С.А. Есенин Материалы к биографии

Модераторы: perpetum, Дмитрий_87, Юлия М., Света, Данита, Татьяна-76, Admin

С.А. Есенин Материалы к биографии

Сообщение Света » 22:02:59, Суббота 03 Март 2007

Совсем недавно, но к сожалению ненадолго я получила книгу «С.А. Есенин Материалы к биографии» (составители Гусева, Субботин, Шумихин), хочу поделиться ею со всеми форумчанами :D
Я буду выкладывать ее по мере сканирования, если какие-то воспоминания уже здесь есть напишите мне :wink:
Вот содержание:

СОДЕРЖАНИЕ
С. В. Шумихин. Введение .................................................................. 7 (введение я не сканировала :)

I. ВОСПОМИНАНИЯ, ДНЕВНИКИ, ПИСЬМА СОВРЕМЕННИКОВ

Е. И. Студенцова
ВСТРЕЧИ. 1. ВЛАДИМИР ВЛАДИМИРОВИЧ СЛАДКОПЕВЦЕВ И СЕРГЕЙ ЕСЕНИН...................................... 15
Г. А. Бениславская
ВОСПОМИНАНИЯ О ЕСЕНИНЕ...................................... 18
ДНЕВНИК (фрагменты)........................................................ 97(Бениславская здесь точно есть) :wink:
A. Г. Назарова
ВОСПОМИНАНИЯ................................................................ 121
С. Б. Борисов
ВСТРЕЧИ С ЕСЕНИНЫМ..................................................... 139
Э. Я. Герман
ИЗ КНИГИ О ЕСЕНИНЕ....................................................... 154
Т. П. Самсонов
«РОМАН БЕЗ ВРАНЬЯ» + «ЗОЙКИНА КВАРТИРА»..... 183
С. Д. Спасский
НАБРОСКИ СО СТОРОНЫ .................................................. 193
B. Ф. Наседкин
ПОСЛЕДНИЙ ГОД ЕСЕНИНА ............................................ 209 (Наседкина я тоже здесь видела) :wink:
A. И. Тарасов-Родионов
ПОСЛЕДНЯЯ ВСТРЕЧА С ЕСЕНИНЫМ.......................... 241 (и Тарасова-Родионова тоже) :wink:
B. И. Эрлих
ПИСЬМО В. И. ВОЛЬПИНУ ................................................ 255


II. ТЕКСТЫ. ДОКУМЕНТЫ

ЗАЯВЛЕНИЕ «МОСКОВСКОЙ ТРУДОВОЙ АРТЕЛИ ХУДОЖНИКОВ СЛОВА» В ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО (28 декабря 1919 г.)...................................... 267
* АРЕСТ БРАТЬЕВ КУСИКОВЫХ И С. А. ЕСЕНИНА
19 ОКТЯБРЯ 1920 г. (документы следственного дела)...... 269

С. А. Есенин
ЖЕЛЕЗНЫЙ МИРГОРОД.................................................... 297
УГОЛОВНЫЕ ДЕЛА ПО ОБВИНЕНИЮ ЕСЕНИНА С. А. ПО ст. ст. 83, 176, 219 УГОЛОВНОГО КОДЕКСА (1923— 1924 гг.) ....................................................... 311


III. НЕДОСТОВЕРНОЕ И ЛЕГЕНДАРНОЕ

Б. А, Садовской
ВСТРЕЧА С ЕСЕНИНЫМ (из воспоминаний).................... 335
С. П. Постников
НЕКОТОРЫЕ ДОБАВЛЕНИЯ К ВОСПОМИНАНИЯМ
О С. ЕСЕНИНЕ ...................................................................... 340

А вот первые отсканированные воспоминания:

Е. И. Студенцова
ВСТРЕЧИ
1. ВЛАДИМИР ВЛАДИМИРОВИЧ СЛАДКОПЕВЦЕВ И СЕРГЕЙ ЕСЕНИН

Во всех биографиях Есенина говорится, что Есенин хорошо читал, но нигде я не нашла о том, что он учился читать у Сладкопевцева.
Я училась в Школе сценического искусства (бывшие Петровские курсы). Когда директор Петровский А. П. в 1915—1916 учебном году уехал в Харьков, директором стал Сладкопевцев В. В. Он преподавал у нас «Речевые основы сценического искусства».
В 1916 г., в январе или феврале месяце, он привел на урок двух поэтов — Есенина и Клюева и познакомил нас с ними. У Клюева была внешность благообразного мужичка. Казалось, что даже голова его была помазана лампадным маслом. Его наружность как-то не гармонировала с его стихотворением, которое мне нравилось:
В просинь вод загляделася ива, Словно в зеркальце дева-краса.
Другой, Есенин, был курчавый паренек со светлыми волосами, с ясными смеющимися глазами. Он был одет в какую-то форму защитного цвета, в которой я видела его большею частью и позднее.
Клюев больше не приходил. Есенин приходил один.
Однажды он пришел вместе с Сладкопевцевым и просидел у нас весь урок. После урока Сладкопевцев сказал, что они едут в полки, которые стоят в Царском Селе, что Есенин там читает свои стихи и пользуется успехом.
У меня был очень мягкий выговор, и Сладкопевцев, желая скорее подвинуть меня, назначал иногда мне уроки у себя на дому. В первый же урок я встретила у него Есенина. Я раздевалась в прихожей, а Сладкопевцев вышел, провожая Есенина. Это было 25 марта 1916 года. Это точная дата, В этот день Сладкопевцев дал мне записку, на которой написал свой адрес и часы занятия. Она цела у меня:
Большая Пушкарская, 59, кв. 57, т. 606-42 Воскресенье — к 2 час. Справиться в 12
Я написала на этой записке: «Дано Сладкопевцевым 25 марта».(1)
В этот же день он подарил мне томик своих рассказов. После я приклеила к книжке эту записку и на книжке написала: «Подарена Сладкопевцевым в 1916 году».
В другой раз я встретилась с Есениным на крыльце квартиры Сладкопевцева. Он уходил, а я поднималась, чтобы позвонить.
Потом я видела его, когда уже было совсем тепло. Я подходила к квартире Сладкопевцева, а он только что вышел и направился в противоположную сторону. Оглянулся, остановился и раскланялся. На нем было легкое пальто и шляпа.
Один раз Сладкопевцев пригласил меня на курсы выразительного чтения Н. И. Сентюриной послушать его лекцию. Он преподавал на этих курсах. Он познакомил меня с учениками. Среди них был мой старший брат. Владимир Владимирович сказал, что он у него первый ученик. У нас дома все хорошо читали, но брат особенно хорошо читал. Он поступил на курсы, чтобы проверить себя.
Однажды Владимир Владимирович принес два билета, для меня и для брата, на вечер, устраиваемый курсами выразительного чтения Н. И. Сентюриной. Мне легко вспомнить этот вечер, так как у меня сохранилась его программа. Он назывался «Вечер бытового русского искусства». Вечер был 11 декабря 1916 года.
Программа была большая и интересная, исполнялась лучшими артистами.
Русские танцы исполнял М. М. Петипа.
Инсценированные русские песни исполняла создательница этого жанра Н. Н. Собинова-Вирязева.
Русские романсы исполнял Н. Н. Кедров.
Русские старинные романсы исполняла М. И. Долина.
Русские частушки исполняла Н. В. Ростова.
«Русское» (танцы) исполняла Н. В. Ростова.
Былины читал Д. X. Пашковский.
Басни читал Н. Л. Глазунов.
Свои рассказы исполнял автор, В. В. Сладкопевцев и т. д.
Сладкопевцев В. В. не читал свои рассказы. Он их импровизировал. Их записывали потом. Для нас его исполнение было наглядным уроком выразительного чтения. Кто слушал его — не мог уже плохо читать. Трудно передать форму его чтения. У него не было никакой напевности в голосе, не было никакой театральной игры. Он говорил естественно и просто. Несмотря на то, что я сосредоточилась на том, как он читает, через несколько минут я уже не видела его. Передо мной, как в кино, проплывали картины его рассказов.
На этом вечере был и Есенин.(2)

Комментарии
Е. И. Студенцова
ВСТРЕЧИ. 1. ВЛАДИМИР ВЛАДИМИРОВИЧ СЛАДКОПЕВЦЕВ И СЕРГЕЙ ЕСЕНИН
Публикуется по машинописи, сделанной А. В. Храбровицким по тексту Е. И. Студенцовой в феврале 1972 г. (ф. 190, оп. 2, ед. хр. 36). К машинописи воспоминаний приложена программа «Вечера бытового русского искусства», состоявшегося в воскресенье 11 декабря 1916 г. в зале гимназии императора Александра I в Петрограде (Казанская ул., д. 27).
Екатерина Ивановна Студенцова (1893—?) ко времени написания публикуемых воспоминаний жила в Пензе.
1. Это прямое документированное свидетельство входит в противоречие с хронографом «Сергей Александрович Есенин: основные даты жизни и творчества», где в рубрике «1916» значится: «Март 25. Призван на военную службу и размещен в Басковом пер. (...) » (VI, 435). Заметим, что автор хронографа установил эту дату по косвенным документальным источникам (см.: Вопросы литературы. 1970, № 7, с. 160, примеч. 7).
2. Воспоминания Студенцовой использованы в упомянутом хронографе неявно (VI, 437; запись «Декабрь 11» 1916 года).



А. Г. Назарова ВОСПОМИНАНИЯ

Изображение

Есенин страшно мучился, не имея постоянного пристанища. На Богословском комната нужна была Мариенгофу *<* и Колобову, вещи Колобова и его приезды с женой. (Приписка на полях Г. Бениславской.)>, на Никитской в одной комнатушке жили я и Галя Бениславская. Он то ночевал у нас, то на Богословском, то где-нибудь еще, как бездомная собака скитаясь и не имея возможности ни спокойно работать, ни спокойно жить. Купить комнату — не было денег. Грандов — редактор «Бедноты», «увлекающийся» Есениным (иначе, как «милый» и «родной», не называвший его), решил помочь ему в этом деле **<** и устроить квартиру помимо Есенина, ничего не говоря последнему. (Приписка на полях Г. Бениславской.)>. На «беднотовском» бланке было написано письмо-ходатайство о предоставлении Есенину квартиры в 3 комнаты (его сестра тоже ютилась где-то в Замоскворечье, и из деревни должна была приехать 2-я сестра) в Президиум ВЦИК, копии были посланы в секретариат Троцкого и Воронскому. Воронский не подал голоса, из секретариата ВЦИК ответили, что бумаги пересланы в Моссовет, а из секретариата Турецкого) позвонили, что т. к. это не в их возможности (дать квартиру), то они с ходатайством от себя переслали бумаги в МУНИ. За дело с квартирой взялась я. Позвонила в Моссовет какому-то Добролюбову, который сказал мне, что они письмо переслали «по назначению», т. е. в МУНИ. Я отправилась в МУНИ. Там была принята зав. МУНИ т. Поповым. Я не помню в точности всего нашего часового разговора с т. Поповым, но его замечания вроде: «У Есенина есть жена — Дункан, а у нее целый особняк, почему он не живет в нем?», «Как вы наивны — знаете, сколько в Москве поэтов? Неужели всем я должен давать квартиры?.. Ведь живет же где-то сейчас Есенин, на что ж ему квартира?» — и многие другие подобные им врезались мне в память. Со злостью хотелось обругать этого сытого человека, имеющего спокойную квартиру, и, хлопнув дверью, уйти, но... Вспомнив мучения С. А., я еще любезнее начала буквально «просить» понять безвыходное положение такого таланта, как Есенин. «Все они таланты!» — буркнул Попов и, написав что-то на пачке бумаг, дал их мне: «Пойдите в Краснопресненское РУНИ» (1). Я взяла бумаги. Два экземпляра письма Грандова (во ВЦИК и секретариат Троцкого), бумажка Моссовета с просьбой «по возможности просьбу удовлетворить», надпись ВЦИК «направляем по назначению для исполнения» и просьба от секретариата Троцкого) «дать квартиру ввиду особой нуждаемости» — вот документы, очутившиеся у меня. Поверх всего написано: «В Краснопресненское РУНИ. Из имеющейся площади — в очередь — удовлетворить просьбу Есенина. Попов». Решила: ну, с такими «ходатайствами» через 2 часа у меня будет квартира для Есенина. И только через месяц почти ежедневного хождения в РУНИ я поняла, что эту стену никакими секретариатами не прошибешь. В РУНИ — очередь. Я нагло иду вперед и говорю: «Мне нужен заведующий».— «Кто вы?» — «Из секретариата Tpoцкого с ходатайством от ВЦИКа о квартире для Есенина)». Пустили. Посмотрел и сразу написал: «Зачислить в очередь на ноябрь». Я была в сентябре. Я начала возражать и доказывать, что до ноября Есенин умрет от такой жизни. Сторговались на октябре. Заплатила 100 тысяч и ушла. Прошел октябрь, и на все мои запросы, очень частые, получала один ответ: нет площади. А в это время в этом же районе — я знала 3-х лиц, получивших прекрасные комнаты *< Марцел Рабинович, Сергеев. (Приписка на полях Г. Бениславской.)>, а нуждавшихся в них в 100 раз меньше, чем Есенин. Но... они были «ответственные работники», и для них площадь нашлась. Бесконечное хождение надоело — и один раз, зайдя к заведующему отделом (был уже новый), я решила выяснить определенно, будет ли наконец квартира. «В 1-ю очередь мы удовлетворяем рабочих, потом ответственных работников, а потом уж простых граждан».— «Так когда же, вы думаете, дойдет очередь до Есенина?» — «Не знаю, может быть, в 24 г.» — «А может быть, и в 26-м)?» — «М(ожет) быть)». Не знали мы оба тогда, что в 26 г. Есенину никакая квартира нужна не будет!(2) После этого разговора я поняла: ходить бесполезно, только злишься сама и злишь других, а квартиры все равно не получишь. Так и окончились «в никуда» наши хлопоты о квартире. Звонила я в секретариат Троцкого об этом, была там, и долго говорили мы с т. Горяиновым, как помочь этому горю; они ничего не могли поделать, хоть и звонили в РУНИ, но получили тот же ответ, что и я.

Есенин пропал. Два дня не приходил домой. Был Приблудный, сказал: где-то пьет и у кого-то ночует. Я и Галя «выдерживали характер» и не шли искать. А трудно было. Ночью не спалось, все слушали звонок, а утром ждали ночи — днем Есенин редко приходил — может быть, сегодня придет. На 3-й день, измученная, я шла в студию (3), но вместо Никитских ворот — попала на Тверскую. До сих пор не помню, как это случилось. Поняла, что не туда иду, только у «Стойла». Решила — значит, судьба! Вхожу. Публики почти никого, было еще рано. Пьяный Есенин что-то пляшет. Увидел меня и сразу же, радостный, бросился: «А, Аня, родная! Вы за мной?» — «За вами. Идемте домой?» — «Идемте, сейчас, сейчас пойдем!» Прощается — Ганин, Зелик(4), Кожебаткин(5) и кто-то еще — начинают уговаривать ехать к Якулову. Есенин колеблется. Я вижу, что ему хочется домой, но они тянут, и он не может протестовать. Решаю, что на улице легче уговорить. Говорю: «Выйдем, а там увидим, куда ехать». Выходим. Он обнял меня, и так идем по Тверской, шатаясь и толкая публику, причем Есенину кажется, что толкают его *<* и он готов каждую минуту начать скандал. (Приписка на полях Г. Бениславской.)>. Я начинаю снова звать домой. Как назло, около «Стойла» нет извозчика. Идем к Страстному. Догоняют остальные и окончательно уговаривают С. А. ехать к Якулову. Мы вдвоем едем. «Аня, вы чудная девушка. Но только и вы, и Галя — скажите — я не хочу стеснять как-то вашу жизнь. Если я мешаю — я уйду. Оставьте меня. Но я знаю, что вы — единственные друзья».
У Якулова снова пьют. Зелик подбивает ехать к цыганам. Есенин представляет меня как друга самого близкого и лучшего, а через минуту как жену. Кругом — недружелюбные и насмешливые взгляды. Плюю на все и решаю: лопну, а не пущу к цыганам. С. А. допился до точки — лежит на диване и кроет всех матом, пытаясь ударить. Подхожу я: «С. А., это я, Аня» *<* и сразу, спокойный, говорит: (Приписка на полях Г. Бениславской).>. «Сядь около. Мы поедем домой». А через минуту снова злой и ругается. Наконец собираемся домой. Все на ногах, а Есенин еле держится. С мансарды свела кой-как, помог мальчишка какой-то — был с Зеликом. А еще вести с 3-го этажа и до извозчика. Прошу помочь. Зелик смеется и уходит, уводя остальных. Ганин предлагает оставить ночевать — я не хочу **<** боясь стеснить хозяина квартиры. (Приписка на полях Г. Бениславской.)>. На извозчика нет денег. Стискивая зубы от бешенства — чуть не плача — говорю об этом. Якулов отдает последний миллиард. Кое-как одеваем С. А. и выходим. Совсем повис на мне и Ганине, который сам еле на ногах держится. Сил нет, а его приходится почти тащить. Наконец падает на площадке. Поднять не можем. Ганин ругает — зачем увела. Я говорю: «Идите и спросите — можно оставить его?» Уходит. С. А. ухватился за ворот пальто и не выпускает. Я умоляю пустить, чтоб было удобнее поднять его. Что-то мычит, и все. Возвращается Ганин. Жорж болен, ночует Кожебаткин, негде положить. «Сволочи, а не друзья»,— со злостью бурчу я под нос... «Верно, предатели, я их знаю и не верю им»,— вдруг, прищурившись, говорит С. А. Наконец кое-как доходим до извозчика. Садимся. Есенин, положив голову на плечо, тут же засыпает. Приезжаем на Никитскую. Снова история — не узнает дома и не хочет сходить. Поднимаемся на лифте — входим в квартиру. С. А.— откуда прыть взялась! — обгоняет меня и летит в комнату, все время радостно повторяя: «Дома! Дома!..»


