Ольга Сергевна » 15:03:47, Пятница 31 Август 2007
Сразу предупреждаю, что в романе реальные факты переплетаются с художественным вымыслом. Поэтому некоторые лирические отступления (с вымышленными героями) я опускала.
Часть I - Седьмая глава. "Встревоженный муравейник".
Бывают люди, как бы созданные для полумрака. Солнечный свет больно режет им глаза, между собой и солнцем такие люди обыкновенно воздвигают баррикады из занавесок, портьер, ширм. В их комнатах всегда пахнет пылью и тишина - особенная, точно пронизанная легким запахом эфира. К таким людям принадлежали сестры Карпович, державшие в одном из арбатских переулков "тайную" столовую, в которой можно было пообедать и поужинать, как в "доброе старое время".
Старшая - Мария Павловна, напоминавшая классную даму, ходила всегда в черном шелковом платье, густо напудренная и надменная. Младшая - Ольга Павловна, худая, с крашеными волосами, одевалась пестро, она слегка хромала и была похожа на птицу с подбитым крылом. Ее глаза были замечательны своей откровенной, ничем не прикрытой лживостью. При пристальном взгляде на них невольно рисовалась фантастическая картина: как какие-то чудовищные насекомые, впряженные в тачки, развозят по воздушным рельсам эти неисчислимые запасы лжи во все концы мира. Чувствовалось, что она сама это великолепно понимает, и потому во время каждого разговора смотрела куда-то в сторону, как-то особенно беспомощно скосив глаза, точно умоляла своих собеседников сделать вид, что они не замечают ее фальши.
Близилось к пяти часам. Портьеры были полузадернуты. Красное дерево шифоньерок и кресел в сумерках поблескивало мрачно, почти зловеще. На высокой тумбе стояла под большим шелковым абажуром, похожим на зонтик, вот-вот готовая вспыхнуть лампа. Несколько столиков, накрытых белоснежными скатертями, напоминали хороший ресторан. За одним из них сидел издатель Кожебаткин. Вид у него был мрачный. Он перебирал листки со стихами, написанные рассыпчатым почерком. В этот момент я вошел в комнату.
- Рюрик Александрович, - крикнул мне Кожебаткин, - послушайте, что он со мной сделал.
- О ком вы говорите? - спросил я, подходя к его столику.
- О ком я говорю? Конечно, о Есенине. Вот, полюбуйтесь, - он протянул мне лист бумаги.
Я сразу узнал бисерный почерк Есенина.
- Обыкновенная расписка, - я улыбнулся.
- Хорошо вам говорить "обыкновенная"! Но ведь это же обязательство. Я поверил, а он меня обманул. И вы считаете это обыкновенным.
- Короче говоря, Есенин не успел сдать вовремя стихи?
- Что значит не успел? Я купил у него книгу стихов, выплатил вперед гонорар, рукопись он обещал представить мне на другой день. Проходит день, два, три, неделя, две недели. Я никак не могу добиться от него стихов. Наконец я поймал его вот здесь и, чуть ли не заперев на ключ в комнате Марии Павловны, заставил составлять сборник. А он сбежал. Ну как вы назовете этот поступок?
Мне стало смешно.
- Вы улыбаетесь, - рассердился Кожебаткин, - а каково мне?
Но вот в столовой Карпович появился еще один гость.
Небольшого роста, с высоко поднятой головой, он порывисто вошел в комнату.
Поздоровавшись с теми, кого он знал, и чуть-чуть наклонив голову в сторону незнакомых, он обратился к Клюеву, сидевшему за одним из столиков:
- Как, и вы здесь?
- Проездом, - тихо сказал тот, смотря на Мандельштама испытывающими глазами. И не дожидаясь вопроса "Откуда и куда", добавил: - в Олонецкую спешу, поближе к своей избе, здесь уж больно суматошно.
- И тошно? - захохотал Есенин; входя в комнату, он слышал последнюю фразу Клюева. - Да вы его, Осип Эмильевич, не слушайте, он все врет. Сначала к Петербургу присосался, а когда там стало пустовато, перекочевал в Белокаменную. Пока он все соки из нее не высосет, не оторвется.
Клюев нахмурился, медленно и плавно перекрестил Есенина и сказал:
- Изыди, сатана! - и обратился к Мандельштаму: - Это не Сереженька говорит, а дьявол, который ворвался в его душу.
Мандельштам слушал перебранку двух известных поэтов, чуждых ему по духу, но своеобразные таланты которых он, конечно, хорошо понимал и оценивал, с улыбкой, которую можно было истолковать по-разному. В ней были и мягкая ирония, и явно сдержанное чувство превосходства высокого искусства, парящего в небесах, над земными делами и явлениями. У Мандельштама было одно свойство, которого многим недоставало: он понимал все человеческие порывы, и высокие, и низкие, все человеческие достоинства и все человеческие слабости.
