в Англетерре) (4). Несколько позже пришел (Г.) Колобов. Дворник успел перевезти вещи Сергея сюда же. Посидели часов до девяти [только]. «Гости» ушли, остались мы вдвоем. Часов до одиннадцати Сергей философствовал на разные темы: и о том, как хорошо, что мы оба снова одинокие, и о том, что по возрасту ему пора редактировать журнал, о совершенной «нерусскости» Анатоля Франса и о письмах Пушкина. Обо многом. Под конец не сошлись во взглядах, какое стихотворение Ходасевича лучше — «Звезды» или «Баллада» (Сергей защищал «Звезды»), и заснули.
Проснулись часов в шесть утра. Первое, что я от него услышал в этот день: «Слушай, поедем к Клюеву!»
«Поедем!»
«Нет, верно, поедем!?»
«Ну да, поедем, только попозже. Кроме того, имей в виду, что я адреса клюевского не помню».
«Это пустяки! Я помню!»
Часов до девяти, лежа, смотрели рассвет. Окна номера выходили на Исаакиевскую площадь. Сначала свет был густой, синий. Постепенно становился реже и голубее. Сергей лежал и радовался: [«Ага! Значит, я был прав! Помнишь, у меня:] «Смотри! Синий свет, свет такой синий!..»
В девять поехали. Что это была за поездка! Мы обошли половину Морской улицы. Заходили в десяток дворов. Всюду Сергей ликовал: наконец-то нашли! Десятки дверей захлопывались у нас под носом, десятки жильцов орали, что никакого Клюева, будь он трижды известный писатель, а на последнее Сергей очень напирал в объяснениях, они не знают и знать не хотят. Номер дома, как водится, был благополучно забыт. Не знаю, чем бы это кончилось, если бы мне не пришло в голову разыскать автомат и по телефону узнать нужный нам адрес.
Подняли Клюева с постели. Пока Клюев одевался, Сергей объяснял: «Понимаешь? Я его люблю! Это мой учитель». Через пару минут: «Николай! Можно прикурить от лампадки?»
«Что ты, Сереженька! Это у меня материнское благословение. Как можно! На вот спички!»
Закурили Клюев пошел умываться. Сергей смеется:
«Давай подшутим над ним!»
«А как?»
«Потушим лампадку. Он не заметит. Вот, клянусь тебе, не заметит!»
«Обидится!»
«Пустяки! Мы ведь не со зла. А так, для смеху».
Потушил. Смеется: «Только ты молчи! Понимаешь, молчи! Он не заметит!»
Не заметил.
Сказал ему Сергей об этом уже позже, когда мы втроем вернулись в номер. Вслед за нами пришел художник Мансуров (5). Сидели, разговаривали. Клюев ел конфеты, Сергей фисташки, Мансуров сига.
Потом Сергей читал стихи. — «Ты, Николай, мой учитель! Слушай!» Учитель слушал.
Ушел Клюев часа в 3 — З 1/2. Обещал прийти к девяти вечера, (но не пришел). Я видел его уже у гроба.
Ну что еще было в этот день?
Пришли Устиновы. Е. А. принесла самовар. С Устиновыми пришел Ушаков и старый писатель {В.) Измайлов (6). Гнали чаи. Сергей снова читал стихи, в том числе и «Черного человека». Излагал планы: «Снимем квартиру вместе с Жоржем. Тетя Лиза (Е. А. Устинова) будет хозяйкой. Возьму у Ионова * <* И. И. Ионов — заведующий Ленинградским отделением Госиздата /примеч. В.И.Вольпина).>журнал. Работать буду. Ты знаешь, Вова, это мы только праздники побездельничаем, а там за работу!»
Вечером ненадолго заходил (Ив.) Приблудный.
Вот тут я начинаю сбиваться. Пятница и суббота прошли до того похоже, что в моей памяти сливаются в один день. Разговаривали, пили чаи, ели гуся, опять разговаривали. И разговоры-то были одни и те же: квартира, журнал. Время от времени Сергей умудрялся понемногу доставать пива, но редко и скудно: в праздники все было закрыто. Кроме того, и денег у него было не много. А к субботе и вовсе не осталось.
Кстати: после смерти Сергея поднимались разговоры о «тяжести номерной обстановки» и пр. Это не совсем верно. Во-первых — Англетерр отнюдь не представляет из себя «номеров для проезжающих». Там в большинстве случаев живут постоянные жильцы с женами, самоварами и прочим. [Кроме того, в то время (не знаю, как теперь) «замечалось полное отсутствие ресторана»] *<* Зачеркнуто В. Эрлихом (примеч. публикат.).>
Считаю себя обязанным отметить еще одну вещь: Е. А. Устинова, со своей стороны, приложила все усилия для того, чтобы Сергей чувствовал себя совсем по-домашнему. Постоянно пыхтел самовар. Ежедневно убирали комнату. [Топили] Грели ванну. По возможности не оставляли его одного.
[И еще одна поправка: где-то (не упомню сейчас точно, где) мне пришлось читать описание последних дней жизни Сергея, в котором говорится, что прямо с вокзала он объехал целый ряд знакомых и никого не застал дома. Недоумеваю, откуда получены эти сведения? Поезд приходит по расписанию в 10 ч. 40 м. утра. Еще не было часу, как я застал его в Англетерре. Извозчик, отвозивший его в отель, ждал меня у моего подъезда около часу. Кроме того, единственный человек, к которому Сергей заезжал (и действительно не застал), был И. И. Садофьев (7). Но это было (насколько я помню по рассказу Сергея) в субботу утром. Насчет] (Итак, насчет) субботы [вообще] ничего примечательного [рассказать] сообщись не могу.
[Теперь] Перейдем к воскресенью. Пришел я рано. С утра поднялся галдеж. Сергей, смеясь и ругаясь, рассказывал всем, что его «хотели взорвать». Дело было так. Дворник (дядя Василий) пошел греть воду. Через полчаса вернулся и доложил: пожалуйте! Сергей пошел мыться. Через несколько минут прибежал с криком, что его хотят взорвать. Оказывается: колонку растопили, но воды в ней не было — был закрыт водопровод. Пришла Устинова.
«Сергунька! Ты с ума сошел! Почему ты решил, что колонка должна взорваться?»
«Тетя Лиза, ты пойми: печку растопили, а воды нет. Ясно, что колонка взорвется!
«Ты — дурень! В худшем случае она может распаяться».
«Тетя Лиза! Ну что ты в самом деле говоришь глупости! Раз воды нет, она обязательно взорвется! И потом, что ты понимаешь в технике!»
«А ты?»
«Я знаю!»
Пустили воду.
Пока грелась вода, занялись бритьем. Сначала я его, потом наоборот. Елизавета Алексеевна тем временем сооружала завтрак. Побрились. [Попудрились.] Стоим около письменного стола: Сергей, я и Устинова. Я перетираю бритву, Сергей моет кисть. Кажется, в комнате была прислуга. Вдруг Сергей говорит: «Да! Тетя Лиза, послушай! Это же безобразие! Чтобы в номере не было чернил! Ты понимаешь? Хочу написать стихи, и нет чернил. Я искал, искал: так и не нашел. Смотри, что я сделал!» — Засучивает рукав, показывает кисть: разрезана. Поднялась буча. Я первый раз видел Устинову сердитой. Кончили они так:
«Сергунька! Говорю тебе в последний раз: если повторится еще раз такая штука, мы больше не знакомы».
«Тетя Лиза! А я тебе говорю, что если у меня не будет чернил, я еще раз разрежу руку! {Что я, бухгалтер, что ли, чтобы откладывать на завтра!»)
