Татьяна Есенина "О Вс. Мейерхольде и Зинаиде Райх"

[Света]

17
[Начало 1988]
Дорогой Константин Лазаревич! Ваше письмо шло целых две недели. Прежде чем сесть за ответ, поискала копию записи Эйзенштейна — дословно её не помню. Но много лет назад я её слишком хорошо спрятала. Можно проискать ещё неделю. Поскольку вас торопят, не буду. Эйзенштейн побывал на даче в августе, когда мы уже собрались переезжать на Новинский. В Ташкент я уехала через месяц. В течение двух лет, пока архив был спрятан, дача постоянно была обитаема. Вы, кажется, не дачевладелец, поэтому объясняю, почему так опасно было оставлять архив в том месте, где «украсть» его, конечно, было невозможно. Больше всего я боялась пожара. У тех, кто живёт в деревянном доме круглый год, противопожарная система (все эти вьюшки, дымоходы и прочее) в крови сидит, она автоматизирована. И вот, я с ребёнком уезжаю, дед будет жить в Москве, дача будет брошена неизвестно на какой срок. Шура или Костя будут изредка приезжать — посмотреть, всё ли в порядке. Но оба на даче никогда зимой не жили, опыта не имели. А у нас помимо печей была такая приятная, но опасная вещь как камин.
Приедут, погреются и уедут. Загорится — тушить некому, посёлочек в лесу, всего пять дач, по соседству оставались зимовать две-три старухи и один хрыч. Рассказывая обо всём этом Сергею Михайловичу, я добавила, что выстроенный неподалеку завод превратился сейчас в опасного соседа. Прорываясь к Москве, немцы залетают и к нам, сбрасывают зажигалки. Приходили власти, велели вырыть щель и в ней прятаться. Неподалёку от нас зажигалка спалила берёзу, хорошо, что это было одинокое дерево.
Дача утопает в зелени, и пыли там не было ни серой, ни рыжей. А вот песок там рыжеватый, особенно если влажный. Песком мы посыпали многочисленные дорожки, затаскивали его на подошвах в дом, возле недавно вырытой в саду щели лежала гора песка.
Архив находился только в чердачном отсеке. Поясню, почему можно понять иначе. СМ. приезжал очень ненадолго, спешил, ни разу не присел, дом не осмотрел ни внутри, ни снаружи, его интересовал только архив. Я помню, что, описывая его местонахождение, СМ. закрутил нечто неудобочитаемое. Но, во-первых, в его задачу и входило, чтобы никто ничего не понял. Во-вторых, он взялся описать, как расположен чердачный отсек по отношению к нижнему этажу. Сделать это после беглого осмотра было нелегко. Недаром ведь этот отсек оказался подарком судьбы — годами никто из взрослых не догадывался о его существовании.
Когда я в Москве рассказывала Сергею Михайловичу, как прятали архив, его, видимо, заинтриговало — почему, когда мой муж провалился сквозь пол, я, сбежав по лестнице вниз, металась, как угорелая кошка, не понимая, куда он мог деться. Помню, что СМ. постоял в сенях, глядя то вверх, то вниз, определяя как был расположен отсек и над чем он находился.
Под отсеком находились: сени, кусок лестницы, кладовка побольше слева от входной двери, крохотная кладовка справа. Точных слов для всего этого СМ. не подобрал. Зашли мы с ним действительно с заднего крыльца, это несколько ступенек и железный навесик над ними, там всё на виду, иголки не спрячешь. СМ. назвал «задним крыльцом» сени, «навесом" крышу над самим отсеком. Он дачу не осматривал и не усёк, что это была часть единой двускатной крыши. Дело в том, что дачные сени часто бывают в пристройке, то есть под отдельной крышей.
Теперь о марионетке (не статуэтке). В недавнем письме, описывая кабинет Вс. Эм., я упомянула двух яванских марионеток. И на Новинском они находились в кабинете. Многие ими восторгались. Кто и когда подарил их Всеволоду Эмильевичу — не помню. Голова и обнажённый торс деревянные, раскрашенные. Дальше идёт шёлковая юбка, а ног нет. Огромные раскосые загадочные глаза. К ладошкам прикреплены довольно длинные деревянные палочки. После выселения они попали с Брюсовского на дачу, куда-то их спрятали. И потом я, честно говоря, надолго и прочно забыла о них и вспомнила лишь прочитав в 1963 году запись "Сокровище». Всё мне там было понятно, хотя многие вещи своими именами не названы. И было ясно, что СМ. увидел марионетку среди всякого барахла, хотел попросить, но не решился. Именно поэтому я вам написала - "знала бы, отдала бы ему обе».
Попробуйте прочесть текст ещё раз. При этом учтите, что Эйзенштейн застал нас в предотъездных хлопотах, — тогда сквозь абракадабру проглянет картина почти реалистическая. Из всяких закромов многое повытаскивали, чтобы увезти с покидаемой дачи. Мне чувствуется, что Сергей Михайлович слегка развлекался, занимаясь «шифровкой» этого текста. Слова «ей бы следовало быть здесь» могли бы иметь продолжение: "потому, что именно в это царство рыжей пыли попали сокровища вели кого мастера после его ареста».
Вы спрашиваете, как была воспринята статья «Сумбур...» Мы знаем, что это было начало конца. Но тогда она была лишь признаком усиления зажима, может быть, временного. Помню вечное ожидание перемен, поиски признаков, что скоро всё изменится.
В связи с этим расскажу о визите Всеволода Эмильевича и З.Н. к Бухарину, когда тот еще был жив-здоров и редактировал «Известия». В этой газете была помещена рецензия на «Даму» (Пикеля?*), обидная для З.Н., Мейер пошел не как режиссёр, а как муж оскорблённой жены. Хотели объясниться, высказаться. Бухарин не отстаивал точку зрения рецензента, выразил сожаление, что так получилось. «Но, — сказал он, — в данный момент ничего поправить нельзя, такой сейчас период. Однако я уверен, что в скором времени мы сможем напечатать всё, что вы хотите».
Вернувшись домой, мать неистовствовала:
- Что творится? Как он мог сказать «что вы хотите»? Кто же, спрашивается, хочет того, что он сейчас печатает?
Мейер молчал. Но видно было, что слова о «периоде» слегка утешили. Значит, о следующем периоде что-то известно.
В конце 1935 года Вс. Эм. мог позволить себе подразнить противников "формализма», повесив в «Горе от ума» прозрачный занавес*. От редакционной статьи не отшутишься*. Но прямое попадание было в Шостаковича, его жалели, о нём беспокоились. Оперу Мейер, кажется, не успел послушать, на премьеру, получив пригласительные, пойти не смогли* (я ходила).
А потом произошла авария. Тысячу раз битый, с выработанным иммунитетом, Всеволод Эмильевич не почувствовал, что наступивший «период" не позволял ему выступать против мейерхольдовщины*. Ведь, куда денешься, ему пришлось признать тот собачий бред, что мейерхольдовщина несёт в себе опасность. А раз так, то всего лишь называть поимённо носителей этого зла было уже не очень прилично. Мне довелось своими глазами убедиться, что он одним махом увеличил число своих недоброжелателей.
Позабыла я — ездила ли тогда мать в Ленинград вместе с Meйером. Перед вторым выступлением против мейерхольдовщины* (26 марта в Театре сатиры) она сказала, что идти туда не в силах, и попросила меня сопровождать Всеволода Эмильевича, чтобы ему не было одиноко. Расставшись с Мейером в вестибюле, я вошла в зрительный зал с опаской как в змеиный питомник. Конечно, там все знали о ленинградском выступлении. Ещё до появления Мейера я почувствовала такую спёртую атмосферу недоброжелательства, что хоть топор вешай. Не страшно было — странно, досадно, что Вс. Эм. не предвидел такого. Громких реплик было немного, но был общий гул, то приглушённый, то нарастающий. Тихо было, когда Всеволод Эмильевич длинно рассказывал об опытах селекционера Цицина. Томились, не слушали, зато не шипели, не хмыкали, не издавали междометий.
Сам разозлившись, Всеволод Эмильевич, конечно, намеревался разозлить того, другого, третьего — это вполне в его духе. Избранная им позиция была очень сильной — он пушил жалких, заблудших своих подражателей. Но она была сильной не для времён массовых психозов.
Вы спросили — не было ли бурления в труппе. Это уже перед закрытием многие считали, что, не умея обороняться с помощью признания всех своих ошибок, Мейерхольд не сумел спасти театр. Во время свистопляски из-за «Сумбура...» такого ещё не было.
А можно было спасти театр? Кто считал, что можно, не проигрывал в уме вариант, при котором Мейерхольд ценой унижений получает милостивое разрешение доказать, что он исправился, а через несколько месяцев въезжает в новое здание, которое станет ни чем иным, как мощным рассадником «формализма». Но что правда, то правда — Мейерхольд не хотел принять идиотских условий игры: когда тебя стукнут мордой об стол, признай все свои ошибки и иди гуляй. Это была своего рода аллергия. Аналогия полная — смысл аллергии в том, что организм «ошибается», борется с тем, что ему не вредит, и самой этой борьбой наносит себе вред. Но Мейерхольду надо было вести себя достойно. Всё же возраст, мировая слава.
Вы в курсе, что именно из-за этой аллергии разгорелась смертельная вражда между ним и Керженцевым? Но надо ответить на ваши вопросы о Керженцеве. Насколько знаю, Вс. Эм. сблизился с ним не во времена Пролеткульта, а летом 1925 года, когда он с матерью ездил в Италию, а Платон Михайлович находился там в качестве посла*. С его женой мать была на «ты», мужья были на «вы». Почему-то запомнился обрывок разговора на Новинском, куда Керженцевы приходили, когда были на побывке в СССР. Мать спросила послиху:
- Ты, наверное, уже вовсю чешешь по-итальянски? А послиха ответила — «ловлю себя на том, что иногда уже думаю по-итальянски». Но дружба между жёнами не завязалась, послиха была скучной, несколько вульгарной дамой. Не раз я видела Платона Михайловича у нас в доме без жены. Как-то, году в 1934-м, он обедал у нас вдвоём с М М.Литвиновым. Мейер был в дружеских отношениях с Мксимом Максимовичем, но домой он приходил к нам, по-моему, всего один раз,, общение происходило в каких-то других сферах. Из разговора за столом вытекало, что Керженцев был своим человеком в доме наркома, которого вроде бы и в наши дни считают человеком высокой порядочности. Таню Литвинову, дочь М.М. (мы с ней в одной школе учились), я видела на последних спектаклях, в числе тех, кто толпился у рампы, яростно хлопал и вызывал Мейерхольда.
А вы часом не забыли, что 21 сентября 1928 года в «Правде» была опубликована статья Керженцева «Театр Мейерхольда должен жить»?* Вопрос «почему радовались?» отпадает.
В журнале «Знание — сила» (№ 10 и № 11 за 1987 год) напечатана статья о трудных годах биологической науки. Написал её ленинградский профессор Александров, с ним всю жизнь работает один мой приятель, и представление об этом великолепном старце я имею. Подлинный учёный, он в истории лысенковщины впервые всё поставил на место, проанализировал и вразумительно объяснил. Если не видели статью, взгляните. Александров пишет, что сама жизнь тут поставила огромного масштаба нравственный эксперимент. Показывая результаты этого эксперимента, он назвал десятки фамилий.
В искусстве всё по-другому, непререкаемых научных истин быть не может, но всякого рода нравственных экспериментов было предостаточно, и случай с Мейерхольдом наиболее показателен. И всего показательнее, что главным предателем стал старый приятель, неожиданно оказавшийся театральным чиновником. Да ещё бывший дипломат. Когда, по мановению свыше, усилились нападки на Мейерхольда, он полагал, что будут соблюдены правила игры — он, как лицо вышестоящее, на разных там сборищах будет критиковать Мейерхольда, а тот будет признавать свои ошибки. Меейерхольд дал ему отпор с первого же захода. Началась заочная перепалка, которая довела Керженцева до белого каления*. Мейерхольд не сомневался, что запрет «Наташи» объяснялся только этим.
Предположения, что Керженцев был невероятно запуган и от него уже ничего не зависело, в нашем доме не высказывались. Кажется, после запрета «Одной жизни», вряд ли позже, Керженцев дал знать Всеволоду Эмильевичу, что хочет с ним встретиться*. Мейерхольд отказался. Мы с Костей вспоминали об этом несколько лет назад. Костя полагал, что Керженцев хотел пойти на компромисс и был шанс сохранить театр. Не знаю. Какой компромисс? Публично покаяться и отказаться от здания театра? Может быть, Мейерхольд именно этого не хотел услышать.
Хотела бы я знать, почему Керженцев умер в том же 1940 году, что и Мейерхольд.
