Тарасов-Родионов. "ПОСЛЕДНЯЯ ВСТРЕЧА С ЕСЕНИНЫМ"

[Старуш-ка]

А.И. Тарасов-Родионов.
"ПОСЛЕДНЯЯ ВСТРЕЧА С ЕСЕНИНЫМ"

Это было за два дня до праздников. В среду, 23 декабря, стоял серый пасмурный день оттепели. Я сидел, занимаясь своей редакционной работой, в отделе художественной литературы Госиздата. Была половина одиннадцатого, когда из соседней комнаты я услышал хрипловатый голос Есенина, разговаривавшего с нашим Евдокимовым о получении из кассы тысячи рублей в счет гонорара за издаваемое Госиздатом полное собрание его сочинений. Этот день у нас был платежный и Есенин уже получил на руки ордер в кассу, но выплаты денег приходилось ему ждать до 1-2 часов дня. Слышно было, как Есенин досадовал на это вынужденное ожидание, упирая на то, что ему надо очень спешить: он едет сегодня в Ленинград. Эта новость меня заинтересовала, и я стал прислушиваться внимательней. Да, Есенин давал Евдокимову некоторые указания редакционного характера, в частности относительно печатаемой биографии, и давал это таким тоном, каким говорят обычно люди, спешно и надолго уезжающие. В заключение он стал убедительно просить Евдокимова, чтобы тот обязательно написал ему в Ленинград письмо. Он несколько раз настойчиво повторил ему эту просьбу, как бы не веря в чересчур спокойный басок Евдокимова: «Напишу, Сережа, непременно напишу».
Заинтересованный его отъездом, я вышел и увидел Есенина уже выходящим в коридор. Его шуба была расстегнута, а темная бобровая шапка мягко оттеняла белую и сухую, как бы напудренную слегка худобу его лица. Его розовые, наивно мигающие глаза смотрели по-прежнему, с каким-то хитровато-ласковым изумлением. На шее его был повязан красивый шелковый шарфик, весь кубовый, с белыми крапинами и малиновой подкладкой. Во всяком случае, он выглядел франтовато, но был слегка выпивши. Мы поздоровались очень приветливо и, как обычно, расцеловались и присели на диванчик в коридоре. Есенин сразу же стал жаловаться на вынужденное ожидание денег, тогда как ему надо поскорее спешить на поезд, раз он сегодня же уезжает в Ленинград, после того, как он окончательно разошелся с женой своей, Софьей Андреевной. Я вернулся к Евдокимову и спросил, нельзя ли ускорить выплату денег, но уверившись, что это невозможно, вернулся обратно в коридор и сообщил об этом Есенину. Его окружали некоторые из моих сослуживцев по отделу.
— Ну, что ж, придется, стало быть, ждать, — сказал Есенин тоскливо, но примирительно. — Пойдем, кацо, посидим где-нибудь пока, — сказал он, обращаясь ко мне. — Мне так хочется о многом с тобою поговорить.
Уходить со службы в неурочное время было неудобным, и я предложил ему посидеть со мной в той комнате, где я работаю.
— Нет, нет, здесь неудобно, — протянул он, болезненно скривившись и отмахнув рукой, — пойдем, кацо, вниз, на угол, в пивнушку, там и посидим. Это здесь рядом.
Я любил Есенина, и он это знал. Его необычная настойчивость, да еще такие новости, как уход от жены и отъезд в Ленинград, пересилили мои колебания и я, предупредив в отделе, что скоро вернусь, пошел за Есениным. Он подождал, пока я оделся, и мы вышли на улицу. Было мокро. Напротив Госиздата ожидал извозчик, которому Есенин велел еще подождать. И, перейдя с угла на угол, мы спустились в полуподвал пивной на углу Софийки и Рождественки, наискось от Госиздата. В пивной было сумрачно и пусто. Возле стен были отделенные друг от друга перегородками и елками ниши со столиками, напоминающие театральные ложи. Крайняя из них справа была занята. На столе стояло полдюжины пивных бутылок, а на стуле справа сидел довольно высокий молодой парень. Еще на улице Есенин сказал мне, что в пивной его ожидает двоюродный брат, и что он его сейчас отошьет, чтобы не было помехи нашим задушевным разговорам. Поэтому, подходя к столику, Есенин довольно бесцеремонно велел брату идти в Госиздат и сидеть там, дожидаясь денег.
— Разве уже выдают? — спросил тот.
— Нет, еще не выдают, но ты подождешь и посидишь там, раз я так сказал, — обрезал его Есенин властно. И парень покорно встал и удалился. Я сел на его стул. Есенин велел официанту-кавказцу принести чистый стакан и налил пива мне и себе. Недопитые были две бутылки.
— Пей! — сказал мне Есенин, когда мы остались одни. — Ты хороший парень, кацо, и я тебя люблю. Ты не подумай, что я говорю тебе так, к слову, от нечего делать, или спьяну. Нет, кацо. Еще когда я был у тебя, помнишь, я уже тогда почувствовал, что ты хороший парень, с нутром, что надо. А теперь еще больше в том убедился.