«Чернила будут. Но если тебе еще раз взбредет в голову писать по ночам, а чернила к тому времени высохнут, можешь подождать до утра! Ничего с тобой не случится!»
На этом поладили. Сергей нагибается к столу, вырывает из блокнота листок, показывает издали: стихи. Затем говорит, складывая листок вчетверо и кладя мне в карман пиджака: «Это тебе. Я еще тебе не писал ведь? Правда... и ты мне тоже не писал!» Устинова хочет прочитать. Я тоже. Тяну руку в карман.
«Нет, [Вова], ты подожди! Останешься один — прочитаешь. Не к спеху ведь!»
«Не к спеху» протянулось ровно на сутки, потому что вслед за этим пошли: ванна, самовар, пиво (дворник| принес бутылок 5—6), гусиные потроха, люди. К чаю пришел Устинов, привел Ушакова. Много смеялись, разговаривали. Сергей [разговаривал много] (говорил оживленно) и весело. Рассказывал про колонку. Бранился с Устиновой, которая заставляла его есть. (Пел свою любимую в последнее время песню, которую привожу ниже.)
«Тетя Лиза! Ну что ты меня кормишь! Я ведь лучше знаю, что мне надо есть. Ты меня гусем кормишь, а я хочу косточку от гуся сосать!»
Часа в два мне пришлось ненадолго уйти. Здесь кое-что надо объяснить: еще в день приезда Сергей сказал мне, что на мое имя для него перешлют из Москвы деньги. Повестка пришла, но... на его имя и на мой адрес. В результате двое суток он не мог получить денег. В воскресенье мы додумались: Сергей пишет мне доверенность, по которой я и получаю деньги. Поэтому днем я заехал к секретарю Союза поэтов М. А. Фроману (8 ) и заверил подпись Сергея. Вернувшись, застал еще всех в сборе. Просидели часов до шести. Помню, Устинов журил Сергея за то, что он мало читает. Сергей оправдывался. Около шести Устинов ушел к себе «соснуть часика на два». Е. А. тоже. Остались втроем: Сергей, Ушаков и я. Часов в 8 и я поднялся уходить. Ночевать я [должен был] (решил) дома, во-первых, потому что рано утром (по просьбе Сергея) я должен был зайти на почту, во-вторых, по утрам я ходил к врачу. И то, и другое рядом с моей квартирой. Простились. С Невского я вернулся вторично: забыл портфель, а с ним и доверенность. Ушаков к тому времени успел уйти. Сергей сидел (у стола) спокойный, без пиджака, накинув шубу, и просматривал старые стихи. На столе была развернута папка. Простились вторично. На прощанье Сергей, смеясь, сказал, что он сейчас пойдет будить Устинова.
На другой день портье, давая показания, сообщил, что около 10-ти Сергей спускался к нему с просьбой — никого к нему в номер не пускать.
Стихотворение вместе с Устиновым мы прочли [тоже] (только) на другой день. (В суматохе и сутолоке) я забыл о нем. <Любимая песня Сергея — вот она:>
[Ну, кажется, все. Будьте здоровы, дорогой, и, прочитав до конца, вернитесь к началу.
Со всем уважением моим Вольф Эрлих.] Января 28-го 1926. Москва.
Что-то солнышко не светит
Над головушкой туман,
То ли пуля в сердце метит,
То ли близок трибунал.
Ах, доля-неволя,
Глухая тюрьма.
Долина, осина,
Могила темна.
На заре каркнет ворона,
Коммунист, взводи курок!
В час последний похоронют,
Укокошут под шумок.
Ах, доля-неволя,
Глухая тюрьма.
Долина, осина,
Могила темна. * <* Песня записана рукой Эрлиха на отдельном листе бумаги, того же формата, что и остальная рукопись, карандашом. К ней В. И. Вольпиным сделано следующее примечание, не опубликованное в сборнике «Памяти Есенина»: «Эта песня, кажется, впервые появляется в печати. Эти жуткие по своей обнаженной тоске 16 строк сложены бандитами-антоновцами, распевавшими ее в предчувствии своей неизбежной гибели. Тяготение Есенина к этой песне следует, очевидно, объяснить тем, что в ней находили разряжение его томление и страх перед неизбежно надвигавшейся смертью. Ред.»(9)>
Комментарии
В. И. Эрлих
ПИСЬМО В. И. ВОЛЬПИНУ
Автограф в фонде Есенина (ф. 190, оп. 1, ед. хр. 138). Письмо Эрлиха отредактировано поэтом, библиографом и редактором сборника «Памяти Есенина» Валентином Ивановичем Вольпиным (1891-1956). Текст песни, которую пел Есенин, записан Эрлихом карандашом на отдельном листке, а затем, также на отдельном листке, перепечатан Вольпиным, со своими примечаниями, на машинке.
Автор письма — ленинградский поэт-имажинист Вольф Иосифович Эрлих (1902—1937). Близкие отношения связывали его с Есениным с 1924 г. (члены «Воинствующего ордена имажинистов», в том числе и Эрлих, приняли участие в поэтическом вечере Есенина в Ленинграде 14 апреля 1924 г.); Эрлих неоднократно выполнял также литературно-издательские и житейско-бытовые просьбы и поручения Есенина. Эрлих считал себя последним из друзей, кто видел поэта живым.
Письмо написано в ответ на просьбу В. И. Вольпина, собиравшего в начале 1926 г. материалы для сборника «Памяти Есенина». Отредактированное Вольпиным, оно было помещено в сборнике в виде статьи под заглавием «Четыре дня». Впоследствии этот очерк (в новой редакции, с учетом правки Вольпина), разбитый на маленькие главки «Четверг», «Пятница», «Суббота», «Воскресенье», вошел в мемуарную книгу Эрлиха о Есенине «Право на песнь» (Л. 1930; фактически: 1929).
Письмо Эрлиха вместе с воспоминаниями Г. Ф. Устинова и Е. А. Устиновой — основной источник информации о последних днях жизни поэта. Поэтому публикаторы сочли целесообразным вернуться к первоначальному тексту, очистив его от позднейшего беллетристического налета, к которому вначале В. И. Вольпин, а вслед за ним и сам Эрлих обратились для большей «литературной выразительности».
Вычеркнутый В. И. Вольпиным текст восстановлен в квадратных скобках. Вписанные Вольпиным инициалы упомянутых Эрлихом лиц, а также вставленные им отдельные слова и даже фразы (например, слова Есенина в ответ на упреки Е. А. Устиновой за то, что он разрезал руку, чтобы написать стихотворение кровью, так как в номере не оказалось чернил: «Что я, бухгалтер, что ли, чтобы откладывать на завтра!», включенные затем Эрлихом в книгу «Право на песнь» — вписаны Вольпиным) даются в угловых скобках.
1. Ресторан Федорова (Мал. Садовая, 8 ) назывался так в 1920-е гг. по инерции, по имени дореволюционного владельца В. М. Федорова (подобно сохранившимся разговорным, а в наши дни и возвращенным формально, названиям «елисеевского» гастронома, «филишювской» булочной и т. п.).
2. Устинов Георгий Феофанович (1888—1932) — писатель и партийный журналист. Автор статей о творчестве Есенина, в том числе и таких, где содержатся грубые выпады против поэта. В своей статье «Сергей Есенин и его смерть» (Красная газета. 1925. 29 декабря, вечерний выпуск) впервые опубликовал предсмертное стихотворение Есенина «До свиданья, друг мой, до свиданья...» См. об Устинове главку в воспоминаниях В. Шершеневича «Великолепный очевидец» (Мой век... с. 590—592). Покончил с собой при невыясненных обстоятельствах.
