Роман Гуль

[Старуш-ка]

Роман Гуль. Глава из книги "Жизнь на фукса"
(кажется, полностью этот текст еще нигде не воспроизводился)

"На Виттенбергпляц я видел неуверенно летящей походкой идущего Сергея Есенина. Но о нем я хочу рассказать подробно.

Есенин в Берлине

Я познакомился с Есениным в пьяном виде. Это был вечер, где он читал стихи. Если б Есенин был жив, я б рассказал только об этом вечере. Но Есенина нет. А я его очень люблю. И мне хочется — о Есенине в Берлине — вспомнить все.
В редакции «Новой русской книги» кто-то сказал: «Сейчас Есенин прилетел на самоле-те с Дункан. Они — в «Накануне». Есенин спорит с Ключниковым об изъятии церковных ценностей». Вопрос тогда был моден. И Есенин был за «изъятие».
В «Доме Искусств» ждали Есенина. Он приехал около часу ночи. Показался в дверях с Дункан и Кусиковым. Ему зааплодировали. Он вошел. Но Дункан войти не хотела. И Есенин вернулся к ней — уговаривать.
Вошли они вместе. Дункан в легком лиловом платье-хитоне. Есенин в светлом костюме и белых туфлях, поддерживая ее под руку. Белые туфли я заметил, когда он вскочил на стул и засвистал в три пальца.
Но они шли неприятно. Коэффициент счастливости брака узнается, когда муж и жена идут рядом. Однажды я видел, как шел с женой киностар Конрад Файт . Файт очень высок, очень худ. Похож на две перекрещенные кости — рост и плечи. На экране его видели многие. Жена его красавица. Она торопилась за ним. Он шел быстро. Она хотела положить ему на плечо руку. И не могла. Не успевала. Так он и ушел вперед.
Есенин неестественно вел Дункан. Неестественно улыбался. Дункан шла легкой, до-вольной походкой женщины, входившей и не в такие залы.
Умопомешанный эмигрант, увидав Дункан, почему-то закричал: «Vive L'International!» Она кивнула ему головой и ответила: «Chantous la!» В зале были советские и эмигранты. Одни запели, другие засвистали. Кто-то на кого-то бросился в драку. Скандал разразился. Во время него Есенин стоял на стуле.
Он кричал об Интернационале, о России, о том, что он русский поэт, о том, что он и не так умеет свистеть, а в три пальца. И засвистал.
Возле него волновался H. M. Минский. Но все стихло внезапно, когда Есенин начал стихи. Он читал лирику, стоя на стуле. Стихотворенья покрывались громовой овацией. И овацией кончился вечер.
Ночью в ресторане Есенин пил. Кусиков читал стихи. Айседора сидела с Есениным. Тоже пила. В ее честь русский профессор говорил французскую речь. И вскоре они уехали в Америку.
Из Америки через Париж Есенин приехал один. Он был смертельно бледен. И не бывал трезв. Он не рассказывал о том, что брак с Дункан закончился вмешательством французской полиции. Он пил.
В Шубертзале была устроена его лекция. Есенин вышел на сцену, качаясь, со стаканом вина в руке, плеща из него во все стороны. С эстрады говорил несуразности, хохотал, ругал публику. Его пытались увести. Он не уходил. Наконец, бросил об пол стакан и, вставшей с мест, кричащей на него публике, стал читать «Исповедь хулигана».
Она кончилась овацией.
В союзе немецких летчиков, на русском вечере, где впервые читал Есенин «Москву кабацкую», мы познакомились.
Выступали многие. Последним вышел на эстраду Есенин. Во всем черном — в смокин-ге, в лакированных туфлях — с колышащимся золотом ржаных волос. Лицо было страшно от лиловой напудренности. Синие глаза были мутны. Шел Есенин неуверенно, качаясь.
Литературный стол был чрезмерно обутылен. Кусиков в чем-то уговаривал косенькую брюнетку. Оркестр играл беспрерывно. Рядом был А. Толстой. Напротив — Н. Крандиевская и Есенин, с повисшей со стола рукой. Она что-то говорила Есенину. Но Есенин не слыхал. Он вскидывал головой, чему-то улыбался и синими глазами смотрел в пьяное пространство. Сильно глушил оркестр. Бутылки шли на стол, как солдаты. Было уже поздно. Есенин обводил сидящих и уставлялся, всматриваясь. Бутылки. Руки. Стаканы. Стол. Цветы. Алексей Толстой. Кусиков с брюнеткой. Лицо Есенина. Все дробилось картиной кубиста.
Я сказал Есенину:
— Чего вы уставились?
Дальше должна была быть брань, драка, бутылкой в голову. Но Есенин улыбнулся тихо и жалобно. Качаясь, встал. И сказал, протягивая руку:
— Я — ничего. Я — Есенин, давайте познакомимся. Средь цветов и бутылок Есенин, облокотившись на стол, стал читать стихи. За столом замолчали, наклонившись к нему. Читал он тихо. Только для сидевших. Он даже не читал. А вполголоса напевал. То вдруг падая голо-вой. То встряхиваясь. Вино качало его и шумело в нем. В «Москве кабацкой» он дважды по-вторил: «дорогая, я плачу, прости, прости». И говорил это он очень хорошо.