Но возвращаюсь в 36-й год. Не такой уж он был мрачный. И весь пропитан Пушкиным. Считаю, что Пушкин помог Всеволоду Эмильевичу перенести весь 1937 год вплоть до самого финала. Он начал погружаться в Пушкина давно, ещё с времён «Пиковой дамы»*, когда, сами понимаете, принялся читать, перечитывать и обдумывать абсолютно всё, вдоль и поперёк. Если учесть, что за современной литературой уже следила только мать, почти ничего другого в него и не попадало. А при его очень сильной актёрской переимчивости это как-то и внешне на нём отразилось и просвечивало изнутри. Как и многим другим деятелям, ему было поручено подготовить доклад к столетию со дня смерти поэта, не знаю, где он выступал в Москве*. Я слушала этот доклад в Ленинграде, в самые ужасные дни болезни Зинаиды Николаевны.
Вроде бы после его мартовских выступлений [1936 г.] крупных разносов в печати не появлялось, но имя его мелькало, поминалось подчас совершенно ни к селу ни к городу. По старому уговору, все домашние, встретив имя Мейерхольда, должны были сразу же об этом сообщать. Он стал выхватывать газету или журнал несколько нервно, но тут же успокаивался и говорил «ерунда». Мать, обдумав, какой отдых был бы для него наиболее целебен, взяла билеты на теплоход «Григорий Пирогов*' который возил отдыхающих от Москвы до Уфы и обратно. Поплыли по пяти рекам всемером — кроме нас четверых, ещё наши с Костей ровесники, внуки Мейера, Игорь и Нина, дети покойной Маруси, плюс Мирель Шагинян. У нас было четыре каюты и длинный стол в центре ресторана. За столом, пользуясь тем, что при нем три хохотушки, Мейер смешил нас до изнеможения, веселились и наши мальчики, глядя на нас, смеялись за соседними столиками. Найдя себе собеседников по возрасту, Мейер и мать почти весь день проводили на носу теплохода и любовались видами. Разминки были — на остановках выходили на берег. Вечерами один из пассажиров — любимец всех женщин, выдумщик и самодеятельный поэт - школьный учитель литературы Литвинов зазывал желающих развлечься в ресторан. Шарады, концерты, чествования. Чествовали кого-либо из пассажиров — либо он совершал похвальный поступок, либо просто хорошим человеком. Не так давно мне случайно попалась книга воспоминаний Литвинова* — он там вспоминает об этом плавании, о Мейерхольде и обо всех, кто был с ним. Потом гастроли в Киеве, куда взяли меня и Костю. Вс. Эм. пребывал там иногда в большом раздражении из-за Царёва (я вам писала). В Киеве мне дали французскую пьесу «Мадам Сан-Жен», чтобы я её прочла и иногда переводила вслух. Вс. Эм. хотел поставить эту комедию, считал, что заглавная роль очень подходит З.Н. А потом меня взяли с собой в двухмесячную заграничную поездку. Я получила возможность увидеть, как они там отдыхали, после чего встречавшая их на вокзале труппа ахала и удивлялась, какие они похудевшие и помолодевшие. В тот год путь во Францию через Германию был уже невозможен, ехали через Польшу, Чехословакию и Швейцарию, посмотрели все столицы.
Вс. Эм. умел отдыхать как-то по-своему. Если не было посторонних, впадал иногда ненадолго в странное состояние. Сидит, нахохлившись, в позе - будто ему холодно, молчит, глаза полузакрыты, но по сторонам посматривает. Можно было подумать, что ему нездоровится, но нет, он отдыхал.
Так вот, едва поезд тронулся, он тут же нахохлился и потом почти два месяца пребывал большей частью в таком своём состоянии. Мать перестала пудриться и красить губы. С изумлением я смотрела, как они пересчитывают валюту, прикидывая, сколько и куда можно потратить. Это было им трудно, и никогда раньше я их за таким занятием не видела. В Виши было безлюдно, основной сезон закончился. Мейер целеустремленно скучал, иногда что-то писал, очень много молчал. Ежедневно они куда-то уходили на процедуры. Потом две недели в Париже. Вс. Эм. мечтал договориться с Пикассо об оформлении постановки «Гамлета». У французов не принято заходить в дом без предварительного телефонного звонка. Однако, когда мы, гуляя по городу, случайно оказались вблизи от дома художника, Всеволод Эмильевич не удержался, мы зашли. Как не повезло! У Пикассо происходила какая-то семейная пертурбация, он менял место жительства, из дома почти всё уже было вывезено, даже сесть было не на что. Беседовать пришлось стоя, а мы с матерью отошли в сторонку. Мейерхольд расстроился, Пикассо сказал, что планы у него сейчас неопределенные и твёрдо обещать он ничего не может. Ходили в театр Жуве на "Скупого", были за кулисами*. Увидев Мейерхольда, Жуве обрадовался невероятно. Жуве был сильно похож на Мейерхольда и фотографически и по всей манере.
На обратном пути около недели провели в Праге*. И тут мы с матерью обомлели - не успели уловить, в какой момент с Мейерхольдом произошла метаморфоза. Опять весь на взводе, непоседливый, опять способный выражать эмоции, потрясая высоко вскинутыми руками. Сбросил лет двадцать. То, что было дальше, — сон голубой. Гул из московской преисподней, угрожавшей Мейерхольду, конечно, донёсся до Европы. Но Париж тогда бурлил, Испания рядом, кинохроника то и дело показывала Гитлера, зал всегда бесновался, топали, орали: «убрать с экрана». Театральная общественность Праги воздала Мейерхольду должное. Остановились мы в резиденции нашего посольства, были гостями посла Александровского. Александровский и его жена — это была удивительная пара. Он — друг Чапека, бывший нелегальный революционер, влюбившись в которого, примадонна Венской оперы бросила сцену и вышла за него замуж. По вечерам она пела. Мейер то и дело где-то пропадал хвостом за ним ходили Восковец и Верих. В своём Освобождённом театре эти два «белых клоуна» возобновили для него на один день уже сошедший со сцены спектакль «Баллада из лохмотьев». После того как спектакль закончился и актёров проводили аплодисментами, наступила короткая пауза, а затем зал словно взорвался — это была бешеная овация Мейерхольду со скандированием его имени. Когда выходили, за Всеволодом Эмильевичем ринулась такая устрашающая толпа, что ему пришлось спасаться. Он шмыгнул в первый попавшийся автомобиль, стоявший возле театра, а когда толпа отхлынула, вылез с другой стороны. Потом вместе со всей труппой ходили в ночной кабачок. В театре у Буриана смотрели известную постановку «Севильский цирюльник», и опять была овация, причём не только Мейерхольду, но и Зинаиде Николаевне. Работа Буриана очень понравилась Всеволоду Эмильевичу, причём он выражал свой восторг как-то для себя необычно — он весь размяк, впал в умиление. Мать смотрела на него грустными глазами — ведь это был «формализм», за который в Москве сразу могли дать десять лет без права переписки.
В Москве в дни ноябрьских праздников [1936 г.] ходили вчетвером в гости к Николаю Островскому. Мейер и З.Н. бывали у него уже не раз. Вс. Эм. понёс ему послушать пластинку, привезённую из Парижа. Островский мог шевелить лишь пальцами левой руки. Вскоре он умер.
Наступил 1937-й. Встречали лихую годину необычно, в фойе театра был новогодний бал. Танцы, веселье, а Всеволод Эмильевич с Сашей Гладковым* сидели в сторонке за столиком и не хотели отрываться друг от друга. Знаю, что злодейка Люба Фейгельман утверждала, что этого не было. Я свидетель — было.
То, что А.К.Гладков сделал для памяти о Мейерхольде, — бесценно. Но в том, что он написал о последних месяцах жизни театра, есть несколько самоуверенная скороговорка. Молоденький Гладков жалел бедного старенького Мейерхольда, который строил-де нереальные планы, не сумел избрать правильную линию поведения. Беглые замечания Гладкова на этот счёт — они из тех, что вызывают ответный вопрос — «а что вы предлагаете взамен». В нашу эпоху массового одряхления стало виднее, что тогдашний возраст Вс. Эм. ни при чём. Он потому и тянулся к Гладкову, вообще к молодым, что до душевной старости не дожил. Работоспособность сохранял очень высокую. В трудные годы проявилась его редкая приспособленность к «экстремальным условиям». Из состояния подавленности умел выводить и себя и других. Известно же, как, находясь в камере смертников в новороссийской тюрьме, Мейерхольд отвлекал товарищей по несчастью от чёрных мыслей, втолковывая им теорию прибавочной стоимости. У самого Саши были очень меткие наблюдения. Вспомните его рассказ как в первые тягостные дни после закрытия театра Вс. Эм., прицелившись, попал окурком в урну и ужасно обрадовался*. Эта потребность хоть чему-то обрадоваться в чём только не проявлялась. В доме было нехорошее затишье. Имущество театра распродавалось, мать купила все свои платья из «Дамы с камелиями», на то, как она их перебирала и укладывала, лучше было не смотреть. В один из таких дней, просматривая свежую газету, Мейерхольд вскочил и победоносно воскликнул:
- А ещё говорят, что у нас в театре не было ничего хорошего!
«Вечерняя Москва» сообщила, что ликвидируемый театр Мейерхольда имел, как оказалось, несколько первоклассных концертных роялей. Их приобрели какие-то музыкальные учреждения...
Гладков небрежно отметил, что в 1937 году нельзя было ставить «Бориса Годунова». Это ещё бабушка гадала надвое — год был пушкинский. Для меня загадка — понимал ли Саша, о чём думал Вс. Эм., когда начал эту работу. До меня долетали актёрские разговоры о том, что Мейерхольд объявил главной ролью роль Афанасия Пушкина, но никто не может понять - почему. Мне лень было перечитывать «Бориса», чтобы самой догадаться. Сделала это, когда была уже совсем взрослой. Чего ж тут догадываться? Шёл 1936 год. Было время громких открытых процессов. Я было за границей и знала, что там писали. И у нас шептались. Методы борьбы за власть чудовищные, хотя Сталин не вылезает из своего кабинета и жезлом не подгребает углей. Весь монолог [Афанасия] Пушкина попадал в яблочко, произнесённый со сцены, он был бы гамлетовской «мышеловкой".
А ещё спустя годы читаю написанные Гладковым блистательные страницы о репетиции сцены в доме Шуйского. Это когда Мейерхольд, показывая, как читать монолог Пушкина, вскочил на стол, входя в раж, дошёл до полного исступления, договорив монолог, не остановился и из него вылилось больше ста двадцати строк — это была импровизация. Гладков написал, что такое можно увидеть раз в жизни*. При случае я его спросила — помнит ли он монолог, чтобы сравнить хоть с чем-нибудь, что добавил Вс. Эм. Он пробормотал, что монолог помнит, остальное нет. Строчки считал...
С «Наташей», считаю, дело тёмное*. Я вам писала, что плохо знала этот спектакль. Помню, что Мейерхольд истерзал Сейфуллину переделками, в архиве, возможно, сохранилась её записка — вопль на тему — "больше не могу». Взглянуть бы на пьесу сегодняшним глазом, не зарыта ли там какая-нибудь собака. Реакция Гладкова — это и раздражение горожанина, которого село плохо кормит, и незнание того, что там, на селе, происходит. Газеты шумели о передовиках. Это было мёртвое дело, которое за десятилетия принесло ложку пользы и бочку вреда. Изобилие на полях передовиков бывало, но их были единицы, все об этом знали. В спектакле не могло быть примитивного вранья об общем изобилии. При тогдашнем произволе запретить легко было любой спектакль. А из той бодяги, которая шла в других театрах, что можно было противопоставить мейерхольдовскому как образец?
Никто не написал, какое место в жизни Мейерхольда занимал этот «долгострой»* — сооружение нового театра. Первое. А в жизни каждого из актёров — последнее.
Бездомность театра в сезон 1931/32 года всех измотала — сплошные кочёвки. В Москве сколько-то спектаклей показали в одном из зловещих зданий НКВД на Лубянке. Клуб это их, что ли. Большой театральный зал. Вселение на ул. Горького, однако, принесло не только облегчение, но и обидело (я труппу имею в виду). Сейчас, когда существует приятная мода на крохотные театры, трудно понять, что это было унизительно. Временное помещение иногда называли сараем. Но самое главное — прежние мейерхольдовские постановки, точно рассчитанные на весь объем глубокой и высокой сцены на Триумфальной, втиснутые в небольшую низкую сцену, очень много потеряли, особенно пострадал «Лес». Смириться было можно, первоначальный срок строительства, точно не скажу какой, был терпим. Потом свыклись и с ожиданием, что вот-вот дело пойдёт. Всё было на плечах Мейерхольда: 1) вопрос — где взять материал и рабсилу, 2) мечты о новых спектаклях, 3) поиски для них новых талантов. Первый пункт, все эти рогатки, нехватки и прочее, в нашем доме повседневно был на устах, у Мейерхольда — прежде всего при телефонных разговорах. Высказывания по второму пункту известны. По третьему пункту информирована я мало, словесных излияний на эту тему Вс. Эм. избегал, но с малолетства у меня на глазах были все эти страдания - то поиски, то потери нужных актёров. Эта проблема должна была волновать Мейерхольда с момента выезда из старого здания и требовала действии.