3. О Колобове см. примеч. 2 к статье Т. П. Самсонова «Роман без вранья» + «Зойкина квартира». Жена Колобова — Лидия Ивановна (урожд. Эрн).
4. Вероятно, имеется в виду костромской журналист Д. Ушаков, сведениями о котором мы не располагаем. Автор статей о Есенине в костромских изданиях: Последние дни поэта // Ледокол. 1925. № 11/12, с. 19—20; К смерти Сергея Есенина//Северная правда. 1926. 6 января.
5. Мансуров Павел Андреевич (1896—1983) — художник, заведовал экспериментальным отделом в ГИНХУКе. Был близким знакомым Клюева и Есенина. Эмигрировал в Париж в 1928 г. См. биографическую справку о нем в примечаниях к публикации дневниковых записей Д. Хармса: Минувшее. Т. И, с. 529—530.
10 августа 1972 г. Мансуров в письме к О. И. Ресневич-Синьорелли описал последние свои встречи с Есениным накануне его гибели (письмо опубликовано без комментариев: Минувшее. Т. 8, с. 173—174). К сожалению, из-за большой временной дистанции Мансуров путает дни и события, и к сообщаемому им надо относиться весьма критически и с большой осторожностью. Так, автор письма вспоминает, что в последнюю ночь он и Клюев остались у Есенина и ушли от него около пяти часов утра. Это неверно. Согласно Эрлиху Клюев был в «Англетере» (вместе с Мансуровым) единственный раз — днем 25 декабря.
6. О ком идет речь, выяснить не удалось.
7. Садофьев Илья Иванович (1889—1965) — поэт.
8. Фроман (псевд.; наст, фамилия Фракман) Михаил Александрович (1891—1940) — прозаик, поэт, переводчик.
9. Сохранились неоднократные свидетельства современников (в том числе и среди публикуемых в настоящем сборнике), что Есенин в последние месяцы жизни любил петь эту песню. Текст песни, записанный его рукой (ф. 2550, оп. 2, ед. хр. 614), отличается от приведенного Эрлихом. Е. А. Устинова называет ее «рязанскими частушками» (Есенин в воспоминаниях... Т. 2, с. 354). Р. Акульшин писал об истории этой песни: «Федор Давыдов был в числе красноармейцев, посланных в Тамбовскую губернию в 1920 году на подавление «Антоновского» мятежа. Повстанцы были всюду разбиты правительственными войсками. Оставалась неликвидированной небольшая группа, прятавшаяся в лесу. Но вот окружили и ее. Крестьяне знали, что завтра их переловят и поведут на расстрел. Завтра смерть. Но сегодня у них — самогон и гармонь. Они пьют и поют в последний раз. Красноармейцы слушают и кое-что записывают.
В 1923 году Федор Давыдов поступает в Литературный институт имени Валерия Брюсова. Мы — однокурсники.
— Родион, как крестьянин ты хорошо чувствуешь родную крестьянскую стихию. Включи в свой репертуар эту песню:
Что-то солнышко не светит,
Над головушкой туман,
Ай уж пуля в сердце метит,
Ай уж близок трибунал.
Эх, доля-неволя,
Глухая тюрьма!
Долина, осина,
Могила темна.
Где-то черный ворон вьется,
Где-то совушки кричат...
Не хотелось, а придется-
Землю кровью орошать!..
(Припев)
Поведут нас всех под стражей,
Коммунист, взводи курок,
На тропинке, на овражьей —
Укокошат под шумок...
(Припев)
Поведут нас всех огулом,
Отдадут команду «Пли!»
Чур, не хныкать перед дулом,
Не лизать у ног земли!!.
(Припев)
Мы не пивом и не водкой
В наш последний вечерок -
Самогоном зальем глотку
И погибнем под шумок!
(Припев)
Не к лицу нам покаянье,
Не пугает нас огонь!..
Мы — бессмертны! До свиданья,
Трупом пахнет самогон!..
(Припев)
Эту песню использовали в своих пьесах три советских драматурга — Леонид Леонов в пьесе «Барсуки», Владимир Киршон в пьесе «Хлеб» и Николай Вирта в пьесе «Земля». Во всех случаях ее поют кулаки. (...)
В литературных кругах Москвы в продолжение многих лет песня «антоновцев» была весьма популярной. На каждой вечеринке меня просили:
— Родион, спой «антоновцев»!»
(Березов Родион. Последняя песня «антоновцев» //Новое русское слово. Нью-Йорк, 1950. 18 июня).
(Милый Валентин Иваныч! Ей-богу, я два раза принимался за статью и у меня ничего не выходит. Лучше сделаем так: в этом же письме я, по возможности коротко, изложу Вам факты последних четырех дней жизни Есенина (в Ленинграде), которые в большей части мы провели с ним вместе. А что Вы будете с этим письмом делать, это уж дело Ваше. Мои обязанности кончаются как раз там, где кончаются голые показания и начинается литература. Итак, к делу:]
(В Ленинград) Сергей приехал в четверг, 24-го [XII] (декабря), утром. О том, что он должен приехать на днях, я знал еще недели за полторы до этого, так как получил от него телеграмму с просьбой снять две-три комнаты, [п. ч.] (с указанием, что) «в двадцатых числах декабря» он переезжает жить в Питер. Комнат снять не удалось по [той простой причине, что, во-первых, у меня в тот момент не было денег для того, чтобы заплатить за месяц вперед (единственное условие, при котором я мог держать комнаты до его приезда), и, во-вторых, по] (разным причинам, тем более, что) он забыл сообщить главное: приезжает (ли) он один или с женой. О том, что он разошелся, я узнал уже лично от него.
В четверг с утра мне пришлось на пару часов выйти из дому. Вернувшись, я застал комнату в легком разгроме: сдвинут стол, на полу рядком три чемодана, на чемодане записка:
«Поехал в ресторан... Михайлова, что ли, или Федорова? Жду тебя там. Сергей» (1).
Пошел к «Михайлову — Федорову». Оказалось, что у подъезда меня ждет извозчик, чтобы везти в Англетерр.— «Федоров заперт был, так они приказали везти себя в Англетерр. Там у них не то приятель живет, не то родственник!» «Родственником» оказался Г. Ф. Устинов (2), большой друг Сергея, [который действительно жил] (живший) в 130-м номере [Англетерр] (гостиницы). Сергея я застал уже в «его собственном номере» в обществе Елизаветы Алексеевны Устиновой (жены Георгия Устинова) и жены (Г. Р.) Колобова, приятеля Сергея по дозаграничному периоду (3). В этот раз посидели недолго. Я поехал домой, Сергей с Устиновой по магазинам (предпраздничные покупки). Перед уходом пробовал уговорить Сергея прожить праздники у меня на Бассейной. Ответ был буквально следующий: «Видишь ли... Мне бы очень хотелось, чтобы эти дни мы провели все вместе. Мы с Жоржем (Устинов) ведь очень старые друзья, а вытаскивать его с женой каждый день на Бассейную, пожалуй, будет трудновато. Кроме того, здесь просторнее».