Когда Есенин читал, я смотрел на его лицо. Не знаю, почему принято писать о «красоте и стройности поэтов». Лоб у них должен быть Эльбрус. Глаза — непременно разверстые. Черты лица — классические. Есенин был некрасив. Он был такой, как на рисунке Альтмана. Славянское лицо с легкой примесью мордвы в скулах. Лицо было неправильное, с небольшим лбом и мелкими чертами. Такие лица бывают хороши в отрочестве. Сейчас оно было больное, мертвенное, с впалым голубым румянцем. Золотые волосы и синие глаза были словно от другого лица, забытого в Рязани.
Когда Есенин кончил читать, он полуулыбнулся, взял стакан и выпил залпом, как воду. Этого не расскажешь. Во всем: как взял, как пил и как поставил — было в Есенине обреченное, «предпоследнее». Он казался скакуном, потерявшим бровку и бросившимся вскачь целиной ипподрома. Я заказал оркестру трепак. Трепак начался медленно, «с подмывом». Мы стали просить Есенина. Он прошел несколько шагов, качаясь. Остановился. Улыбнулся в пол. Но темп был хорош. И Есенин заплясал. Плясал он, как пляшут в деревне на праздник. С колен-цем. С вывертом.
— Вприсядку, Сережа! — кричали мы.
Смокинг легко и низко опустился. Есенин шел присядкой по залу. Оркестр ускорял темп, доходя до невозможного плясуну. Есенина подхватили под руки. Гром аплодисментов. И мы опять пришли к столу, где в тортах стояли окурки и цветы валялись, как измятые лошадьми.
За столом говорили профессионально. О молодых поэтах. Я хвалил Казина. Но Есе-нин смеялся, махая рукой.
— Да что вы, да что это за поэты! Да это все мои ученики! Я же их учил писать! Да нет же, они вовсе не поэты! Они — ученики!
За окном черным пятном лежала берлинская ночь. Перед рассветом пьяные всегда на-доедают друг другу. Домой они еще не уходят. Но расходятся по углам.
Толстой с Крандиевской уехали. Злые лакеи собирали посуду, умышленно громко зве-ня тарелками. Я шел, качаясь, пустым залом. Был пьян. И вместо комнаты, где сидели мы,— вошел, где лакеи составляли посуду.
Тут на столе сидел Есенин. Он сидя спал. Смокинг был смят. Лицо — отчаянной блед-ности. А сидел так, как в ночном у костра сидят крестьянские мальчики, поджав под себя ноги. Рядом был фужер с водой, и сидел Глеб Алексеев .
— Алексеев,— сказал я,— его надо увести.— Я взял фужер.
Но это была не вода, а водка.
— Он спит,— сказал Алексеев.
Есенин не слышал. Лица его не было видно. Висели только волосы. Я взял его за воло-сы — они были мягкие, как шерсть. Алексеев разбудил его. Есенин встал со стола. Потянулся и сказал, как во сне:
— Я не знаю, где мне спать.
— Пойдем ко мне,— сказал Алексеев. И мы вышли из дома немецких летчиков. Было пять часов утра. Фонари уже не горели. Где-то в полях, может быть, уже рассветало. Берлин был только коричнев.
Мы шли медленно. Есенин быстро трезвел. Шел тверже.
И стал говорить:
— Знаешь, знаешь, я ведь ничего не люблю. Ничего... Только детей своих люблю. Люблю. Дочь у меня хорошая — блондинка. Топнет ножкой и кричит: я — Есенина!.. Вот ка-кая дочь...
Мне бы к детям в Россию... а я вот мотаюсь...
— Фамилия у тебя хорошая: осень, ясень, есень, таусень.
— Да — это ты верно. Фамилия замечательная. Языческая. Коренная. Мы — рязанские. Это ты верно. Я и Россию ведь очень люблю. Она — моя, как дети.
На площади стояли зазябшие сосисочники с никелевыми кухнями. Продребезжал фи-акр с вихляющимся на козлах пьяным кучером. Мы перешли площадь. И опять пошли коричневыми сумерками улиц.
— Я Россию очень люблю. И мать свою люблю. И революцию люблю. Очень люблю революцию...
Коричневая краска уже редела сивыми полосами. Откуда-то мягко зачастили автомо-били. На ветках пыльных деревьев проснулись воробьи. Мы стояли на углу Мартин-Лютерштрассе. Я простился с Есениным. И тихо идя, еще слышал что-то рассказывавший есе-нинский голос.
Потом были вечера — у Кусикова. Там пилось и пелось. Кусиков — цыганское под гитару. Есенин — частушки под балалайку:
У бандитов деньги в банке,
Жена, кланяйся дунканке,—
выкрикивал Есенин под веселое тренканье.
Но это недолго. Последний раз я видел его на улице. Он шел трезвый. Растерянной походкой. Словно куда-то торопился, а сам не знал, куда и зачем. Был он так же бледен. В пальто, запахнутом наспех".