Есенин получил письмо от Клюева — «умираю с голоду, болен. Хочу посмотреть еще раз своего Сереженьку, чтоб спокойней умереть» *<* Записать, как писал. (Приписка на полях Г. Бениславской.)>. С. А. взволнованно и с большой любовью говорил, какой Клюев чудный, хороший, как он его любит. Решил, что поедет и привезет его в Москву. Просил Яну уступить комнату для Клюева. Яна уступила, Есенин собирался уезжать. Назначили день отъезда: воскресенье. Без осложнений дело, конечно, не обошлось. Не получил Есенин денег, не на что ехать, пришлось занять 20 р. у Александра (швейцар «Стойла»). Приехали на вокзал. Есенин пьяный, едет с Приблудным. Билеты взял Сахаров — вместо мягкого вагона — жесткий, вместо спальных мест — сидеть **<** Сахаров и Аксельрод оба ехали в мягком. (Приписка на полях Г. Бениславской.)>. Есенин обозлился, но все-таки уехал. Через неделю, может быть меньше, вернулся с Клюевым. В 1-й момент, когда Клюев вошел в комнату — и я увидела — сытое, самодовольное и какое-то нагло-услужливое лицо,— что-то упало у меня внутри. По рассказам С. А. не таким представляла и любила Клюева. Но это был один момент. Тут же отогнала это, и обе мы, я и Галя, радушно и приветливо поздоровались с Клюевым. Рассказывали про поездку. Клюев читал стихи. Есенин слушал и все посматривал на нас, словно хотел узнать, какое впечатление производит Клюев. Когда Клюев ушел, он начал говорить, какой он хороший, и вдруг, как-то смотря в себя: «Хороший, но... чужой. Ушел я от него. Нечем связаться. Не о чем говорить. Не тот я стал. Учитель он был мой, а я его перерос...»
Клюев рассказывал, как тяжело ему живется: «Жиды правят Россией» — потому «не люблю жидов»,— не раз повторял он. У С. А. что-то оборвалось — казалось, он сделался юдофобом, не будучи им по натуре. «Жид» для него стал чем-то вроде красного для быка (6). И мы, до приезда Клюева не слышавшие совершенно разговоров на эту тему, хлопали ушами и ничего не понимали. С. А. метался без денег, пил, словно заливая в себе что-то, сидел все время без денег. Мы — получающие гроши, к тому же обокраденные в это время — из кожи лезли, чтобы С. А. не узнал, что и у нас нет денег и что завтрак, купленный для него, нам в голову не приходило есть самим, иначе не хватило б, и стало ясно, что куплено мало. Клюев — живя с нами — словно не видел ни болезненного состояния С. А., ни нашей «хозяйственной экономии» — ел вволю, приводя в ужас меня и Галю, ходил обедать в «Стойло» и тихо, как дьячок великим постом что-то читает в церкви,— соболезновал о России, о поэзии, о прочих вещах, погубленных большевиками и евреями. Говорилось это не прямо, а тонко и умно, так что он, невинный страдалец, как будто и не говорил ничего. Его слащавая физиономия, сладенький голосок, какие-то мокрые, взасос, поцелуи руки — и бесконечное самолюбование рядом с жалобами — все это восстановило нас против него и заставило критически относиться к нему *<* Только Катя с первого взгляда раскусила его и окатила нас холодной водой. (Приписка на полях Г. Бениславской.)>. Вскоре он познакомился с Дункан. Ласково принятый ею — он расхваливал ее нам и, как бы укоряя нас, что мы не даем ему этого,— рассказывал, чем она его угощала и чем будет угощать. Бывал сам у Дункан он не раз, таскал туда С. А. Беспрерывное «ворчание» Клюева и его рассуждения о гибели России пустили корни в больном тогда мозгу Есенина. В это время случилась еврейская история, кончившаяся судом (7). Я была больна во время скандала и занята в редакции во время суда, поэтому знаю об этом только со слов других. Но подготовительной стадии, периода всхода «жидовской истории» — я была свидетельницей и глубоко уверена — не явись Клюев с его сладкими речами и слезами о погибели Руси — никогда бы и не услышали мы от Есенина этого злого, хриплого шепота — каким он бросал это, так ставшее враждебным ему слово — «жид», как не слышали его до приезда Клюева и перестали слышать после санатории.
Интересен отъезд Клюева из Москвы. Поняв, что у Есенина нет денег, ни поесть, ни попить вдоволь у нас нельзя, потому что всего было в обрез,— он перебрался окончательно к Дункан, продал книжку стихов за 50 червонцев, получил эти деньги(8 ) и тихо, не зайдя даже проститься к своему любимому Сереженьке,—уехал снова в Ленинград. После этого Есенин никогда уже не говорил, что Клюев самый близкий ему человек, и не собирался спасать его от голодной смерти. Кажется, переписка между ними тоже прекратилась *.<* История с сапогами. (Приписка на полях Г. Бениславской). Есть в другом месте. (Приписка А. Назаровой).>

15 сентября — мое рождение. Решили мы его отпраздновать. Пригласили Есенина. Обещал быть непременно, к 10 ч. Ждем. 10 ч.— нет, наконец около 11-ти — раздаются три звонка. Летим открывать. Входит Приблудный с шляпой Есенина. «А где С. А.?» — в один голос с Галей спрашиваем.— «Вот шляпа, а его нет».— «Как нет? где он?» — «В милиции. Подрался в «Стойле». Его забрали и увели в отделение» **<** Это первый скандал (была драка). (Приписка на полях Г. Бениславской.)>. Звоним в милицию. «Да, есть такой, не освободим, пока не проспится». Идем туда — передаем подушку и папиросы. Узнаем, что спит. Сбивчиво и несвязно Приблудный рассказывает, в чем дело: «С. А. сидел в «ложе». Собирался идти к вам. Все посылал Александра (швейцара) за цветами на Страстной. Их был уже целый воз. Была там Катя. Пришла за деньгами. С. А. ждал, когда ему дадут деньги, чтобы отдать их сестре и идти на Никитскую. Пошел к кассе. По дороге его ли толкнули, толкнул ли он — но кто-то кого-то обругал. Есенин замахнулся бутылкой и облил пивом ***<*** Есенин опрокинул бутылку на чьем-то столике. (Приписка на полях Г. Бениславской.)>. Сцепились. Вызвали милицию. Его забрали» (9).
Ночь шла медленно, до ужаса. Идти домой мы не могли. Сидели в «Стойле», потом в Леонтьевском около милиции. Решили досидеть до утра, чтоб быть тут, как С. Е. проснется. Боялись, будет снова скандалить, так как накануне — когда привели его в милицию — он еще скандалил и там. Входим. Стоит он — чуть-чуть смущенный, улыбающийся и мирно беседует с милиционером, которому накануне собирался проломить голову. Начался допрос, чтоб составить протокол. Есенин почти ничего не помнит. Милиционеры с удивлением смотрят на него — тихого, спокойного, с ласковой улыбкой. «Вот если б вы вчера таким были»,— говорит дежурный начальник милиции. «А разве вчера я хуже был?» — спрашивает С. Е. Милиционеры и хохочут, и рассказывают, как они с ним «умучились» накануне. К нашему уходу — вся милиция буквально очарована С. Е. Озлобления, с каким говорили о нем накануне,— нет и в помине, на его ласковую улыбку — он такую получает в ответ, и с пожеланиями всего «хорошего» мы уходим домой. С. А. ложится. Нервное напряжение кончилось. Усталость дает себя знать. Два дня лежанья в кровати — а там снова кутеж, снова пьянство всю ночь, и снова, больной и измученный, он лежит в постели, пока кто-нибудь из «друзей» не утащит его в «Стойло», чтоб выпить на счет Есенина. Кстати, о друзьях. Они играли большую роль, если не в творчестве Есенина, то в его гибели. Мне интересно одно: неужели ни у кого из них при известии о смерти Есенина не мелькнула мысль: «А я тоже к этому приложил свою руку»? Счастливы вы, что у вас настолько все пропито * <* Пропито ли, а может и не было? (Приписка на полях Г. Бениславской.)> и запоганено внутри, что смерть Есенина прошла для вас только как утрата. Плохо спалось бы вам, «друзьям Сергея Есенина», его собутыльникам и нахлебникам, если б у вас был хоть намек на совесть! Кто они — это воронье, безобидное на первый взгляд и гибельное для Есенина на самом деле?! В тот короткий период, что я близко соприкасалась с С. Е. и знала его жизнь до мельчайших подробностей, этими пиявками, присосавшимися к Есенину, были — Ганин, Клюев, Аксельрод, Глубоковский (10), Борисов и много других — случайных товарищей, пивших вместе с Есениным. Ярче всего остался в памяти Ганин. Откуда-то приехал, без гроша денег, без квартиры — он поселился на Никитской (у нас там был прямо странноприимный дом, и часто в одной комнатке ночевало до 10 чел.) и сделался официальным нахлебником **<** вычеркнуть? (Приписка на полях Г. Бениславской.)>. Мечтал продать свои стихи, получить работу, а пока... пил и ел на деньги Есенина, спаивал его и напивался сам, курил его папиросы и жаловался на плохую жизнь. Так продолжалось довольно долго, и Есенин, как сейчас помню, на наше ворчанье * <* Почему «ворчанье»? (Приписка на полях Г. Бениславской.) > и недружелюбные взгляды как-то просительно-кротко говорил: «Не обижайте его, он хороший». И мы скрепя сердце — «не обижали», а поили и кормили, хоть и хотелось порой плюнуть в физиономию. Один случай, когда я чуть не ревела и буквально готова была избить Ганина, помню, как сейчас. У Ганина плохие сапоги. Как-то за чаем — довольно прозрачно говорит, вроде того, что «У тебя, Сергей, много обуви, а мои развалились» — Ганин намекнул Есенину, что тому надо дать сапоги Ганину. Денег, чтоб купить, нет. Есенин решает: «Отдам желтые ботинки и длинные чулки». У самого Есенина было что-то 2 пары ботинок, и эти «желтые» — лучшие, во 1-х, и я их только что вычистила и привела в порядок, во 2-х. Я начала протестовать и, конечно, напрасно, потому что мне же пришлось отдать Ганину эти туфли. Кстати, о доброте С. Е.: он готов был отдать последнее, чтоб помочь. Во время опалы на Орешина, Клычкова и Есенина у Орешина было очень плохо с деньгами. У Есенина также денег не было, и все-таки он покою не давал нам, собираясь продать свои костюмы, чтоб помочь Орешину. Подобный случай был с Клюевым — тот отдал свои сапоги в починку. А перед этим получил деньги за стихи. Когда ж принесли сапоги из починки, то Клюев, никуда не тративший денег, потому что тоже был на иждивении Есенина, попросил Есенина заплатить деньги за починку сапог. Есенин заплатил, конечно, чуть ли не последние. И это было как раз в то время, когда Есенин был в «загоне» ** <** ? (под бойкотом). (Приписка на полях Г. Бениславской).> и жил исключительно на деньги из «Стойла», а там и давали редко и мало; и, значит, сидел сам он в долгах и без гроша в кармане. А если прибавить к этому, что на его руках была Катя, старики в деревне, то станет понятным, каким бесконечно тяжелым бременем были для Есенина здоровые, наглые люди вроде Ганина и Клюева. Я хорошо помню это стадо, врывавшееся на Никитскую часов около 2-х — 3-х дня и тянувшее «Сергея» обедать. Все гуртом шли обедать в «Стойло». Просили пива, потом вино. Каждый заказывал, что хотел, и счет Есенина в один вечер вырастал до того, что надо было неделю не брать денег, чтоб погасить его. Напоив С. Е., наевшись сами, они, более крепкие и здоровые, оставляли невменяемого С. А. где попало и уходили от него. И вот теперь, вспоминая наше бесконечное, до ужаса утомительное беганье по пивным за С. А., где, несмотря на кривые улыбочки, злые взгляды — часто удавалось уговорить Есенина не пить и идти домой — хочется сказать большое искреннее спасибо Марцелу. Ни разу он не бросил одного Есенина. Он, как нежная, добрая нянька, привозил Есенина домой, в каком бы виде и месте тот ни был. Марцел, сам голодавший, не раз выручал нас в особо трудные дни, где-то доставая нам деньги, ни разу не попросил «взаймы» и никогда не бросал Есенина, как это делали другие (11). Помню такой случай. Как-то пили в «Стойле». Есенин, конечно, свалился раньше других. Чтоб он не мешал «веселью» — его не то отвели, не то даже отнесли вниз, в сырое полуподвальное помещение и оставили там ночевать. Никто и не подумал, что он может простудиться. А Есенин потом болел, что-то дня 3. И я знаю, будь тут Марцел, этого бы не было, Есенин был бы дома, а не мерз бы целую ночь в подвале «Стойла»!

Помню историю с уходом (деликатно выражаясь) Есенина из санатории. Аксельрод и Сахаров (?) пришли навестить Есенина и уговорили его с ними прогуляться. У Есенина не было шубы. Аксельрод привез бекешу чью-то, одели Есенина и, не сказав ничего врачам, увезли его прямо в кабак. Есенин напился, поскандалил, и на следующий день с трудом удалось отвезти его снова в санаторию... Как было работать Есенину, живя в такой обстановке? Без комнаты, без денег, больной, у него сил не было послать всех к черту, и доброта его (ему) мешала. Даже не доброта, а было в нем что-то, что обидеть человека он мог только в пьяном виде. Зато и не любил он, чтоб видели его пьяным некоторые. Я помню, как после скандала, о котором я пишу выше, в день моего рождения, и который видела Катя, Есенин мучился, что: «Катерина была тут. Не надо ей этого видеть». Не любил он показываться «в черновом виде», как он говорил, и долго стеснялся даже нас. И уже только потом - спокойно шел домой, какой бы ни был.
Сосновский пишет о Есенине как о скандалисте, хулигане (12). Мне искренне жаль вас, т. Сосновский, что вы Есенина знаете только таким — иначе говоря — совсем не знаете. Когда скандалил Есенин? Только пьяный. Никто не помнит и не знает не только скандала, но даже простой ругани у трезвого Есенина *<* Это не надо. (Приписка на полях Г. Бениславской.)>. Характерен один случай. Соня Виноградская, комната которой была рядом с комнатой Гали, устраивала свои именины. Есенин лежал больной, я была с ним целый вечер и хорошо помню его не то грустное, не то задумчивое лицо. В шуме и смехе за стеной трудно было уловить смысл разговора, но долетали отдельные фразы. Один из сотрудников «Бедноты», Борисов (13), кому-то доказывал, что Есенин — это «не поэт, а хулиган», что «его стихи нельзя читать, потому что они просто неприличны». Я помню, как у меня внутри все похолодело от ужаса, а Есенин только грустно улыбнулся. В комнату врывались пьяные гости, знавшие Есенина (Яна и К.), и я, зная, что Есенину это тяжело, гнала их вон, не совсем деликатно, а Есенин ласково говорил: «Оставьте, Аня, пусть немного побудет она, это ничего!» Знакомый, звавший Яну (она была у нас в комнате), вдруг обозлившись, что она нейдет, закричал, умышленно громко, чтоб слышал Есенин: «Из-за этой сволочи Есенина...» — я с кулаками буквально бросилась к Яне, чтоб она выгнала А., а Яна, пулей вылетев из комнаты — тут же выставила Ан. за дверь, и когда пришла извиняться перед Есениным, то Есенин опять мягко и спокойно говорил с ней, даже смеялся, говоря, что «все это ерунда». Я от удивления ничего не понимала, потому что все мы знали, что у Есенина и самолюбие больное, и тронуть его нельзя, и обижался он часто, когда никто и не думал его обидеть **<** И все это было только у пьяного. (Приписка на полях Г. Бениславской.)>. Вино делало его совершенно другим. Злой, придирчивый, с какими-то полузакрытыми бесцветными глазами — он совершенно не был похож на того спокойного, всегда с ласковой улыбкой, Есенина, каким он был трезвый.

Галя на работе. Я должна идти сменить ее в 4 ч. Есенин лежит. Приходят (часов 12) Кожебаткин, Марцел. Есенин посылает за пивом. Мы с Марцелом идем в пивную. Приходит Яна, еще кто-то, пьем. Каждый час бегаем за пивом, гости меняются, Есенин пьянеет. 4 ч. Я хочу идти в редакцию. Есенин не пускает. В 5 ч. приходит курьер с запиской от Гали. Я, в пальто и шапке, говорю, что сейчас приду. 7 ч.— я еще на Никитской *<* Хроника. Переделать. (Приписка на полях Г. Бениславской.)>. Яна поддерживает Есенина, что теперь уже Галя «досидит», и мне идти незачем. Есенин с какой-то задорной, мальчишеской улыбкой говорит: «Ничего, пусть посидит». В 10 приходит Галя. Есенин хочет идти в «Стойло». Уговариваем не ходить. Есенин настаивает, наконец идем все, с условием, что Есенин выпьет одну бутылку вместе с нами и больше не будет. «Нет, дайте мне выпить одному бутылку. Это лучше. А то я меру потеряю. Если я выпил бутылку один — я знаю, сколько я выпил, а стоит из нее кому-нибудь выпить бокал, как мне уже кажется, что я выпил немного». В «Стойле» мы с Яной жульничаем, быстро выпиваем свои бокалы и ставим их. Есенину уловка не удается.

