Татьяна Есенина "О Вс. Мейерхольде и Зинаиде Райх"

[Надя]

Я сегодня вообще за работу возьмусь? Наверное нет...
Конечно Татьяна Сергеевна не может быть полностью беспристрастна..
Все равно все интересно..

[Света]

Надь, а ну её эту работу
Давно ещё, кто-то из наших интересовался взаимоотношениями Зинаиды Райх и Лили Брик, так вот тут как раз подробнее написано

8
3 июня 1983
Дорогой Константин Лазаревич! Наконец-то собралась вам написать — мы тут по очереди болели, и я с трудом вхожу в колею. Утешаюсь тем, что на вопросы, заданные в вашем письме, отвечать мне всё равно почти нечего.
Вы спросили — видела ли я репетиции «Самоубийцы». Нет, не довелось. Был у меня период, длившийся три с лишним года, когда я была невероятно занятой личностью — училась в балетной школе при Большом театре. Потому и всё связанное с «Баней» плохо запомнилось. Но тут дело не только в этом. Тридцатый год мне запомнился очень ярко. Это сборы и отъезд театра за границу. И спустя считанные дни после отъезда — смерть Маяковского. А потом — долгие месяцы волнений, — мы знали, что Мейер во Франции тяжело заболел и что положение там создалось прямо безвыходное — и вернуться не на что и жить не на что — им всё никак не присылали валюты. В Париже их спасал от голода некий англичанин — мистер Грей (позднее этот добрый человек приезжал в Москву). В общей сложности родители пробыли за границей полгода, а когда вернулись, не помню, чтобы когда-либо возникали разговоры о «Бане», вероятно, этих разговоров избегали. Никогда я не слышала — как мать расценивает своё исполнение роли «Фосфорической женщины». Конечно, я помню премьеру. Сейчас мне представляется, что для тех «некосмических» времён эта роль была совсем пустой и её нечем было оживить. Всё же мне кажется, что у матери что-то получилось — некая «потусторонность» в ней чувствовалась, а её общение с другими персонажами выглядело довольно забавным, может быть, именно потому, что её пришелица из будущего выглядела невыносимо серьёзной. Но всё это лишь детские впечатления.
О ссоре З.Н. с Локшиной. Об этом в своё время знала вся труппа. Каюсь, со мной так случается — не учитываю, что о событиях, полсотни лет назад известных «всем», теперь уж никто может и не знать и не помнить. Из-за этого я, вероятно, и ваш вопрос о взаимоотношениях З.Н. с Ильинским, Гариным и Царёвым поняла не совсем правильно. Вас это может интересовать просто потому, что это были её основные партнёры и «корифеи» театра. Ну а я объединила их по другому признаку — как именно тех актёров, в контактах с которыми могли возникать сложности...
Дружба З.Н. с Хесей — это единственная её и последняя попытка завести себе близкую подругу в стенах театра. Мать сильно привязалась к умненькой, острой и энергичной Хесе. Хеся всё чаще бывала у нас дома, а имя её прямо не сходило у матери с уст. Потому и не забыть мне того дня, когда мать явилась из театра пришибленная, можно сказать, убитая, и сказала мне, что со своей подругой Хесей она поссорилась навсегда. Меня поразило это «навсегда» — всяких вспышек со стороны матери я видела сколько угодно, но она была очень отходчива и обычно это ничем серьёзным не кончалось. Но о причинах мать ничего не захотела мне сказать, и я так никогда ничего о них и не узнала. Совсем умолчать о ссоре мать не могла из-за того, что Хеся общалась и со мной, и с Костей, и мы бы всё равно стали приставать с вопросами — куда она делась. Спустя несколько дней Хеся ушла из театра. И из каких-то обрывков разговоров я поняла, что ничего они друг другу не «сделали», а бурная взаимная вспышка возникла в ходе разговора о ком-то третьем и началась с восклицания Хеси: «Вы не смеете так говорить!»
Это было в самом начале 1929 года. Это был очень тяжкий для Мейерхольда период, когда так нелепо, в мученьях погибла от сепсиса его любимая старшая дочь Маруся. И надо же было так случиться, что именно в это время вслед за Хесей ушёл из театра его любимый Гарин. По книге «С Мейерхольдом» видно, что Эраст Павлович не работал в театре больше года, о причинах этого он вразумительно не говорит, ссылается на какие-то разногласия с Мейерхольдом. Но тогда «все знали», что уходил он из-за жены.
Ещё вы спрашивали — не родня ли моя бабушка Н.Н.Евреинову. Не знаю. Родственники наши с этой фамилией живут где-то в средней полосе России, но я даже не в курсе — где именно. Когда-то меня сильно заинтересовало — не родня ли нам такая известная личность, как Жанна Евреинова — подруга Ковалевской. Но как это установишь? Впрочем, когда интересуют гены, одно лишь важно — от одного ли корня ведут своё происхождение все, кто носит эту фамилию. Думаю, что да. Наверняка у кого-то из антропонимиков зафиксировано, откуда и когда взялась эта фамилия. Можно как-нибудь попробовать узнать.
Прочла, наконец, целиком вашу статью о «Лесе» и задним числом сильно радуюсь её появлению. Правда, помимо «красного» платья есть у меня и другие придирки, но об этом в другой раз.
Вы писали огорчительные вещи о новом редакторе журнала «Театр». По правде говоря, я вообще себе не представляю такого редактора этого журнала, который сильно захотел бы печатать статью о Райх. В 74-м году, когда было 80-летие З.Н., Варшавский (один из авторов статьи о ней в "Русской литературе») предложил «Театру» небольшой текст со снимками. Ему сразу не отказали, но потом всё же не поместили. Журнал «Вопросы театра» мне не знаком, но я привыкла думать, что такого рода малотиражные издания симпатичнее, чем массовые.
Снимок Анны Андреевны, о котором я писала, надеюсь, вскоре смогу прислать.
Всего вам доброго, желаю всяческих успехов.
Т.Есенина 3. VI. 83

9
5 сентября 1983
Дорогой Константин Лазаревич!
Я посылала вам письмо, кажется, в мае. Там были короткие ответы на некоторые ваши вопросы. Теперь думаю — дошло ли оно до вас? Или я вашего ответа не получила?
Фото, о котором я писала, пересняли, посылаю его. Оригинал, отпечатанный на хорошей матовой бумаге, гораздо лучше — там уж очень удачно передано освещение. Если вы задумаете когда-либо печатать этот снимок, то негатив у меня есть.

Я пересидела лето в Ташкенте, что со мной случается крайне редко, и хлебнула совершенно несусветной, непривычной жары. Через несколько дней вылетаю в Москву и месяц, а то и больше, побуду у сына. Снимок я Могла бы, возможно, и не посылать сейчас, а захватить с собой, но, судя по прошлому году, вас не так легко застать в Москве. А если вы будете в Москве, надеюсь, сможете позвонить мне по телефону.
С приветом!
Т.Есенина
5. IX- 83

10
[Начало января 1984]
Дорогой Константин Лазаревич! Новогодняя почта долго идёт, и ваше письмо только что пришло. Но успеваю поздравить вас со старым новым годом..
Обмениваясь с москвичами поздравлениями по телефону, я узнала, что в Москве теперича рекомендуется новогодние пожелания заменять советами — вроде бы оно действеннее. Пусть будет так. Советую вам не болеть и курить чуть-чуть поменьше.
Очень тронута вашим новогодним подарком, тем более что мне знакомо это трудоёмкое дело — перепечатывание писем.
О существовании этого письма я не подозревала*, зная, что отношения между матерью и Л.Ю.Брик были хоть и «лояльные», но не такие, чтобы переписываться.
Лилю Юрьевну я видела в нашем доме один раз — в 1934 году, когда справляли 60-летие Вс. Эм. Ну и за пределами нашего дома З.Н. видела её крайне редко. Помню ещё, что Л Л.Ю. мать говорила иногда с иронической интонацией. Они были такие разные, прежде всего по эмоциональному складу. Кроме того, после смерти Маяковского З.Н. познакомилась с его матерью и иногда навещала её, подружилась с его сёстрами, особенно с Людмилой Владимировной. Эти женщины, насколько я понимаю, прохладно относились к Л.Ю.
Кстати, с Людмилой Владимировной З.Н. доводилось переписываться. Сравнительно недавно я отдала в ЦГАЛИ несколько страниц письма Людмилы Владимировны, случайно не попавшие в известный вам злополучный сундук. Сохранились ли письма З.Н. к ней — не знаю. Письмо матери к Л.Ю. может показаться немного жестоким, написанным без мыслей о состоянии адресата. Но ведь сама З.Н. к тому времени вот уже сколько лет (после смерти Есенина) терзала себя вопросами — почему, кто виноват, что можно было сделать.
Когда мне было лет 15—16, она говорила мне, что считает ответстственными за смерть Есенина тех, кто в те дни был рядом, ничего не видел, не замечал, не догадывался. И добавляла, что какая-то доля вины за смерть Маяковского лежит на ней. Она-то видела, замечала (конечно же, потому, что вечно сравнивала двух поэтов и всегда в чём-то находила сходство и взаимовлияние), но самые ужасные мысли отгоняла и не попыталась хоть что-то предпринять.
В отношении статьи о З.Н. я совершенно с вами согласна — в сборнике, посвященном Вс. Эм., ей как раз-то и место, и наибольшие шансы опубликовать.
Издательство «Московский рабочий» к 1985 году (90-летие) готовит сборник воспоминаний о Есенине и включает в него мою статью, напечатанную в 1975 году. Там среди редакторов — моя кузина (вдова недавно умершего шахматиста С.Флора). Она предложила мне дополнить, расширить статью, если я захочу. Но времени мне было отпущено всего месяц и этот месяц был заполнен гепатитом, которым болела внучка. Я уже отослала статью, ничего не добавив и не убавив. Но пришлось внести несколько небольших поправок. Об одной из них, хоть для вас и несущественной, хочу информировать просто ради истины.
Рассказывая о своей бабушке, я назвала её дядю «директором» Румянцевского музея. Так я написала со слов бабушки, а надо бы мне тогда заглянуть в старую энциклопедию, где этот дядя есть. Недавно (5 августа 1983 года) об этом дяде была статья проф. Немировского в «Книжном обозрении» — «Собиратель сокровищ Румянцевского музея». А.Е.Викторов был основателем отделения рукописей, членкором Академии наук.
Перед отъездом из Москвы виделась с Машей Валентей, она уговаривала меня поехать в Пензу, где должны открыть музей*. Но мне показалось после её рассказов, что это открытие вилами по воде писано. Ну и поездка зимой в северные края для меня целая проблема.
Мне очень приятно вспоминать ваш дом и ту милую пару, с которой я сидела за столом, сразу почувствовав себя так легко, словно век их знала Я рада, что познакомилась с вами обоими. Привет и поздравления вашей прелестной супруге. Только не знаю, что ей «посоветовать». Пущай всегда остаётся такая, какая есть.
Ваша Т.Есенина

О существовании письма я не подозревала… - Рудницкий переслал Т.С.Есениной копию письма З.Н.Райх к Л.Ю.Брик, он использовал его в соей статье о З.Н.Райх, см выше, с 157-158. Ныне письмо опубликовано, см.: «Встречи с прошлым. Вып 8 М., 1996, с 434-437; Катанян В.В. Лиля Брик. Жизнь. М., 2002, с. 152-154

В Пензу, где должны открыть музей. – Пензенский сузей сценического искусства им В.Э.Мейеррхольда был открыт 24 февраля 1984 г.; см.: Кугель Н.А. Дом Мейерхольдов в Пензе. – Театральная жизнь, 1989, №5, с 29.