Только недавно из телепередач я узнала, что Вс. Эм. зазывал к себе Марецкую, что Аркадия Райкина он возжаждал и пригласил*, как только увидел его, начинающего, в качестве статиста без слов — а шел уже тридцать седьмой год. Помню ещё два случая, показывающих, что жажда эта выходила из берегов. Долгое время в театре числился Борис Чирков, несчастный не сыграл ни одной роли*. А вспомнишь другой пример, сердце сжимается. Летом 1936-го, в Киеве, ходили в оперетту на «Сильву». Артист игравший Бони (не уверена, что правильно написала это имя, а фамилий исполнителей с одного раза не запоминаю), был бесподобен. Мы с матерью восхищались, перешёптывались. Человек этот принадлежал к тому редкому типу, который известным психологом Леви описан под названием «пикник». Это люди полные, но с сухощавыми руками и ногами, очень легки в движениях, в общении с окружающими тоже очень легки часто бывают душой общества. Странно было, что Мейер молчал, глядел на сцену, словно думая о чём-то другом. И вот, почти через полтора года, чуть ли не в день выхода статьи Керженцева, вижу за кулисами театра бледного, растерянного человека в распахнутой шубе. Узнала его в одну секунду. Оказывается, Мейерхольд выцарапал его из Киева, он дал согласие, приехал оформляться.
Ускорилось строительство — нашлись причины для закрытия театра. Эренбург привёл разговоры в доме Мейерхольда о репрессиях*. В семейном кругу опасные разговоры о том, что происходило в высоких сферах, Мейер не поддерживал. Но некуда было от них деваться. Обо всём был информирован мой будущий муж. В нашем доме служила некоторое время домработница Тухачевского* которая так страдала, что после его ареста вынуждена была расстаться с этим прекрасным семейством. В тридуать седьмом в дом то и дело врывались вести, заставлявшие хвататься за голову. Скажу о некоторых, без хронологии. Арестован был очень близкий друг Вс. Эм. кремлёвский врач Левин Лев Григорьевич*, его имя упомянуто в недавнем сообщении о решении Верховного суда СССР. Наш с Костей брат Юрий Есенин*, призванный в армию, был арестован в поезде, по пути в часть. Поеадили поэта Наседкина и его жену, тётку мою Екатерину Есенину, детей забрали в детдом. Его расстреляли, её подержали и выпустили. Ратовали Горского, бывшего мужа Шуры, отца её мальчика, а в нашей бывшей квартире на Новинском — работников театра Нестерова и Макарова (вы знаете, кто такие). Попали в тюрьму отец и мать моего будущего мужа. В Ленинграде жила гимназическая подруга матери, предмет её вечных тревог и забот, поскольку муж её уже восьмой год сидел за «вредительство". И вот ей объявили, что она лишена права жить в Ленинграде и высылается с двумя детьми в Сибирь. Она пыталась покончить с собой, её спасли, и в Сибирь поехать пришлось*.
А Мейерхольд ставил спектакль о герое революции, который ослеп и не видит того, что творится вокруг. Я тогда училась в двух местах, видела мельком несколько репетиций. После запрета «Одной жизни» наступило, сами понимаете, затишье перед бурей. Вс. Эм. и мать старалились при малейшей возможности уехать на дачу, пусть без ночёвки, пусть всего лишь на ночь. Воздух, тишина, полное безлюдье. Целебна была для Всеволода Эмильевича даже встреча с немецкой овчаркой Урсом* — это был долгий бешеный восторг с высокими прыжками, чтобы облизать хозяину нос.
Вы, вероятно, знаете, что после статьи Керженцева Мейерхольд советовался с Пастернаком — стоит ли ему искать встречи со Сталиным. Борис Леонидович отсоветовал*.
Перед закрытием я в театре бывала мало, в те вечера, когда мать была свободна, следовало оставаться с ней дома. Последний раз «Даму с камелиями» показали*, по-моему, до Нового года. Больше этот спектакль не показывали потому, что З.Н., выходя на вызовы, не выдержала и разрыдалась на сцене (обморока не было). Очень тяжело было выдерживать то что публика неистово орала «Мейерхольд!», а выходить ему на сцену было нельзя. Партийная организация театра приняла такое решение.
Партийным секретарём был Василий Пшенин*, муж нашей Шуры. Человек он был добродушный, насквозь положительный. Ему и надлежало организовать обсуждение статьи Керженцева в коллективе театра. Всем объясняли: единственный шанс спасти театр — признать статью правильной, критиковать Мейерхольда и самих себя. Мать в обсуждении не участвовала, посидела немного за приоткрытой дверью. Это у неё на глазах произошло: когда Варвара Федоровна Ремизова заявила, что признаёт статью правильной, ей стало дурно и её пришлось приводить в себя*.
У меня закрепилось в памяти, что обсуждение продолжалось не один день*, но вряд ли так было, а всё дело в том, что стенограммы выступлений к нам домой приносили по частям, по мере готовности, их тут же вместе изучали, любопытно было посмотреть — как кто выкручивался. Впечатляли два выступления. Кто-то из рабочих сцены, кому нечего было терять, кроме своих цепей, был единственный, кто вспомнил о новом здании театра и сказал, что Мейерхольду надо дать возможность показать, какие у него были замыслы. Поразил Пётр Иванович Старковский, который говорил не по теме, перешёл «на личности» и называл Всеволода Эмильевича «этот человек». Это был гимн лютой ненависти к Мейерхольду, которая в течение многих лет ни в чём не проявлялась. Обьяснения не нашли. Может быть, нельзя двенадцать лет подряд играть городничего?
В один из бредовых дней Вс. Эм., зайдя в гастроном, что был рядом с Моссоветом, встретил там оперного артиста Большого театра Стрельцова. Это было шапочное знакомство. Стрельцов* отвесил Мейерхольду земной поклон и поцеловал ему руку. А в нашей квартире временами раздавался смех. Вечерами приходил кто-нибудь из близких, нас собиралось вместе восемь-девять человек. Чтобы не вешали нос, доктор Мейерхольд лечил всех смехом. Садились не за стол, а в сторонке, поставив стулья в кружок. Читали вслух «Голубую книгу» Зощенко, а ведь это было вовсе не отвлекаюшее чтение. Хохотали, когда Вс. Эм. зачитал нам текст отлучения Льва Толстого от церкви, который он отыскал в книжном шкафу. В газетном буме вокруг Мейерхольда звучал тот же пафос, те же грозные завывания. Раз Мейер показал, как должен выглядеть осатанелый злоумышленник которого изображали под его именем в газетных статьях. Он надел тулуп, в котором ездил на дачу, вывернув его косматым мехом наружу, а уж как ходил и глядел — разве опишешь. Мы падали.
Последний спектакль прошёл незаметно* и не выглядел прощальным.
Это был утренний «Ревизор», он состоялся в день опубликования постановления. Газеты пришли чуть ли не перед самым началом спектакля.
Чрезвычайное происшествие!», «Неожиданное известие!» — кричали
Бобчинский и Добчинский, подмигивая, кто-то из актёров шепнул — «сами знаем». Все уже устали ждать, из каких-то источников знали, что надеяться не на что.
Когда через год с лишним имя Мейерхольда появилось на афише, я видела, как незнакомые люди удивлялись — его же давно посадили. После статьи Керженцева малознакомые люди шарахались на улице даже от меня и Кости. Просто знакомые звонили, устремлялись в театр, кого-то из их, конечно, не досчитались. Звонков от близких друзей ждали с беспокойством, один из них как в воду канул, что было ужасно, но он потом возник — вышло какое-то недоразумение. Телефон то и дело звонил, но гостей в дом не звали — было не до них.
А вообще-то покинутость стала омрачать Вс. Эм. уже с мая 1937 года, когда из-за болезни З.Н. стиль жизни стал сильно меняться.
О том, что Пастернак с женой приходили на Брюсовский на следующий же день после закрытия театра*, — вы знаете. Эренбург про себя сам всё написал*. Как получилось с Балтрушайтисом, я вам писала. В конце марта за столом в "жёлтой" комнате сидели Оборин, Софроницкий, Олеша с женой. Мейер был усталый, его не радовало даже присутствие обожаемого Лёвочки Оборина. Но ему нужно было, чтобы рядом находился кто-то, с кем можно отвести душу. Для этого годился Гладков, но работа их уже не связывала, а я вам говорила, как к нему относилась З.Н. Его заменил на всю оставшуюся жизнь Евгений Самойлов. 20 июня 1939 года Женя зашёл навестить Зинаиду Николаевну, увидел, что в квартире обыск, вышел и быстро сбежал с лестницы. Очень-очень часто Мейер с Женей просиживал вечер за бутылкой коньяка, их тет-а-тет редко кто нарушал.
Про Петра Петровича Кончаловского нельзя сказать, что он был из тех, кто «не покинул», наоборот, он возник, явился примерно в конце апреля* [1938 г.] выполнить свою миссию. До этого встречи были, видимо, очень редкие и где-то на стороне. А когда он работал, завязались и семейные контакты, в доме прямо что-то воскресло, что-то очень благотворно подействовало на мать. В это время я болела, была прикована к постели в доме у мужа. Мать, приходя ко мне, кое-что рассказывала, была спокойная, нормальная. После этого срывов, ухода в болезнь у неё уже не было ни разу.
О 38-м годе я вам кое-что писала. Можно ещё вспомнить, что лето Вс. Эм. с матерью ездили, кажется, в Кисловодск, в общем, в те края, и о смерти Станиславского узнали в поезде. Удар был страшный. Зазвал к себе в купе кого-то из пассажиров, помянули*. В конце года зашёл Пастернак. Мать сказала ему: «Правда же, всё стало лучше, сажать перестали». Он ответил:
— Нет, всё плохо. Недавно в пересыльной тюрьме умер Мандельштам*.
О Мейерхольде — режиссёре Театра Станиславского — всё написано в похоронном тоне. О том, что читается между строк его октябрьского письма к З.Н., я вам писала. В новый театр домашние, конечно, не ходили, как к себе домой. Оставив дома грудного ребёнка, я ходила на "Риголетто" подышать воздухом премьеры. И было ощущение, будто всё возвращается на круги своя. Мать оживлённая, красивая, в лучшем своём вечернем платье. Мейерхольд выглядит хозяином, принимающим гостей в новом доме. Я сидела не с ними, а поодаль, рядом с Шурой. Шура с жадным любопытством смотрела на сцену — что из себя представляет эта постановка-гибрид, дитя двух отцов*. То и дело толкала меня в бок: «Ну какой же это Станиславский, это же Мейерхольд!»
В том, что касалось его судьбы, Всеволод Эмильевич был суеверен. «Я верю в свою звезду». В день закрытия театра (8.1.1938) он ахнул — в дате две восьмёрки, а восьмёрка всегда была для него роковой цифрой. Тут же привёл множество примеров. Ждал ли он ареста? Можно, наверное, ответить так — давно был готов, но уже не ждал. Безумное время имело свои закономерности. Для решения судьбы не хватало ещё какой-то восьмёрки. Вы читали, конечно, статью Ваксберга в «ЛГ». Не верится, что всё решилось за пять дней*. Мешает поверить то, что в Москве в один день с Мейерхольдом был арестован Бабель*, по тому же делу.
Всё это написала, как обычно, «для сведения», с мыслью, что вам предстоит ещё переиздать книгу «Мейерхольд». А если вам надо будет на меня ссылаться, укажите, что это из набросков моих воспоминаний, с которыми я вас познакомила. Такие кусочки здесь есть, но это именно наброски, а не отрывки из готового текста. А письмо об архиве, оно и есть давнее письмо со всякими пояснениями.
Надо было упомянуть в «Огоньке» военного прокурора Медведева, я вам о нём писала. Маша сказала по телефону, что разыскала Ряжского, снимавшегося реабилитацией Вс. Эм. Ряжский мог бы, наверное, добавить подробности.
Кланяюсь Татьяне Израилевне, пусть не болеет. И вам — здоровья и везения.
Ваша Т.Есенина.
P. S. Добавлю для полноты картины — на брошенной даче над архивом имела шансы прохудиться старая крыша, и тогда — всему конец.