Гале по делу пришлось пойти к Есенину. Там они условились, что Есенин придет к Гале на Никитскую. Как сейчас помню, как обрисовал «положение дел» на Никитской один знакомый **<** Покровский. (Приписка на полях Г. Бениславской.)>: «Пол натерт, везде чисто, сама нарядная, в комнате корзина цветов» (в этот день должен был прийти Есенин. Кто прислал цветы — мы не знали. Сначала думали, что Есенин, и только на следующий день узнали, что это дело одного знакомого. Есенин пришел без меня. Я с работы вернулась около 11. После приезда из-за границы я его 1-й раз видела близко. Он очень изменился. В 21 году было в нем больше мальчишеского, чего-то задорного, живого. У него даже походка была другая. Более легкая, уверенная, упругая какая-то, а теперь в ней была, правда еле заметная, вялость. В манере держаться, говорить — не было уж той простоты. Рука одна была в перчатке («На заграничный манер»,— подумала я). Папиросы превратились в сигареты. И много таких, еле заметных мелочей наложило какой-то след на Есенина, сделало его каким-то другим, более взрослым, более «светским», я бы сказала. В модном костюме, о фасоне которого он с увлечением нам рассказывал, с шампанским, он каким-то диссонансом ворвался к нам, в нашу неуютную, плохо обставленную комнатушку, к нашим потертым платьям и «беднотовским» интересам. Никто не знал из нас тогда, что это — не визит знакомого, что Есенин пришел не в гости, чтоб зайти как-нибудь еще, что 27-я квартира будет квартирой Есенина. Есенин рассказывал, как он рад, что вернулся в Россию, говорил много и оживленно и тут же, смеясь, добавлял: «А знаете, почему я так много говорю? Я соскучился. Столько времени не говорил. Не с кем было *<* «Понимаете — молчал два года, все время молчал». (Приписка на полях Г. Бениславской.)>. Не знаю я их языка, да и знать не хочу». Позднее пришел Приблудный, о котором Есенин уже рассказал нам, как об очень талантливом мальчике. Приблудный читал стихи, которые нас уже тогда поразили своей красочностью и звучностью и какой-то серьезной мудростью... «А в Париже по-парижски говорят, а в Швейцарии швейцары только видятся»,—задумчиво сидел и повторял Есенин. Остались они у нас ночевать, а на следующее утро Есенин уже проектировал, нельзя ли ему сюда перебраться совсем. В квартире была комната, хозяин которой никогда в ней почти не бывал. Думали, что удастся эту комнату забронировать за мной и поселить в ней Есенина. Это был 1-й визит Есенина на Никитскую, в ту самую комнатушку, в которой пришлось потом долго и жить, и работать Есенину. А через день или два, поздно вечером, прибежал возбужденный Приблудный и спросил, можно ли Есенину прийти ночевать к нам, «потому что ему негде». Есенин пришел страшно возбужденный, с кем-то поссорившийся, и целый вечер мог только говорить про эту ссору. После этого 1 месяц еще Есенин не мог нигде обосноваться и ночевал то в «Стойле», то в Богословском, то на Никитской, то у кого-нибудь из знакомых, скитаясь из одного места в другое, а потом и совсем переехал на Никитскую, думая все время получить комнату или квартиру *<* 15.Х был скандал. Клюев приехал до скандала, а Сергей до поездки в Питер уже переехал сюда (15). Вещи перевезли, когда он был в Питере, следовательно, в начале октября, после именин. (Приписка на полях Г. Бениславской.)>. В начале ноября — конце октября ** <** 15 сентября или октября. (Приписка на полях Г. Бениславской.) > я ночевала у Гали. Было рождение Сони Виноградской (14), пришел к ней Есенин ***<*** ? (Приписка на полях Г. Бениславской.)> и зашел к Гале в комнату. Меня он увидеть здесь не ожидал, и мы чуть не фыркнули, увидя его недовольную мину. (Отношение С. Е. ко мне стало плохим задолго до этой встречи.) Он был немного пьян. Начал рассказывать, какое хорошее стихотворение написал Клычков (16), «но я напишу еще лучше, обязательно напишу». Был возбужден, говорил, что завтра получает деньги из Госиздата, и вдруг, с грустью: «Вот, продался я им. Всю жизнь работал и за 15 (!) лет работы получил 10 тыс. В деревню поеду, отдохну, а потом поеду к нему, к учителю к своему». Заметил улыбку Гали. «Да, да! Поеду. Он мой учитель! Вы ничего не понимаете».— «Поезжайте»,— ответила ему Галя. В комнате была собака, Сережка, как мы его звали, щенок, купленный Есениным и подаренный **** <**** Слово «подаренный» зачеркнуто и сверху рукой Бениславской написано: «отданный на воспитание».> им Гале. Есенин играл с ним. Я на какую-то его фразу сказала: «А маленький Сережка умнее вас». Тут и «пошло у нас». Есенин с любезной улыбкой язвил меня, стараясь разозлить, я спокойно отвечала, а потом заметила, что задаром пропадает заряд, потому что я все равно не разозлюсь. «А я разозлю. Непременно разозлю». Но разозлить ему удалось меня уж полусонную, и то только тем, что он начал меня будить. Ночевал он на Никитской. Утром читал стихи, еще в кровати, «последние», а потом стал просить чистый платок. Галя сказала, что у нее нет. Я отдала свой. «Ну и проститесь с ним теперь, проститесь совсем»,— и дальше: «Растаяла, отдала платок свой, а я его потеряю. Я всегда теряю платки». За чаем смешил нас, а потом вдруг решил позвонить Пильняку, что он умер. К телефону подошла жена Пильняка, сразу узнала его, и Есенин начал придумывать, кому бы еще позвонить. Я что-то сказала в это время о сестре. «Дайте телефон, я ей позвоню».— «Звоните».— «Вы сестра Ани? Вы знаете, умер Есенин, а она его очень любила. Теперь она бьется в истерике, и мы не знаем, что делать с ней». На вопрос сестры, где Галя и кто говорит, он ответил: «Галя? Галя возится с ней, а я... я посторонний, тут, из квартиры. Вы приезжайте скорей или позвоните через 5 минут Гале». С хохотом пришел в комнату и довольный начал выдумывать, что бы «выкинуть» еще. «Скучно уж очень мне. А знаете что, Аня, поедемте венчаться».— «Как венчаться?» — «Да очень просто. Возьмем Галю, еще кого-нибудь свидетелем, поедем в Петровский парк и уговорим какого-нибудь попа нас обвенчать. Давайте?» — «Зачем?» — «Скучно мне, и это интересно, возьмем гармониста, устроим свадьбу». Я согласилась. «Я позвоню Илье (17), получу деньги, заедем за вами в редакцию и поедем. Хорошо?» Ладно. Я ушла на работу, условившись, что в 2 ч. они с Галей заедут за мной. Ушла, почти не попрощавшись, потому что Есенин говорил определенно, что мы «увидимся и обвенчаемся». «Вот хорошо-то будет»,— повторял он. В Госиздате его встретил не Илья, а Толстая и, кажется, увела домой. На Никитскую он не зашел, и не только венчаться, но и встретиться нам не удалось *<* Рукой Бениславской над «удалось» написано «пришлось».>. Через 1/2 ч- после моего ухода приехала сестра, увидела Есенина живым, обозлилась, разревелась, выругала всех и уехала. А со мной — не разговаривала дня три.

В последнюю тетрадку вложен небольшой, вырванный из блокнота листок, на котором рукой Бениславской написано:
«Ане записать, как увозили Борисова-Шерн, и узнать должности, имена и отчества всех друзей».

Комментарии
А. Г. Назарова ВОСПОМИНАНИЯ
Текст представляет собой автограф химическим карандашом в четырех тонких ученических тетрадках (ф. 190, оп. 1, ед. хр. 132). На полях во многих местах также карандашом сделаны приписки рукой Г. Бениславской (в публикации эти дополнения даются в подстрочных примечаниях). Рукопись не озаглавлена автором, заголовок принадлежит публикаторам.
На воспоминаниях Назаровой лежит отпечаток незавершенности. Судя по всему, она начала работать над ними под влиянием Бениславской и в одно время с написанием последней своих Воспоминаний. Биографических сведений об авторе немного. Анна Гавриловна Назарова (1901—1972) постоянно посещала поэтические и литературные вечера тогдашней Москвы. Одна из ближайших подруг Бениславской, Назарова работала вместе с ней и Я. М. Козловской в редакции газеты «Беднота», позже в газете «Гудок», «Учительской газете», в военные и послевоенные годы в Славянском комитете и затем старшим редактором в издательстве «Искусство».
Теплые отзывы о «спутницах имажинизма» оставили в своих воспоминаниях Мариенгоф и Шершеневич. Последний писал в книге «Великолепный очевидец» о Назаровой: «В эпоху имажинизма к нам однажды подошли две девушки. Одна была тонкой брюнеткой с немного злым лицом, другая курносая, русопятая. Первую звали Галей Бениславской, вторую Аней Назаровой.
Весь путь имажинизма они проделали рука об руку с нами. Они помогали нам в наших проделках, они волновались нашими волнениями. Когда кого-нибудь из нас преследовали неприятности, жертва была спокойнее, чем Аня и Галя.
Ане ничего не стоило сбегать к себе на Таганку пешком только для того, чтобы принести оттуда нужную книгу. Аня с подругами клеила ночью манифесты имажинистов на улицах, рискуя службой и многим другим.
Если нас критиковали на вечерах, Анин голос раздавался из зрительного зала громче других, и она кричала критику: «Долой!»
Они не пропускали ни одного из наших выступлений, стихи наши знали, конечно, лучше нас самих.
Много позже, когда я работал на Таганке как режиссер и без трамваев мне было тяжело ходить к себе на Арбат, Аня устраивала мне ночлег у себя.
Я не знаю, где теперь Аня. Вероятно, она вышла замуж и забыла свои годы «спутника имажинизма», именно имажинизма, а не кого-либо из имажинистов.
Милая курносая Аня! Если бы она знала, сколько раз она не только помогала нам, но поддерживала меня лично, когда неудачи, а они неизбежны, рушились на голову. Мне от всей души хотелось бы, чтобы она нашла в жизни такого хорошего спутника, каким была сама» (Мой век... с. 635).
В 1950-е гг. А. Г. Назарова готовила к печати переписку Есенина и Бениславской (ее предисловие к этой несостоявшейся публикации см.: ф. 1604, оп. 1, ед. хр. 1221).
1. РУНИ — районное управление недвижимыми имуществами (структурная часть МУНИ — см. примеч. 29 к Воспоминаниям Бениславской).
2. Незадолго до гибели, отвечая на анкету «Как живется нашим писателям», Есенин сказал: «Хотелось бы, чтобы писатели пользовались хотя бы льготами, предоставляемыми советским служащим. Следует удешевить писателям плату за квартиры. Помещение желательно пошире, а то поэт приучается видеть мир только в одно окно» (Новая вечерняя газета. Ленинград, 1925. 18 ноября).
3. Скорее всего имеется в виду театральная студия Н. М. Фореггера («Мастерская Фореггера» или «Мастфор»), существовавшая в 1920—1924 гг. Студия помещалась по адресу: Арбат, д. 7; упоминание Никитских ворот может быть связано с тем, что руководитель студии Фореггер жил в отдельном доме, на Мал. Никитской, 21. Есенин и Мариенгоф бывали в «Мастфоре», были хорошо знакомы и со студийцами, и с Фореггером. Маловероятно, чтобы «студией» Назарова называла «Зойкину квартиру» на Никитском бульваре (см. в наст. изд. статью Т. П. Самсонова «Роман без вранья» + «Зойкина квартира».
4. Речь идет о Зелике (или Зелиге) Львовиче Персице. В показаниях Ганина назван «кажется, поэтом» (Наш современник. 1992. № 4). В справочнике «Вся Москва» на 1928 год местом службы 3. Л. Персица указан еврейский театр «Фрайкунст».
5. Кожебаткин Александр Мелетьевич (1884—1942) — издатель (основатель и владелец издательства «Альциона»), один из совладельцев книжной лавки «Магазин Трудовой Артели Художников Слова». Сохранилось несколько книг, подаренных ему Есениным с дарственными надписями.
6. Ср., однако, со словами Есенина в пересказе Владимира Познера: «Нет, что в России! Это все жиды. Вы не думайте, я жидов очень люблю, мои лучшие друзья — жиды. Это же не обидно, что «жид» (П о з н е р В. Сергей Есенин // Дни. Париж, 1926. 24 января). Свидетельством того, что Есенин не вкладывал обидного или оскорбительного смысла в это слово, служит его известный инскрипт на своей книге, подаренной М.-Л. Брагинскому в конце января 1923 г.: «Дорогому другу — жиду Мани-Лейбу» (Левин В. Есенин в Америке // Новое русское слово. Нью-Йорк, 1953. 13 августа). Письмо Есенина тому же адресату см.: VI, 135—136.
7. Имеется в виду так называемое «дело 4-х поэтов».
8. Не позднее 20 ноября 1923 г. вышла в свет книга Клюева «Ленин». Договор об ее издании был заключен с Петроградским отделением Госиздата РСФСР. Маловероятно поэтому, чтобы свой гонорар за этот сборник Клюев получил в Москве; никакой другой книги Клюева тогда нигде издано не было.
9. Ср. с милицейским протоколом и показанием свидетельницы этой истории Е. Гартман (наст, изд., с. 313).
10. Глубоковский Борис Александрович (псевд. Борис Веев; 1894 — после 1932) — актер Камерного театра, писатель (автор «Трогательной повести в XVI главах» — М., 1918, печатался в журнале «Гостиница для путешествующих в прекрасном»). Был близок к имажинистам, вел богемный образ жизни. Художник В. П. Комарденков писал в своих воспоминаниях (в изданный текст цитируемый отрывок не вошел): «Борис Глубоковский был актер Камерного театра и как журналист позднее работал в театральных журналах «Новая рампа» и «Зрелища». Писал рецензии и фельетоны, был остроумным, но грешил наркотиками. Была у него чудная жена, но он вел бродячий образ жизни. Как-то его потянуло к оседлой жизни, и я познакомил его с помощником режиссера с киностудии. Они получили комнату и решили заняться хозяйством, но ограничились тем, что купили лампу с зеленым абажуром, и их содружество распалось.
После поездки Камерного театра за границу, куда он тоже ездил, вскоре после возвращения он был арестован и выслан. В журнале СЛОН (Соловецкие лагеря особого назначения ОГПУ) я читал его статьи. После длительного отсутствия он вернулся в Москву и вскоре умер» (ф. 1337, оп. 1, ед. хр. 49, л. 104). Глубоковский был арестован по делу «Ордена русских фашистов» (см. примеч. 61 к Воспоминаниям Бениславской), получил 10 лет как якобы «министр иностранных дел» будущего фашистского правительства России. На Соловках играл в лагерном театре, помещал свои произведения в журнале «Соловецкие острова». Срок заключения был ему сокращен до 8 лет, после чего Глубоковский «...вернулся в Москву для того, чтобы там умереть, отравившись морфием. Случайно или намеренно —я не знаю» (Ширяев Б. Неугасимая лампада. М.: Столица, 1991, с. 77). В послесловии к книге Ширяева говорится также, что, по другим сведениям, Глубоковский отбывал ссылку в Сибири и покончил с собой в 1937 г.
11. О М. Рабиновиче см. примеч. 28 к Воспоминаниям Бениславской. На суде по «делу 4-х поэтов», согласно газетному отчету, «поэты Мариенгоф и Рабинович отметили, что Есенин совершенно спился, что он опасно болен, что он близок к белой горячке и что его необходимо лечить» (Известия ВЦИК, 1923. 12 декабря).
12. См.: Сосновский Л. Развенчайте хулиганство // Правда, 1926. 19 сентября; Комсомольская правда. 1926. 19 сентября.
13. Вероятно, имеется в виду Николай Константинович Борисов, заведующий агрономическим отделом «Бедноты».
14. День рождения С. Виноградской отмечался 18 октября. Здесь речь идет уже о 1925 годе.
15. Бениславская ошибается здесь дважды: скандал в «Стойле Пегаса» разыгрался не 15 октября, а 15 сентября 1923 г. (см. наст, изд., с. 311—316), Клюев же приехал в Москву 18 октября ( VI, 459).
16. Вероятно, речь идет о стихотворении Клычкова «В багровом полыме осины...» (Красная новь, 1925. № 10).
17. Илья Есенин, двоюродный брат поэта (см. примеч. 89 к Воспоминаниям Бениславской).

Продолжение скоро будет, сканирую...:roll:
Аватар пользователя
Света
Супер-Профи
 
Сообщений: 3307
Зарегистрирован: 02:46:36, Воскресенье 14 Январь 2007

Сообщение Nika » 22:47:40, Суббота 03 Март 2007

Светик, ну ты молодец! :D Здорово придумала! Если что-то и продублируется, то ничего страшного! Я фотку Назаровой вроде бы первый раз вижу.
А у нас еще будут цветные фотки Есенина? Очень хочется! :D :wink:
Аватар пользователя
Nika
Супер-Профи
 
Сообщений: 4405
Зарегистрирован: 22:35:52, Вторник 25 Июль 2006
Откуда: Москва

Сообщение Света » 19:02:48, Воскресенье 04 Март 2007

Nika: А у нас еще будут цветные фотки Есенина? Очень хочется!