Второй раз собрались мы уже часа в четыре дня. В комнате я застал, кроме упомянутых: самого Устинова, Ушакова (журналист, знакомый Устинова, [который проживал] (проживавший) тут же, в Англетерре) (4). Несколько позже пришел (Г.) Колобов. Дворник успел перевезти вещи Сергея сюда же. Посидели часов до девяти [только]. «Гости» ушли, остались мы вдвоем. Часов до одиннадцати Сергей философствовал на разные темы: и о том, как хорошо, что мы оба снова одинокие, и о том, что по возрасту ему пора редактировать журнал, о совершенной «нерусскости» Анатоля Франса и о письмах Пушкина. Обо многом. Под конец не сошлись во взглядах, какое стихотворение Ходасевича лучше — «Звезды» или «Баллада» (Сергей защищал «Звезды»), и заснули.
Проснулись часов в шесть утра. Первое, что я от него услышал в этот день: «Слушай, поедем к Клюеву!»
«Поедем!»
«Нет, верно, поедем!?»
«Ну да, поедем, только попозже. Кроме того, имей в виду, что я адреса клюевского не помню».
«Это пустяки! Я помню!»
Часов до девяти, лежа, смотрели рассвет. Окна номера выходили на Исаакиевскую площадь. Сначала свет был густой, синий. Постепенно становился реже и голубее. Сергей лежал и радовался: [«Ага! Значит, я был прав! Помнишь, у меня:] «Смотри! Синий свет, свет такой синий!..»
В девять поехали. Что это была за поездка! Мы обошли половину Морской улицы. Заходили в десяток дворов. Всюду Сергей ликовал: наконец-то нашли! Десятки дверей захлопывались у нас под носом, десятки жильцов орали, что никакого Клюева, будь он трижды известный писатель, а на последнее Сергей очень напирал в объяснениях, они не знают и знать не хотят. Номер дома, как водится, был благополучно забыт. Не знаю, чем бы это кончилось, если бы мне не пришло в голову разыскать автомат и по телефону узнать нужный нам адрес.
Подняли Клюева с постели. Пока Клюев одевался, Сергей объяснял: «Понимаешь? Я его люблю! Это мой учитель». Через пару минут: «Николай! Можно прикурить от лампадки?»
«Что ты, Сереженька! Это у меня материнское благословение. Как можно! На вот спички!»
Закурили Клюев пошел умываться. Сергей смеется:
«Давай подшутим над ним!»
«А как?»
«Потушим лампадку. Он не заметит. Вот, клянусь тебе, не заметит!»
«Обидится!»
«Пустяки! Мы ведь не со зла. А так, для смеху».
Потушил. Смеется: «Только ты молчи! Понимаешь, молчи! Он не заметит!»
Не заметил.
Сказал ему Сергей об этом уже позже, когда мы втроем вернулись в номер. Вслед за нами пришел художник Мансуров (5). Сидели, разговаривали. Клюев ел конфеты, Сергей фисташки, Мансуров сига.
Потом Сергей читал стихи. — «Ты, Николай, мой учитель! Слушай!» Учитель слушал.
Ушел Клюев часа в 3 — З 1/2. Обещал прийти к девяти вечера, (но не пришел). Я видел его уже у гроба.
Ну что еще было в этот день?
Пришли Устиновы. Е. А. принесла самовар. С Устиновыми пришел Ушаков и старый писатель {В.) Измайлов (6). Гнали чаи. Сергей снова читал стихи, в том числе и «Черного человека». Излагал планы: «Снимем квартиру вместе с Жоржем. Тетя Лиза (Е. А. Устинова) будет хозяйкой. Возьму у Ионова * <* И. И. Ионов — заведующий Ленинградским отделением Госиздата /примеч. В.И.Вольпина).>журнал. Работать буду. Ты знаешь, Вова, это мы только праздники побездельничаем, а там за работу!»
Вечером ненадолго заходил (Ив.) Приблудный.
Вот тут я начинаю сбиваться. Пятница и суббота прошли до того похоже, что в моей памяти сливаются в один день. Разговаривали, пили чаи, ели гуся, опять разговаривали. И разговоры-то были одни и те же: квартира, журнал. Время от времени Сергей умудрялся понемногу доставать пива, но редко и скудно: в праздники все было закрыто. Кроме того, и денег у него было не много. А к субботе и вовсе не осталось.
Кстати: после смерти Сергея поднимались разговоры о «тяжести номерной обстановки» и пр. Это не совсем верно. Во-первых — Англетерр отнюдь не представляет из себя «номеров для проезжающих». Там в большинстве случаев живут постоянные жильцы с женами, самоварами и прочим. [Кроме того, в то время (не знаю, как теперь) «замечалось полное отсутствие ресторана»] *<* Зачеркнуто В. Эрлихом (примеч. публикат.).>
Считаю себя обязанным отметить еще одну вещь: Е. А. Устинова, со своей стороны, приложила все усилия для того, чтобы Сергей чувствовал себя совсем по-домашнему. Постоянно пыхтел самовар. Ежедневно убирали комнату. [Топили] Грели ванну. По возможности не оставляли его одного.
[И еще одна поправка: где-то (не упомню сейчас точно, где) мне пришлось читать описание последних дней жизни Сергея, в котором говорится, что прямо с вокзала он объехал целый ряд знакомых и никого не застал дома. Недоумеваю, откуда получены эти сведения? Поезд приходит по расписанию в 10 ч. 40 м. утра. Еще не было часу, как я застал его в Англетерре. Извозчик, отвозивший его в отель, ждал меня у моего подъезда около часу. Кроме того, единственный человек, к которому Сергей заезжал (и действительно не застал), был И. И. Садофьев (7). Но это было (насколько я помню по рассказу Сергея) в субботу утром. Насчет] (Итак, насчет) субботы [вообще] ничего примечательного [рассказать] сообщись не могу.
[Теперь] Перейдем к воскресенью. Пришел я рано. С утра поднялся галдеж. Сергей, смеясь и ругаясь, рассказывал всем, что его «хотели взорвать». Дело было так. Дворник (дядя Василий) пошел греть воду. Через полчаса вернулся и доложил: пожалуйте! Сергей пошел мыться. Через несколько минут прибежал с криком, что его хотят взорвать. Оказывается: колонку растопили, но воды в ней не было — был закрыт водопровод. Пришла Устинова.
«Сергунька! Ты с ума сошел! Почему ты решил, что колонка должна взорваться?»
«Тетя Лиза, ты пойми: печку растопили, а воды нет. Ясно, что колонка взорвется!
«Ты — дурень! В худшем случае она может распаяться».
«Тетя Лиза! Ну что ты в самом деле говоришь глупости! Раз воды нет, она обязательно взорвется! И потом, что ты понимаешь в технике!»
«А ты?»
«Я знаю!»
Пустили воду.
Пока грелась вода, занялись бритьем. Сначала я его, потом наоборот. Елизавета Алексеевна тем временем сооружала завтрак. Побрились. [Попудрились.] Стоим около письменного стола: Сергей, я и Устинова. Я перетираю бритву, Сергей моет кисть. Кажется, в комнате была прислуга. Вдруг Сергей говорит: «Да! Тетя Лиза, послушай! Это же безобразие! Чтобы в номере не было чернил! Ты понимаешь? Хочу написать стихи, и нет чернил. Я искал, искал: так и не нашел. Смотри, что я сделал!» — Засучивает рукав, показывает кисть: разрезана. Поднялась буча. Я первый раз видел Устинову сердитой. Кончили они так:
«Сергунька! Говорю тебе в последний раз: если повторится еще раз такая штука, мы больше не знакомы».
«Тетя Лиза! А я тебе говорю, что если у меня не будет чернил, я еще раз разрежу руку! {Что я, бухгалтер, что ли, чтобы откладывать на завтра!»)
«Чернила будут. Но если тебе еще раз взбредет в голову писать по ночам, а чернила к тому времени высохнут, можешь подождать до утра! Ничего с тобой не случится!»