Мне вспомнилось о том, как однажды я затащил к себе домой Есенина с большою компанией и мы, мужчины, спали ту ночь на сеновале. В то время я имел большое влияние на политику ВАПП и, что называется, охаживал Есенина, стараясь свернуть его творчество на отчетливо советские рельсы. Тогда же я купил у него для «Октября» и «Песнь о великом походе». Правда, помимо рационально-политических соображений, я искренне симпатизировал Есенину, быть может, за больную и вывернутую, но честнейшую сердечную искренность его творчества, что я всегда ставлю выше всего. Но мне казалось, что Есенин тогда не особенно доверял этой эмоциональной стороне моего к нему отношения, будучи предубежден против «напостовцев». А я, по свойственному мне скверному гордому характеру, никогда не разуверяю кого бы то ни было, если он думает обо мне незаслуженно плохо. Поэтому я удивился, почему Есенин именно теперь убедился в моей искренности к нему.
— Не особенно давно, — ответил Есенин, — мы как-то много и долго разговаривали о тебе с одним человеком. Я не скажу только тебе, кто он. Но он всячески ругал тебя. При этом он приводил одно за другим доказательства, по которым я, наоборот, все более и более убеждался, как он гадок и пошл, и какой искренний и хороший парень ты. Знаешь, кацо, я люблю тебя и хочу твоей дружбы. Я серьезно это тебе говорю. Да, я прошу твоей дружбы.
Услышав комплименты я, как обычно, хитро и недоверчиво настораживаюсь. Но ведь Есенина я знал, Есенина я любил, Есенина я ценил и поэтому сказал ему просто и резко:
— Дружба, милый друг, обязывает ко многому. Во-первых, она требует абсолютной взаимной искренности, а во-вторых, полнейшего взаимного уважения. Я рад дружить с тобой, но мне кажется, Сережа, что у тебя есть кое-какие поступки, за которые ты сам себя не уважаешь... и мне хотелось бы выяснить, почему ты их делаешь.
— Я себя не уважаю?! — весь вспыхнул он и растерянно уставился на меня. — Нет, кацо, — и он ударил себя в грудь кулаком. — Нет, кацо, клянусь тебе: твои упреки — ерунда, этого нет и не было. Говори прямо, на что ты намекаешь.
— Видишь ли, Сережа, я скажу тебе все откровенно. Когда я тебя не знал, или, вернее, знал только издали, я относился к тебе очень недоверчиво. Я считал, на основании характеристики о тебе твоих «друзей», что ты хитрый рязанский мужичонка, во все тяжкие крикливо спекулирующий своим врожденным художественным талантом. И это брезгливо отталкивало меня от тебя. А потом, когда познакомился с тобой и с твоим творчеством, я увидел, что это, конечно, правда, что ты хитрый мужичонка и себе на уме, но ты не спекулянт и есть у тебя душа, огромная и нежная, которую ты сам ломаешь до боли и заставляешь кричать на весь народ. И вот тебе и больно от этого и сладко от этой самой боли, как у Альфреда Мюссе... «Эти горькие мгновенья не дороже ль жизни всей?»
Есенин лукаво ухмыльнулся.
— Да, хитрость у меня есть. Это верно: хитрости у меня хватит! — и Есенин еще раз шаловливо и самодовольно улыбнулся, как улыбаются дети, когда у них кто-либо с покорною завистью обнаруживает какую-нибудь тщательно от всех скрываемую дорогую и любимую игрушку.
— Да, хитрость есть и это не плохо, а насчет сердца это ты тоже верно сказал. Оно у меня очень болит и очень кричит. Только не по Альфреду Мюссе. Я его не терзаю, — и он болезненно замотал головой. — Оно само терзается. — Он жалобно поник: — Скучно... — и замолчал.
— Но я уважаю себя, кацо, слышишь ты: уважаю, — бросил он, вдруг встрепенувшись. — Почему же ты говоришь мне, что у меня есть поступки, за которые ты меня не уважаешь?
— Ты прости мне, Сережа, я имел в виду твои отношения к некоторым женщинам. В частности, к твоей последней жене, Софье Андреевне, с которой ты, как говоришь, теперь разошелся, а во-вторых, если хочешь, к Дункан. Конечно, сердцу в любви не прикажешь, но я помню, когда ты пришел и сообщил мне о своей женитьбе, то ты сказал тогда этак искренне и восторженно: «Знаешь, я женюсь! Женюсь на Софье Андреевне Сухотиной, внучке Толстого!» Не скажи ты последнего, я бы ничего плохого не подумал бы. А тут я подумал: Есенин продает себя, и за что продает?! А второе — это Дункан.