Обязательно будут, я как раз заканчиваю новую:) Скоро выложу!


С. Б. Борисов ВСТРЕЧИ С ЕСЕНИНЫМ
1923 год


Изображение
С.Б. Борисов (Шерн)


Светлокудрый, синеглазый (тогда глаза еще не поблекли, не затускнели в чаду «Москвы кабацкой»), с расплывшейся, по-женски мягкой улыбкой, вошел, выставив вперед правое плечо, в редакционную комнату Сергей Есенин.
— Вот я и пришел.
Это было летом в 1923 году — в начале, точно не помню (1).
Есенин был элегантен (одет по-заграничному) и жизнерадостен.
В редакции «Красной нивы» работал тогда я и Василий Казин.
Как-то неуверенно Есенин предложил стихи. Взяли.
В редакции разговор был незначащий, и я вместе с Есениным вышел в кафе «Стойло Пегаса». За обедом он рассказал мне о своих заграничных впечатлениях. От поездки он не был в восторге и тому, что вернулся в Россию, рад был весьма.
Есенин в ту пору с имажинистами еще не порвал, и ватага имажинистов плотно его окружала. А относиться к имажинистам Есенин стал тогда уже прохладно...
(Он с горечью мне жаловался, что они в его отсутствие не оправдали его товарищеских надежд.)
Дело казалось мне тогда очень путаным и нехорошим — о книжной лавке шел разговор, о невыполненных материальных обязательствах по отношению к его сестре Кате... Все это было неприятно Сергею...
Есенин встречался часто с Клычковым и Орепшным, и имажинистам, я помню, это очень не нравилось...
О загранице, об эмигрантах Есенин отзывался очень резко:
— Сволочь вся там... В Берлине, когда я выступал, эмигранты стали свистать и кричать... Я вскочил на стул и, всунув два пальца в рот, заглушил их своим свистом. И когда стало тише, я им крикнул, что мы скандалисты сильнее их и им нас не перескандалить.
О встречах с соотечественниками в Париже Есенин рассказал такой случай:
— Прихожу после театра в какое-то русское кафе. Сажусь за столик. Подходит ко мне официант — бывший гвардейский офицер — и стал поздравлять меня с тем, что я наконец ушел от большевиков... Я его молча слушал и, когда он, показывая мне на свой наряд лакея, сказал: «Вот до чего меня большевики довели»,— я попросил подать мне бокал вина. Офицерик подал, я встал и провозгласил тост «за здоровье Советской власти»... Тут поднялась кутерьма... Меня чуть не убили...
Есенин показал мне небольшой шрам на ухе.
— Вилкой проткнули... (2)
Далее мне Есенин говорил о Европе в том духе, как у него высказано в «Гостинице для путешествующих в прекрасном» (3). Едва попав в Европу, Есенин уже писал: «Так хочется мне отсюда, из этой кошмарной Европы обратно в Россию... Здесь такая тоска, сплошное кладбище... Кто здесь жил — тот давно умер, и помним его только мы. Ибо черви помнить не могут»; «...В Берлине я наделал, конечно, много скандала и переполоха. Мой цилиндр и сшитое берлинским портным манто привели всех в бешенство. Все думают, что я приехал на деньги большевиков, как чекист или как агитатор. Мне все это весело и забавно»; «...Боже мой, такая гадость, однообразие, такая духовная нищета, что блевать хочется...»; «Пусть мы нищие, пусть у нас голод, холод и людоедство, зато у нас есть душа».
В этих суждениях многое относится к тому, что Есенин видел Европу только из окна ресторана. Но и его впечатления были весьма примечательны. Я предложил ему написать несколько очерков и познакомил его с тогдашним секретарем «Известий» Виленским-Сибиряковым. Фельетоны эти были напечатаны (4).


В воскресенье какое-то, по началу осени, утром, я пошел в кафе с черного хода — со двора — кафе открывалось с обеда. На грязном, захламленном дворе я увидел сидящего на корточках Сергея в цилиндре, в пушкинской крылатке. Он откусывал от колбасы куски и кормил какого-то старого, с гноящимися глазами пса. Я спросил его, что это он в таком параде?
— Поедем к Изадоре (Дункан). Дункан недавно вернулась из-за границы.
Мне было недосуг, и в этот день я не мог поехать.
В кафе Есенин долго ругался с буфетчиком, требовал деньги (он получал какую-то долю из платы за аренду буфета) и, когда после долгих препирательств — некрасиво это было! — получил деньги, то все их отдал швейцару и послал за цветами... Он не оставил даже на папиросы и на папиросы взял у того же швейцара, которому накануне, перед посылкой за цветами, дал пять рублей на чай...
В один из последующих вечеров с Сергеем, нагруженным огромным букетом цветов, поехали в театр Зимина, где выступала Дункан. Сбор был битковый, и по безалаберности Сергей не озаботился оставить места. Он долго объяснялся и ругался с контролером, требуя, чтобы его пропустили.
— Я муж Дункан,— заявил он.
Пропустили. Мы пошли за кулисы и дождались, когда вернется Дункан. При виде Есенина она бросилась ему на шею.
Потом, указывая на грудь Сергея, она сказала:
— Здесь у него Христос.
И, хлопнув по лбу, добавила:
— А здесь у него дьявол...
Сергей почему-то быстро ушел из-за кулис.
Ночью в «Странствующем энтузиасте» Дункан и компания артистов, из Камерного, кажется, ужинали. Дункан была возбуждена и жадно пила вино из всех бокалов. Сергей сидел за другим столиком в обществе двух дам и к нашему столику не только не подошел, но и не взглянул...
На лице Дункан было страдание. Опьяненная, она просила продолжать кутеж:
— К чиган, к чиган,— просилась Дункан.
На дворе была слякоть, дождь, и с трудом ее уговорили ехать домой — в свой особняк на Пречистенке.



Был я весь — как запущенный сад,
Был на женщин и зелие падкий.

Ту роль, которую играли в жизни Пушкина женщины — романтика любви, пафос «чувственной вьюги», незабываемые строфы всечеловеческого лиризма,— в жизни Есенина женщина так сильно не сказалась. Кажется, женщины производили на Есенина действие отталкивающее... Были и исключения... (5)

Ведь и себя я не сберег
Для тихой жизни, для улыбок.
Так мало пройдено дорог,
Так много сделано ошибок.

Беда Есенина была в том, что те женщины, которые никли к нему, были далеки ему — слава и внешность привлекали их, а Есенин обманывался или шел на их призывы с затуманенными от вина глазами и безрассудно растрачивал свою душу, свои чувства...
Однажды, встретив его в подвале кафе «Стойло» в кабинете, откуда ушла только что женщина, он, с искаженным от отвращенья лицом, сказал мне:
— Обкрадывают меня, сволочи... Не о матерьяльном тут шла речь.
И презирал же Сергей этих женщин. Ничего тут, конечно, рыцарского не было, честь их он не щадил, да и не скрывал он этого от женщин...
Помню, летом в 1923 г. я встретил его на Тверской в обществе элегантной дамы. Знакомя меня, он сказал:
— Я ее крыл...
Дама, красная, как помидор, крутила зонтик... Чтобы выйти из замешательства, я начал говорить о каких-то делах...
Сергей бесцеремонно подал даме руку, поцеловал и сказал:
— Ну, до свидания... Завтра приходите. Когда дама ушла, я начал ему выговаривать.
— А ну их к черту,— ответил так, или еще резче, Сергей,— после них я так себя пусто чувствую, гадко... (6)

Встречая друзей, Есенин всегда целовался.
Однажды, сидя в кафе, Есенин пил шабли и закусывал вареной колбасой — вкус его не был притязательным. Увивавшемуся около него поэтику, которого Есенин приютил (между прочим, Есенин был всегда сам бесприютным — он до конца жизни не имел собственной комнаты, а жил у друзей, а в последнее время у родственников жены) и поддерживал,— видя у этого поэта пагубную страсть к вину, сказал ему:
— Г..., ты начинаешь с того, чем я кончаю.
— С чего? — спросил поэт.
— С пьянства, дурак...
После некрасивой истории со скандалом, завершившимся судом в Доме Печати, Есенин пришел в редакцию и, сдерживая гнев, говорил:
— Разве я антисемит? Моя первая жена — еврейка, друзья мои евреи, еврейского поэта Мани-Лейба (7) я пропагандирую в России... Нет у меня антисемитизма.
Есенин перекрестился, что иногда делал в подтверждение правдивости своих слов.

1925 год
Днем, в июне или июле, Сергей зашел в редакцию и позвал меня и Касаткина (8) к себе вечером «на свадьбу с Соней». Я спросил, что и кто у него будет.
— Приходи, гармонистов позову, проводы устраиваю, ну и свадьба, и мальчишник — все мои друзья будут... (9) Завтра уезжаю в Баку. Понимаешь? — этим словом он часто заканчивал свою фразу, вкладывая в это слово интимное, что не нуждалось в объяснениях.
Уходя, он добавил:
— Дядю Ваню обязательно тащи... Пить не будем — поговорим...
Вечером я зашел за «Дядей Ваней», и сперва ему не хотелось идти, тяжеловат Ив(ан) Мих(айлович) на подъем.
— Шум, пьянство будет, не люблю я этого,— так, приблизительно, он отнекивался.
Изображение
И.М.Касаткин ("Дядя Ваня)
Я убеждал идти, указав, что если не пойдем, Сергей обидится, а одному и мне не хотелось идти...
Пошли. Теплая летняя ночь — шли переулками через Знаменку, по Пречистенке к Померанцеву переулку, на квартиру Толстых, где жил Сергей и его невеста, Софья Андреевна Толстая — внучка Льва Николаевича Толстого.
Дорогой говорили о Есенине. Хотелось верить и не верилось, что с женитьбой Сергей вступает в новую полосу жизни, уйдет из чадного омута Москвы кабацкой, меньше станет пить — помимо того, что вино мешало ему работать, (оно) являлось источником безденежья (Сергей, несмотря на большие для поэта заработки, часто ходил без гроша) и самое худшее — скандалов, от которых его не только не сумели оберечь случайные собутыльники, но иногда даже и провоцировали... В кругу друзей Есенин не скандалил, те умели его успокоить или увезти вовремя... Я не знал будущей жены Сергея, хотя он как-то накануне говорил мне, что «очень любит Соню»... Может быть, это достаточно сильная женщина, чтобы влиять на Сергея — поэтому я был оптимистически настроен. Приятно было обмануть себя в этом, хоть зная хорошо Сергея, а одно время (он) меня почтил своей дружбой (к этому времени относится его надпись, которую он сделал на своем портрете: «Милому Сене. С любовью. С. Есенин» и дата) и на моих глазах зародился и зачах красивый «роман» (отнюдь не в пошлом значении этого слова — нет!) с артисткой Миклашевской, результатом которого явился неповторимый цикл лирических, нежных, как чувства Есенина, стихов...
Прерывая нить воспоминаний, хочу отметить, что во время «свадебного пира» я вышел из-за стола в кабинет, где сидела Софья Андреевна, понравившаяся мне своими хорошими толстовскими чертами, и мы долго говорили о Сергее, причем я старался передать и обосновать весь мой оптимизм. Тень сомнения блуждала в улыбке Софьи Андреевны. Помню, что она сказала (что-то) вроде того, что она хочет верить, что Сергей уйдет от пьянства, что он излечится от этого недуга. Я всячески старался прогнать сомнения... Потом, после похорон Есенина, на траурном вечере в Художественном театре, Софья Андреевна во время антракта подошла ко мне и напомнила эту беседу.
— Помните, как мы тогда с вами хорошо поговорили? — сказала она с грустной улыбкой...
В столовой Толстой, похожей на музей — все стены были украшены различными портретами Л. Н. Толстого, (висели) сувениры, записочки и, кажется, молитвы, писанные рукою Льва Николаевича,— было много народу, на столе стояли пустые бутылки из-под вина, под иконами лежали корзинки из-под вина, и Сергей был слегка возбужден. Что-то невеселое было в этом возбуждении... Расцеловавшись с Иваном Михайловичем и со мной и увидев тень досады на наших лицах, он мягко, мило улыбаясь, сказал:
— Ничего... Вот подождем Александра Константиновича и пойдем на Трубниковский — там свободнее.
Не дождавшись, мы отправились на квартиру милейшего Н. Савкина (10), оставив Воронскому адрес.
У Савкина собралось человек двадцать. Помню: В. Наседкин, А. Сахаров, Р. Акульшин (11), Илья Есенин, Н. Савкин, А. Воронский, И. Касаткин, В. Ключарев, Зорин, а остальных не помню.
Невеселым был «свадебный пир» у Сергея Есенина!
И вина было вдосталь, и компания собралась сравнительно дружная, все знакомые друг другу. А потому, что у многих было какое-то настороженное состояние, любили все Сергея (я что-то вообще не встречал врагов Есенина — завистников — да, пакостников по глупости своей — тоже, но врагами их счесть нельзя было), и поэтому у всех:

Залегла забота в сердце мглистом.
Сергея оберегали — не давали ему напиваться... Вместо вина наливали в стакан воду. Сергей чокался, пил, отчаянно морщился и закусывал — была у него такая черта наивного, бескорыстного притворства... Но веселым в тот вечер Сергей не был.
Артист Ключарев (12) рассказывал о рассеянном профессоре, который говорил «Бахарева сушня, где играют торгушками», вместо Сухаревой башни, где торгуют игрушками,— рассказы были глуповаты, но так мастерски переданы, развеселиться было необходимо, и все хохотали до упаду... Не смеялся только Сергей. Потом пели замечательные бандитские частушки Сахаров и Акульшин с таким, кажется, веселым рефреном:

Ну, стреляй, коммунист, прямо в грудь... (13)

На дворе заря окропила радостными огнями соседние окна, радовались утру разноголосым щебетаньем птицы, и электричество в комнате пожелтело, бессонная ночь затускнила лица, стол являл собою зрелище безобразное: залитая вином скатерть, опрокинутые бокалы, сизый табачный дым и окурки, насованные в салат...
Сергей, без пиджака, в тонкой шелковой сорочке, повязав шею красным пионерским галстуком, вышел из-за стола и стал у стены. Волосы на голове были спутаны, глаза вдохновенно горели и, заложив левую руку за голову, а правую вытянув, словно загребая воздух, пошел в тихий пляс и запел:

Есть одна хорошая песня у соловушки —
Песня панихидная по моей головушке.
Цвела — забубённая, росла — ножевая,
А теперь вдруг свесилась, словно неживая.
Думы мои, думы! Боль в висках и темени.
Промотал я молодость без поры, без времени.
Как случилось-сталось, сам не понимаю,
Ночью жесткую подушку к сердцу прижимаю.

Пел он так, что всем рыдать хотелось...
Всем стало не по себе. Глаза у многих стали влажные, головы упали на руки, на стол, и второй куплет всеми подхвачен был, и полилась песнь, напоенная безмерной скорбью:
Лейся, песня звонкая, вылей трель унылую, В темноте мне кажется — обнимаю милую.
За окном гармоника и сиянье месяца, Только знаю — милая никогда не встретится.
Как грустно и как красиво пел безголосый, с огрубевшим от вина голосом, Сергей! Как выворачивало душу это пение...

Эх, любовь-калинушка, кровь — заря вишневая.
Как гитара старая и как песня новая.
С теми же улыбками, радостью и муками,
Что певалось дедами, то поется внуками.

Писатель Касаткин украдкой вытер слезы, потом встал и вышел в соседнюю комнату. А Сергей, медленно приплясывая, продолжал:

Пейте, пойте в юности, бейте в жизнь без промаха,
Все равно любимая отцветет черемухой.
Я отцвел не знаю, где. В пьянстве, что ли? В славе ли?
В молодости нравился, а теперь оставили.

Потом, оборвав песнь, Сергей схватил чей-то стакан с вином и залпом выпил.
После этого затихли писательские разговоры, за окном встало солнце, и многие начали расходиться. Осталось совсем немного народу. И я никогда не забуду расставания. На крылечке дома сидел Сергей Есенин, его ближайшие друзья Касаткин и Наседкин и, обнявшись, горько плакали.
За дверью калитки стояла Софья Андреевна в пальто и ожидала... Через несколько часов нужно было ехать на вокзал.
Я подошел к рыдающим друзьям и взял одного из них за плечо.
— Нужно идти. Сергею скоро ехать.
На меня поднял заплаканное лицо один из них и серьезно сказал:
— Дай еще минут пятнадцать поплакать... Прощаясь, Сергей судорожно всех обнимал и потом,
пока не скрылся за переулком, оборачивался и посылал приветы...