На этом поладили. Сергей нагибается к столу, вырывает из блокнота листок, показывает издали: стихи. Затем говорит, складывая листок вчетверо и кладя мне в карман пиджака: «Это тебе. Я еще тебе не писал ведь? Правда... и ты мне тоже не писал!» Устинова хочет прочитать. Я тоже. Тяну руку в карман.
«Нет, [Вова], ты подожди! Останешься один — прочитаешь. Не к спеху ведь!»
«Не к спеху» протянулось ровно на сутки, потому что вслед за этим пошли: ванна, самовар, пиво (дворник| принес бутылок 5—6), гусиные потроха, люди. К чаю пришел Устинов, привел Ушакова. Много смеялись, разговаривали. Сергей [разговаривал много] (говорил оживленно) и весело. Рассказывал про колонку. Бранился с Устиновой, которая заставляла его есть. (Пел свою любимую в последнее время песню, которую привожу ниже.)
«Тетя Лиза! Ну что ты меня кормишь! Я ведь лучше знаю, что мне надо есть. Ты меня гусем кормишь, а я хочу косточку от гуся сосать!»
Часа в два мне пришлось ненадолго уйти. Здесь кое-что надо объяснить: еще в день приезда Сергей сказал мне, что на мое имя для него перешлют из Москвы деньги. Повестка пришла, но... на его имя и на мой адрес. В результате двое суток он не мог получить денег. В воскресенье мы додумались: Сергей пишет мне доверенность, по которой я и получаю деньги. Поэтому днем я заехал к секретарю Союза поэтов М. А. Фроману (8 ) и заверил подпись Сергея. Вернувшись, застал еще всех в сборе. Просидели часов до шести. Помню, Устинов журил Сергея за то, что он мало читает. Сергей оправдывался. Около шести Устинов ушел к себе «соснуть часика на два». Е. А. тоже. Остались втроем: Сергей, Ушаков и я. Часов в 8 и я поднялся уходить. Ночевать я [должен был] (решил) дома, во-первых, потому что рано утром (по просьбе Сергея) я должен был зайти на почту, во-вторых, по утрам я ходил к врачу. И то, и другое рядом с моей квартирой. Простились. С Невского я вернулся вторично: забыл портфель, а с ним и доверенность. Ушаков к тому времени успел уйти. Сергей сидел (у стола) спокойный, без пиджака, накинув шубу, и просматривал старые стихи. На столе была развернута папка. Простились вторично. На прощанье Сергей, смеясь, сказал, что он сейчас пойдет будить Устинова.
На другой день портье, давая показания, сообщил, что около 10-ти Сергей спускался к нему с просьбой — никого к нему в номер не пускать.
Стихотворение вместе с Устиновым мы прочли [тоже] (только) на другой день. (В суматохе и сутолоке) я забыл о нем. <Любимая песня Сергея — вот она:>
[Ну, кажется, все. Будьте здоровы, дорогой, и, прочитав до конца, вернитесь к началу.
Со всем уважением моим Вольф Эрлих.] Января 28-го 1926. Москва.
Что-то солнышко не светит
Над головушкой туман,
То ли пуля в сердце метит,
То ли близок трибунал.
Ах, доля-неволя,
Глухая тюрьма.
Долина, осина,
Могила темна.
На заре каркнет ворона,
Коммунист, взводи курок!
В час последний похоронют,
Укокошут под шумок.
Ах, доля-неволя,
Глухая тюрьма.
Долина, осина,
Могила темна. * <* Песня записана рукой Эрлиха на отдельном листе бумаги, того же формата, что и остальная рукопись, карандашом. К ней В. И. Вольпиным сделано следующее примечание, не опубликованное в сборнике «Памяти Есенина»: «Эта песня, кажется, впервые появляется в печати. Эти жуткие по своей обнаженной тоске 16 строк сложены бандитами-антоновцами, распевавшими ее в предчувствии своей неизбежной гибели. Тяготение Есенина к этой песне следует, очевидно, объяснить тем, что в ней находили разряжение его томление и страх перед неизбежно надвигавшейся смертью. Ред.»(9)>
Комментарии
В. И. Эрлих
ПИСЬМО В. И. ВОЛЬПИНУ
Автограф в фонде Есенина (ф. 190, оп. 1, ед. хр. 138). Письмо Эрлиха отредактировано поэтом, библиографом и редактором сборника «Памяти Есенина» Валентином Ивановичем Вольпиным (1891-1956). Текст песни, которую пел Есенин, записан Эрлихом карандашом на отдельном листке, а затем, также на отдельном листке, перепечатан Вольпиным, со своими примечаниями, на машинке.
Автор письма — ленинградский поэт-имажинист Вольф Иосифович Эрлих (1902—1937). Близкие отношения связывали его с Есениным с 1924 г. (члены «Воинствующего ордена имажинистов», в том числе и Эрлих, приняли участие в поэтическом вечере Есенина в Ленинграде 14 апреля 1924 г.); Эрлих неоднократно выполнял также литературно-издательские и житейско-бытовые просьбы и поручения Есенина. Эрлих считал себя последним из друзей, кто видел поэта живым.
Письмо написано в ответ на просьбу В. И. Вольпина, собиравшего в начале 1926 г. материалы для сборника «Памяти Есенина». Отредактированное Вольпиным, оно было помещено в сборнике в виде статьи под заглавием «Четыре дня». Впоследствии этот очерк (в новой редакции, с учетом правки Вольпина), разбитый на маленькие главки «Четверг», «Пятница», «Суббота», «Воскресенье», вошел в мемуарную книгу Эрлиха о Есенине «Право на песнь» (Л. 1930; фактически: 1929).
Письмо Эрлиха вместе с воспоминаниями Г. Ф. Устинова и Е. А. Устиновой — основной источник информации о последних днях жизни поэта. Поэтому публикаторы сочли целесообразным вернуться к первоначальному тексту, очистив его от позднейшего беллетристического налета, к которому вначале В. И. Вольпин, а вслед за ним и сам Эрлих обратились для большей «литературной выразительности».
Вычеркнутый В. И. Вольпиным текст восстановлен в квадратных скобках. Вписанные Вольпиным инициалы упомянутых Эрлихом лиц, а также вставленные им отдельные слова и даже фразы (например, слова Есенина в ответ на упреки Е. А. Устиновой за то, что он разрезал руку, чтобы написать стихотворение кровью, так как в номере не оказалось чернил: «Что я, бухгалтер, что ли, чтобы откладывать на завтра!», включенные затем Эрлихом в книгу «Право на песнь» — вписаны Вольпиным) даются в угловых скобках.
1. Ресторан Федорова (Мал. Садовая, 8 ) назывался так в 1920-е гг. по инерции, по имени дореволюционного владельца В. М. Федорова (подобно сохранившимся разговорным, а в наши дни и возвращенным формально, названиям «елисеевского» гастронома, «филишювской» булочной и т. п.).
2. Устинов Георгий Феофанович (1888—1932) — писатель и партийный журналист. Автор статей о творчестве Есенина, в том числе и таких, где содержатся грубые выпады против поэта. В своей статье «Сергей Есенин и его смерть» (Красная газета. 1925. 29 декабря, вечерний выпуск) впервые опубликовал предсмертное стихотворение Есенина «До свиданья, друг мой, до свиданья...» См. об Устинове главку в воспоминаниях В. Шершеневича «Великолепный очевидец» (Мой век... с. 590—592). Покончил с собой при невыясненных обстоятельствах.