— Нет, друг, это неверно! — схватился Есенин с болезненной и горячей порывистостью. — Нет, Дункан я любил. И сейчас еще искренне люблю ее. Вот этот шарф, — и он любовно растянул свой красивый шелковый шарфик, — ведь это ее подарок. А как она меня любила! И любит! Ведь стоит мне только поманить ее, и она прилетит ко мне сюда, где бы она ни была, и сделает для меня все, что бы я ни захотел. А Софью Андреевну... Нет, ее я не любил. И сейчас с ней окончательно разошелся. Она жалкая и убогая женщина. Она набитая дура. Она хотела выдвинуться через меня! Подумаешь, внучка! Да и Толстого, кацо, ты знаешь, я никогда не любил и не люблю. А происхождение кружило ее тупую голову. Как же остаться вне литературы? И она охотилась за литераторами. Как-то затащил меня к себе Пильняк, она с ним тогда жила. Тут же я с ней и сошелся. А потом... женился. Опутали они меня. Но она несчастная женщина, глупая и жадная. Ведь у нее ничего не было. Каждую тряпку пришлось ей заводить. Я думал было... но я ошибся и теперь разошелся с ней окончательно. Но я себя не продавал... А Дункан я любил, горячо любил. Только двух женщин любил я в жизни. Это Зинаида Райх и Дункан. А остальные... Ну, что ж, нужно было удовлетворить потребность, и удовлетворял... Ты наверное сидишь и думаешь, если любил, то почему же разошелся с теми, любимыми?..
Я молча кивнул глазами, а он гримасливо склонил голову набок, долил стакан пивом и продолжал:
— В этом-то вся моя трагедия с бабами. Как бы ни клялся я кому-либо в безумной любви, как бы ни уверял в том же сам себя, — все это, по существу, огромнейшая и роковая ошибка. Есть нечто, что я люблю выше всех женщин, выше любой женщины, и что я ни за какие ласки и ни за какую любовь не променяю. Это искусство. Ты, кацо, хорошо понимаешь это. Давай поэтому выпьем.
Желтая прозрачная жидкость жадно ушла в его осипшее белесое горло, увлажнив на мгновенье его тонкие, посиневшие губы.
— Да, кацо, искусство для меня дороже всяких друзей, и жен, и любовниц. Но разве женщины это понимают, разве могут они это понять? Если им скажешь это — трагедия. А другая сделает вид, что поймет, а сама норовит по-своему. А ведь искусство-то я ни на что и ни на кого не променяю... Вся моя жизнь, кацо, — это борьба за искусство. И в этой борьбе я швыряюсь всем, что обычно другие, а не мы с тобой, считают за самое ценное в жизни. Но никто этого не понимает кроме нас, и никто не хочет этого признавать. Все хотят, чтобы мы были прилизанными, причесанными паиньками. Заставили меня написать свою автобиографию. Но разве в ней можно было написать эту правду. Нет, в ней пришлось мне врать, отвратительно врать. К черту эту автобиографию. Давай лучше уничтожим ее. Скажи Евдокимову, чтобы он ее уничтожил. Ведь в ней все ложь, все ложь. Когда я читал твой «Шоколад»...
— А ты-таки в самом деле читал его? Когда же? Теперь?
— Нет, я прочел его еще тогда, как он вышел впервые в журнале.
— Стало быть, в новой редакции и с новой главой в отдельном издании ты не читал? Жаль. Мне бы хотелось услышать твое мнение.
— А разве в новом издании есть дополнения? Я не читал, потому что не знал об этом. Ну, а вот когда прочел тогда, я почувствовал, кацо, что ты настоящий художник. Я почувствовал, что много придется тебе испытать через все это мук. Ну, а что, разве было не так?.. Я ведь все знаю... ты не смотри, что я беспартийный. Я все знаю и все понимаю. И я скажу тебе, не в лесть и не в комплимент: ты дашь русской литературе, ты не пройдешь в ней бесследно, потому что когда ты пишешь, ты водишь по сердцу. А если б ты знал, какая сволочь другие писатели.
Я не любил и не люблю перемывать косточки другим, потому что люблю людей и умею ценить муки творчества, но Есенин схватил меня за рукав.
— Нет, ты не кривись. Спросил я как-то Пильняка, какого мнения он о твоем «Шоколаде»? — «Разве это литература?» — ответил он брезгливо. И ты понимаешь, кацо, кто это ответил, это ответил Пильняк, халтурщик, каких не видывал свет. И ты думаешь, он искренне это сказал? Ничего подобного. Его злость взяла, как это появляется какой-то там Тарасов-Родионов, о вещи которого спорят, шумят, говорят, перед которым он, Пильняк, уходит в тень. И он тебя возненавидел.
— Ты преувеличиваешь, Сережа. Мы встречаемся с Пильняком и всегда мирно толкуем. И, кроме того, он, во всяком случае, художник...
— Кто художник? Это Пильняк-то?! — и Есенин надвинул шапку на глаза. — Да у него искусство и не ночевало! Он чистейшей воды спекулянт. Ты знаешь, как-то в пьяной компании зашла речь об его творчестве. Это было, когда он еще бряцал славой. И он встал, понимаешь ли ты, в этакую позу, задрал ногу на стул и заявил: искусство у меня вот где, в кулаке зажато. Все дам, что нужно и что угодно. Лишь гоните монеты. Хотите, полфунта Кремля отпущу. Ты понимаешь, кацо, ты вдумайся только: «полфунта Кремля»! Ах, г...о, с…чье, «полфунта Кремля»! — и Есенин с ненавистью ударил о стол дном пивной бутылки.