[Старуш-ка]

Как бы небольшое «приложение»..
Из опубликованных писем Р.Гуля – Гордону Маквэю

Нью-Йорк, 30.12.1969г.
«..Теперь вкратце о Есенине. Как поэта я его очень люблю, не в пример нашим «камерным эстетам», из которых многие попросту импотентны. Думаю, что Пастернак к старости сказал о нем верные слова. Лично я его знал, встречался с ним в Берлине, когда он приехал с Айседорой и когда возвращался один. Кое-что я о нем писал. Но кое-чего и не писал, ибо знал, что живы его дети и им это могло бы быть неприятно (сыну, я не знал о котором сыне Есенин говорил). В «Новом Журнале» был очерк И.Бергера о гибели одного сына Есенина… Но ведь есть же и Есенин-Вольпин и, кажется, другие..»

Нью-Йорк, 22 октября 1979г.
«… С Есениным я в Берлине встречался. И все, что о нем мог написать, я написал в книге 136-й «Нового Журнала» (имеется в виду опубликованная в этом номере «Жизнь на фукса». – С.)
Айседору Дункан я видел только один раз (вместе с Есениным). О том, как она выглядела и танцевала – пишу в 136-й книге журнала. Брак её с Есениным оцениваю как катастрофу и для него и для неё. К сожалению, о ней ничего сказать не могу. В свое время читал её воспоминания – интересная книга.
P.S. Думаю, что Кусиков был связан с советским полпредством в Paris.»

[perpetum]

Это был вечер, где он читал стихи. Если б Есенин был жив, я б рассказал только об этом вечере. Но Есенина нет.

... а я все равно рассказал только об этом вечере.

Как вам рассказ Гуля?.. У меня впечатление: человеку хотелось тоже засветиться среди вспоминателей, но особого повода не было. Поэтому вспоминал все свои пьяные бредни, тужился и вот... родил. Навысасывал из пальца. И... зачем?.. Чтобы придать какого-то смысла вставил пару фраз об обреченности, предопределенности, неуверенности и т.д.

Есенин был некрасив. Он был такой, как на рисунке Альтмана.

А Гуль был красив. Он был такой, какой на фотографии ниже:

Вообще, фотографий Есенина в берлинский и вообще в Дунканский период довольно много. И можно сказать, что выглядел он тогда довольно неплохо. Даже можно сказать - хорошо.

Этого не расскажешь. Во всем: как взял, как пил и как поставил — было в Есенине обреченное, «предпоследнее». Он казался скакуном, потерявшим бровку и бросившимся вскачь целиной ипподрома.