3. О Колобове см. примеч. 2 к статье Т. П. Самсонова «Роман без вранья» + «Зойкина квартира». Жена Колобова — Лидия Ивановна (урожд. Эрн).
4. Вероятно, имеется в виду костромской журналист Д. Ушаков, сведениями о котором мы не располагаем. Автор статей о Есенине в костромских изданиях: Последние дни поэта // Ледокол. 1925. № 11/12, с. 19—20; К смерти Сергея Есенина//Северная правда. 1926. 6 января.
5. Мансуров Павел Андреевич (1896—1983) — художник, заведовал экспериментальным отделом в ГИНХУКе. Был близким знакомым Клюева и Есенина. Эмигрировал в Париж в 1928 г. См. биографическую справку о нем в примечаниях к публикации дневниковых записей Д. Хармса: Минувшее. Т. И, с. 529—530.
10 августа 1972 г. Мансуров в письме к О. И. Ресневич-Синьорелли описал последние свои встречи с Есениным накануне его гибели (письмо опубликовано без комментариев: Минувшее. Т. 8, с. 173—174). К сожалению, из-за большой временной дистанции Мансуров путает дни и события, и к сообщаемому им надо относиться весьма критически и с большой осторожностью. Так, автор письма вспоминает, что в последнюю ночь он и Клюев остались у Есенина и ушли от него около пяти часов утра. Это неверно. Согласно Эрлиху Клюев был в «Англетере» (вместе с Мансуровым) единственный раз — днем 25 декабря.
6. О ком идет речь, выяснить не удалось.
7. Садофьев Илья Иванович (1889—1965) — поэт.
8. Фроман (псевд.; наст, фамилия Фракман) Михаил Александрович (1891—1940) — прозаик, поэт, переводчик.
9. Сохранились неоднократные свидетельства современников (в том числе и среди публикуемых в настоящем сборнике), что Есенин в последние месяцы жизни любил петь эту песню. Текст песни, записанный его рукой (ф. 2550, оп. 2, ед. хр. 614), отличается от приведенного Эрлихом. Е. А. Устинова называет ее «рязанскими частушками» (Есенин в воспоминаниях... Т. 2, с. 354). Р. Акульшин писал об истории этой песни: «Федор Давыдов был в числе красноармейцев, посланных в Тамбовскую губернию в 1920 году на подавление «Антоновского» мятежа. Повстанцы были всюду разбиты правительственными войсками. Оставалась неликвидированной небольшая группа, прятавшаяся в лесу. Но вот окружили и ее. Крестьяне знали, что завтра их переловят и поведут на расстрел. Завтра смерть. Но сегодня у них — самогон и гармонь. Они пьют и поют в последний раз. Красноармейцы слушают и кое-что записывают.
В 1923 году Федор Давыдов поступает в Литературный институт имени Валерия Брюсова. Мы — однокурсники.
— Родион, как крестьянин ты хорошо чувствуешь родную крестьянскую стихию. Включи в свой репертуар эту песню:
Что-то солнышко не светит,
Над головушкой туман,
Ай уж пуля в сердце метит,
Ай уж близок трибунал.
Эх, доля-неволя,
Глухая тюрьма!
Долина, осина,
Могила темна.
Где-то черный ворон вьется,
Где-то совушки кричат...
Не хотелось, а придется-
Землю кровью орошать!..
(Припев)
Поведут нас всех под стражей,
Коммунист, взводи курок,
На тропинке, на овражьей —
Укокошат под шумок...
(Припев)
Поведут нас всех огулом,
Отдадут команду «Пли!»
Чур, не хныкать перед дулом,
Не лизать у ног земли!!.
(Припев)
Мы не пивом и не водкой
В наш последний вечерок -
Самогоном зальем глотку
И погибнем под шумок!
(Припев)
Не к лицу нам покаянье,
Не пугает нас огонь!..
Мы — бессмертны! До свиданья,
Трупом пахнет самогон!..
(Припев)
Эту песню использовали в своих пьесах три советских драматурга — Леонид Леонов в пьесе «Барсуки», Владимир Киршон в пьесе «Хлеб» и Николай Вирта в пьесе «Земля». Во всех случаях ее поют кулаки. (...)
В литературных кругах Москвы в продолжение многих лет песня «антоновцев» была весьма популярной. На каждой вечеринке меня просили:
— Родион, спой «антоновцев»!»
(Березов Родион. Последняя песня «антоновцев» //Новое русское слово. Нью-Йорк, 1950. 18 июня).
-
Света - Супер-Профи
- Сообщений: 3307
- Зарегистрирован: 02:46:36, Воскресенье 14 Январь 2007
Margo » 19:17:41, Среда 14 Март 2007
Я сейчас лопну от смеха!... Не могу уже больше рвать кишки!... Я обожаю Эрлиха! Что б мы без него делали? 
Эрлих писал(а):В четверг с утра мне пришлось на пару часов выйти из дому. <...>(27.12)Часа в два мне пришлось ненадолго уйти.<...> Ночевать я [должен был] (решил) дома, т.к по утрам я ходил к врачу.
Это уже неоднократно обсуждалось ранее, но я до сих пор не могу успокоиться.... Он жжот непадеццки! А как вам это? Эрлих писал(а):Постоянно пыхтел самовар. Гнали чаи. ...
Действительно... Как мы и предполагали... "гнали"...
Вольф писал(а):Я перетираю бритву, Сергей моет кисть
Стоит Эрлих и готовиться заранее, натачивает прибор, поглядывает на Есенина хитрым взглядом фирменным...
Света, спасибо большое за полное письмо Эрлиха и вообще за всю информацию тут!
Без поэзии чувств и любовный роман - проза ©
-
Margo - Супер-Профи
- Сообщений: 4881
- Зарегистрирован: 14:56:38, Пятница 25 Ноябрь 2005
- Откуда: Рига
Nika » 21:05:28, Среда 14 Март 2007
Эрлих меня убивает со свеми этими чаями и врачами...
Эрлих писал(а):А что Вы будете с этим письмом делать, это уж дело Ваше.
Зачем он сам намекает, что надо сделать с его письмом? Эрлих писал(а):Мои обязанности кончаются как раз там, где кончаются голые показания и начинается литература.
Что за туманная фраза? Какие такие обязанности?Эрлих писал(а):он забыл сообщить главное: приезжает (ли) он один или с женой.
А тут Эрлиху надо было добавить: "а я сам такой тупой, что не догадался послать Есенину телеграмму и самому спросить!"
Эрлих писал(а):Я поехал домой, Сергей с Устиновой по магазинам (предпраздничные покупки).
На какие шиши Есенин за праздничными покупками собрался? Ему же еще денег не переслали!
типа Есенин говорил писал(а):«Видишь ли... Мне бы очень хотелось, чтобы эти дни мы провели все вместе. Мы с Жоржем (Устинов) ведь очень старые друзья, а вытаскивать его с женой каждый день на Бассейную, пожалуй, будет трудновато. Кроме того, здесь просторнее».
Ну да ладно! Как мило, прям так по-дружески! А номер у Есенина был оооочнь просторным, даааа...
Кстати, если у него постоянно толпилось столько народу, то где они все умещались в этой норе мышиной? Кто-то, наверно, на люстру запрыгивал, кто-то в шкаф садился, остальные размещались на столах (благо столов много ), а кто-то просто Клюеву на коленки садился. 