11
22 марта 1984Дорогой Константин Лазаревич! Надеюсь, в январе вы получили мой ответ на ваше письмо (где было письмо З.Н.). Забыла я там написать, что негатив снимка Анны Андреевны тут же отдала «активистам» нашего музея Есенина, которые охотно выполняют мои фотографические просьбы. Но вышла задержка из-за того, что не было глянцевой бумаги (её вообще в Ташкенте не было). Теперь посылаю вам наконец четыре снимка с огорчительной мыслью — а не поздно ли; как я поняла, два экземпляра вам могли понадобиться быстро. В довершение всего — качество не ахти, при увеличении оказался смазанным верх, правда, вероятно, это
можно поправить ретушью. На всякий случай отправляю и негатив.
Никакой ещё информации не имею об открытии музея в Пензе (с Машей Валентей мы видимся раз в десять лет и не переписываемся). Есть у меня статья, напечатанная в «Сов. культуре»*. Странная статья — всё, что касается Вс. Эм., написано для людей, хорошо знающих, кто он такой. Между тем само название этой газеты подсказывает, что 90 процентов её читателей могут этого не знать. И напрасно они будут искать указания — чем занимался В.Мейерхольд, где и когда работал. А вы были в Пензе?
На нас тут сыплются разные казни египетские. Ненормально холодная зима — это уже позади. Но нас уже около трёх месяцев трясёт, и конца не видно. Очаги землетрясения обступили нас со всех сторон. Два из них находятся за горным хребтом, хорошо видным из моего окна. А та ужасающая катастрофа, о которой сообщали на днях, — это было с противоположной стороны. Ещё не знаю всех последствий — сколько трупов откопали в Газли, насколько пострадала моя любимая Бухара. Это землетрясение безусловно «рукотворное» — это неосторожное обращение с недрами — жадная многолетняя откачка природного газа. Сама я лягушек боюсь больше, чем землетрясений, но часть населения в панике, особенно жители высоких этажей. У нас понастроили каркасных высоток, которые нипочём не разрушатся, но сейчас стало ясно, что выше шестого этажа — это уже не жизнь. При землетрясениях, которые внизу почти не ощущаются, на верхних этажах летит кувырком мебель, пугаются дети и, конечно, бывают несчастные случаи.
Будьте здоровы, мой самый тёплый привет Татьяне Израилевне.
Ваша Т.Есенина
22. III. 84

…статья, напечатанная в «Сов. Культуре». – очевидно имеется в виду статья Ю Гладильщикова «Остановиться и задуматься…О том, как в Пензе чтят замечательных земляков», напечатанная 29 февраля 1984 г. В газете «Советская Россия»

[Надя]

Я собственно так и думала (это я про Лилю). они действительно очень разные...

[Света]