***
Перед Рождеством, днем в редакции мне «Дядя Ваня» сообщил, что Есенин вышел из больницы.
— Напился... Прямо беда с ним.
А вечером, когда я сидел на заседании правления Союза писателей, из клуба пришел кто-то и сказал:
— Есенин пьяный, требует вина, что делать?
Меня попросили сойти вниз и уговорить его уехать домой.
В клубе, внизу, я нашел Есенина. Он сидел за столом, уронив на руки взлохмаченную голову. Когда я подошел, он поднял на меня голову, и более жуткого, истерзанного, измученного человеческого лица я не видел... Глаза были совершенно красные, веки опухшие, щеки совершенно втянулись, кожа была грязно-желтого цвета. Безумным блуждающим взором посмотрел он на меня и, вероятно что-то вспоминая, узнал меня... Рот его был полуоткрыт, словно в гримасе, и на правую сторону лица набежали морщинки...
Он привстал и, закачавшись, снова упал на стул.
— Скажи, чтобы мне дали вина... Какого черта... Я попросил подать нарзану.
— Освежись, Сергей, потом выпьем.
Пришлось пуститься на хитрость. Я подозвал буфетчика — тушить огни и объявить, что клуб закрыт. Представление о времени Сергей потерял.
— Видишь, закрыто уже — поедем домой.
— Нет... веди меня к телефону — хочу вина.
Я оттягивал время и уговаривал его пить нарзан. Он выпил и постепенно свежел. Добрая, мягкая улыбка пробежала по его лицу.
— Хитрый.
Прошло с полчаса — везде были потушены огни, только над нашим столиком горела лампочка, и когда Сергей немного отрезвел, я уговорил его ехать домой. Он долго не соглашался. Я с помощью швейцара одел его, и (мы) вышли на морозную тихую улицу. Я вел его бульваром и все уговаривал идти домой — предлагал поехать к себе, к «Дяде Ване».
— Ты друг мне или не друг? Так почему ты не хочешь поехать со мной пить вино?.. Все вы сволочи... Нет у меня друзей... Ты думаешь что — я гениальный русский поэт и другого такого не будет... А остальные все сволочи... Не уговаривай — у меня нет дома... Вот сумасшедший дом, куда меня хотели запрятать,— это мой дом.
А потом тихо, грустно, после небольшой паузы добавил:
— Как мне тяжело... Как мне тяжело... Хочешь, я прочту тебе последние стихи?
Мы подошли к памятнику Тимирязеву.
— Это не Пушкин? Пойдем к Александру...
К памятнику Пушкина мы не пошли, и Есенин остановился.

Какая ночь! Я не могу.
Не спится мне. Такая лунность.
Еще как будто берегу
В душе утраченную юность.

Это начало стихотворения. Оно опубликовано после его смерти во второй книжке «Нового мира». Я читал это стихотворение раньше. Есенин написал его в больнице и передал Касаткину.
Когда он прочел это стихотворение, он сказал:
— Это прощание с С...
После этого мы простились. Он взял извозчика и поехал домой, в Померанцев переулок. Но домой он, кажется, не сразу попал, а дорогой надебоширил и побывал в милиции.

В день перед отъездом в Ленинград встретил Есенина ночью в клубе Союза писателей. Вид у него был жуткий — растерзанный, лицо желтое, дряблое и глаза красные, как у альбиноса. А в клубе имелось распоряжение — не подавать Сергею вино. После долгих разговоров пришлось уступить. Он мог уйти в какой-либо притон.
Дрожащими руками он наливал в стакан вино и говорил о том, что уедет, бросит пить и начнет работать. Говорил тихо, проникновенно и прочел новое стихотворение.
А потом как-то спросил:
— Умру — жалеть будете?
Этот вопрос всерьез даже нельзя было всерьез* принимать — он только что говорил о жизни.
А дежурный старшина Сергей Александрович Поляков (14), подошедший в это время, уговаривал:
— Сережа, оправь костюм,— ведь дамы.
— Ну, а я так привык.
Это была последняя встреча с Есениным.
* Так в тексте.

Изображение
В редакции "Красной нивы" В.В. Маяковский, С.Б. Борисов, Н.С.Ашукин. 16 декабря 1925.

С. Б. Борисов ВСТРЕЧИ С ЕСЕНИНЫМ
Семен Борисович Борисов (псевд.; наст, фамилия Шерн; 1894— 1941) — журналист, прозаик. Автор сборников рассказов «Каин», «В белом доме», «Изменится время», книг «В горах Тянь-Шаня», «Лазо», «Баженов» и др. С 1929 г. работал собственным корреспондентом «Известий» в Латвии. Погиб в ополчении в составе «писательской роты» Краснопресненского района Москвы в октябре 1941 г.
Публикуемый текст находится в архивной единице хранения вместе с большим количеством набросков и черновиков, относящихся к задуманным Борисовым-Шерном воспоминаниям о Есенине (ф. 2885, оп. 1, ед. хр. 1). Борисов, по собственным словам, познакомился с Есениным в 1920 г., не то в «Домино», не то на квартире Георгия Устинова. Дать представление о характере неосуществленного замысла может сохранившийся среди набросков «План воспоминаний о Сергее Есенине»:

«1923. Лето.
Приезд из-за границы.
Вечер в Политехническом.

Рассказы о Дункан, о Париже, Берлине.

Ночь в «Праге».
Утро.
Прогулка по Москве — «город вязевый».
Посещение храма — клуба комсом(ола).

«Стойло Пегаса».
Именины.
Разговор с буфетчиком.
Жалобы на друзей.
Книжная лавка.

Знакомство с Миклашевской.
Его любовь.
Наше посещение Миклашевской, разговор с
Миклашевской.
Прогулки по выставке.
Квартира в Богословском.

По Москве кабацкой.
В притоне — я, Сергей, Клычков и «дама
из общества».
Проститутки, сутенеры.
(Кармен?), (нрзб.у
Успех среди проституток.
«Светлоголовый».

Ночь у цыган — я, Сергей и Пильняк.
Кооператоры, меценаты, избиение меценатов.
Я отвожу «труп» Есенина.

В подвале «Стойла Пегаса».
«Роман» с В. Появление Б(ениславской?).

Приезд Дункан — мое знакомство с ней. За кулисами.
Разговор с Есениным. Цветы.
Встреча в «Странствующем энтузиасте».

Вечер у Л. Вкусы Есенина.
Чтение «Страны негодяев».

Разговоры в «Стойле».
История фельетонов, напечатанных в
«Известиях».
Первые стихи из цикла «Любовь хулигана».
Печатание в «Кр(асной) ниве». Снятие
В. С. * посвящения Миклашевской»
(там же, л. 38 ).

Воспоминания Борисова публикуются по машинописному тексту, с дополнениями и уточнениями по автографу. Еще один вариант (машинопись, датированная рукой автора: «Москва, село Красково, 7.Ш-1926») хранится в ГЛМ (ф. 4. оп. 1, ед. хр. 167). Важнейшие разночтения и дополнения из разных вариантов указаны в комментариях.
1. Есенин возвратился в Москву 3 августа 1923 г. Его заграничная поездка в общей сложности продолжалась более года (Дункан и Есенин вылетели из Москвы в Кенигсберг первым международным авиарейсом Москва — Берлин 10 мая 1922 г.).
2. Эпизод изложен и в воспоминаниях Л. О. Повицкого, но по-другому (см.: Есенин в воспоминаниях... Т. 2, с. 242—243). Сопоставление этих мемуаров наводит на мысль, что Есенин в рассказах о заграничной поездке давал волю своей творческой фантазии.
* Скорее всего здесь описка, ибо редактором «Красной нивы», поместившей в 1923 г. четыре стихотворения Есенина, был В. Правдухин (муж Л. Сейфуллиной) — отсюда перепутанные инициалы (при¬меч. публикат.).
3. Письма Есенина из-за границы публиковались в журнале «Гостиница для путешествующих в прекрасном» (1922, № 1). Борисов цитирует письма А. Б. Мариенгофу и А. М. Сахарову (см.: VI, 123, 124—126, 129).
4. Речь идет о «Железном Миргороде», две части которого появились в «Известиях» (см. авторскую редакцию этой статьи в разделе «Тексты. Документы» наст. изд.). Фамилия Виленского-Сибирякова в тексте, хранящемся в ГЛМ, Борисовым снята. Возможно, автор сам исправил собственную ошибку памяти: В. Д. Виленский-Сибиряков (основатель журнала «Каторга и ссылка») стал одним из редакторов «Известий» с осени 1922 г.; в 1923 г. ответственным секретарем «Известий» был не он, а О. С. Литовский.
5. В одном из рукописных набросков: «Он умел быть таким нежным, таким внимательным! Помню Есенина и Миклашевскую. Часами он просиживал подле Миклашевской, говорил нежные слова и тут же обращался к тем, с кем он сидел:
Так мало пройдено дорог Так много сделано ошибок»
(ф. 2885, оп. 1, ед. хр. 1, л. 35).
6. Вариант, хранящийся в ГЛМ, имеет продолжение:
«И посмотрев на меня со своею особенной, есенинской улыбкой, добавил:
— Плакать надо...
Но Есенин не в этом, конечно. Все это было каким-то нарядом, как румяна, как цилиндр и манто на шелковой подкладке — Есенин не только в поэзии, но и в богеме хотел быть первым. При всем пренебрежении к своему большому имени и той огромной славе, которую он легкомысленно волочил по кабакам Москвы, он был все же чертовски самолюбив!
Часто я от него слышал такие слова:
— Не хочу я больше пить, ничего не хочу... Вот уеду...
Многие его поездки были продиктованы чувством самосохранения — уйти от Москвы кабацкой, от той гнилой богемной среды, где оставалось только пить и стихи писать. Но заполнить жизнь только стихами Есенин не мог и образовавшиеся дыры он заливал вином. Но над всем тем, чем оброс Есенин в богеме, под этой нехорошей коростой у него таилось целомудренно-нежное сердце. Этим сердцем он писал стихи, любил сестер (как хорошо, даже в пьяном чаду, Есенин говорил о тех, кого он любил!) и редких избранниц своего сердца...
Из писателей он любил и как человека, и как художника Дядю Ваню — некоторые его рассказы он знал наизусть!
Кого Есенин не любил, так это критиков...
— Под руку скулят...
С большим уважением, доходившим до почитания, относился к Троцкому и весьма теплые чувства сохранил к Иванову-Разумнику.
Позднее он весьма чутко прислушивался к тому, что говорил о нем Воронский, хотя не во всем соглашаясь; он как-то сказал:
— Понимающий человек, и литературу любит. Последнее — лучшая похвала в устах Есенина».
(ГЛМ, ф. 4, оп. 1, ед. хр. 167).
7. Мани-Лейб Брагинский (1883, по другим данным 1884—1953) — американский еврейский поэт и переводчик. Есенин познакомился с ним во время своей поездки в США. См. о нем в «Железном Миргороде» (наст, изд., с. 309).
8. Касаткин Иван Михайлович («Дядя Ваня»; 1880—1938) — писатель.
9. В ГЛМ (ф. 4, оп. 1, ед. хр. 247) сохранился написанный рукой Есенина список гостей, которых он хотел пригласить на свою свадьбу с С. А. Толстой (июль 1925 г.; зарегистрирован брак был только в сентябре): «Воронский, Казанский, Казин, Богомильский, Аксельрод, Вс. Иванов, Шкловский, Савкин, Берлин, Грузинов, Марк, Ан. Абрамов{на), Като, Либединский, Ключарев, Яблонский». Сбоку приписано: «Соню, Яну». С. А. Толстая добавила две фамилии: «Орешин и Клычков».
Приписка рукой С. А. Толстой-Есениной: «Список гостей, кот(орых) Сергей хотел пригласить на нашу свадьбу в июле 1925. Поправки моей рукой. Попытка переделать в стихотворение рукой Сахарова Ал. Мих-ча. С. Есенина».

«Приглашение на обручение —
им радость, а нам мучение.
А. С.

Воронский, Сахаров, Петр Пильский,
Казанский,
Казин,
Богомильский, с ним
Аксельрод и
Вс. Иванов,
Шкловской из «Лефа»,
5 болванов,
2 Савкина,
один Берлин,
Грузинов,
Марк,
5—6 скотин,
Ан. Абрамовна,
Като,
т. Либединский
без пальто,
Сам Ключарев,
Яблонский,
Орешин,
Клычков
и даже Бабель
без очков.
Редакция Сахарова»

(Опубликовано в неточном прочтении: М а к в е й Г. Письма и записки С. А. Есенина /7 Новый журнал. 1972. № 109, с. 158).
10. Савкин Николай Петрович (1899—?) — поэт, входил в группу имажинистов. Официальный редактор журнала «Гостиница для путешествующих в прекрасном» (фактически журнал редактировался Мариенгофом), ответственный редактор издательства «Современная Россия», где издавался Есенин (Есенин состоял членом правления издательства). Жил по адресу: Трубниковский пер., д. 9, кв. ! (в справочнике «Вся Москва» на 1925 год этот адрес обозначен и как адрес издательства).
11. Акульшин Родион Михайлович (1896—1988; псевд. Родион Березов) — поэт, прозаик. Входил в литературную группу «Перевал». Во время Великой Отечественной войны воевал в ополчении. Попал в плен и по окончании войны поселился в США. Печатался под псевдонимом Родион Березов, за 1948—1968 гг. издал около двадцати книг стихов и прозы.
С Есениным Акульшин познакомился осенью 1923 г., после возвращения Есенина из-за границы. Хорошо знал его сестер, родителей, женился на подруге 3. Н. Райх 3. В. Гейман. Среди творческих записей в дневнике Акульшина конца 1927— начала 1928 г. имеется помета: «Разговоры о Есенине. Интерес к Есенину. Заслуживает ли Есенин ту грязь, которой его поливают?» (ИМЛИ, ф. 185, оп. 1, ед. хр. 3). За рубежом Акульшин опубликовал несколько очерков о Есенине. Воспоминания о поэте опубликованы в нью-йоркской газете «Новое русское слово» 30 января и 6 февраля 1949 г. «Умиление», с которым Акульшин писал в них о Есенине, вызвало насмешки Ив. Бунина, который соответственно откомментировал воспоминания Акульшина в своих «Автобиографических заметках» (см.: Б у н и н И. А. Воспоминания. Париж, 1950, с. 14—20).
О «мальчишнике» у Есенина Акульшин писал: «На свадебном пиру присутствовали только две женщины: невеста и ее мать. Остальные гости были собутыльниками Есенина».
12. Ключарев Виктор Павлович (1898—1956) — актер 1-й Студии МХТ, затем Театра Революции.
13. Вероятно, имеется в виду песня, известная как «песня антоновцев» (см. примеч. 9 к письму В. И. Эрлиха В. И. Вольпину).
14. Поляков Сергей Александрович (1874—1943) — издатель. Инициалы раскрываются по воспоминаниям Е. Г. Сокола «Одна ночь», где названа фамилия Полякова, дежурного старшины клуба Союза писателей (см.: Памяти Есенина. М., 1926, с. 61).
Аватар пользователя
Света
Супер-Профи
 
Сообщений: 3307
Зарегистрирован: 02:46:36, Воскресенье 14 Январь 2007

Сообщение Света » 22:16:24, Вторник 06 Март 2007

Э. Я. Герман ИЗ КНИГИ О ЕСЕНИНЕ

Изображение
Э.Я.Герман (Эмиль Кроткий). 1924. Фото Наппельбаума

***
О каждом человеке можно что-нибудь рассказать.
Об Есенине рассказано менее чем мало. Почему?
После похорон Сергея, помню, Всеволод Иванов говорил мне:
— Ведь вот сколько встречались, а вспомнить нечего. От ненаблюдательности, что ли?
Старая это песня: «мы ленивы и — нелюбопытны» друг к другу.

***
Газет он не читал. Наклонится, бывало, к уху и заговорщическим шепотком спросит меня, «осведомленного человека»:
— А какое теперь, Миша, правительство в Англии?
Об искусстве говорил взволнованно и туманно. Теоретик он был плохой, но свое поэтическое хозяйство хорошо знал.
О футуристских формальных ухищрениях:
— Мы все эти штучки тоже знаем.
И подмигивает: нам это-де только совершенно ни к чему.

***
Книг у него не водилось. Гоголь, Батюшков... и — обчелся.
Остальное — свои стихи.

***
Гоголя любил. О Пушкине говорил с раздражением, как о живом. Даже в плагиате уличал.
— Наводнение-то в «Медном Всаднике»... у Батюшкова ведь списал! Не веришь?
И тащит том батюшковской прозы. Совпадение действительно почти полное.

***
К Клюеву относился неприязненно — как (к) человеку, которому слишком многим обязан.
Помню, Василий Каменский рассказывал о своей поездке по Волге. Есенину:
— Клюева там совсем не знают. Тебя знают. Думают почему-то, что мужик с бородою.
Мне, вежливо:
— И вас! Усмехаюсь:
— Волга — она такая!
А Есенин сияет. Не верится, а все же приятно слышать!

***
Спьяна о Бабеле:
— Не смеет он о бандитах писать! Мои бандиты! Еврейских бандитов не бывает.
Родич мой, молодой парнишка, никак не мог запомнить названия «Исповеди хулигана». Все говорил: «Исповедь бандита».
— Бандита, говоришь? Есенина это очень веселило.

***
О Блоке:
— Идет пьяный, брюки расстегнуты, а за ним вся партия левых эс-эров!
Познакомил его с Бяликом (1). Бялик:
— Мне очень приятно видеть такого молодого человека.
Есенин обиженно:
— Мне тоже приятно видеть такого старого человека!

***
С крестьянскими поэтами встречался, как встречаются в городе с односельчанами. Знал, что перерастает специфически «крестьянскую» поэзию, и радовался, когда ему об этом говорили.
Кольцовым быть не хотел. Помнил, что Кольцов говорил о Пушкине «они».

***
Свои стихи читал черт знает до чего хорошо! Верно, потому, что волновался, читая.
Пальцы в кулак сжимал при этом с такой силой, что ногти в ладонь вонзались. После чтения, бывало, на руке всегда — ссадины. Помню, показывал:
— Видишь?
На эстраде был косноязычен (не в стихах, конечно). В жизни разговаривал очень хорошо. Пустых мест в его разговорах не было. Образностью не кокетничал. Нет-нет да и обронит меткое словцо.
О понравившейся ему женщине, помню, сказал:
— Я о нее, Миша, поцарапался.
Царапины эти у него скоро залечивались.