фууу, не знаю... меня просто скрючило этой мысли. Так теперь и сижу, скрючившись. Мне кажется это все надуманным, фальшивым, мерзким.
Пьяный Гуль, первый разх попавший в компанию с самим Есениным вдруг разглядел в нем печать смерти или гибели. Да с чего бы это???? Может, он с рождения так "брал, пил и ставил"!!!!!!!!!!

Я заказал оркестру трепак. Мы стали просить Есенина.
— Вприсядку, Сережа! — кричали мы.

Свора уродов. Заказал трепак - так танцуй!!! Заказал, чтобы заставить плясать ДРУГОГО! Чтобы орать ему: гони вприсядку!!! Для них Есенин - гарантированный спектакль, ходячий прикол!

ГУЛЬ, РОМАН БОРИСОВИЧ (1896–1986) – писатель-прозаик, публицист, критик, мемуарист, общественный деятель, редактор «Нового Журнала». Родился 13 (1) августа 1896 в Киеве. В детстве жил в Пензе, где окончил классическую гимназию. Часто бывал в усадьбе деда, предводителя дворянства, в уездном городе Керенске.
Редактирование наиболее престижного журнала в зарубежьи он понимал как «всероссийское дело» и в конце жизни утверждал: «Культура старой России всегда была со мной и продолжает во мне жить. Поэтому чувствование себя русским эмигрантом, вероятно, основано в первую очередь на этом»

[Старуш-ка]

А вот и упомянутый Р.Гулем «очерк Бергера»

Иосиф Михайлович Бергер-Барзилай.

"Зиму 1936-37 года я провел в тюрьмах в Москве, куда меня доставили из Сибири для того, чтобы использовать в одном из предстоящих показательных процессов. Для этой цели в Москву из тюрем и лагерей перевозили тысячи заключенных: для НКВД это не составляло, конечно, большого труда. Нет ничего удивительного в том рассуждали между собой заключенные, что государство не может свести концы с концами, когда такие гигантские средства тратятся на «пассажирские перевозки» заключенных, а ведь их доставляли индивидуально, каждого под особой охраной.