Осталось еще 5 писем

12
[Июнь 1984]
Дорогой Константин Лазаревич! Наконец собралась вам ответить (я всё кисну из-за нехорошей весны). Спасибо, что рассказали о пензенском музее. Я поняла, что надо сильно радоваться его существованию. Жаль, жаль, что там висит портрет кисти Ник. Соколова. Насколько я понимаю, это тот самый портрет, который ещё в 1974 году портил выставку к столетию Вс.Эм. Он не просто плохой - он ужасный Маленький плохой портрет сделанный каким-нибудь любителем, нипочём не мог бы производить такого угнетающего впечатления. Подозреваю, что из Кукрыниксов именно Соколов набил руку на карикатурах на Мейера — известно же, что у них было разделение труда. Вот ему и захотелось сделать такой портрет, как комику — сыграть серьёзную роль...
(К слову, вспомнила, что в 60-летие Вс. Эм. Кукры подарили ему куклу — Мейерхольда, которая как петрушка надевалась на руку. Она всем ужасно нравилась. К великому сожалению, она не сохранилась и вряд ли существует другой экземпляр.)
Слава Богу, снимки дошли до вас вовремя. Надеюсь, что смогу послать несколько снимков З.Н. в разном возрасте — это уже просто так, для знакомства. Дело в том, что в моём дворе поселился фотокорреспондент ТАСС по Узбекистану. Вроде бы он поддаётся эксплуатации и обещал кое-что переснять у меня дома. А то до сих пор мне приходилось дрожащими руками отдавать оригиналы «на вынос», и я, конечно, редко на это решалась.
В письме вашем была пара вопросов. Один из них касался Маши Валентей — как к ней относились З.Н. и я. Ну что ж, могу сказать, что я по сей [день] считаю Машу существом уникальным, и именно так воспринимали её Мейер и З.Н. До войны Маша и я чувствовали себя самыми что ни на есть близкими родственницами. Это за годы разлуки как-то оказалось достаточным, что у нас с ней есть одна общая и обеим нам очень близкая подруга — с Брюсовского. И я всегда всё знаю про Машу, а она — про меня.
Вы пишете, что Маша не позволила матери высказать свое мнение о З.Н. Зажимщица. Но действительно, она знала Зинаиду Николаевну несравненно лучше, чем Татьяна Всеволодовна*. Татьяна была с ней едва знакома. Когда Мейерхольд женился на Зинаиде Николаевне, его дочери Маруся и Ирина быстро смирились с её существованием. Татьяна Всеволодовна не смирилась, правда, выражалось это, кажется, только в том, что она крайне редко бывала у нас, с промежутками в годы. Но всё же бывала. Хорошо помню тот день, когда завернутую в пелёнки Машу принесли на Новинский показывать деду. Но это ещё была никакая не Маша — почему-то она получила прозвище Петуся, и все надолго забыли её настоящее имя. Очень долго и Зинаида Николаевна и мы с Костей живущих в Ленинграде четверых детей (внуков Вс. Эм. и его племянников) знали куда ближе, чем живущих в Москве дочерей Татьяны Всеволодовны. Но когда они подросли, Таня и Петуся стали ходить к нам сами, и чем дальше, тем чаще (жили они близко — рядом с филиалом МХАТа). С Зинаидой Николаевной им доводилось общаться куда больше, чем с дедом. Моя мать вообще обожала детей, ей всегда хотелось их нарядить, вкусно накормить, растормошить. Прозвище Петуся она забраковала, после чего Маша и стала Машей.
Деятельной любовью к деду Маша воспылала, конечно же, под влиянием бабушки — Марии Михайловны Мунт*. Вы в курсе, что сестёр Мунт было три, а не две? В своё время у Марии Михайловны погиб жених, замуж она так и не вышла и посвятила свою жизнь семейству Татьяны Всеволодовны. Очень умная, уравновешенная, авторитетная была у Маши бабушка — Маша всегда ей в рот смотрела.
Машу прямо изводила потребность сделать для деда что-то приятное и нужное. Что же она могла? Что-то могла. Хорошо помню один из её подвигов. Прослышав краем уха, что дед любит сливки, она припёрла ему из совхоза под Лопасней, где Татьяна директорствовала, большой бидон с густейшими сливками. Вполне могла взять без спроса — это осталось невыясненным. Она была совсем ещё маленькая (она медленно росла), и все прямо ахнули, когда она на ночь глядя притащила эту тяжесть — ведь она проделала долгий многочасовой путь — это же сотня километров, да ещё от совхоза до станции было далеко.
Как-то после Машиного ухода у нас в доме зашла речь о её будущем -кем она станет, к чему приложит свою энергию и темперамент? Всеволод Эмильевич задумался, потом, мечтательно прищурившись, сказал: «Она будет душа общества».
После катастроф 1939 года Маша устремила своё деятельное внимание... на меня, на моего сына, на свою сверстницу Валю (сестру моего мужа — я упоминала о ней в письме об архиве). Было прямо неудобно перед Машиным семейством, она вечно пропадала у нас, конечно, в ущерб занятиям. И в то же время я тогда нахально привыкла к тому, что Маша все мои поступки и речи считает правильными. Когда началась война, всеобщий порыв на какое-то время задавил мои материнские чувства, и я спросила Машу:
— Если я уйду на фронт, ты будешь сидеть с моим Вовой?
— Буду. Иди!
Татьяна Всеволодовна приняла этот план, не моргнув и глазом. Сказано — сделано. Я стала заниматься на курсах медсестёр, а мой Вова отбыл с Машей под Лопасню. Но месяца через два я не выдержала разлуки сыном, забрала его и вскоре уехала в Ташкент.
Маша и её мать — не такие уж они разные. Редкое сочетание дикой энергии, практичности с бескомпромиссностью и самоотверженностью — это у Маши скорей всего от матери. Можно вспомнить, что отбывшая срок в лагерях, лишённая права жить в Москве, Татьяна Всеволодовна взяла к себе осиротевших на войне мальчика и девочку и вырастила их.
О болезни З.Н. Да, болезнь её была загадочной (я имею в виду ту, которая началась в мае 1937 года), и никто толком не знал, что с ней. Отвечая на ваши вопросы, попробую попутно поделиться, что я на этот счёт думаю, вернее, стала думать, спустя десятилетия.
Вы спросили — как это Вс. Эм. решился не отдавать З.Н. в больницу.
Не верил врачам и боялся больницы. Вряд ли на него могло действовать ходячее мнение, что отдавать в психиатричку — последнее дело, это уж — когда выхода другого нет. Но обстановки в подобных больницах именно тех лет он, возможно, и имел основания бояться. И могу привести ещё пример его недоверия к психиатрам. После смерти нашего отца мать отвела меня и Костю на консультацию к психиатрическому светиле того времени — Ганнушкину (не нависла ли над нами угроза тяжёлой наследственности). Ганнушкин посоветовал на всякий случай держать нас до двенадцати лет где-нибудь за городом, в деревне и до этого возраста абсолютно ничему не учить. Его и не подумали послушаться, и решало тут, конечно, мнение Вс. Эм.
И не имело значения то, что в своё время, после сыпного тифа, Зинаида Николаевна быстро вылечилась именно в больнице. Тогда имелся твёрдый диагноз, картина была типичная, врачам известная. А тут так ведь и не нашёлся врач, которому Мейер доверил бы постоянное наблюдение над З.Н.
Разбирался ли сам Всеволод Эмильевич в симптомах психических заболеваний — и самых тяжёлых, и тех, которые называют психозами? Не помню ни одного разговора на такие темы до болезни З.Н. А когда она заболела, Мейер держал себя так: что с ней, я назвать не могу, но убеждён, что ничего серьёзного. В какой-то мере он наверняка обладал и эрудицией, и интуицией, и особым чутьём на такие вещи. Интерес его к физиологии мозга известен. Я не в курсе — насколько известно то, что, готовя роль Треплева, он довёл себя до помешательства и с большим трудом самостоятельно вывел себя из этого состояния. Об этом мне в 1962 году рассказывала Ирина Всеволодовна. Ну и о том, что именно это пробудило у него впоследствии интерес к Сеченову. Вероятно, не только к Сеченову.
Я вам коротко описала, что было тогда в Ленинграде весной 1937-го. Тогда Всеволода Эмильевича испугало не столько состояние матери, сколько то, что бред её вобрал в себя всё то, что принёс с собой 1937 год.
Его приводили в отчаяние её попытки вырваться с этим бредом на улицу.
И всячески хотел избежать огласки. В первые дни он впустил в дом только дочь свою Иришу и жившую в Питере гимназическую подругу З.Н. Надю Чумак. Всё же через несколько дней появился врач — это был какой-то новомодный психиатр-гипнотизёр. Пробыв в комнате З.Н. около часу, доктор вышел растерянный и сказал, что он не может взять на себя лечение этой больной. Потом Надя (ей было разрешено остаться в комнате) рассказала, что З.Н. разговаривала с врачом крайне враждебно, задавала ему каверзные вопросы, высмеяла его и выставила дураком.
Когда спустя десять месяцев приступ повторился, буйный бред был более продолжительным и сильным. Началось с того, что две ночи напролёт она металась и кричала (это навсегда и запомнилось жильцам дома на Брюсовском). Был врач, судя по всему, сказал что-то обнадёживающее но что именно — не знаю, Мейер меня тогда от всего отстранил и велел как можно реже подходить к матери — я ждала ребёнка. Вдруг в её болезни наступил перелом и, как всем показалось, к худшему. З.Н. впала в какое-то странное забытье, день и ночь лежала с закрытыми глазами, иногда шевелила пальцами и что-то шептала, не ела, не умывалась, не позволяла до себя дотрагиваться. Но время от времени, когда кто-то входил в комнату, она садилась, улыбалась совершенно адской улыбкой и поднимала руки — одну вверх, другую — вбок. Мейер вызвал нового врача, и вот этот врач заявил, что больную надо немедленно отправить в больницу — в таком состоянии невменяемости дома держать нельзя. Мейер отказался наотрез.
В таком состоянии была З.Н., когда, прослышав про её болезнь, её пришла навестить Сейфуллина. Едва увидев больную, Лидия Николаевна как пуля вылетела из комнаты и пустилась наутёк из нашего дома. Мне Мейер запретил ночевать на Брюсовском и спровадил к мужу, но, конечно, я являлась каждый день. И вот настало утро, когда Мейер встретил меня какой-то весь воскресший, хоть и смертельно усталый, и зашептал: «Ты пойди посмотри — какая она. А этот дурак сказал в больницу». Мать, белая как мел, сидела на постели и причесывалась. Страдальчески смотрела на свои руки и бормотала — «какая грязь». Пойти в ванную у неё не было сил. Мы с Мейером привели её в порядок, а он то и дело повторял:
— Ты видишь, видишь?! А этот кретин говорил — в больницу...
Когда спустя месяц я серьёзно заболела почками, возле меня была моя совершенно окрепшая и абсолютно нормальная мать. В дальнейшем единственное, что иногда делало тяжёлым её поведение, был страх за Костю, зародившийся ещё в 1937 году, когда посадили нашего брата Юрия (сына Есенина от другой матери). З.Н. безумно боялась, что Костя погубит себя неосторожным словом, и время от времени принималась его экзаменовать. «Что ты ответишь, если тебя спросят о политике в Англии?» Если Костя говорил, что никакой дурак его об этом не спросит, начиналась сцена, Мейер расстраивался — он жалел Костю. Но разве эти материнские страхи были бредовыми? И что вообще можно считать «нормой" поведения для тех лет всеобщего ошаления?..
Что же за приступы у неё были? Долгое время слово «истерия» не приходило мне в голову. Как и все, я знала, что у дам бывают истерики - с рыданиями, переходящими в хохот. Видеть не приходилось. О том, что бывают тяжёлые формы истерии с невменяемостью и бредом, я знать не знала. В Ташкенте, работая в газете, я подружилась с одной журналисткой у сестры которой была трудно поддававшаяся лечению истерия, а у сына - шизофрения. Эта женщина через знакомого врача тайком доставала учебную литературу по психиатрии (в те годы вся она была засекречена). Мы читали вместе — это нам и для работы было нужно, — мы много общались с жалобщиками, а кто они такие, по-вашему, закоренелые жалобщики? Позднее мне удалось самой обзавестись умным справочником.
Так вот, по поводу истерии. Теперь я думаю, что тогда, в Питере, Всеволод Эмильевич сразу заподозрил тяжёлую форму истерии и именно поэтому пригласил гипнотизёра. Дело в том, что во всём поведении З.Н. чувствовался оттенок нарочитости — а это самая характерная черта истерии. Да, видно было, что она больна, видно, что ненормальна. В лице — ни кровинки, в глазах — тёмный огонь. Голодом, безумными выкриками довела себя до изнеможения. Лежит. И вдруг срывается бежать, и та сила, с которой она отбивается от нас, или, наоборот, пытается увлечь нас за собой, — это сила просто нечеловеческая. Выходки сумасшедше-нелепые. Один раз не уследили — ей удалось высунуться в окно и подозвать милиционера (дом Ленсовета охранялся). Протянув ему руку, она медленно, задыхаясь, пробормотала: «я... верю... в учение... Маркса... Энгельса... Ленина... Сталина...». И вместе с тем не покидало ощущение, что в глубине её глаз теплится сознание, казалось, что в её власти прекратить всё это мгновенно, пощадив себя и нас.
Но если Мейер поначалу и думал, что это истерия, он ошибался. Как и некоторые другие болезни, истерия настигает людей определённого склада: из числа тех, кого И.Павлов относил к «художественному», или «артистическому», типу. И среди актрис, вероятно, немало женщин, подверженных этой болезни. Но всё это существа слабые, зависимые, «играя» на публику, они бьют на жалость. Они очень подражательны, они внушаемы. Некоторые черты З.Н. были прямо противоположными. Для неё всегда было важней — как она относится, а не как к ней относятся, стремление повелевать и командовать в какой-то степени было. И она не была внушаема, её нельзя было загипнотизировать.