***
Певал он охотно частушки под гитару. Знал напевы нескольких губерний. Голос у него был, как говорится, «небольшой, но приятного тембра». Ласковый, задушевный.
Окинет слушателей улыбчивым взглядом и начнет своим характерным, немного в нос, говорком:

— Дорогой, куда идешь?
— Дорогая, по воду.
— Дорогой, не простудись
Да по такому холоду.

Посмотрит, точно спрашивая: хорошо ведь? — и дальше:

— Дорогой, куда идешь?
— Дорогая, в лавочку.
— Дорогой, не позабудь
Купить помады баночку.

Эти частушки он пел у меня не раз. Любил их, а может, и потому пел, что любили их мы. Целый вечер, бывало, поет.
Хорош он был в такие тихие вечера.

***
Чистюля был и одеждой, и телом.
Волосы свои золотые, цвета соломы — берег и холил. Было, помню, что-то девическое в том, как он мыл голову.
С брезгливым любопытством смотрит, бывало, как его сосед по комнате старательно помадит свой лоснящийся от «бриолина» пробор. На свою подушку ложиться ему не позволял. Тот и прилечь не успеет, а Сергей уж забеспокоится:
— Газету, газету не забудь подложить!


***
Природе он уделял больше внимания в стихах, чем в жизни. Даже за город, бывало, душным московским летом не съездит.
«На лоне природы» видел я его только однажды. Летом 1920-го, что ли, года гуляли мы с ним по загородному харьковскому парку. Очень оживился он, увидев березу.
— Ножик, ножик давай! Сейчас сок потечет. Деревенская баба молча поглядывала, как он (ковырял) перочинным ножом в древесной коре. Не стерпела.
— Где ж это вы,— говорит,— летом в березе сок видели? Сок по березе весной идет.
И подтрунивали же мы тогда над сконфуженным Сергеем. Уверяли его, что он принял за березу дуб (2).

***
Ничего, кроме России, не видел. Не реальной, всамделишной России, а своей — той, которая требовалась для его стихов. Это была традиционная литературная Россия.
Среди грузовиков с восставшими солдатами Есенин невозмутимо правил гоголевской тройкой. Он был ее последний ямщик.
Расчетливая была это слепота. Есенин не замечал именно того, что могло, расширяя, разрушить его поэтическое хозяйство.
Ослепленные соловьи поют лучше зрячих. Хитрый соловей, Есенин это прекрасно понимал.
Революционную современность он, впрочем, по-своему использовал. Она была для него, так сказать, контрастирующим фоном. В дни железнодорожного строительства он проклинал «погибельный рог» паровоза:
Черт бы взял тебя... В дни антирелигиозной пропаганды завещал:
Положите меня в русской рубашке Под иконами умирать.
Шло это в одинаковой степени и от молодого озорства, и от зрелого расчета художника.
Озорник он был не только в стихах.
В Тифлисе грузины просили что-нибудь прочитать. Согласился и... прочитал строку из лермонтовского «Демона»:
Бежали робкие грузины. «Выступление» едва не кончилось дракой.


***
Озорничал он и в московском «Стойле Пегаса».
Странное это было учреждение. На эстраде — Есенин, Брюсов. Пред эстрадой — спекулянты, проститутки и — по должности, а может, и по любви к поэзии — агенты уголовного розыска. Поэзией тогда питались многие, благо хлеб по карточкам выдавали очень скупо.
Вспоминается разговор с проституткой в «Стойле»:
— Вам какие же поэты больше нравятся?
— Пушкин нравятся... Подумав:
— Сергей Александрович тоже хорошо пишет, только очень уж неприлично.
Мы Сергея долго этим поддразнивали.

***
Содержал «Стойло» А. Д. Силин. Нэпом тогда еще только попахивало, и торговля поэзией была наименее опасным видом торговли.
Опасался Силин самого Есенина.
— Сергей Александрович,— говорил он мне,— плохо кончат: либо кого-нибудь убьют, либо на себя руки наложат.
И владельцы кафе, выходит, иногда бывают пророками.

***
Европы он, путешествуя по ней, не замечал. Не нужна она была его русским стихам!
А глаза у него были зоркие.
Вернувшись из Америки, рассказывал:
— Германия, Миша, серьезней. В Америке все грандиозно, но на живую нитку. Вот — Рур...
Говорил я как-то на ту же тему с нашим крупным хозяйственником. Побывавший и в Америке и в Германии, он выразил свои впечатления от этих двух стран теми же словами, что Есенин.

***
Об Америке же говорил мне: - Это, Миша, большая Марьина Роща.
За московской Марьиной Рощей, как известно, установилась репутация района фальшивомонетчиков и вообще всякого рода грязных дельцов.

***
О пьянстве его сложились легенды. Ничего необычайного в нем, к сожалению, не было. Так пьют на Руси и литераторы и мастеровые.
Аккуратная берлинская квартирохозяйка с ужасом говорила о моей русской приятельнице:
— Когда эта дама умывается, вода из крана хлещет, как фонтан перед дворцом кайзера!
Воображаю, как ужасалась (бы) эта (или подобная ей) немка манерам Есенина.
В самолюбиво чистую немецкую комнату вместе с ним вошла Россия. Окурки на полу. Пустые бутылки на подоконниках и... ведро под кроватью, на которой валялся Сергей.
— Пей! — приглашал он А. Т., указывая на это ведро.— Не подумай чего-нибудь... Пиво!


***
Пил он и в Америке, стране «сухого закона». С этим законом он, конечно, сразу же вступил в конфликт.
- Понимаешь,— рассказывал он мне с полусерьез¬ным возмущением,— привязался ко мне ихний шпик: зачем спирт в номере держу? Взятки требовал.
- Так ведь он по-английски требовал. Как же ты понял?
Улыбается.
- Как не понять! «Money» говорит и пальцами пока¬зывает. Пришлось дать.


***
Пил он в последние годы плохо. Хмелел сразу, как хмелеют непривыкшие к алкоголю. Так вот и захмелел от Дункан.


***
Кое-что, пожалуй, шло и от тщеславия.
Возлюбленная Крэга, Д'Аннунцио. После ванной комнаты на Богословском — безвкусно пышный особняк на Пречистенке. После фамильярно ворчливой Эмилии — чопорная горничная в переднике и чепце. После «Дома Сергун?» — «Доложите Сергею Александровичу».
Выбегал навстречу, не дождавшись «доклада». На лице невысказанный вопрос — ведь вот как у нас пышно! — и та же знакомая застенчивая улыбка Сережи.


***
Для нее Россия была экзотикой.
Русская студентка из Монпелье мне как-то рассказывала: пришел в гости француз. Просит накормить, но обязательно чем-нибудь типически русским. Накормили кислой капустой. Кряхтел, бедняга, но — ел!
Солоно пришелся Айседоре русский роман. Терпела, не жаловалась. Tipique!


***
В его ранних стихах женщины совсем нет. Бесполая отроческая духовность.
Сказал ему как-то. Задело.
— Н-ну? А вот... Силился-силился — вспомнил:

Отрок-ветер по самые плечи
Заголил на березке подол.

— Так какая же это женщина? Это — дерево! Виновато улыбается. Светловолосый. Синеглазый.


***
Шел у нас как-то разговор о женщинах. Сергей щегольнул знанием предмета:
— Женщин триста-то у меня, поди, было? Смеемся:
— Ну, уж и триста! Смутился.
— Ну, тридцать.
— И тридцати не было!
— Ну... десять?
На этом и помирились.
— Десять, пожалуй, было.
Смеется вместе с нами. Рад, что хоть что-нибудь осталось! (3)


***
С чувством дружбы он, должно быть, родился. Она стала для него культом.
Было тут кое-что и от литературной традиции: как Пушкин с Дельвигом... Было — и невымышленное душевное расположение к себе подобным.
Не случайно последние, за час до смерти набросанные стихи его обращены к другу. К другу, а не к подруге.


***
Встретились, помню, после долгого перерыва (в отъезде он был) на литераторской вечеринке у Б. Пошел навстречу — торжественный, патетический.
— Хорошо по разлуке с друзьями встретиться!
Для него эта случайная встреча действительно была многозначительной «встречей с другом». Он был, в сущности, прав. Каждая встреча с человеком значительна,— потому что она, может быть, последняя.
Эта встреча наша, увы, последней и оказалась. В следующий раз я встречал его, уже мертвого, на Октябрьском вокзале.

Град Инония и город Нью-Йорк ...

Друзей у него тогда было много. Подруги не было.
Завидовал, помню, идиллическому роману своего товарища по комнате:
— Все, видишь, с девочками, а я...
Пустоты природа, как известно, не терпит; эту пустоту вскоре заполнила Айседора Дункан.


***
Познакомились они, кажется, на вечеринке у художника Якулова. «Фестиваль», как выражался Якулов, был пышный — таким он, по крайней мере, казался по тому разутому и голодному времени.
Это не был «самозабвенный пир во время чумы»... Медлили начинать — кого-то ждали.
Гости скучали, не понимая, что, собственно, происходит.
И вдруг (как пишут в романах) взоры всех обратились в сторону двери.
В студию Якулова и в жизнь Есенина вошла Айседора.


***
В экзотически яркой, мехом внутрь, сибирской коже, крупная, большеглазая, этакая «волоокая Гера»,— она вошла в чужое, новое для нее общество с непринужденностью женщины, всходившей на эстрады всего мира.
Есенина в этот вечер его приятели преподносили торжественно. Именно — преподносили.
В Одессе, над входом в один из многочисленных там кавказских погребков, красовалась вывеска:
«Подам шашлык, как клубнику».
Есенина в этот вечер подавали в совершенно несвойственном ему виде. Милый, простой «Сергун» был наспех перекрашен в важного «Сергея Александровича» («Дорогу Сергею Александровичу»). Хлопотал около него N. Лаковые полусапожки его источали особенный блеск, и даже на изображающий эстраду стол он вскочил на этот раз не по-обычному театрально.
Не помню, что читал он. Уж не стихи ли о несуществующем «граде Инонии»?

...тебе говорю, Америка,
Отколотая половина земли,—
Страшись по морям безверия
Железные пускать корабли.

Америка не устрашилась. На пущенном ею по Атлантическому океану безверия железном корабле прибыла из города Нью-Йорка Айседора Дункан.


***
Долгий путь прошла эта женщина, прежде чем встретила рокового для нее синеглазого рязанского паренька.
Сан-Франциско, Нью-Йорк. Постоянная нужда и постоянная же экзальтация. Поиски хлеба и не сулящие его, осмеиваемые трезвыми янки проекты возрождения эллинского танца. Париж, Лондон. Шумный успех на сценах Нового Света, деньги, поклонение всего, что есть в Европе отмеченного известностью. И, наконец, вот, после славы и благополучия,— голодная Москва революционного времени, грязное «Стойло Пегаса» и — после Крэга, Д'Аннунцио и других славных — этот, как его — Essenin!
Любители пошлости напишут об этом романе много декоративного. Жизнь проще книг и... сложней.


***
Угловой диванчик в «Стойле Пегаса» был предназначен для «своих». Здесь восседали поэты, хозяева кафе, участники выступлений, просто друзья Есенина.
Сиживала здесь подолгу и Айседора Дункан. Не сводит, бывало, глаз с бурлящего на эстраде Сергея и твердит, точно выстукивая латинскими буквами русскую телеграмму:
— Essenin.


***
Обыкновенная это история.

...На склоне наших дней
Нежней мы любим и суеверней.

Дункан любила Есенина сантиментальной и недоброй любовью увядающей женщины.


***
Странно было видеть эту забалованную миром женщину в неприглядной обстановке московского ночного кафе, где спекулянты с Сухаревки искали любви, проститутки с Тверской — удачи, а поэты читали стихи за стакан кофе с пирожным.
Обстановки этой она словно не замечала. Сидит в уголку, распахнув манто,— как сидела, верно, в барах Нью-Йорка или в кафе парижских Больших Бульваров,— и смотрит влажными, ласковыми глазами на специфическую, полуголодную чернь тех неповторимых ночей.
Это безразличие к внешним формам было в ней трогательно.
Как-то, в «Стойле Пегаса» же, М(ариенгоф) полушутя предложил ей:
— Спляшешь, Айседора?
И указал на эстраду.
Она взглянула на Есенина — если он-де этого хочет...— и решительно шагнула к узенькому помосту, где рыдало, жалуясь на тесноту его, потное музыкальное трио.
Мы запротестовали. Стало попросту жаль ее.
Себя мы в те годы не жалели.


***
Занятно, верно, было слушать со стороны наши с ней разговоры в «Стойле».
С английским и французским мы были равно не в ладах. Русская грамота ей давалась туго.
Выручал немецкий. По-немецки она говорила свободно, но с английским акцентом. Владел им, с грехом пополам, и кое-кто из нас.
Так вот и сговаривались.
Есенину улыбка заменяла слова. А то, не задумываясь, заговаривает с ней по-русски:
— Понимаешь ведь, Айседора?
Она его действительно понимала.


***
Слава портит. Равно венчая мыслителей, актеров и беговых лошадей, она тем самым часто стирает разницу между ними.
В Айседоре не чувствовалось театральной «звезды», и смеющейся, и плачущей в расчете на фотографический аппарат. Она жила для себя.
Придет, бывало, к нам, не предупредив, заберется с ногами на сымитированную из покрытой ковром рухляди тахту и сидит — простая, неторопливая.
Не было в ней и хваленого американского практицизма. Деньгам и дням она не вела счета, и в ее особняке на Пречистенке бывало иногда столь же пышно, сколь и голодно.
Такою, думается мне, была мать Уайльда — миловзбалмошная, эксцентричная женщина, беззаботно читавшая роман в то время, как судебный пристав вывозил ее описанное за долги имущество.


***
Вся ее поездка в Россию была сплошной романтикой.
Реальной России она, как и Есенин, не видела. Ей мерещилась страна, где наконец осуществился ее эллинский идеал, блаженная страна будущего, где все без исключения граждане облачены в такие же хитоны, какие в Европе носит, увы, только брат ее Раймонд Дункан (4).
Россия обманула Айседору. Древнегреческую наготу культивировал в эти суровые годы лишь Касьян Голейзовский (5). Прочие граждане даже дома (центральное отопление тогда бездействовало, а «буржуйки» больше дымили, чем грели) не расставались с полушубками и валенками.
Скудно получаемую по карточкам драгоценную ткань изводил на хитоны один только человек в России. Это был русский Раймонд Дункан, поэт Максимилиан Волошин.


***
На Пречистенке, 20, впрочем, функционировало отделение древней Эллады.
Времена были фантастические. Хозрасчет тогда еще не был выдуман, и добрейший Анатолий Васильевич урывал из скудного бюджета Наркомпроса небольшие суммы на внедрение в тогдашний угловатый быт эллинской пластики.
В то время как импресарио Айседоры хлопотали в Наркомпросе об очередной дотации, Ирма Дункан или Цецилия Люмьер, еврейская девушка из взрослых учениц Айседоры, старательно обучали пролетарских детишек вольным движениям времен Солона или Перикла.
Наутро после свадьбы Сергея и Айседоры, уходя из ее (теперь — их) особняка, я столкнулся с движущейся к умывальной комнате вереницей белых детских хитонов. В свете раннего утра они показались мне призраками.
В этом призрачном американско-эллинском мире жил Сергей. Трудно было не улыбнуться при этой мысли.


***
О свадьбе Есенина я узнал едва ли не в самый день ее. Забежал ко мне на минутку, даже не разделся, и сказал, улыбаясь, торопливей, чем обычно:
— Я, Мишки (он любил давать прозвища и меня с женой окрестил, по моему домашнему имени, «Мишками»),— женюсь. Приходите обязательно. Будут только свои.
Чужих на Пречистенке в этот вечер действительно не было.
Сергей показался мне необычно торжественным — может быть, потому, что был совершенно трезв.
Гостеприимным домохозяином он умудрялся быть и на Богословском, в своей тесной, приспособленной под жилье, ванной комнате. Здесь, на Пречистенке, он был еще внимательней и ласковей. Ему самому, кажется, импонировал его новый, на этот раз как будто всамделишный «дом».
Помнится, он совсем не пил. Мы, как полагается в таких случаях, пили шампанское.
Пили. Чокались. Поздравляли «молодых», Сергея Есенина и Айседору... Дункан?
— Нет, нет — Есенину.
Она сердилась, когда я из озорства пил за Дункан.


***
Было в Москве в эти голодные и холодные годы кабаре с утешительным именем: «Не рыдай».
Несколько десятков москвичей, в недоношенных еще туалетах дореволюционного времени, ежевечерне изображали там «разложение буржуазии». «Разлагались» нехотя, точно по долгу службы. Тщетно хор «Нерыдая» взывал к пострадавшим от национализации, уплотнения и карточной системы:

Раз-два-три-четыре —
Сердцу волю дай.
Раз-два-три-четыре —
Смейся, не рыдай.