[Света]

В рецензии Р.В.Пикеля говорилось: «Пьеса с течением времени приобрела гастрольный характер. Находили артигстку с "именем", подбирали бесцветных исполнителей и ехали на гастроли в провинцию. Этот гастрольный характер сказался и у Мейерхольда при распределении ролей. Зинаида Райх в роли Маргерит была на голову выше остальных исполнителей» {Известия, 1934, 23 марта).

...прозрачный занавес. — Во второй редакции спектакля «Горе уму» (премьера показана в Ленинграде 25 сентября 1935 г.) Мейерхольд использовал занавес «из просвечивающей светло-коричневой материи», позволявший зрителям видеть то, что происходило на сцене во время антрактов (см. Советское искусство, 1935, 23 ноября).

От редакционной статьи не отшутишься. — Редакционная статья «Правды» «Сумбур вместо музыки» (1936, 28 января) упоминала о «мейерхольдовщине» в таком контексте: «Это музыка, которая построена по тому же принципу отрицания оперы, по какому левацкое искусство вообще отрицает в театре простоту, реализм, понятность образа, естественное звучание слова. Это — перенесение в оперу, в музыку наиболее отрицательных черт "мейерхольдовщины" в умноженном виде».
В начальные месяцы 1936 г. Мейерхольд отказывался принять в свой адрес обвинения в «мейерхольдовщине» и убеждённо противопоставлял «мейерхольдовщине» свои прежние работы, повторяя, что театр не может не быть условным и невозможно Противопоставлять содержание форме. В беседе с выпускниками ГИТИСа 15 февраля 1936 г. он говорил: «В первой же статье: "мейерхольдовщина". Верно? Но я буду сейчас же отмежовываться. Я сначала было обиделся, а потом посидел и подумал и сказал: это ко мне не относится. Потому что надо бить фактами. Я сейчас же стал перечислять по пальцам, начиная с 1921 года, и гляжу — ничего подобного. Никакой "мейерхольдовщины" там нет. Там есть Мейерхольд, но нет "мейерхольдовщины". <...> С "мейерхольдовщиной" можно выплеснуть и Мейерхольда» (РГАЛИ, ф. 998, оп.1,ед.хр.747,л.18и21).

... на премьеру, получив пригласительные, пойти не смогли. — Московские премьеры оперы Д.Д.Шостаковича «Леди Макбет Мценского уезда» («Катерина Измайлова") состоялись 24 января 1934 г. (Музыкальный театр им. В.И.Немировича-Данченко) и 26 декабря 1935 г. (филиал Большого театра). Относящиеся к 1936 г. высказывания Мейерхольда свидетельствуют о его хорошем знании музыки «Леди Макбет Мценского уезда».

... наступивший «период» не позволял ему выступать против мейерхольдовщины — Доклад «Мейерхольд против мейерхольдовщины» был прочитан 14 марта 1936 г. в ленинградском лектории. Выступления Мейерхольда против эпигонской мейерхольдовщины начались за несколько лет до этого доклада. Для оценки театрального процесса середины 1930-х гг. они имеют не меньшее значение, нежели протесты К.С.Станиславского против вульгаризаторов его системы. Едва ли не самым ярким среди подобных выступлений Мейерхольда была его речь на диспуте о «Даме с камелиями», проходившем 30 апреля 1934 г. в Ленинграде. «Режиссёры все помешаны на переделки с лёгкой руки Мейерхольда, — говорил он. — Я считаю, что <...> должен был сам же прекратить это "безобразие", поскольку я его начал, т.е. прекратить безобразие в кавычках, потому что мои последователи превратили это безобразие в кавычках в безобразие без кавычек». Как отмечает В.П.Нечаев, Мейерхольд предъявлял эти претензии своим ученикам и последователям за два года до доклада «Мейерхольд против мейерхольдовщины» (Нечаев В. П. К вопросу о документальном наследии В.Э.Мейерхольда. — В кн.: «Мейерхольд, режиссура в перспективе века». М.,2001, с.64). Выступая 20 сентября 1934 г. в ленинградском лектории, Мейерхольд «категорически отмежёвывался от своих подражателей, которые превратили освоение классики в искажение классики, для которых классический текст является только поводом для бездумного штукарства» (Рабочий и театр, 1934, № 29, с.3).

Вторым выступлением против мейерхольдовщины Т.С.Есенина называет речь Мейерхольда на собрании театральных работников Москвы, которое длилось пять дней (13, 17, 22, 26 марта и 1 апреля 1936 г.); оно проходило в ныне не существующем помещении Театра сатиры (Садово-Триумфальная пл., д. 1/29). См.:Мейерхольд 1968, т.2, с.348-358, 566.

Вс. Эм. сблизился с ним не во времена Пролеткульта, а летом 1925 года, когда он с матерью ездил в Италию, а Платон Михайлович находился там в качестве посла. - Вернувшись из Италии, Мейерхольд в одном из интервью рассказывал:
«Вокруг Керженцева сплотилась вся колония приезжих из СССР. За время нашего пребывания в Риме в полпредстве состоялось чтение Н.Эрдманом своей пьесы "Мандат , выступление Вячеслава Иванова с переводом сонетов Микеланджело, концерт скрипача профессора Сибора, вечер спайки с молодыми московскими учёными, приехавшими во главе с профессором Дживелеговым, и др.» (Новая вечерняя газета, 1925, 7 сентября). О дружеских контактах Керженцева и Мейерхольда свидетельствуют письма Керженцева, сохранившиеся в мейерхольдовском архиве (РГАЛИ, ф.998, оп. 1, ед.хр.1706). Они относятся к 1925—1931 гг.; письма 1925 г. связаны с итальянской поездкой Мейерхольда и Райх; в 1926 г. обсуждается возможность создания кинофильма на основе спектакля «Лес», позже — вопросы репертуара («Москва» А.Белого, «Командарм 2» И.Сельвинского).

...статья Керженцева «Театр Мейерхольда должен жить». — Керженцев выступил с этой статьёй в «Правде» 21 сентября 1928 г. — тогда ситуация вокруг ГосТИМа становилась критической и театру грозила ликвидация. Он писал: «В тяжёлую пору своей жизни театр Мейерхольда должен получить от нас максимальную поддержку, должен быть поставлен в такие материальные и общие условия, которые бы обеспечили ему нормальную работу. Нельзя считать нормальными условиями травлю театра (например, со стороны наших театральных журнальчиков, возродивших худшие формы жёлтой прессы), нельзя считать нормальным положение, когда театр, нуждающийся в капитальном ремонте, получает на ремонт 15 тысяч, да и те задерживаются разными бюрократическими инстанциями, и начало сезона тем самым оттягивается. Нельзя считать нормальным, когда театр лишают возможности иметь репетиционное помещение, когда на его имущество наложен арест и артисты не получают зарплаты. Разрушить театр очень легко. Для этого не нужно никакого умения, никаких знаний. Подкрепить театр в тяжёлую минуту, вывести его на торную дорогу, помочь ему продолжать свою работу, сохранить коллектив, имеющий мировую репутацию, — такова обязанность всех органов, работающих по линии искусства».