В тюрьме у меня была репутация человека спокойного, с уживчивым характером (а это очень важное качество для заключенного). Поэтому меня выбрали старостой камеры. В мои обязанности входило распределение мест в камере, я должен был следить за порядком при раздаче пищи, называть номера заключенных в камере при перекличке, а также устраивать новоприбывших. Обычно новые прибывали ночью. Как правило, новичков не помещали вместе со старыми заключенными. Делалось это из психологических соображений — усилить шок от ареста и первого допроса. Кроме того, более опытные заключенные могли, в принципе, «подготовить» новичков, дать им какой-нибудь совет. Но однажды именно такой «зеленый» попал в нашу камеру.
На соседних со мной нарах жил тогда Эдуард Эдуардович Понтович, старый меньшевик, о котором я уже упоминал ранее. Лежа бок о бок, мы часто разговаривали с ним до поздней ночи. Он рассказывал множество эпизодов из своей богатой событиями жизни.
Понтович был исключительно начитан. В его большой квартире в лучшие времена собирались сливки московского общества, литераторы, люди из мира искусства. Он лично знал многих крупнейших литераторов старого поколения — Леонида Андреева, Блока, Цветаеву, писателей-эмигрантов Мережковского, Зинаиду Гиппиус и др. Он помогал в свое время молодым писателям и поэтам, в частности, Сергею Есенину.
Было около двух часов ночи (точно мы не знали, потому что нам не разрешалось иметь часов), как раз то время, когда обычно прибывали новые арестанты. Дверь камеры внезапно распахнулась и в нее грубо втолкнули «новичка» — молодого человека с грудой вещей. Как я говорил, в мои обязанности старосты входило устройство вновь прибывших. Как только свет от лампочки упал на лицо человека, Понтович, в ужасе схватив меня за плечо, зашептал:
— Господи, да это же Сергей Есенин!
Мне пришлось успокоить соседа:
— Есенин погиб, вы же сами были на его похоронах.
Но новенький назвал свою фамилию — Есенин. Это был сын Сергея Есенина от первого брака, Юрий (со своей первой женой Есенин разошелся). Юрий вырос в семье то ли третьей, то ли четвертой жены Есенина, внучки Льва Толстого. И не удивительно, что Понтович принял Юрия за Сергея Есенина: сходство между ними было поразительное. В дальнейшем из разговора с Юрием мы узнали, что и сам он изредка пишет стихи, а что касается поэзии отца, то он всю ее знал наизусть. Он также любил и хорошо пел песни, написанные на слова Есенина.
Мы устроили Юрию лучшее место в камере. Вместе с ним к нам в камеру вошел дух его отца. Даже простые люди уважали Юрия в память отца. Юрий Есенин провел в нашей камере несколько недель.
Озлобленность молодого человека, выросшего в обеспеченной семье, никого не удивляла. Мы часто советовали ему быть осторожнее, но он не мог сдержать себя и не стеснялся в выражениях. Истинная причина его озлобления заключалась в следующем: хотя Сергей Есенин, как известно, покончил жизнь самоубийством, Юрий считал, что «они затравили отца до смерти». Понтович и некоторые другие соглашались с ним.
Юрия перевели в Бутырскую тюрьму из Хабаровска — его должны были судить за участие в так называемом «заговоре террористов». В Хабаровске он проходил военную службу, которая, по его словам, ему очень нравилась. Когда его арестовали, он думал, что дело идет о каком-нибудь нарушении воинской дисциплины. Юрий даже не сразу поверил заключенным, убеждавшим его, что за такие провинности не пересылают для суда в Москву. После продолжительных разговоров мы все же поняли в чем дело. Он тоже понял и принял это очень трагически. Юрий Есенин в начале тридцатых годов был членом молодежной группы, состоявшей из детей советских высокопоставленных работников и старой интеллигенции. Некоторые из них вместе учились в школе, у некоторых родители были знакомы друг с другом. В 1935 году, после убийства Кирова, один из них, сын старого большевика, работавшего в то время прокурором, стал подбивать их выразить свое недовольство отдельными сторонами советской системы. В завязавшемся разговоре некоторые из них высказали мысль, что положение становится невыносимым, что правительство в репрессиях заходит слишком далеко и что вообще страна на краю пропасти.
Один студент даже высказал мысль, что за дело следует взяться молодежи. На это Юрий Есенин заметил, что переворот нетрудно было бы осуществить, что для этого достаточно всего несколько человек и что если бы, например, удалось взорвать Кремль, то все решилось бы само собой. Разговор этот происходил во время вечеринки. Затем начали танцевать, пить, и большинство просто забыло об этом разговоре. Однако, как узнал Юрий на первом же допросе, о разговоре стало известно НКВД, когда одного из участников вечеринки арестовали по другому делу. Содержание разговора попало в папку НКВД с надписью «Собрание террористов».
Узнав обо всем этом, мы поняли, сколь серьезно положение Юрия. Делом его, вероятно, занялся отдел борьбы с террором, и Юрию явно грозил расстрел.
К сожалению, Юрий, был уже так напуган, что не доверился нам и тем сослужил себе плохую службу. Лишь несколько недель спустя, вернувшись с очередного допроса, он рассказал нам о том, что произошло. Оказалось, что его собираются судить как одного из участников заговора, готовившихся якобы взорвать Кремль и убить его руководителей, а также использовать в качестве основного свидетеля обвинения.
Следователи вели с ним сложную игру. Сначала ему говорили, что его отец пользуется глубоким уважением в стране и что ни правительство, ни НКВД не хотят, чтобы сын Есенина попал в лагерь или тюрьму. Разговоры сопровождались угощением: Юрия угощали хорошей едой и давали курить дорогие папиросы, и у него сложилось самое лучшее впечатление о занимавшихся им следователях. Они объясняли, что ему не следует общаться с другими заключенными и что вскоре его выпустят на свободу. При этом ему ставили только одно условие: он должен был рассказать все подробности «дела» и, в случае необходимости, подтвердить их на очной ставке. В течение нескольких дней Юрий точно исполнял инструкции следователей. Других обвиняемых в том же «заговоре» приводили по одному на очную ставку. Юрий подтверждал их признания и спорил с теми, кто отрицал предъявленные обвинения. И вдруг следователи резко изменили тон и потребовали, чтобы он подписал обвинения против самого себя. До этого Юрий был только свидетелем, а теперь, когда формулировалось окончательное обвинение по делу этой группы, выходило, что он попадает в список обвиняемых. Когда он попытался напомнить следователям об их обещании, ему заявили примерно следующее:
— Подумайте, как же мы, представители органов безопасности, можем пройти мимо таких преступлений, направленных против нашего руководства?
Однако, при этом они все же обнадеживали Юрия, говоря, что, возможно, как сыну Есенина, ему удастся отделаться пятью годами тюрьмы. Этому никто из нас не верил. В 1937 году всякое обвинение в терроре влекло за собой самые беспощадные меры. Обвинявшиеся в «терроре» попадали под статью 58-8 и, как правило, расстреливались. Кроме того, было ясно, что Юрия судили не только как участника так называемой «террористической группы», но и как ее руководителя, и поэтому он, вероятнее всего, получит «вышку». Трудно было в этом положении помочь ему советом. А еще через несколько дней Юрия увели из камеры. Насколько нам удалось установить, все обвинявшиеся по этому делу были расстреляны. Если бы Юрия присудили только к тюрьме или лагерю, о нем стало бы известно, особенно если вспомнить, какой огромной популярностью пользуется в Советском Союзе имя его отца — Сергея Есенина. Что же касается следователей аппарата госбезопасности, то они не только не были заинтересованы в том, чтобы сохранить жизнь сыну Есенина, но наоборот, вероятнее всего, имели инструкции избавиться от него."