В марте 1938 года к больной З.Н. приходила Ольга Густавовна, жена Олеши, провела около неё одну из самых ужасных ночей, если не обе. В 50-е годы я иногда навещала Олешей. Как-то Ольга Густавовна вспомнила, что однажды ей представился случай поговорить с врачом (первым), который приходил тогда к З.Н. Отвечая на её вопросы, он никакой определённой болезни не назвал. Сказал, что в состояние полной невменяемости она не впадала, но добавил, что неспециалисту трудно понять, как это получается, что элемент игры — это собственно и не игра вовсе, а одно из проявлений болезни.
После всего, с чем меня столкнула жизнь, и после всего, что мне удалось понять из прочитанного, у меня сложилось своё мнение о том, что было с матерью вообще. Я считаю, что в двадцатые и тридцатые годы у неё была обыкновенная неврастения, но в довольно сильной форме. Все знают об этой болезни, но в симптомах её разбираются только психиатры. Эта болезнь настигает людей, от природы достаточно хорошо приспособленных к жизни, достаточно сильных и уравновешенных. Доводит их до болезни сверхтяжёлая жизнь — постоянное переутомление, волнения, страхи, тревоги, огорчения, а вы знаете, что у З.Н. всего этого было предостаточно, да ещё нервная система её пострадала после тифа. И всё укладывается в этот диагноз — все её вспышки, бурные реакции, раздражительность, порой «депрессия» (беру в кавычки, потому что это не та депрессия, которая бывает при тяжёлых психических заболеваниях).
Разобралась я немного в этих её «приступах». Состояния крайнего возбуждения с бредом, бурным поведением могут возникать из-за тяжёлых психических травм, причём все они обычно обратимы (недаром издавна распространено убеждение — буйный помешанный — это не так уж страшно, а если «тихий» — не дай бог). Существует целая классификация этих состояний — их проявления зависят от того, насколько до этого человек был здоров или болен, от того — была ли травма внезапной или замедленного действия и т. д. Попалось мне описание того, что было у З.Н., -бред с оттенком нарочитости, с попытками втянуть в свой бред окружающих. Такие больные бывают иногда опасны и для себя и для других.
Вот ленинградский гипнотизёр был, возможно, и впрямь дурак. От своих попыток он должен был отказаться уже после предварительного разговора с Вс. Эм. Перевозбуждённых больных не гипнотизируют. И не дал совета, как снять возбуждение. Но возможно, именно в тот период наша медицина в некоторых отношениях была совершенно бессильна. Можно вспомнить, что, например, сонные и успокоительные средства у нас стали давать только с конца пятидесятых годов, если не позже. При теперешних лекарствах, при теперешней установке психиатрии — в любых случаях первым делом снимать перевозбуждение, с болезнью З.Н. справились бы в два счёта, а если бы она была под наблюдением, ей бы вообще не дали дойти до такого состояния.
Первый московский врач, очевидно, правильно во всём разобрался, и Вс. Эм. с ним согласился. Но второго-то вызвал сам Мейер, и этот второй вряд ли был дураком и кретином. Я ведь вот что ещё вычитала: если человек перенёс психическое нарушение, лечился и вылечился, то ежели он когда-либо заболел вновь, пусть чем-то совсем другим, в его поведении неизбежно скажется и его первая болезнь и само его пребывание в больнице. Поэтому картина болезни, как говорят медики, получается «смазанной".
Увидев эту тихую невменяемую, врач вправе был заподозрить тяжёлое заболевание. А мать таким вот манером всего-навсего выходила из своего состояния, когда перевозбуждение сменялось полнейшим упадком сил.
Она потом помнила эти дни своего «тихого помешательства», говорила, что ей все время мерещилось, что она уже лежит в могиле.
А неврастения З.Н. уже после Ленинграда стала переходить в другую, более тихую, но вовсе не лучшую стадию: снижался тонус, пропадала энергия, бывала и апатия, и состояние общей слабости, только вот из-за Кости взвинчивалась иногда страшно.
Какова разница между реакцией на внезапное потрясение и на целую серию травм — разъяснения на этот счёт мне не попадались. Но то, что испытывала З.Н. в течение почти полугода перед Ленинградом, — это была даже не серия, это было непрерывное состояние страха и ожидания беды. Запрет «Наташи» был лишь последней каплей.
В конце 1936 года Вс. Эм. не получил звания народного СССР*. После всего, что произошло в дальнейшем, это событие стало казаться таким незначительным, а между тем это был первый сигнал из преисподней.
Хорошо помню то утро. Костя сидел в жёлтой комнате и первым просматривал свежие газеты. Вдруг он встал и сказал очень громко: «Мейерхольда лишили звания народного артиста». Мейер быстро вышел из кабинета и взял газету. «Ерунда, — сказал он, — никого ничего не лишили. Появилось новое звание, и мне его не дали. Это ещё ничего не значит — чины людьми даются, а люди могут обмануться». Было очень похоже, что новое звание изобрели специально с целью подчеркнуть неугодность Мейерхольда высшим инстанциям. И тут же разворачиваются события 1937-го. Что будет с Мейером? Кажется, в начале весны мать пожаловалась Зощенко на плохое психическое состояние. А в бреде потом преломились её недоуменные мысли, возникшие ещё когда лово «мейерхольдовщина» мелькнуло в редакционной статье — то есть явно с ведома «хозяина». З.Н. ставило в тупик то обстоятельство, что этот самый «хозяин» в театре не бывал и своего мнения иметь не мог. Значит, его накрутили. Кто? С какой целью?
После закрытия театра возбуждение начало у неё нагнетаться с середины февраля. Она сказала мне тогда наедине: «Кажется, я скоро закричу, что я Анна-пророчица. И тогда — держите меня...» И объяснила, в чем дело, — оказывается, она узнала, что арестован критик Блюм* — давний «враг», и теперь, может быть, распутают, чьих рук это дело — закрытие театра. Позднее, когда она окончательно пришла в себя, и в дальнейшем подобных высказываний я от неё больше не слышала. Поэтому я очень удивилась, узнав в 1955 году, что она тогда летом тайком послала своё письмо Сталину — это было совсем не похоже на неё — нормальную. Но ведь вся жизнь тогда являла собой экстремальную ситуацию, в которой любой человек мог стать непохожим на себя. Она могла послать письмо так, на всякий случай, вспоминая рассказ Сейфуллиной о тои, как ей легко сошёл с рук её дерзкий разговор.
Рассказав более подробно о болезни З.Н., я, кажется, уже на несколько ваших вопросов ответила. В предыдущих письмах я кое о чём рассказала, видимо, слишком бегло и невразумительно. Вы поняли, что у неё были приступы депрессии, а было ровно наоборот. Понять страх Вс. Эм. перед больницей очень легко. Не знаю, как обстоит дело сейчас, но тридцать лет назад, навестив в больнице одного сослуживца, я увидела отделение для буйных — самых опасных связывали, остальных содержали вместе, в плохо огороженном дворике, они друг друга взвинчивали, подстрекали — выстроятся в ряд и по команде руководящего психа закидывают прохожих камнями.
В дни бреда Мейер говорил с ней мало — мягко, спокойно, односложно, не спорил, не разубеждал («не надо волноваться», «не надо об этом думать»). Уловив, что, не видя его, она может отвлечься от самых тяжёлых своих мыслей, он старался уходить из комнаты, как только там появлялся кто-то другой.
После событий в Питере, когда мать стала совершенно вменяемой, Мейер всё равно был начеку — рецидива можно было ждать из-за того, что обстановка вокруг театра нагнеталась. Он вовсе не избегал разговоров о происходящем, из этого всё равно ничего бы не получилось, но просто поразительно, как ему удалось до конца держать в узде своё настроение, Саша Гладков показал, как это могло у него получаться: в одну из самых тяжких минут вдруг развеселился, когда удачно попал в цель, издали швырнув окурок в урну. Это очень точное наблюдение.
Мейер облегчённо вздохнул, когда З.Н. занялась своими сценариями и оказалась при деле (кажется, с июня 1938-го). Конечно, она была в курсе всех событий в Театре Станиславского. Заказала себе кофту с вышитыми на ней нотными знаками и говорила — «кто я теперь? — жена музыкального режиссёра».
У вас есть вопрос о письмах Вс. Эм. О письмах во множественном числе я не могу говорить — не помню, что было в архиве когда-то, и не знаю, что там есть сейчас. Мне известно только то письмо, которое печатается. Искусственность тона отчасти объясняется тем, что переписываться им почти не приходилось и они не привыкли общаться подобным образом. Но дело, конечно, не только в этом. Мать в это время лежала в больнице. Ничего особенного у неё не было — она подкисала иногда чисто физически, и её положили в кремлёвку на обследование. Но оцените ситуацию — вместо того, чтобы самому поехать к жене, он передаёт ей письмо с шофёром. Однажды кто-то спросил меня: «Почему Мейерхольд в своём письме восклицает — «не покидай меня!»? Неужели Зинаида Николаевна была способна покинуть его после закрытия театра?» Господи, ни о каком покидании и речи не было — всё это психотерапевтическая риторика..
И написано в момент, когда Мейер мог почувствовать себя таким «виноватым» в том, что жить ему стало лучше, чем ей, — он опять работает, опять увлечён, а у неё шансов вернуться на сцену не было.
«Лечила» ли её сцена? После вспышки 1937 года, конечно, не лечила. Она ослабела. Обстановка в театре становилась тревожной, и ей полезнее было там не бывать, чем бывать. Она играла мало, появилась дублёрша на роль Маргерит. А вот работа над «Наташей» её не то чтобы лечила, но отвлекала, оживляла — она перед этим сильно погрустнела из-за свистопляски с «мейерхольдовщиной». Но в целом в 30-е годы она была несравненно уравновешенней, чем в 20-е. Мейер продолжал вынашивать для неё планы, но уже вовсе не «лечебные», просто это было частью его творческих планов, часто таких нереальных. А она сама? У неё была другая натура — без одержимости. С неё по горло хватало её разнообразной деятельности (неврастения, кстати, гораздо лучше переносит распыление, чем сосредоточенность на чём-то одном). И переутомляли её чаще всего театральные нагрузки: день за днём всё одни и те же роли.
О двадцатых годах я вам писала. Что добавить? В вашей книге (серия «Жизнь в искусстве») есть снимок З.Н. 1923 года (где она одна). Когда ей попадался на глаза этот снимок, она могла сказать при ком угодно: «Тут сразу видно, что я недавно побывала в сумасшедшем доме». Не могла бы она говорить об этом так свободно, не попади она в театральную среду — единственную, где подобные вещи не очень-то впечатляют (высказывания Вс. Эм. о близости актёрства и сумасшествия* вы, конечно, помните). О своём пребывании в этом доме она вспоминала не то, чтобы часто, но всегда с юмором. А вот о многом из того, что с ней было за год-два до этого, она вспоминать была не в силах. Все её близкие (отец, мать, сестра, старые подруги и т. д.) за её спиной часто повторяли фразу: «Зина так много пережила», но её психическое заболевание они всерьёз не принимали (осложнение после тифа — было и прошло). Во всём этом, конечно же, было влияние Всеволода Эмильевича.
Вы пишете — вам хотелось бы понять, как на взаимоотношениях Всеволода Эмильевича и З.Н. сказывалась её болезнь. По-моему, она больше всего сказывалась на его взаимоотношениях с другими людьми. Однако к тем, кто не дай бог, мог расстроить Зинаиду Николаевну, он относился очень по-разному — одни ему тоже становились неприятны, с другими он старался общаться в её отсутствие, и очень дорожил теми, кто действовал на неё успокаивающе. Несколько лет у нас была в гувернантках чудесная женщина — умное и кроткое создание, и она прямо боготворила мою мать. Есть у меня записка Вс. Эм. к ней — он благодарит её, что она «льёт бальзам» на раненую душу его Зиночки.
А сам? Он оставался с ней самим собой. Ведь была причина, по которой ему ничего не стоило её обидеть. Он же был убийственно ревнив. Он был ревнив вообще — это была его профессиональная болезнь. Я научилась распознавать по его лицу, что он ревнует, когда мне было лет семь, причём заявляла об этом вслух.
И вообще, поскольку в общем и целом мать была более гармонично устроена, сдерживающим началом и в большом и малом была всё же она, а не он.
Вспомнила один забавный эпизод, которым и закончу письмо. Дело было летом 1929 года на даче. Все комнаты у нас там были небольшие. Мейер и мать любили большие комнаты и решили одну из перегородок снять. За подобные дела они брались вдвоём очень энергично и быстро и доводили их до конца. Помогать было некому. Двойную дощатую стену Мейер разрушил единолично в два счёта. Груду деревяшек перетаскали в сарай. Потом мать принялась подшивать новые занавески, а Мейер принялся переставлять мебель (это занятие он любил). Вот он взялся двигать огромный буфет, и буфет застревает посреди комнаты — пол не очень ровный. Помощь кухарки ничего не дала. Мейер идёт в сарай и приносит тяжёлый лом — такими дворники скалывали лед. И он действует ломом как рычагом — бах, — поддевает буфет снизу, и эта махина двигается с места. Ещё удар, ещё — на полу остаются вмятины и летят мелкие щепочки. Мать, вдевая нитку в иголку, говорит: «Севочка, не надо». Ещё удар, ещё. Мать всё так же спокойно просит: «Севочка, прошу тебя, не надо портить пол». Но Мейер вошёл в раж. Бах, бах. Мать слегка повышает голос:
— Всеволод, я очень тебя прошу. Ещё удар, ещё...
— Всеволод, прекрати немедленно!
Бах, бах. И вот тут мать срывается с места и бежит к нему, сжав кулаки:
— Мейерхольд! Я буду гневаться!
И тогда он, усмехаясь, нехотя, отходит от буфета. И вы думаете, она его в подобных случаях потом пилила? Никоим образом — инцидент исчерпан. Ей-богу, у них была прекрасная совместимость.
Спустя месяц я прилечу в Москву на несколько дней и потом увезу внучку на Карельский перешеек. Наверное, вас не застану.
Будьте здоровы, большой привет Татьяне Израилевне.
Т.Есенина