Рыдающих в тесном подвальном кабаре не было, но не было и вволю веселящихся.
В этом вот увеселительном заведеньице я и встретил однажды Есенина. Ввалился он туда со всей своей свитой,— яркая планета его всегда была окружена темными спутниками. Мрачно шагающие за ним следом (верно, уж не первую ночь), они походили на «врагов человека» из символической андреевской пьесы (6). Это были, однако, друзья Есенина.
Он не походил на себя. «Стеклянный дым» его волос помутнел, лицо просвечивало, точно восковое. Он окинул зал невидящим взглядом - глаза смотрели внутрь себя.
— Сережа!
Он улыбнулся — так улыбается больной, узнав сквозь забытье лицо близкого человека — и подсел к нашему столику.
Актриса Миклашевская, тихая женщина с всегда грустными глазами, пела что-то бесстыдно-шумное.
Он рассеянно слушал — ту, что пела, а не то, что она пела. Ей, именно этой тихой женщине, были посвящены стихи о его преждевременном сентябре.
Подсела к нашему столику и Миклашевская. Он умиленно на нее поглядывал, потом наклонился ко мне и сказал тихо и восторженно:
— Моя любва. Понимаешь?
— Понимаю, Сережа.


***
Потом произошло неожиданное. Конферансье, молодой человек, бойкий по должности, весело объявил:
— Сейчас прочтет стихи поэт-босоножка Сергей...
Я ждал, что он скажет: Дункан. Он сказал: Есенин.
«Намек» встретили хохотом. Роман Сергея с Айседорой ни для кого не был тайной.
Сергей привстал со стула — казалось, запахло скандалом. До него, однако, в этот вечер ничего не доходило. Не дошла и «обида». Он криво улыбнулся, махнул рукой — стоит ли, дескать, обижаться? — и быстро шагнул к эстраде.
Читал он «Москву кабацкую». Читал утрированно-патетически, напирая на «откровенные» выражения.
Дамы ахали. Мужчины перешептывались. Официанты слушали, застыв на ходу с блюдами в руках.
Мне было жаль его до боли в сердце.
Русский мальчик


***
В историю российской словесности он войдет как Сергей Александрович Есенин. Мы знали его как Сережу. Веселого, озорного, буйно даровитого русского мальчика.
Таким я увидел его впервые в Харькове. В высокой меховой шапке, в оленьем полушубке нараспашку, он ходил своей легкой походкой по комнатам УКРОСТА, улыбаясь всему и всем.
Светлоглазый, светловолосый, он точно светился изнутри.
Что-то располагающее к себе было во всем его облике. Его улыбчивому обаянию поддавались даже те, которые этого не хотели.
В Харьковском городском театре выступали московские поэты. Публику 1920-го года-- фронтовую, «кожаную» — эпатировали столичным поэтическим озорством. Публика негодовала, обиженная непонятным.
Не сердились только на Есенина. Не потому, что его знали, — знали его здесь немногие. Просто — невозможно было сердиться на этого светлого, радостного, рассеянно улыбающегося юношу.
— Послушайте, беленький,— кричали ему с галерки,— вы-то зачем связались с этой ....?!
«Беленького», не зная его, все же отличали от остальных.


***
Читал он в тот вечер, кажется, «Кобыльи корабли». Публика стихов не понимала, а непонятное - оскорбительно.
Сергей брал, однако, взволнованным голосом. Ежели человек так волнуется,— значит не зря!
Помню, в Харькове же читал он в уличном скверике «Небесного барабанщика». Народу сбежалось, как на драку. Няни, прислуги, красноармейцы — обычная воскресная публика городского сквера.
Кто-то возмутился. Красноармейцы заступились:
— Не мешай. Пусть читает! (7)


***
Так было всюду. В Политехническом музее, Мекке курсисток и рабфаковцев. В «Стойле Пегаса», клубе поэтов и проституток.
Старики из Союза писателей (8), хранившие традицию, и люди в кожаных куртках, традицию рушившие, одинаково поддавались обаянию Есенина.


***
«Своей среды» у него, в сущности, не было. Интеллигентские интересы ему были чужды. В газетах читал
только заметки о себе. С «народом» он был связан ......
Друзья у него были, в сущности, случайные люди.
Странное дело! Этот здоровый, буйнокровный человек был связан с жизнью бумажной пуповиной строк.
Эта связь и порвалась.


***
Лавры воина его не прельщали. Не без кокетства излагал свою дезертирскую эпопею. Попал как-то в уличную облаву. Спасся бегством. Укрылся в дворовой уборной.
— Веришь ли: два часа там сидел.
Великодержавная поза приходила вместе с хмелем. Серьезничает:
— Украина... Что значит Украина? Окра-ина. Могу я ее признавать?
— А разве она от тебя признания требует? Посмеивается. Не над собою ли? Очень уж забавна
была эта едва держащаяся на ногах великодержавность.


***
В хмелю же:
— Разве они по-русски пишут? Нас, русских, только трое: я, ты, да Мандельштам. Не спорь! Вы русский лучше меня знаете.
— Маловато, Сережа, на 120 миллионов населения: ведь из этих троих — двое евреи.
Улыбается: и то, мол, правда. Улыбка ему часто заменяла слова.


***
Трезвый о деревне говорил редко. Поминал ее чаще в хмелю поэтическом, необыкновенном:
— Едем, Миша, в Рязанскую. Луговое хозяйство заведем. Я, ты да Всеволод (Иванов). Как только телеграмму пришлю, выезжай. Заметано, значит? Серьезно! Как только телеграмму...
— Заметано. Серьезно.
На следующий день он, еще не протрезвившимся, ходил на Мясницкую прицениваться к косам.


***
В те годы многие поэты книготорговцами заделались. Вечная тяжба у них была из-за книжных лавок.
Помню, средь литературного разговора у прилавка Сергей сорвался с места и за дверь.
— Еду! — кричит уже из санок.— В суд. Они, небось, уже там и судью опутали.
«Они» означало «конкуренты».


***
Прислуга моя то и знай ласково осведомлялась о нем: — Красавчик-то почему не приходит? Однажды пришел он в белой матросской блузе. С тех пор «красавчик» был переименован в «матросика».
На милицию у него был нюх, как у беспатентного торговца вразнос. Очень уж часто он с ней сталкивался.


***
В артистической уборной Малого театра, куда его привела хмельная мысль проводить знакомую актрису, он затеял борьбу со своими спутниками. В планы режиссуры это не входило. Куда-то телефонировали. Кого-то вызвали.
— Милиция! — крикнул Есенин и, обгоняя своих спутников, вылетел из уборной... на сцену.
Шел в это время «Недоросль» (9).


***
И милиция знала Есенина. Знала, увы, не по стихам. На общественном суде над Есениным разбитной московский милиционер говорил о нем, как говорят о добром знакомом:
— Как же, Сергей Александрович. Чудные они! Воображают что-то. Мы протокол пишем, а они ходят по отделению и, как куколка, глазами хлопают.
«Хлопал глазами» Есенин и на судебном процессе — жмурился, как от яркого света, и мигал глазами, точно не понимая, чего от него хотят.


***
NB. Били чашки у Д.
Есенин: — Тише, черти. Ведь он на кровные деньги покупал...


***
За очередное озорство был ввергнут, вместе с товарищами по цеху, в узилище. В Бутырки, что ли. Латышнадзиратель строго следил за тем, чтоб арестанты по очереди мыли полы. Поэты отказались.
— Ми-ить! — гаркнул латыш.
Есенин так и вцепился в тряпку. Мыл со страху, рассказывали. Очень старательно.
Впоследствии, на воле (просидел он всего лишь несколько дней), оправдывался:
— И вовсе я не со страху, а просто — гигиеничней... Самому же противно в грязи сидеть!
Этому «возвышающему обману» он и сам, кажется, не верил.
Читал у меня поздно ночью «Пугачева». Слова звенели, как звенит кровь в ушах. Буйным пафосом захлестывало мои тесные комнаты. Я с опаской поглядывал на дверь: вот-вот придут соседи жаловаться! Не разбудил бы соседей! * <* Рассказ об этом эпизоде не закончен. Эмиль рассказывал, что, в конце концов, дверь распахнулась и ввалились соседи по квартире — булочник, проститутка и др.— и остались слушать (они долго слушали за дверью).— (Примеч. М. А. Мальцевой).>

«Под душой согнуться, как под ношей».

Плодовые деревья снабжают подпорками, чтоб не согнулись под тяжестью плодов. У Есенина подпорки не было.


***
Это не только в хрестоматиях: «Но лишь божественный глагол...»
Читая ли стихи, говоря ли о них, преображался. Точнее, становился собой.
Выписавшись из больницы, ввалился ко мне с компанией. Осунувшийся, потемневший, даже волосы будто темней стали. Точно вслушиваясь в себя. Не без игры тут было. А все же странно было. Не должен человек вслушиваться в биение своего сердца!


***
О своей легкой походке писал он сам. Тело свое нес он действительно легко и непринужденно. «Гуляющим» я его не помню — казалось, куда-то спешит. В Харькове как-то опрокинул на ходу лукошко с семечками. Торговка выругаться не успела, как он уж, виновато улыбаясь, совал ей в руки на авось зачерпнутые в кармане деньги.


***
«Разговор книгопродавца с поэтом» был для Есенина на заре нэпа разговором с самим собой. Он был совладельцем книжной лавки на Никитской. В тонкости книжной торговли он едва ли вникал, но за прилавком стаивал нередко. Судачит, бывало, о чем-нибудь с товарищами по «задорному цеху», а краем уха вслушивается в...
— Маяковского? Такого не держим. Не спрашивают.
Сияет. Рад, что подложил свинью футуризму.


***
Вечер этот кончился для меня раньше, чем для других. Жертва Сергеева гостеприимства, я дремал на диване, чувствуя сквозь дрему, как легкая рука Айседоры ласково скользит по моим волосам. Танца ее в этот вечер я, увы, не увидел. А танцевала она в этот раз, говорят, лучше, чем когда бы то ни было. Танцевала с собственным шарфом вместо партнера. Этот неразлучный шарф, с которым она не расставалась, впоследствии ее и погубил. Запутавшись в колесах авто, он выволок ее на каменную набережную Ниццы. Жертвой автомобильной катастрофы, как известно, стали задолго до этого и дети Айседоры Дункан.


***
В Берлин они полетели на аэроплане. Это был, кажется, первый воздушный рейс Москва — Берлин. Провожать их я не пошел — машина вылетала ни свет ни заря, а те, что пошли, опоздали.
Помню, рассказывали мне вернувшиеся с аэродрома:
— Опоздали на какую-нибудь минуту. «Вот-вот,— говорят,— вылетели. Смотрите!» Смотрим вверх и — ничего не видим. Досадное чувство.
Это чувство я до сих пор испытываю при мысли о том, что Сергея нет. Вот-вот был человек рядом...
Сергея я после этого видел не раз.
О встречах с Айседорой напомнили мне две телеграммы: ее из Ниццы — соболезнование друзьям Сергея по поводу его смерти и другая — из Ниццы же — о нелепой гибели Айседоры.



ПРИЛОЖЕНИЕ
Фрагменты, сохранившиеся в рукописи из следственного дела Э. Я. Германа 1933 года


***
В «Стойле Пегаса». Заградил телом вход, навязывает входящим свои книги.
Коммерсант Д., завсегдатай поэтического стойла:
— Не верю я в его опьянение! Если пьян, пусть Пушкиным торгует!
Пушкиным Есенин и спьяна не стал бы торговать.


***
Полусерьезный разговор: чем бы этаким прошуметь на весь мир? Предлагаю:
— Объяви имажинистов правительством. Европа ахнет.
— Но... ведь за это — расстреляют?
— Это уж как пить дать. Зато какая слава! Смеется: не совсем, мол, подходит. А в глазах — веселые огоньки.


***
Нынешняя Россия выпадала из его поэтического плана. Пытался к ней приспособиться, но приспособить ее к своим стихам не смог.
Слова «электрификация» и «индустриализация» не укладывались в его лукаво архаический словарь.


***
На Кавказ его влекли личные связи и... литературная традиция.
От нее, пожалуй, и шли его кавказские бесчинства. Крестьянскому сыну Есенину импонировало дворянское озорство Лермонтова.


***
N. встретил его в тифлисском ресторане. Один-одинешенек. Левой рукой обнял чучело медведя, в правой — бокал.
— Вот до чего дошел: с медведем пью!


***
Любил я поить его... чаем.
Чай пил он очень неуверенно, редкими маленькими глотками. Так не привыкшие к пьянству люди пьют водку.
Пьет и улыбается: вот, мол, до какой трезвой жизни дошел! Сам, бывало, говорит:
— Это я только у тебя, Миша, чай пью.
Пил нехотя, из желания сделать приятное хозяевам. В трезвые дни был он человеком большой и грациозной деликатности.


***
Писали о нем с первых же его литературных выступлений, а привыкнуть к этому он все не мог. Увидит свое имя в газете — насторожится: уж не подвох ли?
Так актеры читают рецензии о себе.


***
Радовался он иногда по-детски — самому малому пустяку.
Подарили мы ему к именинам цветной шарж на него: голый, верхом на лошади и — подпись:

Новый на кобыле
Едет миру Спас.

Наглядеться на него не мог. — Ведь вот здорово. А? А шарж был плохой.


***
Шумом драк его полнился Батум. Гриша Н., батумский журналист, рассказывал мне о тамошних похождениях Есенина:
— Мы, грузины, поэтов уважаем. Живи, пожалуйста, пиши стихи. Но ведь он сам в драку лез! Одного ударил — смолчали: Бог с тобой, думаем, ты поэт; другого ударил — смолчали. Так ведь он стал после этого всех бить! Мы его, конечно, побили. А поэтов мы, грузины, уважаем: пиши стихи — пожалуйста!


***
На общественном суде над ним, отвечая Л. Сосновскому, сказал:
— Вы, Сосновский, себя жалеете, а мне вот себя не жалко.
Русская безжалостность к себе в нем действительно была, но и жалел он себя иногда очень сентиментально.
Пьяный провалился в застекленный люк перед обувным магазином, жестоко порезал руку. Выйдя из больницы, показывал багровый рубец:
— Вот ведь какая рана! Руку отрезать хотели. Не позволил. Теперь не действует.
И жалостливо смотрит на свою якобы недействующую руку. А лицо — как у ребенка, который хочет, чтобы поцеловали ушибленное место.
А через минуту — задорно:
— Рука-то ведь эта действует! В «Стойле» на меня вчера трое навалились,— так я их...
И это не совсем точно. Дрался-то он действительно с тремя, но, рассказывали, отнюдь не победоносно.


***
Озорничать на эстраде было тогда модно. Эпатировали публику и недостаточно понятными стихами, и слишком понятными ругательствами. Не знаю, что ее больше оскорбляло.
Гражданин в фуражке «спеца» возмущался в «Стойле Пегаса»:
— Я, черт возьми, два факультета окончил. Почему ж я этого не понимаю?
В Политехническом Есенину свистали. Какой-то отец семейства, возмущенный теми самыми строками, которые даже скромный ГИЗ печатает теперь без пропусков, громогласно протестовал:
— Безобразие! Я ведь сюда с дочерью пришел. Есенин был не мастер пикироваться — конферансье
он был ненаходчивый. Он окинул зал голубым взглядом и сказал бесхитростно крепкое мужицкое слово.
— Веришь ли,— рассказывал он мне на другой день,— девушки лицо руками закрывали. Плакали!


***
А человек он был все-таки застенчивый.
Горький жил в ту пору в Москве. Времена были сердитые, строгие, и я иногда заходил в Машков переулок — послушать добрый бас Алексея Максимовича.
Есенин не раз собирался пойти со мной — «за компанию». Все, бывало, спрашивает:
— А удобно? А как он ко мне относится? Так и не пошел.


***
Актеры, я заметил, питали к нему особенную нежность. Может быть, потому, что он так эффектно «играл» свою жизнь.
Играл по старинке, нутром, как играли во времена Мочалова.