Осип Мандельштам был неразрывно связан с Петербургом. Там он родился, вырос, там сделался поэтом. Нельзя себе представить Мандельштама без Петербурга и литературного Петербурга без Мандельштама.
Но вихрь революции разрушает старый Петербург. Остаются старые здания, приходят новые люди. Того Петербурга, которым дышал Мандельштам, уже не было. И он покидает город, приезжает в Москву, наполненную поэтами и литераторами, перекочевавшими в Белокаменную, ставшую вторично столицей русского государства.
Мандельштам никогда не думал о том, что ожидает его завтра, он никогда не подготавливал путей и переходов. Впрочем, в ту пору никто не знал, что будет завтра, но Мандельштам, если можно так выразиться, больше всех и глубже всех не знал, что будет с ним.
Он был искренне убежден, что поэт не должен заниматься ничем другим, кроме поэзии.
Служенье муз не терпит суеты,
Прекрасное должно быть величаво -
было его девизом.
Я очень любил и ценил Мандельштама и хотел помочь ему, так как временами он сильно нуждался, но Осип Эмильевич считал, что он не может работать в учреждениях, и продолжал вести себя так, как будто в его жизни ничего не изменилось.
<...>
Тем временем Кожебаткин продолжал теребить расписку Есенина и повторял:
- Это черт знает что такое!
- Не волнуйтесь, все уладится, - я старался успокоить его.
- О, если бы это вам удалось! Понимаете, ведь я хотел издать эту книгу особенным образом, на роскошной бумаге... таких изданий теперь нет в России. Это было бы образцовое издание.
- А вот он и сам идет сюда, - я протянул руку в сторону подходившего к нам Есенина.
За ним мягкой вкрадчивой походкой, похожей на поступь кошки, собирающейся съесть мышь, шел известный поэт Клюев. Опустив глаза, сложив белые, пухлые, как у архиерея, руки на животе, он, казалось, занят был только тем, как бы пройти незамеченным, а между тем каждый его жест был направлен к тому, чтобы обратить на себя внимание. Он был одет в поддевку, из-под которой скромно выглядывала голубая ситцевая рубаха с крапинками.
Увидев нас, Есенин замахал рукой. Присутствие Кожебаткина, по-видимому, нисколько его не смутило. Подойдя к нашему столику, он как ни в чем не бывало поздоровался и весело сказал:
- А мы сидели в другом конце комнаты и не видели вас. Николай вот из Питера приехал.
Между тем Клюев, стоя рядом с Есениным, к удивлению спекулянтов и их разряженных дам, отвешивал всем низкие поклоны, три раза истово перекрестился и лишь после этого решил сесть к нам за стол, улыбнувшись мне одними глазами. Мы были хорошо знакомы. А издателя окинул быстрым взглядом.
- Кожебаткин, знакомьтесь, это мой друг Клюев, - сказал Есенин.
Александр Мелентьевич привстал со своего места.
- Клюев! Я очень, очень рад. Ваши стихи...
- Будет врать! - перебил Есенин. - Ничьих стихов ты не любишь, просто у тебя издательский зуд.
- Я стихов не пишу, - певучим голосом, растягивая букву "о", точно резину, произнес Клюев, - бросил...
- Позвольте! - воскликнул Кожебаткин. - Но ведь только что вышел сборник ваших стихов?
- Ну, это так, - неопределенно заметил Клюев.
- Да ты ему не верь, - засмеялся Есенин. - Он самому себе не верит! Ни одного слова правдивого не скажет...
Клюев посмотрел на него своими как бы умышленно обесцвеченными глазами и вдруг, изменив протяженный тон на скороговорку, произнес быстро и ловко, точно осыпая противника ударами:
- Ну, ну, а правда-то какая, какая правда, скажи, а? Ты ее видел, да? Щупал, трогал? Что она, как девкина грудь или как бычачий хвост...
Есенин, щуря свои лукавые глаза, заливался звонким смехом.
- Боже мой! До чего я его люблю, - говорил он сквозь смех, - и до чего ненавижу! Шельма, скот, божий человек.
- А ты, Сережа, брось Бога-то гневить, - снова перешел на протяжный тон Клюев.
- Так ты ж в Бога не веришь, - дразнил его Есенин.
- Я, может быть, и не верю, а сердце верит.
В это время к нам подошла Ольга Павловна.
- Вы будете обедать?
- Уже заказали Марии Павловне, - ответил я за всех.
- Чем вы нас будете сегодня кормить? - спросил Есенин.
- Сегодня замечательные слоеные пирожки, вами любимые. Ваша компания уместится за одним столом? Не будет тесно?
- В тесноте, да не в обиде.
- А вам тоже обед? - обратилась она к Клюеву.