О Татьяне Всеволодовне Мейерхольд (в замужестве Воробьёва) см.: Мейерхольд-Воробьёва Т.В. Из воспоминаний. — Театральная жизнь, 1989, № 5, с.30—31.
Рассказ Т.С.Есениной о судьбе Марии Михайловны Мунт (Михайловой, 1877— 1941) неточен. По словам М.А.Валентей, Мария Михайловна в первом браке была за М.А.Михайловым, актёром и театральным художником; её второй муж, армейский офицер, был убит во время Первой мировой войны; её сыновья, Дмитрий и Борис Михайловы, погибли в молодости, Дмитрий утонул, а Борис, учившийся в кадетском корпусе, убит в Новороссийске в 1919 г.

В конце 1936 года Вс.Эм. не получил звания народного СССР. — Звание «Народный артист СССР» установлено 6 сентября 1936 г.; см. с.226.

Имя В.И.Блюма возникло здесь, очевидно, по ошибке памяти.

... о близости актёрства и сумасшествия... — Например, Мейерхольд 1968, ч.2, с.356.

[Надя]

спасибо тебе еще много раз! Интересно, а похожа эта Зина на то что играла Зубина в сериале?

[perpetum]

На Брюсовом в желтой комнате.

Надь, а почему там?.. Они переехали с Новинского туда?..

Недавно в ЖЖ одна тетя хвасталась, что она живет в квартире, где была убита известная актриса. Типа им там квартиру сдают. Я думала, что меня память подводит о балконе в Брюсовом... ОДнако правда Брюсов....

[Надя]

Абсолютно точно на Брюсовом! На Новинском, насколько я поняла Татьяна с мужем поселилась, а может просто переехали в специально построенный для актеров и деятелей искусства дом....

[perpetum]

А разве у ТАтьяны воспоминания, где ей в окно папу показывали - это не про Новинский шла речь?..

Это получается, он в двух шагах от Райх с Галей жил?..

Это еще прикольнее, чем дом ребенка напротив окон Толстой...

[Надя]

это надо уточнить!

[Надя]

Уточнила.
Мейер с семьей поселился в своей последней Московской квартире в 1929 году. Так что да, жили они все на одном пяточке! На свидания бегать было удобно....

[Margo]

Ааа, вот теперь наконец-то дошло, почему он столько времени у Гали жил...

[Света]

О, а у меня как раз в следующем письме подробнее про переезд

13
19 сентября 1987
Дорогой Константин Лазаревич! Сами понимаете, письмо ваше очень меня обрадовало. На «Театральную жизнь» тут же подписалась* (на ноябрьские, а на всякий случай и на декабрьские номера). Журнал этот в руках ещё ни разу не держала, но знаю, что в киосках его расхватывают. Недавно ленинградский знакомый спрашивал — не лежит ли в наших киосках нужный ему номер. Нет, не лежит.
Описание и план квартиры, конечно, для вас сделаю. В последнее время нередко перебираю в уме, как там всё выглядело, на Брюсовском. Маша иногда мне звонит, и я знаю, что задуманы музей и шеститомник. Просила получше вспомнить кабинет Вс. Эм. Стараюсь, но, естественно, некоторых мелочей не помню, убей бог. Всё же восстановить кабинет в общих чертах — это почти реально. А насчёт «жёлтой» комнаты я размечталась — не мог бы кто-нибудь из дизайнеров сделать для музея макетик по моим описаниям. Ведь эта комната была своего рода художественным произведением, уверяю вас. И очень своеобразная — ни на какую другую не похожая, и красивая, и ничего лишнего, и, главное, с настроением.
Вернуть комнатам прежние размеры и конфигурацию, вероятно, будет не так-то легко. Вы, конечно, знаете, что из нашей квартиры были сделаны две. Она имела два входа с лестничной площадки. Правая дверь была под номером одиннадцать, левая — Па. Правую половину можно было превратить в отдельную квартиру с помощью небольшой перегородки, в левую же надо было встроить все «службы» — кухню и прочее, а именно там и находились кабинет и «жёлтая» комната.
Получив ваше письмо, нашла в книге «Мейерхольд» то место, которое вызвало у меня целую цепочку возражений. Вспомнила, что кое-что сразу изложила в письме к вам, но не всё. Я не знала, что вы беседовали с Костей, теперь могу понять, откуда что взялось. В футбольных делах Костина память была феноменальна, в голове умещался миллиард дат, чисел, фактов, фамилий и т.д. Из жизни на Брюсовском он помнил много интересных эпизодов, встреч, разговоров — больше, чем я. Но в обыденной жизни ему были свойственны рассеянность и невнимательность, часто присущие людям, страдающим сильной близорукостью с раннего детства. У Кости близорукость ослабла лишь с годами. Он лучше запоминал не то, что видел, а то, что слышал, на это и полагался. На многое, связанное с житейскими делами, в том числе с убранством квартир, ему было чихать, не мог он относиться к этому, как к чему-то, требующему скрупулёзности. Когда уехали с Новинского, Костя был восьмилетним «очкариком», погружённым в свои мальчишеские дела. О том, что его прямо не касалось, он мог помнить лишь смутно, а чего-то вообще не знать. Это я то и дело прибегала в наше старое жилище к бабушке и тётке, а перед самой войной вообще у них жила.
Так или иначе, Костя вам чего-то не досказал, в чём-то вы друг друга могли не понять.
Слова, мимоходом брошенные вами на этой самой стр. 362, — о том, что на Новинском Мейерхольд устал от «безалаберной жизни», они какие-то не те и могут быть по-разному истолкованы. Что правда, то правда -несколько лет наша квартира и «бельэтаж» были как сообщающиеся сосуды, но всё прекратилось задолго до переезда, об этом я вам писала уже. Конечно, Мейерхольд ужасно уставал, прямо выматывался от своей бурной деятельности и вечной борьбы. Как раз осенью 1928 года они с матерью ездили в Виши подлечиться и отдохнуть, такая оздоровительная кампания не раз возвращала им силы. А о прямых причинах переезда могу рассказать, хотя не знаю, надо ли современному читателю растолковывать, зачем человеку понадобилась кооперативная квартира в новом доме. Захотелось жить с «удобствами», с газом, центральным отоплением, нормальной кухней, большими окнами, ровными полами. Ну и желательно было отделиться от родственников — такая причина тоже массам понятна.
Несколько подробностей о жизни на Новинском. В этом доме наше семейство занимало, строго говоря, не четыре, а восемь комнат. Наверху их было шесть, в двух маленьких жили тётка Шура (которая Хераскова) и её муж Алексей Степанович Горский, тоже актёр театра (сначала и он и она работали в Театре Революции, Горский, которого мы все называли Гошей, играл Жадова в «Доходном месте»).
В бельэтаже, в самом центре общежития, находилась комната деда - отца З.Н., ещё ниже, в полуподвале, жила бабушка, мать З.Н. Там же, рядом, была огромная кухня. Оттуда наверх вела винтовая деревянная лестница с крутыми ступенями.
Когда обедали, собравшись наверху все вместе, мать протягивала руку под низко висящий над столом оранжевый абажур, нажимала на кнопку вделанного туда звонка, и кухарка тащила из полуподвала очередное блюдо. А обслуживать приходилось каждый раз не менее 10—12 человек, чаще всего кто-то из мужчин бежал ей навстречу. В 1927 году за этим столом обедал с нами живший одно время у нас Дима Шостакович. Наша молодая гувернантка, которая тогда в него влюбилась, возможно, ещё жива — Костя в последние годы с ней общался. Дима за столом часто, тихенько так, острил, и я хохотала как сумасшедшая. У нас бывали весёлые обеды — смешить умели и Мейер, и дед, и Шура.
Расставаясь с Новинским, я рыдала — и привыкаю, как кошка, к месту и жаль было уходить от родни, которая растила меня в Орле. Но даже я понимала, что разъехаться надо. Гоша пришёлся не ко двору — мрачный был человек, улыбку его не то позабыла, не то не видела. Мейерхольд его любил, мать терпеть не могла, Шура с ним нередко ссорилась, помню, один раз брала в руки кочергу. (Она разошлась с ним в 1931 году, после рождения сына, из театра он ушёл.) Бабушка с матерью из-за некоторого сходства характеров время от времени выясняли отношения, при этом обе плакали. Всё это было невыносимо для Мейера — вы знаете, как он оберегал покой З.Н. А какие разгорались споры на политические темы. Всерьёз, правда, бесновался только Гоша, который железно стоял за генеральную линию. Мать заявляла, что она троцкистка, дед, что он правый уклонист. При этом Гоша был беспартийный, мать — исключённая из партии, а дед (уникальный случай!) вскоре после смерти Ленина сам добровольно вышел из партии, но его довольно приличная персональная пенсия при этом почему-то не пострадала. Партийный Мейерхольд в этих спорах не принимал участия.
Дед матери был необходим как её первый помощник в руководстве разными домашними и дачными делами, он потом жил попеременно то у себя, то на Брюсовском, а когда родители уезжали, всегда оставался со мной и Костей.
Когда мы выехали, произошла некоторая передвижка — бабушка поднялась наверх, Шура заняла кабинет Вс. Эм. Тех, кто переселился из общежития в три освободившиеся комнаты, вы назвали правильно, только инициалы Саши Нестерова были А.Е. (у вас М.В.), и был он не художником, а режиссёром и актёром театра.
Слова, которыми начинается ваша страница — о том, что Мейерхольда на время поглотили другие заботы, — они опять же не те. Невозможно выделить такой период. Ну, записался в кооператив и записался, потом дом строили. Вот Михаил Чехов тоже записался на квартиру в нашем же доме, и всего делов, потом уехал за границу. Квартиру предоставили в его отсутствие, её заняли родственники его жены. Они, кстати, там и остались, поскольку хозяин не вернулся.
Переехали мы за один день, расставили ту же мебель. На Новинском всё уже было — и карельская берёза, и красное дерево, и ковры, и рояль "Бехштейн». В последующие годы из обстановки не так уж много прибавилось. Боюсь соврать, но помнится — мать и Мейер при переезде не присутствовали, ещё не вернулись из Франции. «Жёлтая» комната свою красоту набирала годами, потому-то она и получилась. Отделывали её на другой год после переезда, летом, мать и Мейер были в отъезде — тут уж я ошибиться не боюсь. По почте они прислали деду рисунок с объяснением - какие нужны краски и багет. Дед плевался, шипел, но, наняв рабочих, проследил, чтобы всё получилось, как задумано.
Вас по-прежнему беспокоят пустые рамы. Выходит, я, написав, что они были, не добавила, что они никогда не висели? Плохо помню, что и как я написала, ладно, начнём всё от печки. Рамы появились где-то ближе к середине 30-х годов. Они попались в комиссионке, считалось, что их купили задёшево. Картин же не было и не предвиделось. Иконостасы из картин и снимков, столь обычные для квартир знаменитостей, в доме Мейерхольда отсутствовали. В общем, это была одна из тех покупок, которые сильно не любил дед — «просто так, понравилось — и всё». Деда особенно бесила страсть З.Н. к красивым чайникам, увидев очередной чайник, он говорил, что мы все скоро погибнем — в доме двадцать чайников (их, конечно, было меньше), а за квартиру платить нечем. Были ли рамы взаправду дёшевы — не ручаюсь. И мать и Шура часто не решались говорить деду настоящую цену покупок, могли преуменьшить её в несколько раз, благо по магазинам он не ходил. Так вот, я не помню, чтобы мать мне подмигивала, называя цену рам. Были они все разные, штук пять, что ли: лепные, массивные, позолоченные, у самой большой длинная сторона была 60—70 сантиметров. Стояли они в узком пространстве между стеной и шкафом, в углу тёмной передней. Приметить их не всем было дано. Сюда вела дверь с номером 11 а, куда впускали только тех, кто шёл персонально к Мейерхольду и был предупреждён, в какую из двух дверей стучать. Тогда в передней зажигался свет, и если какой-нибудь глазастый посетитель интересовался рамами, мог возникнуть разговор на тему — как это символично, что рамы пустые.
У вас говорится, что «некоторые мемуаристы» приписали Мейерхольду странную мысль украсить квартиру пустыми рамами. Мне такого читать не приходилось, кто бы это мог быть? Их так и можно понять, что они своими глазами видели пустые рамы на стенах? Или они выразились как-то туманно? Дело в том, что без особой к тому готовности человек не мог бы принять отделку багетом за рамы даже в состоянии белой горячки. Но если человек заранее услышал, что у Мейерхольда есть пустые рамы, без уточнения, где именно они находились, то при взгляде из соседней комнаты они ему могли примерещиться на стене. Немало было таких посетителей, которые, пройдя через дверь 11 а в кабинет Мейера, не попадали уже больше никуда. Такой посетитель через приоткрытую дверь мог увидеть кусок стены с тоненькой вертикальной полоской багета.
Попробую дать зрительное представление об отделке с багетом. Комната состояла из двух частей, одна значительно короче и поуже, другая. Площадь не около тридцати, а около сорока метров (это кабинет Мейера был около 30 метров). Было семь стен, но только одна сплошная — без окна или двери. Всё, естественно, одинаковой высоты, но разной длины. Вот вам схема стены. Всюду по краям она белая, всё остальное пространство жёлтое (светло-жёлтое, не лимонное), обрамлённое багетом — претоненьким, не толще женского мизинца, и совершенно гладким. На стыках багета — небольшая прямоугольная выемка.