Эрлих писал(а):Часов до одиннадцати Сергей философствовал на разные темы: и о том, как хорошо, что мы оба снова одинокие
Гыыыыы, а как же Клюев? Он таких слов всю жизнь ждал...-
Nika - Супер-Профи
- Сообщений: 4405
- Зарегистрирован: 22:35:52, Вторник 25 Июль 2006
- Откуда: Москва
GAS » 21:14:21, Среда 14 Март 2007
Света, вам мой поклон за титаническкую, но очень полезную работу.
Из письма Эрлиха
Диалог прямо завораживает своей простотой и житейностью. Ну да, не было чернил. И стихов без них ну совершенно не было возможности писать. Во как! Ну а что же заботилвая и обходительная тетя Лиза не предложила Е. простой карандаш на случай, если чернила высохнут. Ведь она же с мужем жила в гостинице постоянно, а муж - писатель. И в ящике стола у него, небось, было штук сто карандашей: и простых, и цветных, и даже химических. Ведь возникла простая житейская ситуация. А рядом друзья. Чего не спросить и самому Есенину? Постеснялся что ли? Самовар вон ведь носили из номера в номер. А карандаш нельзя значит было?
Пахнет липой, однако
Из письма Эрлиха
Вдруг Сергей говорит: «Да! Тетя Лиза, послушай! Это же безобразие! Чтобы в номере не было чернил! Ты понимаешь? Хочу написать стихи, и нет чернил. Я искал, искал: так и не нашел. Смотри, что я сделал!» — Засучивает рукав, показывает кисть: разрезана. Поднялась буча. Я первый раз видел Устинову сердитой. Кончили они так:
«Сергунька! Говорю тебе в последний раз: если повторится еще раз такая штука, мы больше не знакомы».
«Тетя Лиза! А я тебе говорю, что если у меня не будет чернил, я еще раз разрежу руку! {Что я, бухгалтер, что ли, чтобы откладывать на завтра!»)
«Чернила будут. Но если тебе еще раз взбредет в голову писать по ночам, а чернила к тому времени высохнут, можешь подождать до утра! Ничего с тобой не случится!»
Диалог прямо завораживает своей простотой и житейностью. Ну да, не было чернил. И стихов без них ну совершенно не было возможности писать. Во как! Ну а что же заботилвая и обходительная тетя Лиза не предложила Е. простой карандаш на случай, если чернила высохнут. Ведь она же с мужем жила в гостинице постоянно, а муж - писатель. И в ящике стола у него, небось, было штук сто карандашей: и простых, и цветных, и даже химических. Ведь возникла простая житейская ситуация. А рядом друзья. Чего не спросить и самому Есенину? Постеснялся что ли? Самовар вон ведь носили из номера в номер. А карандаш нельзя значит было?
Пахнет липой, однако
Последний раз редактировалось GAS 21:25:11, Среда 14 Март 2007, всего редактировалось 1 раз.
- GAS
- Мастер
- Сообщений: 620
- Зарегистрирован: 12:10:43, Пятница 19 Май 2006
- Откуда: Москва
Taurus » 21:17:45, Среда 14 Март 2007
Вот интересно
А почему же ночевал у Фромана? И ведь в письме ни слова о том...
Еще поразила песня, которую Есенин "пел" последнее время. Особенно строчки
Как некое предчуствие она ощущается.
Ночевать я [должен был] (решил) дома
А почему же ночевал у Фромана? И ведь в письме ни слова о том...
Еще поразила песня, которую Есенин "пел" последнее время. Особенно строчки
То ли пуля в сердце метит,
То ли близок трибунал.
Ах, доля-неволя,
Глухая тюрьма.
Долина, осина,
Могила темна.
На заре каркнет ворона,
Коммунист, взводи курок!
В час последний похоронют,
Укокошут под шумок.
Как некое предчуствие она ощущается.
"У жизни тяжелые кулаки. Это надо знать и твердо помнить.
А мы, как простачки-дурачки, не только отчаянно воем, когда она сворачивает нам челюсть, но еще и удивляемся."
(А.Мариенгоф)
А мы, как простачки-дурачки, не только отчаянно воем, когда она сворачивает нам челюсть, но еще и удивляемся."
(А.Мариенгоф)
-
Taurus - Супер-Профи
- Сообщений: 2623
- Зарегистрирован: 10:14:11, Четверг 30 Ноябрь 2006
- Откуда: Е-бург
Margo » 22:51:32, Среда 14 Март 2007
Гас, именно! Я тоже об этом думала! Вокруг Есенина толпились люди всякие разные, и за 4 дня Есенину ни разу не понадобился письменный прибор? врачЬ! Эрлих с чемоданом ходил, там 100% был карандаш!
Но, а то что в самой гостинице не было чернил и карандашей, то это не фурор! Если там воды нет, отопления, ресторан закрыт по санитарным соображениям... Какие карандаши? Захолустье какое-то...
врачЬ! Эрлих с чемоданом ходил, там 100% был карандаш!
Но, а то что в самой гостинице не было чернил и карандашей, то это не фурор! Если там воды нет, отопления, ресторан закрыт по санитарным соображениям... Какие карандаши?
Захолустье какое-то...Без поэзии чувств и любовный роман - проза ©
-
Margo - Супер-Профи
- Сообщений: 4881
- Зарегистрирован: 14:56:38, Пятница 25 Ноябрь 2005
- Откуда: Рига
Nika » 23:38:44, Среда 14 Март 2007
Да Есенин и не сидел бы в номере 4 дня без карандашей и чернил! В больнице, например, у него с этим проблем не возникало. Тем более в Англетер он привез начатые и незаконченные стихи, которые собирался дорабатывать. За 4 дня, думаю, он их вполне мог дописать (чего, наверное, и сделал... Вот если бы они вдруг обнаружились! Представляете? ) И новые стихи у него могли сложиться - поэт ведь никогда наверняка не знает, когда придет вдохновение. И не писал же он все это время кровью.
А вообще глупую они историю сочинили с отсутствием чернил. Если только этим хотели объяснить порезы ра руках Есенина - пришлось вот писать кровью! А потом еще приплели историю, что перед тем, как повеситься, напоследок и вены себе порезал. Два в одном.
) И новые стихи у него могли сложиться - поэт ведь никогда наверняка не знает, когда придет вдохновение. И не писал же он все это время кровью.
А вообще глупую они историю сочинили с отсутствием чернил.
Если только этим хотели объяснить порезы ра руках Есенина - пришлось вот писать кровью! А потом еще приплели историю, что перед тем, как повеситься, напоследок и вены себе порезал. Два в одном. -
Nika - Супер-Профи
- Сообщений: 4405
- Зарегистрирован: 22:35:52, Вторник 25 Июль 2006
- Откуда: Москва
GAS » 00:20:21, Четверг 15 Март 2007
Ника, им надо было объяснить самое главное: почему записка написана кровью? Для объяснения этого придумана история. Но не успели историю обкатать как следует. Было слишком мало времени, не успели. Поэтому история получилась сырой и глупой. С житейской точки зрения особенно. 
Марго. Я не удивляюсь, что чернил и карандашей не было в гостинице и их нельзя было получить вместе с номером. Но меня сильно удивляет, почему их не было у Устинова-писателя, который жил в Аглетере постоянно.
Марго. Я не удивляюсь, что чернил и карандашей не было в гостинице и их нельзя было получить вместе с номером. Но меня сильно удивляет, почему их не было у Устинова-писателя, который жил в Аглетере постоянно.