Я никогда не слыхал до этого от Есенина его отзыва о беллетристах и поэтому воспользовался случаем спросить о том, чье творчество мне очень понравилось, особенно в «Барсуках» часть Зарядья. Я спросил о Леонове.
— Компилятор. Талантливый и жадный, но компилятор. Такой отзыв меня не убедил и мне не понравился.
— Но если так отзываться, то выйдет, — сказал я насмешливо, — что кроме твоего собутыльника вообще нет беллетристов.
— Э, брось, — отмахнулся Есенин невозмутимо и сдвинул шапку на затылок. — Нет, кацо, есть хорошие беллетристы и кроме тебя, большие художники, пишущие с сердцем. Возьми ты Всеволода Иванова.
— Всеволода Иванова? — протянул я с насмешливым изумлением, — Уж вот действительно. Его «Бронепоезд» прекраснейшая вещь, но я был иного мнения о сердечности его других вещей.
— Нет, кацо, ты опять ошибаешься. Иванов искреннейший парень. Уж как его жизнь не мытарила, как не ломала, — он всегда был и остался настоящим художником. Он редкий человек, который понимает и любит искусство. Остальные все сволочь, торгаши Кремлем в розницу и злостные лицемерные подсиживатели.
О, если бы ты понял, как они все мне надоели. Как я рад избавить¬ся от всех них поскорее.
— Милый друг, что ты говоришь? Твои друзья...
— У меня нет друзей. Ты мне должен верить, когда я говорю это тебе, кацо. Этих друзей я ненавижу. Особенно я ненавижу Анну Абрамовну. Набитая дура, подлица и попросту п...да. Конечно, у меня с ней ничего не было и быть ничего не могло. Но, если бы ты знал, сколько зла она мне сделала, потому что она — дура. — И замолчал, очевидно, не желая что-то договаривать.
Я передернул плечами. Я не был поклонником добродетелей А.А., но мне казалось определенно, что А.А. его очень любила, как мать, и самоотверженно всегда нянчилась с его пьяными и хулиганскими причудами. Поэтому мне было неприятно поддерживать этот разговор, полный неблагодарности, но Есенин упрямо повторил по ее адресу циничное ругательство, настойчиво и злобно.
— Да, конечно, — продолжал он, как бы читая мои мысли, — она принесла мне и кое-какую пользу, собственно не она, а ее Вардин. Она-то тут не при чем. Она только кружила меня и путала. А Вардин принес пользу, но он дурак, кацо, набитый дурак, скучный, и мне дольше нечего было с ним делить. Ведь ты понимаешь, он бегал, как обезьяна, за юбкой этой Абрамовны, пока она... — но только дай мне слово, что никому об этом не скажешь. Даешь слово? Дурак В. попал. Она заразила его триппером, которым ее заразил Элиава.
И он снова сочно и цинично выругался по ее адресу. Я налил стаканы пивом, и мы выпили. От холодного пива, мрачного подвала и струившейся с улицы изморози по спине продернула дрожь.
— Скучно, кацо, — сказал он уныло и его глаза лениво потускнели, а рот безвольно застыл.
— Скучно? — ухмыльнулся я. — А как же искусство? Значит и оно тебя не удовлетворяет?
— Нет! — рванулся он и мотнул своей прозрачной шеей, как индюшонок. — Не-ет! — прохрипел он с какою-то вымученной злобой. — Не-е-ет. Я работаю и буду работать, и у меня еще хватит сил показать себя. Я много пишу и еще много надо писать. Да, надо много писать, и я умею писать. Я не выдохся. Я еще постою. И это зря орет всякая бездарная шваль, что Есенин — с кулацкими настроениями, что Есенин чуть ли не эмигрант. Это я-то эмигрант, кацо, который швырнул в рожу всем этим белогвардейцам:
Они, как отрубь в решете,
Средь непонятных им событий...
Кто бросит камень в этот пруд?..
Они в самих себе умрут,
Истлеют падью листопада.
Должно быть, меня считают за пустого дурака, который не осознает своего таланта и не понимает, что только благодаря Советской власти он расцвел. Я за Советскую власть, без Советов я ничего. Ну, скажи на милость, что бы представлял я из себя, если бы не случилось Октябрьской революции? Поэта блядей и сутенеров, бардачного подпевалу? Не усмехайся, кацо, я знаю, что ты думаешь. Но чем же я виноват, что живу в какой-то перепалке? Эх, если бы мне немножко попозже родиться б.
— Сережка. Не тужи этим вопросом. Неужели в тебе нет волевого упрямства осознать все по-новому и дать новые по своему содержанию песни. Как это ни трудно, но ведь ты же — Есенин!