Ни на каких «простенках» линии багета не сближались настолько, чтобы могло возникнуть хотя бы отдалённое сходство с рамой.
Нет, тут всё, конечно, соответствует пословице «слышал звон, да не знает, где он». При мимолётных взглядах случается и обман зрения. Вы помните воспоминания Вишневецкой («Встречи с Мейерхольдом»)? В «жёлтой» комнате она увидела ни больше ни меньше как... колонны. А ведь она художница. Но можно догадаться, как это получилось. Сидела, небось, за столом, болтала, по комнате не ходила, а вокруг вертикальные белые полосы от полу до потолка были не только на стенах, но и на окнах — маркизетовые занавески были в тон стенам, посередине широкое светло-жёлтое полотнище, по бокам,— белые, узкие. Через тридцать лет старушке примерещились колонны. В своих восторженных описаниях квартиры она вообще чёрт-те что наворотила, смешав воедино то, что могла видеть в разных местах.
О двух роялях. «Бехштейн» был наш, драгоценный «Стенвей» — казённый. В 1931 году его поставили к нам на хранение, когда театр покинул своё старое помещение. Оборин играл у нас часто, но Софроницкий жил тогда в Ленинграде. Однажды они задумали совместный концерт, Мейер с матерью уезжали, поэтому разрешили им репетировать у нас. Прекрасно помню, когда это было, поскольку все муки приняла я. Это было в начале лета 1933 года. Костя с обитателями Новинского находился на даче, а я задержалась в городе из-за школьных дел. Несколько дней подряд приходили эти два очаровательных молодых человека, я поила их чаем, жарила яичницу, потом уходила в свою комнату и зажимала уши, чтобы не слышать бесконечно повторяющихся пассажей. Спустя какое-то время рояль увезли в театр на ул. Горького.
Маяковский бывал на Брюсовском. Я видела его здесь дважды: один раз это был большой приём гостей, позднее он читал у нас «Во весь голос», но кто сидел за столом и слушал — не помню. А в перечне гостей Мейерхольда Барбюса лучше замените Гордоном Крэгом, можно добавить Андрея Белого, Петрова-Водкина, Эрдмана, много ещё кого. Но Барбюс, помнится, не был на Брюсовском. Как-то он приезжал в Москву в отсутствие родителей, мы с Костей ходили в гости к нему в гостиницу.
Большой портрет З.Н. (углем) работы В. Шестакова висел в «жёлтой» комнате, но, надеюсь, вы не думаете, что Мейерхольд снимался на фоне этого портрета на Брюсовском? Почему спрашиваю: у вас в книге «Режиссёр Мейерхольд» этот снимок неправильно датирован 1933 он был сделан по крайней мере пятью годами раньше и, разумеется, на Новинском.



Ваша книга переиздаётся вовремя. Студенты нашего Института культуры носятся по городу в поисках литературы о Мейерхольде. В библиотеках ничего нет.
Мой самый тёплый привет Татьяне Израилевне. Будьте здоровы!
Т.Есенина
19. IX. 87

На «Театральную жизнь» подписалась… - Статья Рудницкого «портрет Зинаиды Райх» печаталась в 1987 г. В ноябрьских номерах «Театральная жизнь» (№ 21 и 22); первый из них ушел в набор 9 сентября 1987 г.

[Надя]

Ну вот, я наконец то внимательно дочитала очередное письмо. Получается что они всего 10 лет жили на Брюсовом. А все что связано с Есениным - это Новинский....
Ездили отдыхать в Виши! Круто!

[Света]

14
20 ноября 1987
Дорогой Константин Лазаревич! Собиралась взяться за это письмо незначительно раньше, но не учла, что в конце года у меня на работе всегда аврал.
Выкладываю сюда, значит схему квартиры на Брюсовском. Чувствую, что пропорции нарушены, но, надеюсь, не очень.