- GAS
- Мастер
- Сообщений: 620
- Зарегистрирован: 12:10:43, Пятница 19 Май 2006
- Откуда: Москва
Ольга Сергевна » 11:26:06, Четверг 15 Март 2007
GAS писал(а): Ну а что же заботилвая и обходительная тетя Лиза не предложила Е. простой карандаш на случай, если чернила высохнут. Ведь она же с мужем жила в гостинице постоянно, а муж - писатель. И в ящике стола у него, небось, было штук сто карандашей: и простых, и цветных, и даже химических. Ведь возникла простая житейская ситуация. А рядом друзья. Чего не спросить и самому Есенину? Постеснялся что ли? Самовар вон ведь носили из номера в номер. А карандаш нельзя значит было?
Пахнет липой, однако
Сестры в воспоминаниях упоминали, что Есенин карандашом писал чаще, чем чернилами. Так что отсутствие чернил в номере - ещё не повод...
Хотя чёрт ногу сломит с этим стихотворением...- Ольга Сергевна
- Супер-Профи
- Сообщений: 2574
- Зарегистрирован: 11:27:11, Среда 30 Август 2006
Минчанка » 14:46:55, Четверг 15 Март 2007
Сергей сидел (у стола) спокойный, без пиджака, накинув шубу, и просматривал старые стихи. На столе была развернута папка.
Интересно, глагол "просматривал" Эрлих долго подбирал, мучился? Ведь ежу ясно, что поэт не может "просматривать" стихи без карандаша в руках. И как-то нет продолжения о том, появились ли все-таки у него чернила. А ведь появились, похоже. Или он у стола вечером опять кровью пометки делал?
И вообще - почему на этом обрывается его такой подробный рассказ - рассказ, больше действительно похожий на показания? Обрывается, можно сказать, на самом интересном месте. А ведь очень любопытно было бы узнать, как и когда он появился в "Англетере" и что он там делал - по часам, так, как он описывал предыдущие дни, например:
часов в одиннадцать мы убрали страшный беспорядок в комнате, оставили только то, что могло свидетельствовать о самоубийстве; в пол-двенадцатого достали из чемодана рубашку, сняли лохмотья, в которых был Сергей, переодели его в эту рубашку, заправили ее в брюки (они были все в крови, но времени было мало, а Наппельбаум заверил нас, что все будет окей и крови видно не будет), поправили подтяжки, положили его на кушетку; потом Наппельбауму наконец разрешили фотографировать... и т.д. и т.п.
Ох, Эрлих! Все за него делать приходится!
-
Минчанка - Профи
- Сообщений: 1297
- Зарегистрирован: 13:45:59, Четверг 14 Декабрь 2006
- Откуда: Беларусь, г.Минск
GAS » 15:46:45, Четверг 15 Март 2007
Вот еще обратил внимание на текст в комментариях к письму Эрлиха.
Интересно, а что это за песня, кто ее написал? Была ли в то время она распространенной? Если нет и это была малоизвестная песня, то ее нужно было записать на бумагу еще в номере Англетера, пока Е. был еще жив. Но тогда в номере был карандаш и даже в руках у самого Эрлиха.
Текст песни, которую пел Есенин, записан Эрлихом карандашом на отдельном листке, а затем, также на отдельном листке, перепечатан Вольпиным, со своими примечаниями, на машинке.
Интересно, а что это за песня, кто ее написал? Была ли в то время она распространенной? Если нет и это была малоизвестная песня, то ее нужно было записать на бумагу еще в номере Англетера, пока Е. был еще жив. Но тогда в номере был карандаш и даже в руках у самого Эрлиха.
- GAS
- Мастер
- Сообщений: 620
- Зарегистрирован: 12:10:43, Пятница 19 Май 2006
- Откуда: Москва
Минчанка » 16:43:43, Четверг 15 Март 2007
GAS писал(а): Интересно, а что это за песня, кто ее написал? Была ли в то время она распространенной?
В материале о письме Эрлиха (в этой же теме, пост Светы):
К ней В. И. Вольпиным сделано следующее примечание, не опубликованное в сборнике «Памяти Есенина»: «Эта песня, кажется, впервые появляется в печати. Эти жуткие по своей обнаженной тоске 16 строк сложены бандитами-антоновцами, распевавшими ее в предчувствии своей неизбежной гибели. Тяготение Есенина к этой песне следует, очевидно, объяснить тем, что в ней находили разряжение его томление и страх перед неизбежно надвигавшейся смертью.
И чуть ниже там же:
Сохранились неоднократные свидетельства современников (в том числе и среди публикуемых в настоящем сборнике), что Есенин в последние месяцы жизни любил петь эту песню. Текст песни, записанный его рукой (ф. 2550, оп. 2, ед. хр. 614), отличается от приведенного Эрлихом. Е. А. Устинова называет ее «рязанскими частушками» (Есенин в воспоминаниях... Т. 2, с. 354). Р. Акульшин писал об истории этой песни: «Федор Давыдов был в числе красноармейцев, посланных в Тамбовскую губернию в 1920 году на подавление «Антоновского» мятежа. Повстанцы были всюду разбиты правительственными войсками. Оставалась неликвидированной небольшая группа, прятавшаяся в лесу. Но вот окружили и ее. Крестьяне знали, что завтра их переловят и поведут на расстрел. Завтра смерть. Но сегодня у них — самогон и гармонь. Они пьют и поют в последний раз. Красноармейцы слушают и кое-что записывают.
В 1923 году Федор Давыдов поступает в Литературный институт имени Валерия Брюсова. Мы — однокурсники.
— Родион, как крестьянин ты хорошо чувствуешь родную крестьянскую стихию. Включи в свой репертуар эту песню:
Что-то солнышко не светит,
Над головушкой туман,
Ай уж пуля в сердце метит,
Ай уж близок трибунал.
Эх, доля-неволя,
Глухая тюрьма!
Долина, осина,
Могила темна.
Где-то черный ворон вьется,
Где-то совушки кричат...
Не хотелось, а придется-
Землю кровью орошать!..
(Припев)
Поведут нас всех под стражей,
Коммунист, взводи курок,
На тропинке, на овражьей —
Укокошат под шумок...
(Припев)
Поведут нас всех огулом,
Отдадут команду «Пли!»
Чур, не хныкать перед дулом,
Не лизать у ног земли!!.
(Припев)
Мы не пивом и не водкой
В наш последний вечерок -
Самогоном зальем глотку
И погибнем под шумок!
(Припев)
Не к лицу нам покаянье,
Не пугает нас огонь!..
Мы — бессмертны! До свиданья,
Трупом пахнет самогон!..
(Припев)
Эту песню использовали в своих пьесах три советских драматурга — Леонид Леонов в пьесе «Барсуки», Владимир Киршон в пьесе «Хлеб» и Николай Вирта в пьесе «Земля». Во всех случаях ее поют кулаки. (...)
В литературных кругах Москвы в продолжение многих лет песня «антоновцев» была весьма популярной. На каждой вечеринке меня просили:
— Родион, спой «антоновцев»!»
(Березов Родион. Последняя песня «антоновцев» //Новое русское слово. Нью-Йорк, 1950. 18 июня).
GAS писал(а): Если нет и это была малоизвестная песня, то ее нужно было записать на бумагу еще в номере Англетера, пока Е. был еще жив. Но тогда в номере был карандаш и даже в руках у самого Эрлиха.
Молодец, GAS!
Как это он так наизусть хорошо запомнил?
Да даже если и не записывал, все равно бред - у поэта четыре дня нет ни одного письменного прибора!
-
Минчанка - Профи
- Сообщений: 1297
- Зарегистрирован: 13:45:59, Четверг 14 Декабрь 2006
- Откуда: Беларусь, г.Минск
Кто сейчас на форуме
Сейчас этот форум просматривают: нет зарегистрированных пользователей и гости: 39