Мейерхольд дал ему отпор с первого же захода. Началась заочная перепалка, которая довела Керженцева до белого каления. — В этих словах Т.С.Есениной сформулирована линия общественного поведения Мейерхольда, каким оно сложилось в 1936 г., — линия его сопротивления набиравшему силы курсу Комитета по делам искусств на насаждение упрощённого понимания природы искусства и беспощадное искоренение левых художественных течений. Эта полемика («заочная перепалка») Мейерхольда с Керженцевым на протяжении 1936 г., всё ещё не полно выявленная и не проанализированная, начиналась в феврале 1936 г. почти непроизвольно, её провоцировали те высказывания Керженцева, которые Мейерхольд оценивал как односторонние, узкие, малограмотные. Свидетельство Т.С.Есениной показывает, что в этот период Мейерхольд не считал Керженцева марионеткой в чьих-то руках и настаивал на его личной ответственности за ошибочность его позиций и действий.
Уже в середине февраля 1936 г. он оспаривал отдельные высказывания Керженцева, которые считал неубедительными. Выступая на пленуме ЦК РАБИС, Керженцев полудирективно рекомендовал Д.Д.Шостаковичу «проехаться по Советско¬му Союзу, собрать песни, которые создаёт и хранит народ» (цит. по отчёту газеты «Кино» от 16 февраля 1936 г.). Мейерхольд откликнулся на эти рекомендации в лекции 15 февраля 1936 г.: «А Шостаковичу можно и ехать, и не ехать» (РГАЛИ, ф.998, оп.1, ед.хр.747, л.24).
Вспоминая весну 1936 г., Эренбург (Люди, годы, жизнь, т.2, с.77) писал: «Мейерхольд томился и по десять раз перечитывал вздорную статейку, что-то подчёркивая». Пачка газетных вырезок в архиве Мейерхольда подтверждает наблюдения Эренбурга. Мейерхольду было необходимо знать точные аргументы тех, кто осуществлял руководство искусством, он брался оспорить их. Мейерхольд видел, что эта полемика невозможна в печати и потому находил иные формы — публичные доклады и лекции, выступления на официальных и полуофициальных совещаниях и т.п.
Полемика с двумя статьями Керженцева, появившимися в «Правде» и носившими явно установочный характер, заняла большое место в докладе Мейерхольда о Чаплине и чаплинизме, с которым он выступал 13 июня 1936 г. в ленинградском Доме кино. Статья Керженцева «Казахское искусство» {Правда, 1936, 24 мая), вызванная проходившей в Москве декадой казахского искусства, была построена на противопоставлении «реалистического» казахского театра «формалистическому» китайскому ( и открыто направлена против недавних триумфальных гастролей Мэй-Ланьфана). «Какой резкий контраст между казахским и, например, китайским театром! — писал Керженцев. — У казахских актёров на первом месте передача человеческих чувств, художественная характеристика живого образа. У китайского актёра — на первом плане акробатика, внешне показное. И потому казахский театр так жизнен, а Китайский театр — так формален». В ленинградском докладе Мейерхольд говорил: «Если мы, например, поверим такой формуле, по которой казахское искусство будет определяться как жизненное, а китайское искусство будет причисляться к формализму, я считаю, что это ужасная ошибка и мы должны обязательно её разоблачить» (цит. по публикации А.В.Февральского в его кн. «Путь к синтезу. Мейерхольд и кино» М.,1978, с.23).
В статье «О Третьяковской галерее» Керженцев требовал от современных живописцев ориентации на передвижничество и настаивал на очищении музейных экспозиций от левой живописи. В споре с этими положениями Мейерхольд в тезисах доклада о Чаплине писал: «Не будет правильно направляться искусство в своём стремлении двигаться на новые ступени новых высот, если мы поверим т.Керженцеву, что нам нужно сейчас изображать действительность в искусстве приёмами Репина, Шишкина, Сурикова» {Мейерхольд и другие, с.736).

...Керженцев дал знать Всеволод Эмильевич, что хочет с ним встретиться. — Это могло быть после просмотра спектакля «Одна жизнь» 5 ноября 1937 г.; 21 и 22 ноября в ГосТИМе проходили производственные совещания об «Одной жизни».
... с времён «Пиковой дамы». — Работа над «Пиковой дамой» в ленинградском Малом оперном театре началась в мае 1934 г.; премьера — 25 января 1935 г.

...не знаю, где он выступал в Москве. — В дневнике ГосТИМа за 1937 г. отмечено, что утром 10 февраля была «вызвана вся труппа для участия в общемосковском митинге, посвященном столетию со дня смерти А.С.Пушкина», вечерний спектакль («Горе от ума») был отменён «согласно указания Всесоюзного комитета по делам искусств», и назначен «Вечер, посвященный памяти А.С.Пушкина»; его открывал «Доклад нар. арт. Республики Вс.Мейерхольда "Пушкин — драматург"».

...книга воспоминаний Литвинова. — См.: Литвинов В.В. Заглавие не придумано. М.,1968, с.215-219.

Ходили в театр Жуве на «Скупого», были за кулисами. — Новинкой театра Жуве в это время была знаменитая постановка мольеровской комедии «Школа жён» (премьера 9 мая 1936 г.), и можно думать, что именно эту пьесу видел Мейерхольд в свой последний приезд в Париж.

... около недели провели в Праге. — См.: Мейерхольд 1968, с.371—372, 569—570. См. также: Вс.Мейерхольд в Праге. Публикация А.В.Февральского. — В кн.: Пути развития и взаимосвязи русского и чехословацкого искусства. М.,1970. с.135—140.

... с
Сашей Гладковым... — См.: Гладков, т.2, с.40—43.

... и ужасно обрадовался. — См.: Там же, с.99.

... такое можно увидеть раз в жизни. — См.: Встречи с Мейерхольдом, с.494.

С «Наташей», считаю, дело тёмное. — Анализ этого спектакля см.: ЗолотницкииД.И. Мейерхольд. Роман с советской властью. М.,1999, с.294—299.

... этот долгострой. — По плану Государственного института искусствознания В.Э.Хазанова готовит к печати свод документов, фиксирующих все этапы переработок первоначального проекта нового здания ГосТИМа.

...Аркадия Райкина он возжаждал и пригласил... — См.: РайкинА.И. Воспоминания. М.,1993, с.122-125.

Долгое время в театре числился Борис Чирков, несчастный не сыграл ни одной роли. - В подобном положении оказался не Б.П.Чирков (он не работал в ГосТИМе), а О.Н Абдулов, приглашённый Мейерхольдом в ГосТИМ в 1936 г. и ни разу не вышедший его сцену (хотя в программах спектаклей он фигурирует как один из исполнителей роли Расплюева в «Свадьбе Кречинского»). Он репетировал написанную специально для него роль старого железнодорожника Зулака в «Одной жизни»; предполагалось также, что для Абдулова будет инсценирована повесть Бальзака «Отец Горио». См.: О.Н.Абдулов. Статьи, воспоминания. М.,1969, с.91.

Эренбург привёл разговоры в доме Мейерхольда о репрессиях. — «Помню страшный день у Мейерхольда. Мы сидели и мирно разглядывали монографии Ренуара, когда к Всеволоду Эмильевичу пришёл один из его друзей, комкор И.П.Белов. Он был очень возбуждён, не обращая внимания на то, что, кроме Мейерхольдов, в комнате Люба и я, начал рассказывать, как судили Тухачевского и других военных. Белов был членом Военной коллегии Верховного Суда. "Они вот так сидели — напротив нас, Уборе-вич смотрел мне в глаза..." Помню ещё фразу Белова: "А завтра меня посадят на их место"» {Люди, годы, жизнь, т.2, с. 160). Заседание Специального судебного присутствия Верховного Суда СССР по делу М.Н.Тухачевского и других военачальников проходило 11 июня 1937 г.; И.П.Белов был арестован 7 января 1938 г.

... очень близкий друг Вс.Эм. кремлёвский врач Левин Лев Григорьевич. — Л.Г.Левин арестован 2 декабря 1937 г.; ещё с 1910-х гг. он был «одним из популярнейших врачей среди писателей и артистов» {Ходасевич В.Ф. Некрополь. М., 1996, с.209). Н.Д.Волков вспоминал, что после приезда Мейерхольда в 1920 г. из Новороссийска в Москву «одна из бывших актрис Дома интермедий Бэлла Георгиевна Казароза устроила его жить в квартире доктора Левина на Арбате» {Волков Н.Д. Театральные вечера. М.,1966, с.280).

Наш с Костей брат Юрий Есенин... — Юрий (Георгий) Есенин (1914—1937) арестован 4 апреля 1937 г. на станции Уссури; о предъявленных ему обвинениях см.: Волгин В. Документы рассказывают... — Вопросы литературы, 1992, № 1, с.279—283.

... в Сибирь поехать пришлось. — О судьбе Надежды Чумак и её мужа рассказано в «Доме на Новинском» (Согласие, с. 155).

Целебна была для Всеволода Эмильевича даже встреча с немецкой овчаркой Урсом... — Сохранилось письмо Т.С.Есениной родителям, посланное из Горенок 1 октября 1937 г. (Мейерхольд и Райх находились тогда в Ленинграде, где осенью 1937 г. в помещениях Выборгского дома культуры и Дома культуры им.Горького проходили очередные гастроли ГосТИМа):

«Дорогие мама и папа!
Вчера мы с бабушкой и Володькой были опять на даче, с ночёвкой. Это уже 3-й раз, после вашего отъезда. Забор построен уже спереди и сзади, а со стороны Пастиновых старый разобран и новый уже строится. Дедушка поёт "Солнце всходит и заходит, а в тюрьме моей темно", и говорит, что теперь если уж жулик перелезет через этот забор, да начнёт душить, так снаружи никто и криков не услышит. Камин и обе печки уже починены. Цыплята стали ростом с кур, но неизвестно, кто курица, кто петух, т.к. все они почти одинаковые и никто петухом не поёт. Георгины на днях все завяли в одну ночь, сохранились только те, что под ёлкой. Ухо у Урсятинки понемногу заживает. Я очень боялась, что оно у него так и останется, как в прошлый наш приезд, но теперь оно у него стоит почти наравне с другим ухом и он его может уже прижимать и навострять. Прошлый раз при встрече он безумно визжал, т.к. каждый прыжок от радости стоил ему страшной боли, а в этот раз он прыгал и бесился почти уже в меру своей потребности и визжал только, когда по забывчивости начинал чесать больное ухо своей лапищей с когтями. Мячик мы ему давно привезли, но играть Лидия Анисимовна с нами ему ещё не даёт. Он сейчас линяет на зиму, на морде шерстота у него уже переменилась и морда стала ещё симпатичней, но спина ещё линяет, и поэтому вид у него слегка паршивоватый. Ну, хватит вам про Урса. Про кормёжку я ничего не пишу, всё равно папа скажет, что его никто никогда и ничем не кормит.
Тачку мы ещё не продали, но вы от этого не слишком страдайте — к вашему приезду мы всё равно её куда-нибудь сбагрим. Она выдумала теперь такую лисиную хитрость: раньше, когда её выводили гулять, она всегда страшно боялась детей, которые очень обращали внимание на её странную и корявую внешность и стремились её подразнить или поласкать, что ей одно и то же, и она закрывала глаза, ложилась от страха на землю и дальше не шла, а теперь она вдруг внезапно переменилась, носится по улицам не отставая от Ютки и с диким лаем, сама же от страха поднимая хвост и уши бросается на всех детей и людей ниже среднего роста и норовит схватить за ноги. Все от неё теперь шарахаются и бегут.
Я начала ходить на новые французские курсы. Но они новые только тем, что находятся в другом месте, т.к. туда перешла наша преподавательница и половина, даже больше, нашей группы. В ун-те анализ мне уже понравился, но зато я начала питать тихую ненависть к высшей алгебре. Недавно меня вызывали по военному делу, и преподаватель очень удивился, когда я не знала точно, на сколько времени созываются "на сборы" во время трёхгодичного отпуска бойцы, призываемые в территориальные части. Он сказал, что я это обязательно должна знать, чему я в свою очередь удивилась.
У нас всё абсолютно благополучно. Была больна Анюта, да и та выздоровела.
Лидия Анисимовна очень просила узнать — сколько надо купить мешков картошки у Араповых, если она стоит 15 рублей мешок картошки помельче, и 20 рублей крупной.
Пусть Шура обязательно напишет про Пепку, как он там в Ленинграде.
Целую вас всех.
Таня».
(РГАЛИ, ф.998, оп.1, ед.хр.3694, л.6-7)