[Margo]

А Гуль был красив. Он был такой, какой на фотографии ниже:

Ты - Гуль, так иди гулек покорми! Потом придешь, еще раз расскажешь о мертвецкой бледности перекошенного лица Есенина с мелкими чертами. Может, он по англетеровским фоткам вспоминал его внешность?..

Я заказал оркестру трепак. Мы стали просить Есенина.
— Вприсядку, Сережа! — кричали мы.

Свора уродов. Заказал трепак - так танцуй!!! Заказал, чтобы заставить плясать ДРУГОГО! Чтобы орать ему: гони вприсядку!!! Для них Есенин - гарантированный спектакль, ходячий прикол!

Точняк... Бесплатная потеха. Сергун, пляши! Сергун, стихи читай! Сергун, пей! А сами ржут и мух глотают.

С эстрады говорил несуразности, хохотал, ругал публику. Его пытались увести. Он не уходил. Наконец, бросил об пол стакан и, вставшей с мест, кричащей на него публике, стал читать «Исповедь хулигана».
Она кончилась овацией.

А это для чего делалось? Для того, чтобы показать, что стихи его перекрывают, превосходят всякое хулиганство. Что многие на Есенина смотрят в первую очередь, как на скандалиста, а ведь для чего он вообще в этом мире? Он тут для поэзии и лишь для нее.

Забей на Гуля. Алкаш на тихих улицах Берлина.

[Nika]

Мдааа.. Зато я узнала новое выражение "стол обутылен"! Обутылить, остаканить, осалатить, оборщить, обблинить...

[perpetum]

Ну у них тогда модно было. Помнишь, "небо озвездилось"?

А недавно в КВН пелась песня "Очарована, околдована" именно на такой манер: "Оконьячена, ошампанена и т.д."

[Nika]

Что же касается следователей аппарата госбезопасности, то они не только не были заинтересованы в том, чтобы сохранить жизнь сыну Есенина, но наоборот, вероятнее всего, имели инструкции избавиться от него.

И сделали для этого все возможное.. Надо же было так обвести Юрия вокруг пальца. Неужели он сам не понимал, что его просто разводят, чтобы он выдал всех остальных и сам себе подписал смертный приговор? И неужели он не знал, КАК относятся к его отцу на самом деле (ведь сам же говорил, что его затравили), чтобы поверить, что благодаря фамилии Есенин его выпустят?? Очень был Юрий наивен для 30-х годов.

А вам тоже кажется, что Юрий на отца очень похож? Я вижу только едва уловимое сходство, судя по фоткам.

Зато мне очень понравилась фамилия Понтович!

[Nika]

Ну у них тогда модно было. Помнишь, "небо озвездилось"?

Гы, да! Только было "зазвездилось", а впрочем какая разница!

[perpetum]

Ник, а все-таки оно озвездилось:

Помню, они один раз долго спорили о выражении «небо озвездилось». В дальнейшем, когда у них спор затягивался, Зина говорила: «Опять началось "озвездилось", давай пойдем, они нас догонят», Иногда мы уходили далеко от них, и они нас не догоняли.

Источник: http://esenin.ru/content/blogcategory/54/60/9/0/

[Nika]

Да? Ну, оплашала я, оплашала!