— Ах, кацо! ты не понимаешь!.. должно быть, я опоздал родиться. Но только... Только иногда бывает, ты понимаешь, — и он болезненно скривился, — когда нет настроения писать. Напишешь четыре строчки, и вдруг остановишься... Я устал... я сильно устал, — сознался он каким-то упавшим и задушевным голосом. — Я сильно устал. Кругом — одна сволочь. Ты понимаешь — одна сволочь. Вот ты знаешь, друг, ведь у меня никого нет близких. Ты скажешь: сестра Катька. К черту! Ты слышишь: к черту! Плевать я хочу на эту дрянь. Сквалыга, каких свет не рожал. Вышла, понимаешь, сейчас замуж за какого-то там поэтика Наседкина и приходит ко мне, так и так де, мы-ста, да ты-ста. А я говорю: к черту! Знать тебя не знаю и никаких Наседкиных знать не хочу. Пусть сам пробивает себе дорогу, если поэт, а если дребедень, я ему своим горбом проколачивать дороги не буду. Я прогнал ее с глаз долой и больше и знать о ней не хочу. Такая же она, как и все остальные, такая же, как и мать с отцом. Ты думаешь, они меня любят? Они меня понимают? Ценят мои стихи? О, да, они ценят и жадно ценят, почем мне платят за строчку. Я для них неожиданная радость: дойная коровенка, которая и себя сама кормит, и ухода не требует, и которую можно доить вовсю. О, если бы ты знал, какая это жадная и тупая пакость — крестьяне. Вот видишь: поддержки в семье я не встречу. Друзья — свора завистников, или куча вредного дурачья. Я не могу здесь работать. Меня все раз-дра-жает... — сказал он, весь искривившись мучительной гримасой, как будто проглотив что-то кислое и отвратительное. — Нет, кацо, я не могу здесь работать. Вот получу сейчас деньги, тысячу рублей, и уеду в Ленинград навсегда. И там вот начну работать. Ты понимаешь, я хочу работать. Я буду работать, — почти прокричал он с упрямым раздражением.
— Когда ты едешь?
— Сегодня, с вечерним поездом.
— Во-первых, ты не достанешь на сегодня билеты. Сейчас, перед праздниками, билеты на все поезда в Ленинград давно уже проданы. Мне приходилось встречать людей, выезжавших пригородными поездами верст за 50 от Москвы, чтобы оттуда достать сейчас билет на Ленинград. Иначе, говорят они, достать невозможно.
— Не беспокойся, кацо, — и Есенин хитро и самодовольно улыбнулся, — уже все устроено. Билеты уже оставлены в кассе, остается только их взять. Пусть для других это и невозможно, для меня это ровно ничего не стоит. Меня жизнь избаловала и балует: для меня — все легко.
— К кому же ты едешь в Ленинград?
— Ни к кому.
— Где же ты остановишься?
— Сам не знаю. Возьму номер в гостинице и буду жить. Буду жить, ты понимаешь, спокойно, там нет рядом дрязг и склок. И буду писать.
— Ну, милый мой, это, конечно, правда, Питер — красивый и тихий город, но город большой. Этой шатии и там сколько угодно. Она облепит тебя и завертит, лишь только узнает о твоем приезде.
— Нет. Я прикажу швейцару никого не пускать.
— Эх, друг, — усмехнулся я, — видно, плохо ты себя знаешь. От себя, милый друг, никуда не убежишь. Я на твоем бы месте и при твоем настроении махнул бы куда-нибудь в глухую деревушку, законопатился бы там в какую-нибудь избушку, как крот, и писал бы.
— В деревню?! О, нет, только не в деревню, — и в глазах его метнулись искорки страха. — В деревне, кацо, мне все бы напоминало то, что мне омерзительно опротивело. О, если бы ты только знал, какая это дикая и тупая, чисто звериная гадость, эти крестьяне. Из-за медного семишника они готовы глотки перегрызть друг другу. О, как я же ненавижу эти тупые и жадные жестокие морды. Как прав Ленин, когда он всю эту мразь жадную, мужичью, согнул в бараний рог. Как я люблю за это Ленина и преклоняюсь перед ним.
— Ну, братец мой, Ленин не особенно-то был сторонником того, чтобы гнуть крестьян в бараний рог, и вообще, ты зря перегибаешь палку.
— Ну, коль не Ленин, то Троцкий, Я очень люблю Троцкого, хотя он кое-что пишет очень неверно. Но я его, кацо, уверяю тебя, очень люблю. А вот Каменева, понимаешь ты, не люблю. Полувождь. А ты знаешь, когда Михаил отрекся от престола, он ему благодарственную телеграмму залепил за это самое из ... Ты думаешь, что я беспартийный, то я ничего не вижу и не знаю. Телеграмма-то эта, где он ... она, друг милый, у меня.
— А ты мне ее покажешь?
— Зачем? Чтобы ты поднял бучу и впутал меня? Нет, не покажу.
— Нет, бучи я поднимать не буду и тебя не впутаю. Мне хочется только лично прочесть ее, и больше ничего.
— Даешь слово?
— Даю слово.
— Хорошо, тогда я тебе ее дам.
— Но когда же ты мне ее дашь, раз ты сегодня уезжаешь? Она с тобой или в твоих вещах?
— О, нет, я не так глуп, чтобы хранить ее у себя. Она спрятана у одного надежного моего друга и о ней никто не знает, только он да я, А теперь ты вот знаешь. А я возьму у него... Или нет, я скажу ему, и он передаст ее тебе.