... после статьи Керженцева Мейерхольд советовался с Пастернаком — стоит ли ему искать встречи со Сталиным. Борис Леонидович отсоветовал. — Можно предполагать, что упомянутый разговор с Пастернаком происходил не в конце 1937 г. (после статьи «Чужой театр»), а 5 марта 1936 г., вскоре после появления редакционой статьи «Сумбур вместо музыки».
А.К.Гладков рассказывал, что 5 марта он был свидетелем разговора Мейерхольда с Пастернаком о том, следует ли Мейерхольду искать встречи со Сталиным. Разговор был вызван тем обстоятельством, что «один высокопоставленный товарищ из числа ближайших личных сотрудников Сталина» (Гладков далее называет его «тов.П.») несколько раз подряд побывал на спектакле «Дама с камелиями» и однажды «зашёл к З.Н.Райх или как-то передал ей» свои сожаления о том, что в ГосТИМе нет правительственной ложи, и потому «Сталин не может приехать на спектакль», который «несомненно понравился бы ему, а это имело бы большие последствия для театра и самого Мейерхольда». Тот же «высокопоставленный товарищ» добавил, что «не исключена возможность специального приёма Мейерхольда Сталиным» и что он «готов сделать попытку организовать такую встречу, если, конечно, сам Мейерхольд к этому стремится» (Гладков, т.2, с.350). В тот вечер, по словам Гладкова, Пастернак «пылко доказывал В.Э., что недостойно его, Мейерхольда, являться к Сталину просителем, а в ином положении он сейчас быть не может, что такие люди, как Сталин и Мейерхольд, должны или говорить на равных, или совсем не встречаться». Гладков пишет, что «Мейерхольд согласился с Пастернаком: сказал, что он понял, что сейчас действительно не время добиваться этой встречи».
С этими предположениями о возможной встрече со Сталиным, возникшими зимой 1935/36 г., следует связать остающееся неизвестным в печати письмо Мейерхольда Сталину, написанное летом 1936 г. (когда Мейерхольд продолжал противопоставлять свои позиции позициям Комитета по делам искусств, см. с.217—218):

«Дорогой Иосиф Виссарионович!
Мысли мои об объёме и значении Вашей работы всегда останавливали моё долголетнее желание повидаться с Вами. Однако, сейчас, когда я знаю, что Вы вплотную стали интересоваться искусством и, в частности, театром, я считаю для себя необходимым просить Вас о свидании для того, чтобы рассказать Вам о своих планах на ближайшие 3—5 лет, в связи с возможностью, которая откроется мне с окончанием строительства нового здания.
Передовая "Правды" от 8-го августа ("Привить школьникам любовь к классической литературе") заставляет меня и как коммуниста, и как художника, чувствовать ответственность мою, и я хочу изложить Вам ряд моих мыслей по этому поводу.
Знаю также, что и по линии человеческой — свидание с Вами мне даст зарядку, бодрость, возможность избавиться от депрессии, в которой я нахожусь, как художник, и работать по-новому.
Любящий Вас Вс.Мейерхольд.
P.S. 14-го августа в 1 час ночи я еду на Донбасс (гастроли театра), а 24 буду в Москве. Тел. 5-87-31». (РЦХИДНИ, ф.558, оп.11, ед.хр.775, л.99.)

В архивной описи письмо отнесено к маю 1936 г., но оно написано после 8-го и не позже 13 августа — в нём упомянута передовица «Правды» от 8 августа и сказано об отъезде на гастроли в ночь на 14 августа. (Летом 1936 г. ГосТИМ гастролировал в Киеве с 22 июля по 11 августа; в Киеве 3, 4 и 5 августа Мейерхольд вёл репетиции «Бориса Годунова». С 13 по 18 августа гастроли продолжались в Макеевке, а также с 17 по 28 августа в Сталино. В Москве с 19 по 24 августа проходил открытый судебный процесс по «делу троцкистко-зиновьевского центра».)
Упоминание о передовице «Правды», посвященной отношению к классическому наследию, и намерение Мейерхольда говорить со Сталиным на эту тему, очень выразительны, — хотя нет точных подтверждений того, что Мейерхольд знал о письме Сталина В.Н.Билль-Белоцерковскому, в котором Сталин назвал «некоторые отрицательные черты» режиссуры Мейерхольда — «кривляние, выверты, неожиданные и вредные скачки от живой жизни в сторону "классического" прошлого».
На письме Мейерхольда две пометы, сделанные в секретариате Сталина. Первая (синим карандашом): «Сообщить, что сейчас нет т.Сталина. П.". Вторая (красным карандашом): «Мейерхольду сказано 31 августа 1936 г. Б.Дв.». Первая принадлежит А.Н.Поскрёбышеву, вторая — Б.А.Двинскому.
Спустя неделю после того, как Мейерхольду было сообщено об отсутствии Сталина в Москве, было установлено почётное звание «Народный артист СССР». Мейерхольд вполне мог думать, что «новое звание изобрели специально с целью подчеркнуть неугодность Мейерхольда высшим инстанциям» (см. выше с. 103).
Но, по-видимому, сообщение об отсутствии Сталина было сделано в такой форме, что весной 1937 г. З.Н.Райх в своём письме Сталину сочла возможным напомнить ему: «Вы <...> ответили согласием видеться с ним [Мейерхольдом], когда он Вам написал». В том, что в ноябре 1936 г. Мейерхольд не был приглашён на VIII съезд Советов (одобривший проект новой Конституции), Мейерхольд, судя по тому же письму Райх, склонен был видеть интригу Керженцева, не желавшего предоставить Мейерхольду возможность встретиться со Сталиным.
Это письмо Райх, датированное 29 апреля 1937 г., опубликовано в кн.: «Власть и художественная интеллигенция» (М.,1999, с.365—367). Оно было отослано адресату через считанные дни после закрытого обсуждения в ГосТИМе спектакля «Наташа» (25 апреля 1937 г.), в самые первые дни начинавшейся болезни З.Н.Райх (см. выше, с.34 и 101), и отправлено, очевидно, в тайне от Мейерхольда. Вспоминая атмосферу 1937 года, Эренбург (Люди, годы, жизнь, т.2, с. 159) писал: «Мы думали (вероятно, потому, что нам хотелось так думать), что Сталин не знает о бессмысленной расправе с коммунистами, с советской интеллигенцией. Всеволод Эмильевич говорил: "От Сталина скрывают..." <...> Я встретил в Лаврушинском переулке Пастернака; он размахивал руками среди сугробов: "Вот если бы кто-нибудь рассказал про всё Сталину!.."». Именно с этих позиций («Вас так бесконечно, бесконечно обманывают, скрывают и врут») написано письмо З.Н.Райх:
«Дорогой Иосиф Виссарионович!
Я Вам пишу письмо уже больше года в своей голове, после речи Фурера против Мейерхольда весной 1936 года.
Я её не слышала, слышал её мой сын, который пришёл с сжатыми кулаками в кармане и сказал: теперь Фурер навеки мой враг. Но я это выступление (содержание; знаю, он нарочно спутал все карты.
Я с Вами всё время спорю в своей голове, всё время доказываю Вашу неправоту порой в искусстве.
Я в нём живу больше 20 лет; Толстой (простите, что, почти как Хлестаков, я говорю — "и я") писал статью "Об искусстве" 15 лет; Вы были заняты не тем (искусство — надстройка) и правы по тому закону, который Вы себе поставили, и правы по-своему — в этом Ваша сила, и я её признаю.
Но Толстой отрицал искусство, а Вы должны понять его всю силу и не ограничивать своими вкусами. Простите мою дерзость, — это беру на себя, Вам дерзости никто никогда не скажет, меня воспитали "Ближние мельницы" (у В.Катаева описаны в романе "Белеет парус одинокий"). Я дочь рабочего, — сейчас это для меня главное, — я верю в свой "классовый инстинкт", он вёл меня, когда я помогала Мейерхольду в борьбе с РАППом.
Он ведёт меня на это письмо к Вам, я обязана перед своей совестью всё, что я знаю, сказать. "Что я знаю" — не так уж много, но я Вам всё расскажу при свидании. У меня много "прожектов" в голове, но не всё, вероятно, верное, Вы разберётесь и обдумаете сам. <...>
Вас так бесконечно, бесконечно обманывают, скрывают и врут, что Вы правильно обратились к массам сейчас. Для Вас я сейчас тоже голос массы, и Вы должны выслушать от меня и плохое и хорошее. Вы уж сами разберётесь, что верно, а что неверно. В Вашу чуткость я верю. Какие доказательства? Я знаю, когда выбирали в Пушкинский комитет, Вы выставили кандидатуру Мейерхольда, ответили согласием видеться с ним, когда он Вам написал; не виделись потому, что нас не позвали на съезд, когда утверждалась Конституция, — это была такая пощёчина, которую могла сделать только рука Керженцева, но мы-то оскорбились?! Керженцев ругал Мейерхольда почти "врагом народа", — это не шутка, это кто делал? Оскорбление должно быть распутано до конца.
Но Вы поняли Маяковского. Вы поняли Чаплина, Вы поймёте и Мейерхольда. Вражеская рука отводила Вас от него, как и нас от Вас. <...>».
В.Я.Фурер, упоминаемый в первых строках письма, был тогда заведующим культурно-просветителыСым отделом Московского комитета ВКП(б). На многодневной дискуссии работников московских театров, организованной ЦК РАБИС в марте-апреле 1936 г., Фурер (как и заместитель заведующего культурно-просветительным отделом ЦК ВКП(б) А.И.Ангаров и Керженцев) подводил итоги обсуждения. В его речи, наиболее жёсткой по отношению к Мейерхольду, было сказано о необходимости пересмотреть установившиеся в прежние годы представления о месте Мейерхольда в истории советского театра и ограничить значимость его профессиональных открытий: «Было бы нелепо отрицать роль Мейерхольда в развитии советского театра, хотя и надо более осторожно определять её, чем роль "вождя театрального октября", но никто никогда не пойдёт на канонизацию того, что делает Мейерхольд». Фурер предлагал Мейерхольду «по-серьёзному разобрать свой путь» и «решить, что более важно для него: восторженные ли взвизгивания его поклонников или суровая большевистская критика». «Большевистская критика» недвусмысленно противопоставлялась Фурером «взвизгиваниям» тех, кто прежде поддерживал Мейерхольда. Позиция Мейерхольда истолковывалась как следствие и результат влияний его окружения: «Вся беда Мейерхольда — в его поклонниках, которые мешают ему работать по-настоящему и все промежуточные моменты его творчества возводят в канон». В подтексте этих заявлений явно просматривается указание на связи Мейерхольда с теми политическими кругами, линия которых оценивалась теперь как вредная (см.: Советское искусство, 1936, 29 марта).
Остаётся неясным, было ли это письмо З.Н.Райх Сталину единственным, или же весной следующего 1938 г. она писала Сталину вторично. Б.В.Ряжский в 1955 г. говорил Т.С.Есениной о письме, написанном после закрытия ГосТИМа, то есть не о письме 1937 г., вызванном разгромом «Наташи» (см. с. 35 и 205). Об этом разговоре с Ряжским Т.С.Есенина вспоминала так:
«Больше всего меня потрясло следующее. Ряжский сказал:
— Плохую роль в деле Мейерхольда сыграло письмо, которое он написал Сталину в 1938 году. Напрасно он его послал.
— Какое письмо?! Не могло быть никакого письма, Мейерхольду не о чем было просить Сталина после закрытия театра.
Бурно запротестовав, я осеклась — мне всё стало ясно.
— Погодите. Это было странное письмо? Было в нём приглашение Сталину прийти к нам домой? Были намёки на то, что он ничего не понимает в искусстве?
-Да.
— И оно подписано именем Мейерхольда? -Да.
— Но вглядитесь в почерк, это не почерк Мейерхольда, это писала моя мать». {Театр, 2003, № 1-2, с.75.)
Обе темы письма Сталину, которые помнила Т.С.Есенина, присутствуют в письме 1937 г., в нём З.Н.Райх предлагала Сталину встречу с матерью Маяковского, Мейерхольдом и Сейфуллиной в Горенках, и в том же письме сказано, что Сталин «должен понять его [искусства] всю силу и не ограничивать своими вкусами».
Вместе с тем Т.С.Есенина считала, что существовало письмо, написанное З.Н.Райх в 1938 г.; эти темы могли повторяться и в нём:
«В конце весны 1938 года Зинаида Николаевна почти пришла в себя после нервного потрясения. Но у неё появилась навязчивая идея — она должна написать Сталину. В её перевозбуждённом уме не укладывалось, как Сталин мог санкционировать ликвидацию театра, если он в этом театре не бывал и Мейерхольда совсем не знал. В написанном ею письме всё сводилось к этой мысли. Письмо она читала всем домашним, Мейерхольд запретил ей его посылать. Мы были уверены, что она подчинилась, скрытнось не была ей свойственна» (Там же).
Далее Т.С.Есенина пишет: «Не могу исключить вариант, который кажется мне наиболее правдоподобным, — Зинаида Николаевна не посылала письма, но и не уничтожила его. Тогда при обыске 20 июня письмо могли обнаружить у неё в бумагах и забрать с собой». Это предположение может найти подтверждение в том, что в протоколе обыска на даче в Горенках указано изъятое письмо Сталину на 6 листах, а в протоколе обыска в квартире на Брюсовском — другое письмо Сталину, на 11 листах. Изъятые документы остаются неизвестны.