***
С людьми сходился легко, за стаканом «напареули», за беседой по душам. С кем он только не водился в годы своих скитаний по России! С актерами. Коммерсантами. Террористами... Просто — с людьми.
Он не льнул к людям «с положением», не искал общества знаменитостей. Но всегда в его пестром окружении были один-два выбитых из колеи, малость опустившихся, но, в сущности, душевно хороших, преданных ему человека.
(«Огонек», 1991, № 19)



Комментарии
Э. Я. Герман
ИЗ КНИГИ О ЕСЕНИНЕ
Публикуется по авторизованной копии М. А. Мальцевой из фонда Э. Я. Германа (ф. 2566, оп. 1, ед. хр. 59) с исправлениями по автографу Германа (там же). В "Приложении" использована журнальная публикация (Огонек. 1991. № 19).
Эммануил Яковлевич Герман (Эмиль Кроткий; 1892—1963) — известный сатирик, поэт-эпиграмматист. Родился в Одессе, в юности писал лирические стихи, с 1912 г. сотрудничал в ряде одесских изданий: газете «Южная мысль», журнале «Крокодил». Весной 1917 г. Герман по приглашению М. Горького, которому он посылал свои стихи, переехал в Петроград. По воспоминаниям второй жены Германа М. А. Мальцевой, Горький прислал ему денег на дорогу, а в своей газете «Новая жизнь» назначил оклад даже больший, нежели получал сам. В «Новой жизни» Герман из номера в номер публиковал антибольшевистские стихи «на злобу дня». В 1918 г. Герман поехал в Одессу повидаться с матерью, а на обратном пути, из-за обстоятельств гражданской войны, застрял в Харькове. Там он работал в УКРОСТА, а также писал для задержавшегося на юге перед окончательным отбытием за границу театра миниатюр Н. Ф. Балиева «Летучая мышь». В УКРОСТА Герман и познакомился с Есениным, приезжавшим вместе с Мариенгофом в Харьков весной 1920 г.
После переезда в Москву Герман оказался связан дружескими отношениями почти со всеми имажинистами. Впоследствии, когда имажинизма как литературного течения уже не существовало, он (под псевдонимом Эмиль Кроткий) работал в соавторстве с Анатолием Мариенгофом (обозрение для мюзик-холла «Москвич в Ленинграде») и Вадимом Шершеневичем (сценарий мультипликационного фильма «Рука Москвы»). Герман и его первая жена поэтесса Лика (Елизавета Яковлевна) Стырская были накоротке и с Сергеем Есениным, что засвидетельствовано самим поэтом (VI, 137).
Сразу после самоубийства Есенина Герман начал работу над книгой воспоминаний о нем. Но реализовать свой замысел писатель не сумел, осталось лишь небольшое количество литературно обработанных эпизодов. Некоторые тематически перекликаются с отдельными страницами «Романа без вранья» Мариенгофа или «Права на песнь» В. Эрлиха, то есть восходят к одному и тому же источнику — случаю или разговору, который по-своему отложился в памяти каждого свидетеля.
Работе над книгой о Есенине помешало то, что в октябре 1933 г. Эмиль Кроткий был на три года выслан в Сибирь, в город Каменьна-Оби. Высылка была связана с одновременными подобными же репрессиями, обрушившимися на других сатириков — В. Масса и Н. Эрдмана (авторы сценария комедии «Веселые ребята» были арестованы в Гаграх прямо во время съемок) за стихи, эпиграммы и басни. Среди изъятых при аресте рукописей Германа были и наброски задуманной книги о Есенине. Весной 1991 г., извлеченные из следственного дела писателя в архиве КГБ, эти записи были опубликованы в «Огоньке» (1991. № 19, с. 28—30). «Огоньковский» текст по объему представляет собой примерно половину записей, хранящихся в РГАЛИ. Вместе с тем ряд фрагментов, опубликованных в «Огоньке», в авторской редакции из РГАЛИ отсутствует. Можно предположить, что Герман после ареста восстановил по памяти большую часть своих записей или же (что более вероятно) какой-то из экземпляров рукописи или черновик избежал изъятия, и Герман смог продолжить работу над своей книгой. В ссылке, где нравы тогда были, по словам М. Мальцевой, еще патриархальными (как-то ссыльному Герману даже довелось отдыхать в местном доме отдыха вместе с начальником районного ОГПУ), он много печатался в местных газетах под псевдонимом «Папин-Сибиряк».
В октябре 1936 г. Герман освободился (за «минусом» столиц) и поселился в Можайске. Разрешение о въезде в Москву было ему дано лишь в 1944 г., а судимость снята в 1946-м. С тех пор до последних лет жизни он продолжал свое сотрудничество в журнале «Крокодил». К мысли о книге воспоминаний о Сергее Есенине Герман возвращался на протяжении всей жизни: последние наброски в записных книжках относятся уже к 1962 г.
Среди черновиков сохранилась разметка 9 глав задуманной книги: «Русский мальчик», «Гуляка праздный («И похабник я и скандалист...»)», «И мнится, очередь за мной...», «Град Инония и город Нью-Йорк», «И стихотворцы волновались в невзрачной лавке»,
«Стойло Пегаса», «Есенин-букинист», «Богословский, 3 и Пречистенка, 20», «Смерть. Похороны». Из всего этого были сделаны лишь наброски к первой и четвертой главам.
В записях Германа некоторые из его современников, зашифрованные под инициалами, угадываются легко (Анатолий Мариенгоф, Августа Миклашевская), другие (А. Т., Б.) остаются нераскрытыми, но существенного значения это не имеет. Обращается к Эммануилу Герману Есенин по его домашнему имени: «Миша».

1. Бялик Хаим (1837—1934) .— классик еврейской поэзии. Жил в Одессе, где с ним мог познакомиться Герман. Знакомство Бялика с Есениным можно отнести к марту — апрелю 1921 г., так как летом того же года Бялик с группой еврейских литераторов выехал в Палестину (первое интервью было дано в Стамбуле 23 июня 1921 г.), Есенин же в середине апреля 1921 г. ездил в Туркестан.
2. Ошибка мемуариста: летом (в июле) 1920 г. Есенин был в Ростове-на-Дону, откуда направился в Кисловодск и Баку; в Харькове же был в марте 1920 г., т. е. как раз в то время, когда идет березовый сок.
3. Ср. в «Романе без вранья» А. Мариенгофа: «В цифрах Есенин был на прыжки горазд и легко уступчив. Говоря как-то о своих сердечных победах, махнул:
— А ведь у меня, Анатолий, женщин было тысячи три.
— Вятка, не бреши.
— Ну, триста.
— Ого!
— Ну, тридцать.
— Вот это дело.
(Мой век... с. 346).
4. Ср. в воспоминаниях о Париже начала 1920-х гг.: «Почти сразу же после приезда мы натолкнулись на странную фигуру: некрасивый, небольшой мужчина в белом хитоне, раскрашенном у горловины, с ремешком в волосах, шагал в сандалиях. Видеть его на улицах Парижа было по меньшей мере удивительно. Нам объявили, что это Раймон Дункан, брат Айседоры, проповедующий возврат к античности» (Белозерская-Булгакова Л. Е. Воспоминания. М., 1989, с. 32).
5. Голейзовский Касьян Ярославович (Карлович: 1892—1970) — артист балета, балетмейстер. В 1919—1925 гг. руководил балетной студией (с 1922 г.— Камерный балет).
6. Имеется в виду пьеса Л. Н. Андреева «Жизнь человека» (1907).
7. По воспоминаниям А. Мариенгофа и Л. Повицкого, Есенин читал в пасхальную ночь на харьковском бульваре «Пантократора» и «Инонию»; когда толпа возмутилась кощунственным, по ее мнению, содержанием стихов, за Есенина вступились, как пишет Повицкий, откуда-то появившиеся матросы (Есенин в воспоминаниях... Т. 2, с. 241).
8. Всероссийский Союз писателей — профессиональное литературное объединение. Образован в 1920 г. путем перерегистрации Московского Союза писателей, существовавшего с 1918 г. и созданного стараниями М. О. Гершензона; занимал независимую и достаточно фрондерскую позицию по отношению к советской власти (по первоначальному уставу, члены РКП(б) не могли быть приняты в ВСП). Ср. в воспоминаниях Шершеневича: «Союз писателей (...) состоял из «беловатых» писателей. Там были Айхенвальд, Гершензон, Бердяев, Зайцев, Бунин и Эфрос. (...) Наркомпрос ждал от Союза писателей перестройки, но у писателей не находилось психологических кирпичей, чтоб построить новое здание» (Мой век... с. 607). В ноябре 1927 г. ВСП вместе с ВАПП и Всероссийским объединением крестьянских писателей вошел в Федерацию объединений советских писателей (ФОСП).
9. Об этом происшествии в театре см. в публикуемой в разделе II наст. изд. копии милицейского протокола.[/img]
Аватар пользователя
Света
Супер-Профи
 
Сообщений: 3307
Зарегистрирован: 02:46:36, Воскресенье 14 Январь 2007

Сообщение Данита » 22:21:27, Вторник 06 Март 2007

СУПЕР!!!!!!!!! Светик!!!! Спасибо тебе!!!! Бум читать!!!!
Аватар пользователя
Данита
Супер-Профи
 
Сообщений: 6400
Зарегистрирован: 17:14:58, Четверг 02 Март 2006

Сообщение Nika » 21:00:13, Пятница 09 Март 2007

Ну как вам опусы Эмиля очень Кроткого?? :lol: :lol: :twisted:

Эмиль Кроткий писал(а):В артистической уборной Малого театра, куда его привела хмельная мысль проводить знакомую актрису, он затеял борьбу со своими спутниками. В планы режиссуры это не входило. Куда-то телефонировали. Кого-то вызвали.
— Милиция! — крикнул Есенин и, обгоняя своих спутников, вылетел из уборной... на сцену.
Шел в это время «Недоросль» (9).

СУПЕР! Интересно, принял ли Сергей Александрович живейшее участие в спектакле? :roll:
Аватар пользователя
Nika
Супер-Профи
 
Сообщений: 4405
Зарегистрирован: 22:35:52, Вторник 25 Июль 2006
Откуда: Москва

Сообщение Margo » 22:53:20, Пятница 09 Март 2007

А мне понравились опусы Кроткого :twisted: :lol: Правда, кой-где есть, мне кажется, отсебятина, но в общем даже хорошо написано, живенько так. Я долго смеялась :twisted: :lol:
Не думала, что Есенин испугается милиционера латыша! :lol: :lol: Так, наверно, пол отдраил, что тот просто блистел! :twisted: А оправдания были хороши... Есенин высший! "Гигиеничней"...

Да, еще про робких грузинов шик! :lol:
Без поэзии чувств и любовный роман - проза ©
Аватар пользователя
Margo
Супер-Профи
 
Сообщений: 4881
Зарегистрирован: 14:56:38, Пятница 25 Ноябрь 2005
Откуда: Рига

Сообщение Nika » 23:00:40, Пятница 09 Март 2007

Точно, про милиционера латыша было прикольно! :lol:
А еще мне про Миклашевскую понравилось:

— Моя любва. Понимаешь?
— Понимаю, Сережа.

:twisted: Бессовестный! "Крыть", "употребить" + теперь еще и "любва"! :lol:
Аватар пользователя
Nika
Супер-Профи
 
Сообщений: 4405
Зарегистрирован: 22:35:52, Вторник 25 Июль 2006
Откуда: Москва

Сообщение perpetum » 23:14:11, Пятница 09 Март 2007

И почему 80% людей в то время на ТРоцкого пхожи?.. Вот товарищу Кроткому отрастить бородку клинышком и... готов Троцкий!!!

Целый вечер, бывало, поет.
Хорош он был в такие тихие вечера.

И фразы вот такие типические для "до революции" и "сразу после". Что значит хорош?.. Гуся подадут - хорош!.. Ксешинская во втором акте - хороша! Есенин туда же. И все мужики рассуждают! Представьте современного дядьку, который смотрит на другого, крутит ус и говорит с чувством: "Хор-р-рош!.."

На общественном суде над ним, отвечая Л. Сосновскому, сказал:
— Вы, Сосновский, себя жалеете, а мне вот себя не жалко.

Вот, черт возьми, этих литераторов! Сказал Кроткий фразу, думал красиво. Оно, может, и красиво. Да сейчас больше интересно, в ответ на что это прозвучало у Есенина. Сосновский - царь горы. Почему такой вывод, что жалеет?!!!

Наглядеться на него не мог. — Ведь вот здорово. А? А шарж был плохой.

И ведь не стыдно человеку плохой шарж подарили!!!

А вообще такая форма обрывков, анекдотов, фраз... Она легко читается, максимально занимательна, но часто дает неверное представление. То есть рассказывается ради "прикола", зачастую в ущерб объективности. Прямо записки о Фаине Раневской...
**********************

Удачи!
Аватар пользователя
perpetum
Супер-Профи
 
Сообщений: 3187
Зарегистрирован: 00:26:06, Пятница 22 Декабрь 2006
Откуда: Москва

Сообщение Margo » 23:23:30, Пятница 09 Март 2007

А это что за жесть? :lol:
— Это я только у тебя, Миша, чай пью.
Пил нехотя, из желания сделать приятное хозяевам


Или это от незнания Кроткого, что Есенин мог во время работы над стихами целый самовар выхлебать чаю... Или просто у Кроткого был самый отвратительный чай, который Есенин только пивал в жизни... :twisted:

Перекрытие, любва, ну и плюс еще вот это. :twisted: Хоть одно радует - более прилично. И, заметьте, к каждой СВОЙ эпитет!! ->
О понравившейся ему женщине, помню, сказал:
— Я о нее, Миша, поцарапался.


О лоснящемся проборе на голове у своего соседа и своей подушке:
— Газету, газету не забудь подложить!

:lol: :lol: :lol:

и... ведро под кроватью, на которой валялся Сергей.
— Пей! — приглашал он А. Т., указывая на это ведро.— Не подумай чего-нибудь... Пиво!

Жееесть... :twisted: :twisted: Я когда первый раз читала, подумала как раз именно про "чего-нибудь"... Жестоко, однако.

А это из другой оперы, но я была паццталом возле косяка...
Сергей Александрович со слов Ани назаровой писал(а):«Нет, дайте мне выпить одному бутылку. Это лучше. А то я меру потеряю. Если я выпил бутылку один — я знаю, сколько я выпил, а стоит из нее кому-нибудь выпить бокал, как мне уже кажется, что я выпил немного»

:twisted: :twisted: :shock: :lol:
Без поэзии чувств и любовный роман - проза ©
Аватар пользователя
Margo
Супер-Профи
 
Сообщений: 4881
Зарегистрирован: 14:56:38, Пятница 25 Ноябрь 2005
Откуда: Рига

Сообщение Nika » 00:05:30, Суббота 10 Март 2007

:lol: :lol:
Ну, тогда еще парочка историй из жизни Сергея нашего Александровича!
С сайта http://www.esenin.niv.ru

Имажинисты и футуристы
Есенина как-то спросили: "В чем состоит причина резко враждебных отношений между имажинистами и футуристами?"

Есенин лаконично ответил: "Они меня обкрадывают".

Дело в том, что Есенин совершенно искренне считал, что футуристы используют те же самые поэтические приемы, что и он, но для отвода глаз насыщают их урбанизмами и гиперболами. Никто и ничто не могло переубедить Есенина в этом вопросе.

Я просто плачу.. :cry: Все обкрадывали Есенина - и женщины, и даже футуристы!

Реакция Есенина

В 1920 году Есенин с Мариенгофом гостили в Харькове у своих друзей. Однажды во время обеда шестнадцатилетняя девушка стояла за стулом Есенина и вдруг простодушно сказала: "Сергей Александрович! А Вы лысеете!"

Все замолчали, а Есенин улыбнулся и ничего не сказал. На следующее утро за завтраком он прочитал свое новое стихотворение: "По-осеннему кычет сова..."

:twisted: Не верю! :lol:

По-осеннему кычет сова
Над раздольем дорожной рани.
Облетает моя голова,
Куст волос золотистый вянет.

Полевое, степное "ку-гу",
Здравствуй, мать голубая осина!
Скоро месяц, купаясь в снегу,
Сядет в редкие кудри сына.

Скоро мне без листвы холодеть,
Звоном звезд насыпая уши.
Без меня будут юноши петь,
Не меня будут старцы слушать.

Новый с поля придет поэт,
В новом лес огласится свисте.
По-осеннему сыплет ветр,
По-осеннему шепчут листья.
Аватар пользователя
Nika
Супер-Профи
 
Сообщений: 4405
Зарегистрирован: 22:35:52, Вторник 25 Июль 2006
Откуда: Москва

Сообщение Margo » 20:33:37, Суббота 10 Март 2007

:lol: :lol: мыгыгы... Если б Есенин уже в 25 лет начал лысеть, то что б осталось у него на голове к 30-ти? :twisted: :twisted:
Без поэзии чувств и любовный роман - проза ©
Аватар пользователя
Margo
Супер-Профи
 
Сообщений: 4881
Зарегистрирован: 14:56:38, Пятница 25 Ноябрь 2005
Откуда: Рига

Сообщение Nika » 20:55:47, Суббота 10 Март 2007

Margo писал(а)::lol: :lol: мыгыгы... Если б Есенин уже в 25 лет начал лысеть, то что б осталось у него на голове к 30-ти? :twisted: :twisted:

Большая плешь! :twisted: Представь себе компанию: сидит Есенин с плешью в окружении трех своих супер-женщин: бровястой Гали, волосоногой Сони и ноздрястой Айседоры.. :twisted: :twisted:

Опять я не сдержалась, несет меня нелегкая... :oops: :oops: :twisted:

Ну, раз уж разговор зашел, то как правильно - ноздрястая или ноздристая? А то я не знаю! :roll:
Последний раз редактировалось Nika 21:05:22, Суббота 10 Март 2007, всего редактировалось 1 раз.
Аватар пользователя
Nika
Супер-Профи
 
Сообщений: 4405
Зарегистрирован: 22:35:52, Вторник 25 Июль 2006
Откуда: Москва

Сообщение Margo » 21:02:34, Суббота 10 Март 2007

:lol: :lol: :lol: :lol: :lol:
Ноздреватая Изадора... А у Толстой, наверно, не только на ногах шевелюра... Мож, даже и щетина была. Ей бы усы подошли.
А у Есенина, по-видимому, прогрессировал педикулез с плешивостью в осложнении. :twisted:
Кстати, он маститый парень. Блондин с темными бровями и рыжей бородой :lol: Дадада! Это Вольпин разглядела. Она любила на него уставиться вплотную, пока тот спал-похрапывал.
Без поэзии чувств и любовный роман - проза ©
Аватар пользователя
Margo
Супер-Профи
 
Сообщений: 4881
Зарегистрирован: 14:56:38, Пятница 25 Ноябрь 2005
Откуда: Рига

Сообщение Nika » 21:07:53, Суббота 10 Март 2007

Гыыыыыыы :lol: :lol: У нас сильно ретушированные фотки, к сожалению.. :twisted: Не может мы оценить внешность по достоинству! Надо Свету попросить, чтобы она все дорисовала - кому бороду рыжую, кому мохнатые ноги, усы и щетину.. :twisted:
Аватар пользователя
Nika
Супер-Профи
 
Сообщений: 4405
Зарегистрирован: 22:35:52, Вторник 25 Июль 2006
Откуда: Москва

След.

Вернуться в Печатные издания

Кто сейчас на форуме

Сейчас этот форум просматривают: Google [Bot] и гости: 4

cron