Тот поднял на нее свои светло-серые глаза. На одну секунду их зрачки встретились. Произошла какая-то таинственная перекличка в бездонных глубинах глаз того и другого.
Его глаза были скорее приятны, ее - отталкивающи. Но я заметил (или это только так показалось), что между ними было что-то общее.
После небольшой паузы Клюев ответил:
- Мне дайте стакан холодной воды.
Ольга Павловна натянула на свои тонкие змеиные губы "светлую улыбку". Есенин фыркнул. Клюев отнесся ко всему этому с невозмутимым спокойствием.
- Я уже откушал, - пояснил он, - а пью я только воду.
- Врешь, - захохотал Есенин, - ты дуешь водку и чай черный, как чернила.
- Может, и пил, да перестал, - небрежно бросил Клюев и три раза мелко-мелко перекрестил рот.
- Сергей Александрович, - произнес наконец давно приготовленную фразу Кожебаткин, - когда я смогу получить от вас рукопись?
- В самое ближайшее время.
- Это очень неопределенно, - нахмурился издатель.
- Послушай, - тут я вмешался в разговор, - ты, Серёжа, дурака не валяй. Александр Мелентьевич мне все рассказал.
- А ты чего лезешь? Адвокатом нанялся?
- Ты его не обижай, - запел Клюев, обращаясь к Есенину, - он у нас хрупкий, как сахарный ангелочек.
- Ангелочек, ангелочек, - засмеялся Есенин, - а все свои дела устраивает больно уж по-земному.
- Какие дела? - Я взглянул на Есенина с удивлением.
- Будто не знаешь?
- Что ты болтаешь?
- Ты на меня не сердись, - заулыбался Сергей, - хоть ты и хитер, но я все же хитрее.
- Хоть убей меня, Сережа, но я ничего не понимаю.
- Да я так, вообще. Вспомнил Петербург. Ты всегда хотел быть в центре внимания и знал, по каким клавишам бить. То стихи, то рассказы, то холодные лекции, то горячие речи. Но я тебя люблю и понимаю.
Во время возбужденной, прерывающейся речи Сергея Клюев сидел смирненький и как бы ничего не понимающий, но, взглянув в его постное лицо и прозрачные глаза, я увидел, что он не пропускает ни одного слова.
- Ты на меня не сердись, - снова заулыбался Есенин, - хоть ты и хитер, но я хитрее.
Мне стало смешно. Я совсем не хитрил, и эта подозрительность Есенина казалась забавной.
- Ну, как насчет рукописи? - напомнил я с легкой улыбкой.
Глаза Есенина вдруг засверкали мелкими веселыми огоньками:
- Ей-богу, я напишу, напишу все стихи. Кожебаткин сам виноват. Поймал меня здесь, запер в спальне Марии Павловны и говорит: не выпущу, пока не сдашь рукопись. Ну, как я мог исполнить его требование, когда не было настроения. И потом, я торопился по одному делу, вот и сбежал.
- От дьявола все это, Серёжа, - вдруг произнес Клюев каким-то глухим голосом.
- Что от дьявола? - спросил Есенин.
- Да все, и вот он, - сказал Клюев, указывая на Кожебаткина. - Не от доброй души все делается. Нехорошо здесь пахнет, - добавил он сердито. - Поёдем, Сережа, - и он поднялся с места, складывая на животе белые пухлые руки.
- Погоди, Никола, дай мне свиную котлету одолеть.
- Ну, я пойду домой, Сереженька, отдохну немного. Ты не задерживайся, приходи скорее.
Было такое впечатление, как будто Клюев нарочно выбирает слова, в которых несколько раз встречается буква "о", растягивая ее с каким-то особенным наслаждением, словно она была гуттаперчевой.
Вскоре после него, справившись со своей свиной котлетой, ушел и Есенин, дав честное слово Кожебаткину, что завтра рукопись будет готова. Я остался. Мне не хотелось уходить: в комнате было накурено, зажглось электричество. При вечернем свете все лица стали еще более характерными. Я с наслаждением наблюдал за выражением трусливой алчности в глазах людей, жевавших мясо и сдобное тесто тихонько, с мысленной оглядкой, как бы воруя. Я презирал и ненавидел эти лица, совершенно упуская из виду, что меня, так же как и их, влекло сюда соединение мяса, сдобы, ароматного кофе с сомнительным уютом шелковых кресел красного дерева и картин в золоченых рамах.
За соседним столиком все еще сидели две дамы в больших шляпах. Они шептались, наклоняя друг к другу головы. Края их шляп то соединялись, то разъединялись, точно платформы двух мчащихся вагонов.
- Дорогая моя... не огорчайтесь. Я скоро вернусь. Это будет праздник воскресения из мертвых... Кирилл - ангел... Моя кузина Мари...