— Даешь слово?
— Ну, честное слово, кацо. Я не обманываю тебя.
— Идет, жду.
Пиво было выпито и он хотел позвать официанта, чтобы тот подал еще. Но я разубедил его.
— Пить я больше не буду, — сказал я, — потому что надо еще будет работать. А тебе пить совсем не советую. Вообще, губишь ты себя, Сереженька, оттого, что пьешь. Неужели нельзя совсем перестать? Неужели нельзя найти наслаждение жизнью в самом ходе жизненной борьбы? Смотри, до чего себя довел, до лечебницы, до «Черного человека».
— Ерунда, из лечебницы меня выпустили и сказали, что лечить меня не от чего. Так-таки прямо и сказали, А «Черного человека» я давно уже написал. Я после него еще много других вещей написал, и не в этом дело. А пить я не брошу. Почему? — и он опять лукаво улыбнулся с наивной хитрецой. — Скучно, кацо. Ты понимаешь, мне скучно, и я устал. Вон, Воронский, болван, орет, что я исписался. Врет он, ничего он не понимает в искусстве и не понимал никогда. Ты не веришь? А я тебе говорю определенно. Это мы только нарочно тогда допустили, чтобы он разыгрывал из себя советского покровителя литературы. Он делал вид, что он нам покровительствует, подумаешь, покровитель какой…
— Но он же вам помогал, он же содержал всю вашу ораву. Он платил вам хорошие деньги.
— Неправда все это, кацо. Ничего подобного не было. Он всегда платил нам обычные гроши, как и везде. Одно только он делал хорошего для нас, это всегда у него можно было достать денег. Иной раз избегаешься, проживешься, изголодаешься. Новых вещей нет. Придешь к нему: так и так, мол. Он всегда выручит. Всегда даст аванс. Не всем, конечно. Но Иванову, Пильняку, мне, Бабелю и Сейфуллиной — он давал. Ну, разумеется, напишешь вещь, нести в другое место неудобно. К нему несешь, хоть и платит он за нее гроши. И не он нас, а мы его поддерживали. Знаешь ли ты, кто ему «Красную новь» делал, пока там Клычков секретарем сидел? Мы делали. Еще Воронский и не знает ничего, а уж разметку номера я напишу, и наутро Клычков несет ее к нему на утверждение. Ну, а когда Клычкова он прогнал и заменил Васькой Казиным, теперь этого нет. Теперь он сам вдвоем с Казиным путаются. Хитрый он человек, этот Воронский, но до упрямства глупый и дурашливый. Тебя он не шибко любит.
— Еще бы любить! Он не может мне простить, что я напечатал свой «Шоколад» не у него, а в «Молодой гвардии», у его конкурента. — И я рассказал Есенину, как я понес сначала свою рукопись к Воронскому, как ее и Клычков и Воронский весьма одобрили, но Воронский предложил мне выкинуть из повести все места, где я давал описания внутренних переживаний тех или иных героев. «Мне этой психологической достоевщины не надо, — сказал он мне. — Учитесь описывать только внешнюю сторону явлений, как это делает Всеволод Иванов». Ну, я, конечно, поблагодарил его за совет и дерзко заявил, что совет его считаю безграмотным. Всеволод Иванов не знает нутра людей революции, которых он описывает, и потому вынужден, скрепя сердце, ограничиваться внешностью явлений. Белогвардейцев же своих он прекрасно умеет описывать и со стороны их внутренних переживаний, и делает это неплохо. Ну, Воронский, конечно, рассердился, а я понес повесть в «Молодую гвардию», где ее и приняли. Воронский, узнав об этом, несколько раз пытался через Клычкова вернуть ему рукопись, взяв ее от «Молодой гвардии», но я на это не пошел. А когда повесть появилась в печати, Воронский обрушился на нее с враждебной и сумбурной критикой со стороны идеологии. Этим он показал свое лицо.
— Да, гаденький человечишка, — ответил мне Есенин, но я видел по его лицу, что мысли его были о другом. — Давай лучше выпьем еще.
Но я отказался наотрез и напомнил, что касса, наверное, открылась. Ведь мы просидели около двух часов. Мы встали и вышли. Мне показалось интересным узнать, удастся ли Есенину уйти в отшельническое творчество в Ленинграде, или его вновь захлестнет волна богемных собутыльников. Я вспомнил также, что он усиленно навязывался со своей перепиской Евдокимову.
— А что, Сережа, может быть, ты напишешь мне из Ленинграда, когда устроишься?..
— Непременно напишу, обязательно напишу, но с одним условием: дай слово, что ты во что бы то ни стало немедленно же ответишь.
— Даю.
— Идет. А то знаешь: пишешь, пишешь, а они не отвечают...— и он небрежно махнул рукой,
В Госиздате я спустился в гардеробную раздеться, а он пошел прямо к кассе. Больше мы с ним не встречались.