Дом наш строил довольно известный в те годы архитектор Иван Иванович Рерберг (по его проекту построены Центральный телеграф, один из вокзалов – Киевский, что ли). С улицы этот дом – ровная коробка, но небольшое «излишество» Иван Иванович себе позволил. Это видно со двора – по краям здания сверху донизу тянутся выступы, которые кажутся сплошь застеклёнными (подобные выступы должны иметь название, но я профан). За счёт этого в каждой крайней квартире есть комната светлее и красившее других, где в небольшом углублении находится очень широкое многостворчатое окно.
Кстати, Рерберг тоже поселился в нашем доме, но он был стар, болен и очень вскоре умер.
Площадь нашей квартиры («полезная») была немногим меньше 100 метров. Строителям было заказано выкроить три комнаты, одна из них неизбежно должна была иметь неправильную форму.
Все помещения я обозначила римскими цифрами.
I — это лестничная клетка.
II — кабинет Всеволода Эмильевича. Окна выходили на Брюсовский справа балкон. Стены белые, но это была не краска, а обои без рисунка (с «глянцем»). Вся мебель (кроме письменного стола) красного дерева или под него.
Кабинет служил ещё и спальней, но это не очень бросалось в глаза Деревянную кровать (1) закрывали на манер тахты тяжёлым тёмно-золотистым покрывалом с кистями, гардероб (2) — без зеркала. Но время от времени по разным причинам (З.Н. больна, у Мейера много работы, больших приёмов гостей не предвидится) кровать переносили в закуток «жёлтой» комнаты, а рояль ставили в кабинет.
Либо в самом конце 1936 года, либо в начале 1937-го «закуток» окончательно превратился в спальню. Стиль жизни тогда изменился, особенно после того как заболела З.Н., гостей стало бывать меньше, а больших приёмов, домашних концертов ни разу не устраивали.
На этой схеме некуда поместить «будуарный шкаф», который в прошлом году был приобретён пензенским музеем у Костиной вдовы. Этот шкаф был куплен в 1937 году и стоял в закутке.
Книги покупались всё время, во все годы, но особого изобилия их в доме не могло быть. Во-первых, как вы знаете, на Новинском всё начиналось «от нуля», у матери от прежней жизни оставалось лишь собрание Пушкина, у Мейера — его рабочая библиотека. Во-вторых, оба ничего не коллекционировали, не подбирали, не комплектовали.
Собрания классиков покупались, конечно, у букинистов, но были как новенькие. Вместе с подписными изданиями (энциклопедии, бесконечнотомный Л.Толстой и т.д.) они стояли в шкафу № 3. Этот большой, очень высокий шкаф ещё существует и стоит в квартире Мирель Шагинян, правда, стал другого цвета. На одной из полок стоял макетик китайского театра, а снаружи были подвешены яванские марионетки, которые так восхищали Эйзенштейна.
Значительно меньше был шкаф № 4, в нём держали стихи — сборники,
собрания. Шкаф № 5 — не книжный, не знаю, как его назвать, я таких
больше не видела. Дверца сплошная, не застеклённая, внутри не полки, а клетки. Здесь Вс. Эм. держал документы, деловые бумаги, кое-что из архива и несколько предметов, которые следовало прятать, например два револьвера. Шкаф полагалось запирать, но ключ часто оставался в скважине и один из револьверов украли. Сверху на этом шкафу лежали альбомы с репродукциями, здесь они помещались, не мешали, но были на виду и под рукой.
Рабочий стеллаж (6) являл собой полный контраст респектабельным шкафам. На схеме я показываю его вне комнаты — он был «встроенный». Когда мы въезжали, здесь была пустая ниша, дабы жилец использовал её по своему усмотрению. Стеллаж был готов в момент — плотник прибил рейки, сделал полки из плохо обструганных досок, выкрашенных тёмной краской, простой, не пачкающейся. Стеллаж вмещал, вероятно, тысячи полторы книг, журналов, книжечек и брошюр. К тому, что Вс. Эм. хранил до 1922 года, добавилось то, что издавалось в советское время (пьесы, книги о театре, об актёрах и т. д.). Кроме того, была ещё «посторонняя» литература. Как видите, место для современной прозы, для книг по истории, философии и др. предусмотрено не было, всё это ставили куда придётся. Советские писатели попадали обычно в мой шкаф (7), стоявший в коридоре возле моей комнаты.
На письменный стол (8 ) редко кто обращал внимание, но такого не было, вероятно, ни у кого. В первые годы в кабинете стоял привезённый с Новинского обыкновенный, средних размеров, письменный стол, перед ним — два глубоких чёрных кожаных кресла. А потом Вс. Эм. купил у вдовы Рерберга колоссальную чертёжную доску архитектора — на двух козлах. Старый стол и кресла увезли на дачу. Появилось одно кресло (9) — старинное, с высокой спинкой, обитое розовым тиснёным шёлком, Мейер был в восторге от своей покупки — именно такой обширной столешицы ему не хватало. Он любил, когда во время работы всё перед глазами - книги, бумаги, альбомы, вырезки и т.д.
III - передняя. Там стоял гардероб (20), точно такой, как в кабинете. (В углу - известные вам рамы (28 ). Под потолком, по всему его периметру (это показано пунктиром) были устроены закрытые полки, где лежали папки с архивом.
IV - а это та самая «жёлтая» комната, которая так плохо поддаётся словесному описанию. Маленькие черточки (№ 21 — поменьше, № 22 — побольше) — следы той самой арки, которую Вы упомянули в своей книге. Придётся её всё же изобразить. Арку не хозяева придумали, а строители скорее всего, сам Рерберг. Эта нехитрая деталь преображала архитектуру комнаты. Два прямоугольных потолка выглядели куда лучше, чем один огромный и неправильный, можно было повесить две люстры. Арка отделила друг от друга два совершенно разных окна (№ 23 — обычное и № 24 -широкое, в углублении), без неё некрасиво выдавался бы внешний угол передней.
25 — третье окно, узкое, какими бывали «одинокие» окна в торцовых стенах. В других квартирах такое окно оказывалось в ванной комнате.
В общем, изначальная необычность «жёлтой» комнаты объясняет нарушением предусмотренной проектом планировки квартир. Но получилась она, вероятно, самой светлой в доме. Когда поставили привезённую с Новинского светлую мебель, стало ясно, что всё в комнате должно быть светлых тонов.
Мебель из карельской березы — это был не гарнитур, покупались эти предметы в разное время.
10 — не сервант и не буфет, мать называла его странным словом «баю». Верхняя часть — открытые полки для посуды. Там стоял, к примеру, жёлто-белый (в тон стенам) чайный сервиз, привезённый из-за границы.
11 — диван на высоких гнутых ножках.
12 — трюмо, упрятанное в угол, чтобы не бросалось в глаза.
13 — дамский письменный столик.
14 — высокая тумба (под цветы).
Обеденных столов из карельской берёзы в природе, вероятно, не существует. Сначала поставили стол с Новинского, потом попался стол из более светлого дерева (15), он не раздвигался, зато его можно было сложить (края опускались вниз) и отодвинуть, чтобы не мешал (у нас иногда устраивали ёлку, а зимой 35/36 года актёр К.Карельских и его жена приходили давать уроки современных танцев, являлись мои одноклассники, в том числе будущий актёр Андрей Попов, а также жившие поблизости жёны поэтов Асеева и Кирсанова).
Дюжину мягких стульев из карельской берёзы не скоро, но удалось купить. Я уж их не изображаю. В углу около окна стояла этажерка с приёмником (27). Иногда ловили Германию, слышали, как истерически орет Гитлер.
16 — тахта, изображённая на картине Кончаловского. Это была огромная, невероятно старая тахта, возможно, что именно она была «украдена» у Голейзовского. 18 — кушетка, которая при перестановках перекочёвывала либо в кабинет, либо в мою комнату. Как видите, за роялем (19) была дверь в кабинет, но обычно в кабинет ходили через переднюю.
Свои окончательные краски комната обрела после гастрольной поездки театра в Ташкент в мае 1932 года. Отсюда было привезено необъятное сюзане, изобразил Кончаловский. Оно спускалось от самого потолка довольно высокого). Ни в каких узбекских домах и квартирах, даже в музеях мне не встречалось сюзане таких размеров и похожей раскраски. Еще привезли тогда халат, не иначе как ханский. Он был из голубого атласа, слегка расшит золотом и весь усеян сверкающими бляшками. При ближайшем рассмотрении оказывалось, что это крохотные зеркальца размером с гривенник) в латунной оправе. Халату нашлось место на стене. Справа от тахты стена была обезображена довольно высоко подвешенной
отопительной батареей. Снизу её частично прикрывал экран (17) , сверху ее закрыли халатом. И было еще два восточных одеяния из серо-голубого полосатого шёлка, на подкладке. Никто не знал, как их называют и как надевают. Только приехав в 1941 году в Ташкент, я поняла, что это были обыкновенные паранджи. Ими стали закрывать диван (№ 11).
В кабинете на стенах ничего не висело. В «жёлтой» комнате портрет З.Н., о котором Вы спрашивали, висел в закутке (и довольно высоко по левую сторону от окна). Здесь же, по левую сторону от двери, висела картина Леже, подаренная им Всеволоду Эмильевичу. Вот и всё. Но временно могли повесить на стену или на дверь что угодно, скажем, афишу нового спектакля или какой-нибудь эскиз.
Ну что ж. Всё остальное интереса не представляет. В Костиной комнате (V) обстановка была спартанская, иного он в том своём возрасте не допустил бы. Моя комната была понарядней, но приятней всего мне вспомнить клетку с попугаем и двух собачек, которых я завела, окончив школy, — таксу и жесткошёрстного фокса Ютли, привезённого из Праги. Его и нарисовал Кончаловский. Клетку иногда ставили для красоты в «жёлтую» комнату, но попка, удрав из клетки, принимался грызть дорогую мебель.
В квартире были устройства, позволявшие не держать лишней мебели.
В коридоре (VII) был большой стенной шкаф для белья и одежды (26), а под потолком — «антресоли», куда можно было засунуть невероятное количество барахла. Стенные шкафы были на кухне (IX) и в Костиной комнате. Был закуток (VIII), где за занавеской спала домработница.
В заключение вот что хочу сказать. В чьих-то мемуарах (у Эренбурга?) говорится, что после закрытия театра Вс.Эм. мог оказаться в тяжелом положении – сбережений нет, продать можно только машину*. Почитав это, легко было предположить, что Мейерхольд вообще едва сводил концы с концами.
Сбережений действительно не было, но не потому, что «не получалось». Просто была такая жизненная установка – не перестраховываться, не бояться будущего. И разве это не проявлялось во многом другом?
Конечно Мейерхольд был беднее появлявшихся тогда нуворишей из числа писателей и киношников. Но если бы в тридцатые годы рядовому актёру театра сказали, что его шеф бедно живёт, он бы сильно осерчал. Рядовой актёр получал 400 рублей зарплаты, а Мейерхольд — 6 тысяч, З.Райх — 1200 рублей. У него бывал приработок (ленинградские постановки, например) и даже у неё иногда бывал. Этих денег не то что проесть — пропить в те годы было невозможно. Куда девали? Было много родни, которой необходимо было помогать, помогали и бедствующим друзьям (допустим, Эрдману, находившемуся в ссылке). А какие собственные расходы были на первом месте? Те, которые создавали удобства, позволяли экономить время, снимать переутомление и тому подобное. Какую только «рабсилу» не нанимали, какие только учителя и репетиторы не ходили к нам с Костей с самого нежного возраста. В числе приходящей обслуги были две массажистки, парикмахер. Помню, когда шёл крупный ремонт дачи, мать даже «прораба» себе нашла, жучка-старичка, он являлся на Брюсовский с докладами.
Квартира, которую я описала, была малость шикарней, чем Вы предполагали, когда работали над книгой «Мейерхольд». Но занимались ею, никуда не спеша, и затрат было не так уж много. Похоже, во Франции, где много бывали, позаимствовали обычай заниматься квартирой понемногу, но всегда (есть же у французов поговорка — «когда квартира закончена, приходит смерть»). Это на Новинском, где были голые стены, надо было побыстрей обзаводиться. Я была очень маленькая, но запомнила разговор о том, что в фильме «Белый орёл»* Вс. Эм. снялся ради денег и заплатили ему пять тысяч (в те годы это было жутко много). Запомнила, вероятно, потому, что разговоры о деньгах были редкостью.
Не упомянула я вначале вот о чём. Площадь квартиры на Новинском была побольше, чем на Брюсовском, потому и заказали три комнаты* - не хотелось переезжать в клетушки.
Позабыла: в каком-нибудь из давних писем обратила ли я Ваше внимание на то, что статья П.Керженцева*, опубликованная в конце 1937 года, называлась не «Чужой театр», а «Театр, чуждый народу». Вспомнила о ней, так как хочу спросить — концовка книги «Мейерхольд» при переиздании останется прежней?*
Жду — когда принесут журнал с Вашей статьей.
Сил Вам и здоровья. Огромный привет Татьяне Израилевне.
Ваша Т.Есенина