Последний раз «Даму с камелиями» показали... — В дневнике ГосТИМа отмечено, что З.Н.Райх играла Маргерит 17 декабря 1937 г. (в день выхода статьи Керженцева «Чужой театр»), а также 19, 22, 24 и 29 декабря 1937 г. и 2 и 5 января 1938 г.; рассказ М.М.Садовского {Встречи с Мейерхольдом, с.526—527) следует отнести к одному из этих спектаклей. В спектакле 7 января, оказавшимся последним, роль Маргерит играла О.В.Шульгина.
27 декабря 1937 г. З.Н.Райх в последний раз играла Анну Андреевну в «Ревизоре».
Партийным секретарём был Василий Пшенин. — В.Ф.Пшенин был председателем месткома ГосТИМа; секретарём партогранизации был П.В.Кудлай.

... когда Варвара Фёдоровна Ремизова заявила, что признаёт статью правильной, ей стало дурно и её пришлось приводить в себя. — В.Ф.Ремизова в первый день обсуждения просила предоставить ей слово вне очереди, сославшись на то, что «чувствует себя неважно». Её выступление было самым кратким. На следующий день Н.К.Мологин в своей речи упомянул: «Вчера уважаемая Варвара Фёдоровна говорила немного, но сказала многое и, сказав многое, она не вынесла, упала в обморок». В.Ф.Ремизова была знакома с Мейерхольдом с конца 1890-х гг.

...обсуждение продолжалось не один день. — Собрание шло 22, 23 и 24 декабря 1937 г.

Заслуженный артист РСФСР С.Н.Стрельцов пел в Большом театре с 1920 по 1946 г.

Последний спектакль прошёл незаметно. — Это было 440-е исполнение «Ревизора» (3-е в 1938 г.). Записи в дневнике ГосТИМа в тот день сделали П.И.Егоров, М.Белкина и А.В.Кельберер:
«8.I.38. "Ревизор". 3/440.
Последний спектакль после постановления Комитета по делам искусств. Хлестаков — Кельберер. Багорская — Ан.Антоновна [так!]. Map. Ант. — Голованова. П.Егоров Белкина
1938, 8 января в бывшем знаменитом театре им.Мейерхольда я сыграл в последний раз роль Хлестакова, в чём и оставляю свою подпись в веках. А. Кельберер
Продолжение не следует. Посыпем пеплом это место и скажем КОНЕЦ». (Кельберер был введён на роль Хлестакова 4 мая 1937 г.)

Пастернак с женой приходили на Брюсовский на следующий день после закрытия театра. — Об этом визите Б.Л.Пастернака рассказали Л.Снежицкий (Встречи с Мейерхольдом, с.565) и Гладков; но о присутствии З.Н.Пастернак Гладков упоминает лишь в записи об обеде у Мейерхольдов 5 марта 1936 г (см.: Гладков, т.1, с.347, 352).

Эренбург про себя сам всё написал. — См.: Люди, годы, жизнь, т.2, с. 158.

Про Петра Петровича Кончаловского нельзя сказать, что он был из тех, кто «не покинул», наоборот, он возник, явился примерно в конце апреля... — Портрет Мейерхольда работы П.П.Кончаловского и подготовительные рисунки к нему датируются 1938 г. (см.: «Кончаловский. Художественное наследие. М.,1964). Портрет воспроизведён впервые: Искусство, 1956, № 7, с.22; приобретён Третьяковской галереей в 1970 г. у семьи художника.