i]Тарасов-Родионов. 10/1-26 г.[/i]
(Минувшее: Исторический альманах. Т.11. - Париж; "Athenеum". 1990)

[Ольга Сергевна]

О Господи, Старуш-ка!!! Вы не представляете, как я Вам благодарна!!!! Честное слово, я нигде не могла их найти, все облазила... И вот...




Спасибо ВАМ большое !!! Вы просто чудо!


* ушла читать..

[Ольга Сергевна]

Честно говоря, становится понятно, почему эти воспоминания не выходят в широкой печати...

И еще более стало грустно за Сергея. Конечно, это разговор "под шофе". Но все равно чувствуется, как он устал...
И еще спасибо Тарасову-Радионову хотя бы за то, что он оставил такие подробные воспоминания. Потому что тексты Эрлиха не дают ни_чер_та. Я еще могу понять Устиновых - они по определению не поэты. Но Эрлих - якобы близкий друг, писатель - и оставил такое скудное слово о последних днях жизни Е.... Сухарь. Либо описывать было нечего... Что еще лишний раз подтверждает, что... Ладно, мы не об этом.

Интересно сравнить это воспоминание с воспоминаниями Евдокимова (с ним Е. беседовал аккурат перед разговором с Тар.-Рад.):

Евдокимов
Тарасов-Радионов

Поэт задумался и спохватился, сдвигая на глаза шапку:
-- Верно. Мне надо сходить к Воронскому проститься. Люблю Воронского. И он меня любит. Я пойду в "Красную новь". Там мне тоже надо получить деньги.

Вон, Воронский, болван, орет, что я исписался. Врет он, ничего он не понимает в искусстве и не понимал никогда. Ты не веришь? А я тебе говорю определенно. Это мы только нарочно тогда допустили, чтобы он разыгрывал из себя советского покровителя литературы. Он делал вид, что он нам покровительствует, подумаешь, покровитель какой…
— Но он же вам помогал, он же содержал всю вашу ораву. Он платил вам хорошие деньги.
— Неправда все это, кацо. Ничего подобного не было. Он всегда платил нам обычные гроши, как и везде. Одно только он делал хорошего для нас, это всегда у него можно было достать денег. Иной раз избегаешься, проживешься, изголодаешься. Новых вещей нет. Придешь к нему: так и так, мол. Он всегда выручит. Всегда даст аванс. Не всем, конечно. Но Иванову, Пильняку, мне, Бабелю и Сейфуллиной — он давал. Ну, разумеется, напишешь вещь, нести в другое место неудобно. К нему несешь, хоть и платит он за нее гроши. И не он нас, а мы его поддерживали. Знаешь ли ты, кто ему «Красную новь» делал, пока там Клычков секретарем сидел? Мы делали. Еще Воронский и не знает ничего, а уж разметку номера я напишу, и наутро Клычков несет ее к нему на утверждение. Ну, а когда Клычкова он прогнал и заменил Васькой Казиным, теперь этого нет. Теперь он сам вдвоем с Казиным путаются. Хитрый он человек, этот Воронский, но до упрямства глупый и дурашливый.
_____________________________

- Я тебе напишу. Как устроюсь, так и напишу. Я тебе буду писать часто. Да, я тебе вышлю точный адрес. Остановлюсь я... у Сейфуллиной... у Правдухина... у Клюева. Люблю Клюева. У меня там много народу. Ты мне поскорее высылай корректуру.

— К кому же ты едешь в Ленинград?
— Ни к кому.
— Где же ты остановишься?
— Сам не знаю. Возьму номер в гостинице и буду жить. Буду жить, ты понимаешь, спокойно, там нет рядом дрязг и склок. И буду писать.
____________________________________________________---


Есть дураки... говорят... кончился Есенин! А я напишу... напишу-у! Лечить меня, кормить... и так далее! К черту!

Не-е-ет. Я работаю и буду работать, и у меня еще хватит сил показать себя. Я много пишу и еще много надо писать. Да, надо много писать, и я умею писать. Я не выдохся. Я еще постою. И это зря орет всякая бездарная шваль, что Есенин — с кулацкими настроениями, что Есенин чуть ли не эмигрант.