... марионетки, которые так восхищали Эйзенштейна. — Т.С.Есенина оставила их описание (см. с. 122; см. также Согласие, с. 151). Возможно, самым ранним упоминанием об этих марионетках можно считать строчку в письме В.В.Бакрылова Мейерхольду от 14 мая 1919 г., написанном из Петербурга в Москву, где Мейерхольд останавливался по дороге в Ялту («Коробку с марионеткой завтра-послезавтра перенесу к Вам домой», РГАЛИ, ф.998, оп.1, ед.хр.1124, л.6 об.).

... продать можно только машину. — См.: Снежицкий Л. Последний год. — Встречи с Мейерхольдом, с.565; ср.: Гладков, т.2, с.353.

Фильм Я.А.Протазанова «Белый орёл» вышел на экраны в 1928 г.

... три комнаты ... — Явная описка, квартира была четырёхкомнатной.

Статья П.Керженцева называлась «Чужой театр»; название «Театр, чуждый народу» имела статья А.Зеленова в газете «Кино» 22 декабря 1937 г.

... концовка книги «Мейерхольд» при переиздании останется прежней? — К.Л.Рудницкий готовил новый вариант книги о Мейерхольде, оставшийся не изданным.


15
6 декабря 1987
Дорогой Константин Лазаревич! Приходится мне поступить наоборот — сначала отвечу на ваше письмо, а о «портрете» смогу написать, вероятно, не раньше, чем в конце месяца. Журналы к нам часто приходят с большим запозданием, даже № 21 «Театральной жизни» ещё не пришёл. Но похвалы вашей статье до меня начали доходить. Звонила Маша Валентей. А моему московскому сыну звонила и рассыпалась в похвалах... кто бы вы думали? Люба Фейгельман. Но, говорит мой Вова, сквозь восторги проступала чёрная зависть — почему не она написала эту статью. Как бы там ни было, мнение этой странной дамы я считаю весомее многих других.. «Огонёк», значит, просит чего-то нового о Мейерхольде*. Можно подумать, что у них за плечами есть что-то старое... Но бог с ними, легко понять, что «Огонёк» хочет «огоньковского» материала. И, пожалуй, грешно было бы им такой материал не дать, всё же это полтора миллиона читателей, для большинства из которых «новой» будет любая правда о Мейерхольде. И «огоньковость» статье может и вправду придать рассказ о судьбе архива. Но соглашаться надо не ради же возможности поведать эту детективную историю, важнее всего — та вступительная часть, о которой вы пишете, рассказ о трагической судьбе Мейерхольда и его театра.
Моё авторство исключено, оно неуместно. Нет у меня ни права, ни желания писать что-либо, кроме мемуаров. Я над ними потихоньку и работаю (в год по чайной ложке), раньше думала, что положу в архив — и всё. Теперь вижу — настают времена, когда многое можно будет опубликовать, но сия мысль только затрудняет и замедляет мою работу. Но поймите главное: если бы даже мои, мемуары были готовы — разве это мыслимо начинать публиковать с финала. Да ещё придавать «огоньковость»...
Послушайте, вам это сгоряча примерещилось: разве ваша статья для "Огонька» может состоять из одного лишь пересказа моих писем и цитат из них? Помимо вступительной части, должна быть и заключительная — о содержимом архива, о наследии Мейерхольда. Именно использование наследия Мейерхольда должно быть темой статьи, а кому же об этом писать кроме вас?
Всю жизнь вы работаете на документальном материале, и ваши сумления относительно использования моих писем — это же «заскок». И зачем изобретать искусственные приёмы вроде интервью. Куда легче, естественнее и в духе времени написать — как было. Вам, как биографу Мейерхольда, я, по вашей просьбе, рассказала (так сказать, для сведения, под грифом "строго секретно») некоторые подробности, связанные с арестом В. Э. и судьбой его архива. А теперь я дала согласие вкратце познакомить читателя с содержанием некоторых из моих писем. Это даёт вам большую свободу обращения с моим текстом — ведь есть вещи, которые как раз-то поддаются краткому пересказу и не очень-то подходят для цитирования.
Вспомнила сейчас про недавно опубликованные воспоминания Каверина о Тынянове. Есть место, которое можно бы процитировать в статье. В 1937 году Тынянов с ужасом вдыхал запах гари, распространявшийся по Ленинграду. Люди лихорадочно сжигали опасные письма и документы. Историю жгут, страдал Тынянов*. Вот тут и можно вспомнить все то, касающееся Мейерхольда, чего не постигла такая участь (о том, что всё, что у него было, сохранил Февральский, Гладков — несмотря на арест и лагеря, что почти всё цело в музее Бахрушина и т.д.).
А Вы не забыли о записи Эйзенштейна «Сокровище»? Вы, наверное, имеете право о ней написать.
Хочу напомнить, что в выпуске № 4 «Встреч с прошлым» (1982) есть статья Красовского* (сотрудника ЦГАЛИ), где на стр. 455—456 рассказано, как после смерти Эйзенштейна в его доме и на даче был обнаружен архив В. Э. Здесь же приведена цитата из мемуаров Штрауха (они были напечатаны в сборнике воспоминаний о Эйзенштейне, вышедшем в 1974 году). Максим Максимович, оказывается, кое-что знал о судьбе архива от самого СМ., но знал, вероятно, мало, впрочем, если бы он знал, что архив прятали от НКВД, не мог же он об этом написать.
А Вы не хотите побывать на нашей полуразрушенной даче, поглядеть, где хранился архив и так далее? Это можно организовать.
О концовке книги я посмела спросить, поскольку степень бесстрашия изд-ва «Искусство» мне неизвестна, всё же это не «Огонёк». Раз переделываете, хочу поделиться кое-какими мыслями. Но это потом.
Сейчас занимаюсь тяжким делом. В недавнем докладе Горбачёв сказал, что при политбюро создана комиссия по расследованию преступлений прошлых лет. Вот и прошу комиссию установить виновников гибели моей матери*. Сын узнавал, по моей просьбе, — как называется эта комиссия. Оказывается, она никак не называется. Пошлю Вове письмо в зашитой посылке, а там он найдёт способ передать.
Лучшие мои пожелания вам и милой Татьяне Израилевне.
Ваша Т.Есенина
6 декабря 1987

«Огонёк», значит, просит... — В 1988 г. в «Огоньке» (№ 22) появилась статья К.Л.Рудницкого «Крушение театра»; она перепечатана в «Мейерхольдовском сборнике», вып.1, т.2, с.7—29. В 1989 г. журнал (№ 51) напечатал статью В.В.Рябова «Дело 537».

Историю жгут, страдал Тынянов. — См.: Каверин В., Новиков Вл. Новое зрение. Книга о Юрии Тынянове. М.,1988, с.214.
... статья Красовского. — Из этой статьи Ю.А.Красовского известно, что П.М.Аташева 8 октября 1948 г. предложила Литературному архиву (будущему ЦГАЛИ) ту часть бумаг Мейерхольда, которая хранилась в квартире Эйзенштейна на Потылихе, а 21 октября — остальные документы, остававшиеся на даче в Кратове. См. с.58.

... прошу комиссию установить виновников гибели моей матери. — Это письмо опубликовано А.А.Михайловой {Театр, 2003, № 1—2, с.71—75) по ксерокопии, переданной ей в своё время М.А.Валентей.
Стр.121.


16
27 декабря 1987
Дорогой Константин Лазаревич! Наконец-то на днях получила сразу оба номера «Театральной жизни». А выписанные на адрес сына ещё не пришли. Такая у нас почта — всё, что с картинками, они сначала изучают, потом разносят, и то не всегда.
Болею гриппом, что перед Новым годом совсем некстати. Ну и реакции у меня соответственные — едва взяв в руки журналы, стала пускать слезу.
Сквозь слёзы радуюсь, что статья не оказалась «пробитой» в печать два-три года назад. Тогда наиболее важным казался «сам факт» опубликования и масса недосказанностей казалась неизбежной. Очень это правильно получилось, что «портрет» попал именно в струю этого года.
То, что Вам удалось сделать, естественно, превзошло все мои ожидания*. Ведь это вообще редко случается, чтобы всё так сошлось одно к одному. И заглавие родилось, вероятно, наиболее удачное из всех возможных, и маленькая врезка перед текстом — находка, определившая настроение статьи. И нет у меня ощущения, что нечто важное упущено или какие-то частности оказались лишними.
Не со всеми Вашими замечаниями и оценками я согласна, но этого касаться не буду, так как к достоверности самих фактов это отношения не имеет. Прямых неточностей не обнаружила, но есть два-три сомнительных места. О них в другой раз.
Ответ на Ваше письмо от 30 ноября я отправила быстро, надеюсь, Вы его получили.
Милую Татьяну Израилевну и вас поздравляю с Новым годом, примите мои самые лучшие пожелания, очень-очень искренние.
Ваша Т.Есенина
27 декабря 1987

То, что вам удалось сделать, естественно, превзошло все мои ожидания. — Речь идёт о статье К.Л.Рудницкого «Портрет Зинаиды Райх» (см. с.147—165).

[Надя]

Свет спасибо! Зарплата у них была что надо!