...о смерти Станиславского узнали в поезде. Удар был страшный. Зазвали к себе в купе кого-то из пассажиров, помянули. — Известие о смерти К.С.Станиславского Мейерхольд получил, очевидно, накануне заранее намеченного дня отъезда курьерским поездом из Кисловодска в Москву. С конца июня Мейерхольд находился в Кисловодске, где гастролировал Оперный театр им.Станиславского (см.: Встречи с Мейерхольдом, с.588). В написанном в начале августа письме Ю.А.Бахрушину Мейерхольд сообщал, что уедет из Кисловодска 8 августа и 10-го будет в Москве {Переписка, с.350). Станиславский скончался 7 августа 1838 г., похороны состоялись 9-го. Телеграмма Мейерхольда Бахрушину с просьбой о венке и с текстом надписи на лентах («Дорогом великому учителю К.С.Станиславскому Всеволод Мейерхольд») отправлена и Кисловодска 8 августа, в 14 ч. 57 мин.
Невольной свидетельницей того, как встретил Мейерхольд в Кисловодске известие о смерти Станиславского, оказалась И.Н.Соловьёва, и по просьбе редактора этой книги она согласилась рассказать об этом:
«Я слишком часто (в своей работе комментатора) убеждалась, что память мемуаристов склонна привирать, — готова наперёд признать за собой тот же порок. Наверное и у меня воспоминание о том моменте, на котором надо бы сосредоточиться, замутнено или, напротив, в ущерб достоверности прояснено. Чтоб передать по возможности чётко то, что было впечатлением резким, — нервы откликаются на него до сих пор, — попробую вернуться в место и время действия.
Дата — 1938, лето. Место действия: Кисловодск. Гостиница Гранд-отель. Она стояла (наверное, и стоит, я с тех пор не бывала) на Пятачке: на коротеньком, плотненько застроенном спуске от вокзала до Нарзанной галереи (вход со срезанного угла; лестницы, по одной можно подняться в местную библиотеку, а если не подыматься, то входишь в эту самую галерею со стеклянными сводами. Она длинная; там была выставка свежих работ художников — помню Пименова, "Новая Москва", город, отражённый в омытом дождём ветровом стекле автомобиля). Из галереи — мимо большого, всегда окружённого публикой, бювета, где стоящие внизу женщины подают наклоняющимся через барьерчик стаканы с нарзаном, — выход в Нижний парк. Там площадка, где на воздухе слушали симфонические концерты (выскакивает фамилия дирижёра — кажется, ленинградец: Карл Элиасберг).
Напротив Гранд-отеля — узенькие лавочки в два этажа, торгуют наборными поясами ("кавказскими", тогда модными — но, кажется, не в подражание вождю, на И.В. такого не помню), дагестанскими сувенирами (серебро с чернью); пожилые щеголи охотно брали палки — коричневое морёное дерево, инкрустации металлические (медь?); можно было разглядывать кинжалы с арабской вязью на клинках — если не 'Теурга старого изделье", то всё же вполне лермонтовские. Но это на втором этаже, внизу же от руки подкрашенные открытки — фотографии санаториев, Площадка роз, Стеклянная струя, речка Подкумок и полуметровые водопады в Нижнем парке; ремешочки для карманных часов (их ещё носили), тросточки — светленькие, пятнистые, под бамбук или, может, действительно бамбуковые.
Гранд-отель — совсем в другом роде. Как теперь могу понять, постройка времён модерна. Весьма комфортабельная. С лифтами. В 1905 году летом здесь жили Немирович-Данченко с Екатериной Николаевной, и тогда в полуподвале гостиницы уже были лечебные ванны для постояльцев, и был табльдот — во время стачки официантам не велено было подавать, и Владимир Иванович описывает, как они с женой сами себе сервировали на балконе в номере. Лёгонькие, с решётками выступы опоясывали здание (немного похоже на то, как подвешены балконы в московском "Метрополе", архитектор Валькотт; но напоминают и мотивы грузинской архитектуры, висячие внешние переходы, объединяющие внутренние пространства этажа). С балкона одного номера — с небольшим риском — можно было перебраться на балкон другого (чем я один раз вместе с приятелями воспользовалась, чтобы подложить цветы балерине), но предполагалось, что в этой гостинице останавливаются люди солидные. И так он и было.
От советской эпохи: в восемь утра во внутреннем дворе играла гармоника и культурник вызывал на зарядку. Не помню, кто выходил.
Вообще-то курортное общество тридцать восьмого года расслаивалось довольно резко — при встречах на терренкуре где-нибудь у Синих камней этого нельзя было не видеть. Те, кто приезжал в прославленный санаторий Наркомтяжпрома, к которому надо было от вокзала идти не вниз на Пятачок, а налево и вверх, по Ребровой балке, — не монтировались бы с теми, кто жил у нас. В Гранд-отеле по старой памяти останавливались люди, в которых можно было опознать каких-то последние дни доживавших нэпманов. Ещё чаще — тех, кто на этих уходящих людей традиционно работал. Скажем, там проводил лето знаменитый московский "красильщик" с двумя дочерьми; мастерская его (к той поре уже, кажется, нелегальная) располагалась в Столешниковом; перекрашивал ткани он вправду феноменально — до сих пор помню, как из тускло зелёного шёлка сделал ярко жёлтый (иное дело, как себя потом повела материя...). Жила в то же лето знаменитая (под стать Ламановой) модистка Ашхен Богдановна, делавшая шляпы для первых московских красавиц (тогда так же были приняты звания первых красавиц, как и первых портных и дантистов). Жил добрейший старый эстрадник Борис Борисов с женою (жена рассказывала-показывала судьбу генеральского кота, который им достался после революции).
В 1937 и 1938 годах к этой публике Гранд-отеля примешивались лица не совсем здесь понятные: им бы скорее в санаторий ЦК (близ Красных камней, в Нижнем парке) или в тот же Наркомтяжпром, или вообще оставаться на своих видных местах. Тогда с этих своих видных мест в предчувствии судьбы и в желании обмануть судьбу уезжали многие. — За тобой пришли, но не нашли. Может быть, больше и не придут. — Странно, но надежда не вовсе была тщетной. Такая неразбериха...
Более понятна была иная примесь к лицам в Гранд-отеле: гостиница близко к концертным площадкам и к театру в Верхнем парке, где гастролировали приезжие труппы. Жить артистам здесь было удобно (в особенности если хотелось немного подлечиться — нарзанные ванны в полуподвале работали исправно, были свои врачи, был за табльдотом и диетический стол, это всё как-то оплачивалось — уж не знаю как, не я же этим занималась, а старшие). В несколько манерном, но по-моему красивом ресторанном зале за общим столом кормили вкусно.
Актёрских лиц было довольно много, они менялись.
На несколько дней в гостинице задержалась Марина Семёнова — давала концерты (это к ней на балкон мы лазили с цветами, даже вазу притащили, то ли банку... Чтоб не завяли).
Не помню, в тот ли год или годом раньше в Кисловодске играл Театр Сатиры, — там уже работал Николай Михайлович Горчаков, играли Поль, Курихин, Корф (почему-то все в гостинице его называли — Рафа Корф, не амикошонски, а нежно). Играл он совершенно прелестный спектакль "Дядюшка о трёх ногах". Наверное так, как его, в своё время любили Живокини, воплощённое мировое добродушие.
Играли гастролёры в помещении театра в Верхнем парке.
Вообще-то Верхний парк — в противоположность Нижнему, с его Стеклянной струёй, с цветочным календарём, с Сосновой горкой, с Красными камнями, с выходом к Храму воздуха — симпатиями не пользовался. Он лежал впритык к железной дороге, от курзала прогуляться было некуда, там печально попахивало зверинцем — какие-то тусклые медведи, несчастные, и ещё более жалобные волки, ну пять или шесть животных, которые там голодали наверху. Театральное помещение в курзале, впрочем, было по-видимому хорошее.
И вот там, наверху, летом 1938 года давал свои спектакли Оперный театр имени Станиславского. Что помню точно — шла "Кармен", пела Гольдина, — останавливалась ли она в Гранд-отеле, не помню. Гастроли шли, как мне кажется, в самый разгар лета, — конец июня, июль?
С театром приехал Всеволод Эмильевич Мейерхольд, — он остановился в нашей гостинице и появился за табльдотом; по-моему, театр уехал несколько раньше, Мейерхольд задержался (лечиться? не знаю). Вроде бы он был один — без жены, вообще как-то один. Чего ради он приезжал — репетиций вроде бы не вёл — это мы не обсуждали. Интерес к фигуре был несомненный.
Я нарочно шевелю память, уводя её от этой фигуры. Что помню точно? Точно помню, что смотрела "Кармен". Слушала. А какие ещё?... На остальные я, может быть не ходила, а может быть, и ходила. Я хорошо запомнила Гольдину в "Кармен" и очень хорошо запомнила сцену гадания. Когда Кармен переспрашивает карты, переспрашивает судьбу. Прикасался ли к этой сцене перед гастролями Мейерхольд? — не будем фантазировать. Но помню сгущение страшного, когда спрашивающая вытаскивает всё время одно и то же. Ощущение угрозы, ощущение страшного.
В прошлом году к нам в Гранд-отель из Москвы внезапно приехал отец. В ту пору как раз болели одновременно я и брат, у меня была тяжелейшая корь, я чуть не сдохла, а у Вали — воспаление лёгких, — но отец приехал не из-за нас. Его трясло ощущение угрозы, он бежал из-под него, — тот случай, когда бегство помогло, его не посадили.
В Кармен—Гольдиной я поняла бесстрашие, нежелание бежать. Потом я то же полюбила в Алексее Турбине. — Не думаю, что этот мотив артистке дал Мейерхольд. Впрочем, как знать.
Так вот, значит, возник Мейерхольд, о котором стали толковать. Для меня это имя было вполне значимо — семья была театральная. Кто такой Мейерхольд — я слышала. Если не прочла, то брала в руки двухтомничек Волкова, — издательство Academia, в сохранившихся ещё (потом изодрались) суперах — зелёные с красным; да и журнал "Любовь к трём апельсинам", с которого взят раскрас суперов, знала — отец был библиофил. Когда наш класс прогуливался по Тверской (школа была в Шведском тупике), мы до ГосТИМа доходили. Что театр закрыли — нас не минуло, всё это было достаточно реально и сплеталось с легендой человека фантастического.
Человек, который сидел довольно близко от нас за табльдотом, через стол, мог удивить тем, как мало был похож на свои фотографии, на рассказы о нём.
Мне сказали: вон он... Мне показалось, что гляжу не на того. Этот был совсем не так высок, как я о нём читала — что он долговязый, стройный, длинношеий, с огромным носом, со скошенным подбородком, с лицом, похожим на бауту... Сидел человек — очень немолодой, несколько обрюзгший, со стирающимися чертами. Нет, дело не в том, что одиннадцатилетней любой после шестидесяти кажется стариком; он кажется старым даже в моих сегодняшних глазах.
Меня удивило, что он грузный. Я была наслышана: тонкий, подвижный, замечательно быстрый... летающий... А этот ходил довольно медленно. — Мы потом видели его иногда в ближних аллеях Нижнего парка: не то чтоб тяжёлая походка, но во всяком случае ничего похожего на стремительную, играющую. — По-моему, он приходил слушать симфонический оркестр. — Он был не в белом костюме, в отличие от большинства постояльцев. В каком, не помню. Вглядываться в него, запоминать как-то не тянуло. Может быть, потому что было неинтересно. А может быть, срабатывал какой-то такт: человек не в лучшей своей поре, зачем так уж пялиться.
(Помню ужасное ощущение: мы с матерью близ Гоголевского бульвара, на той стороне стоит человек, мать говорит: погляди. Я вижу грязные тесёмочки кальсон, на которые идущий наступает, мать их не видит, говорит: это Мандельштам. Я с её голоса знала — Мандельштам, стихи, лучше которых для меня нет... Мне стыдно на всю жизнь.)
Оперный театр уже уехал. Было уже начало августа. Какое время? Не знаю. Обед? Ужин? Там вообще-то было искусственное освещение, в этом зале модерн. Какие-то светильники с непрозрачным стеклом, чуть подкрашенным. Мизансцена за столом примерно та же (повторяю: не помню, чтоб Мейерхольд бывал со спутником). Что-то мы там едим — кажется, суп похлебали (не то слово — это была вовсе не баланда: хорошие обеды, хорошие ужины). И Мейерхольд, на которого не гляжу, тоже там чего-то ел. Кто-то к нему подошёл сзади, наклонился через плечо (почему-то сейчас мне кажется, что это человек по фамилии Легкоконцев, из гостиничной администрации. Он билеты на поезд покупал по заказу, вообще исполнял комиссии). Так вот кто-то, Легкоконцев ли, кто ли другой, подошёл к Вс.Э. со спины, что-то ему то ли сказал, это я боюсь соврать, то ли передал в руки... Мне показалось... Если память моя не фантазирует — Мейерхольду дали в руки телеграмму. И вот в эту минуту на меня через стол... довольно широкий стол, ширины примерно раза в два больше обычного... на меня пошёл ток, который я действительно не забуду. Такое внезапное, отчаянное излучение. Такой выброс энергии ужаса. Как если бы человеку вручили ордер на арест, смертный приговор, или открыли нечто иное, ужасное.
Как я понимаю, Мейерхольду сказали о смерти Станиславского. (К.С. умер днём 7-го, могла ли успеть дойти телеграмма? — Отчего же, могла.) Не знаю, так ли было на самом деле. Больше мы нашего сотрапезника за табльдотом не видели. Говорили, что он выехал в Москву на следующий день.
Я тогда ещё мало видела людей, которых при мне бы, у меня на глазах постигла беда и судьба. Я не знаю, что именно вызвало этот настигший меня взрыв ужаса энергии — взрыв человека, у которого отнимают смысл и жизнь. Была ли это реакция на смерть Станиславского как человека ему близкого, с которым связана его молодость, мелькнуло ли у него всё на свете, от рассказа о Венеции времён Шекспира в "Венецианском купце", который так его необыкновенно увлёк... понял ли он, что рухнула с концом К.С. его единственная опора... — это всё уже домыслы. Реально одно: его магнетизм, способность действовать просто фактом своего существования, чего совершенно не было в предыдущие минуты.
Он какое-то время ещё посидел. Он не встал, он не сделал движения, он ничего не сделал, он посидел какое-то время, встал и ушёл.
Я попала в облучение совершенно случайно: меньше всего он направлял его на меня или кого-то другого, но от него шёл пронизывающий ток. Ток человека, рядом с которым возникло что-то бесконечно страшное. Ток существа великого и уязвимого, которое настигнуто. Вот это то, что я помню».
Рассказанное И.Н.Соловьёвой следует отнести к вечеру 7 августа.

... в пересыльной тюрьме умер Мандельштам. — О.Э.Мандельштам умер 27 декабря 1938 г.

... постановка-гибрид, дитя двух отцов. — Участие Мейерхольда в переносе на сцену оперы «Риголетто» (премьера 10 марта 1939 г.) в программе спектакля указано не было.

Не верится, что всё решилось за пять дней. — В статье А.Ваксберга «Царица доказательств» (Литературная газета, 1988, 27 января) прямой причиной ареста Мейерхольда было названо его выступление на режиссёрской конференции 15 июня 1939 г., не понравившееся присутствовавшему на конференции А.Я.Вышинскому «... он [Вышинский], восседая в президиуме, слушал прощальную речь Мейерхольда - трагически-вдохновенное завещание Мастера друзьям и коллегам. Вышинскому речь не понравилась (странно, если бы было иначе) — через несколько дней Мейерхольд был арестован». В статье «Процессы» (там же, 4 мая) Ваксберг после знакомства с документами следственного дела Мейерхольда и материалами реабилитации излагает версию ареста, совпадающую с той, которая изложена в письмах Т.С.Есениной.

... в один день с Мейерхольдом был арестован Бабель. — И.Э.Бабель был арестован на месяц раньше, 15 мая 1939 г. Его жена, А.Н.Пирожкова о событиях лета 1939 г. пишет: «Однажды летом ко мне пришла дочь Есенина и Зинаиды Райх, Татьяна. Она слышала, что Мейерхольд и Бабель находятся вместе где-то, ей кто-то передал, и не знаю ли я чего-нибудь. Я ничего не знала. Как понравилась мне эта милая, юная девушка, такая белокурая и с такими чудными голубыми глазами! И не только своей внешностью. Но этой готовностью поехать куда угодно, хоть на край света, — лишь бы узнать хоть что-нибудь о Всеволоде Эмильевиче, своём отчиме, и как-нибудь ему помочь. Такая же готовность поехать за Бабелем на край света была и у меня. Но, поговорив о том, какие ходят слухи, как мы обе гоняемся за ними, а они рассыпаются в прах, мы расстались. И больше я никогда не видела эту девушку, но знала о её нелёгкой судьбе, о сыне, которого она, кажется, назвала Серёжей» (Пирожкова А.Н. Годы, прошедшие рядом. — В кн.: Воспоминания о Бабеле. М.,1989, с.298).

Принятые сокращения:
РГАЛИ — Российский государственный архив литературы и искусства
РЦХИДНИ — Российский центр хранения и изучения документов новейшей истории
ГЦТМ — Государственный центральный театральный музей им. А.А.Бахрушина
Встречи с Мейерхольдом — Встречи с Мейерхольдом. Сборник воспоминаний. М.,1967
Гладков — Гладков А.К. Мейерхольд: В 2-х т. М.,1990
Мейерхольд 1968 — Мейерхольд В.Э. Статьи. Письма. Речи. Беседы. В 2-х ч. М.,1968
Мейерхольд и другие — Мейерхольдовский сборник, вып. 2: «Мейерхольд и другие». М., 2000
Мейерхольдовский сборник. — Мейерхольдовский сборник. Вып.1. В 2-х т. М.,1992
Переписка — Мейерхольд В.Э. Переписка. 1896—1939. М., 1976
Согласие — Есенина Т.С. Дом на Новинском бульваре (Согласие, 1991, № 4)
Люди, годы, жизнь. — Эренбург И.Г. Люди, годы, жизнь. В 3-х т. М.,1990

[Надя]

Спасибо Светик! Хорошо Татьяна Сергеевна пишет, чувствуется атмосфера того времени. Особенно поражает - "Сталину не говорят....если бы Сталину сказали....". Неужели они действительно в эту ботву верили?! Ведь умные же люди!

[Света]

Вот по этой ссылке можно скачать всю книгу целиком (Все 17 писем Рудницкому, 2 письма к Шагинян, "Сокровище" Эйзенштейна и статья Рудницкого о Зинаиде Райх) http://ilfirin.ifolder.ru/8588842

[Надя]

Спасибо тебе огромное! После Нового года займусь книгой!