[Margo]

Старуш, спасибо тебе большое за эти воспоминания! Прочла в два захода, вчера половину, и сегодня - оставшееся. Есенин меня очень неприятно ошарашил... Если, конечно, верить Тарасову-Родионову... Но, думаю, написал он правду. А вот Есенин жутко хитрый, хамелеон. Да-да. Он думает одно, а говорит разным людям совсем другое. Именно по-этому получаются такие нестыковки в воспоминаниях. Неспроста Есенин запутывал всех. И истинное отношение его к некоторым людям не возможно понять. Тон его разговора с Тарасовым-Родионовым очень резкий, болезненный, наверно сейчас такое состояние можно назвать депрессией, когда все вокруг сволочи и дураки, всё раздражает, когда сам себе не рад и всех ненавидит. Конечно, в конце 1925 года много лажи навалилось на Есенина, много разочарований, наверно, прозрел на окружающий мир. Он думает, что уехав в Ленинград, все переменится, что убежит от проблем... Все это самообман.
Про телеграмму нагло врет. Врет. Он говорит, что у него нет друзей. Да, это так, и осознавать это больно, что за всю жизнь не обрел настоящего друга, что родным нужен лишь как золотая жила, что даже полюбить по-настоящему не может... И тут же признается Т.-Р., что у него есть эта телеграмма Каменевская, говорит, что покажет ее ему, как другу, что хочет с ним дружить и любит его. Он не дружить хочет, а проверяет его на вшивость. И всеми этими, как бы откровенными разговорами Есенин проверял его. Сам себе противоречил, нарочито.
Не знаю... Неужели в нем столько злобы? Почему он все это в себе держит, и именно эта злоба давит на него изнутри, съедает. Ведь сам говорил раньше, что в людях надо видеть только хорошее, ведь в каждом есть хорошее, а тут поливает всех грязью, упреками, ненавистью. Зачем быть таким злопамятным? Даже если они и причинили вред и зло, все равно нельзя таить обиду. Это закон жизни. Ненависть в тебе тебя же и погубит.

[Ольга Сергевна]

Да-да, хитрый... Тар.-Рад. уже не первый, кто пишет о том, как сам Есенин внутренне этим гордился.

Есенин лукаво ухмыльнулся.
— Да, хитрость у меня есть. Это верно: хитрости у меня хватит! — и Есенин еще раз шаловливо и самодовольно улыбнулся, как улыбаются дети, когда у них кто-либо с покорною завистью обнаруживает какую-нибудь тщательно от всех скрываемую дорогую и любимую игрушку.

Вспомнить того же Мариенгофа.

Наверное, хамелеон. Но и характер у него был такой, словами Евдокимова:
"Настроение Есенина было чрезвычайно неустойчивое: от мрачности он быстро переходил в самое благодушное состояние".
Об этом тоже многие писали. Как быстро он менялся в лице, от ярости к спокойствию и наоборот. Вспомни скандалы с Дункан, Мани Лейбом и пр.

Прочитав эти воспоминания, не поставишь точку. Потому что нельзя сказать, что Есенин был таким и только таким. Вся сложность в его образе - в его стихийной натуре.
Ведь кто-то видел его и другим - тихим, спокойным, нежным, любящим...
Так что же?..

При чем все-таки стоит помнить, что Есенин был не героем романа, а живым человеком. От того я его так люблю.
* Полюбите нас черненькими. Беленькими нас всяк полюбит.

С одной стороны неприятно читать такое, а с другой стороны - в какой-то мере понимаешь его и его боль..
Потому что есть разница между обычной тупой злобой и временной слабостью человека.
Кстати, понимая принимая это, глубже начинаешь осмысливать ЧЧ. Есенин сам признавал, что его нынешняя жизнь - "мерзкая книга"... И куда делись "прекрасные мысли и планы"?..

А вообще черт его знает) Пытаюсь объяснить и оправдать того, кто сам не мог этого сделать...

Ему действительно, наверное, надо было лучше уехать куда-нибудь в глухую деревню и там отдохнуть душой. Город уродует и ломает даже самых крепких и сильных людей.

[Анхен]

Труба. Ум за разум. скорее б уже изобрели машину времени

[Taurus]

А я почему-то обратила внимание на губы, Тар.-Род. пишет "Желтая прозрачная жидкость жадно ушла в его осипшее белесое горло, увлажнив на мгновенье его тонкие, посиневшие губы." Какое-то неприятное впечатление остается...

[Margo]

А меня это ввело в ступр:
"Его розовые, наивно мигающие глаза смотрели по-прежнему, с каким-то хитровато-ласковым изумлением."
Тарасов дальтоник?... Таких глаз в природе нет, и у Есенина их точно быть не могло. Может, он имелл в виду глазные яблоки?

[Старуш-ка]

Таких глаз в природе нет, и у Есенина их точно быть не могло. Может, он имелл в виду глазные яблоки?

Уверена, что именно так!

- Я тебе напишу. Как устроюсь, так и напишу. Я тебе буду писать часто. Да, я тебе вышлю точный адрес. Остановлюсь я... у Сейфуллиной... у Правдухина... у Клюева. Люблю Клюева. У меня там много народу. Ты мне поскорее высылай корректуру.

— К кому же ты едешь в Ленинград?
— Ни к кому.
— Где же ты остановишься?
— Сам не знаю. Возьму номер в гостинице и буду жить. Буду жить, ты понимаешь, спокойно, там нет рядом дрязг и склок. И буду писать.

Ну, это несоответствие как раз легко объяснимо:
Т.-Р-ву Есенин говорил о своих намерениях поселиться в гостинице, будучи УВЕРЕН, что получит тысячу рублей.
А с Евдокимовым разговаривал, когда уже выяснилось, что уезжает в Питер без денег..(((((((((((( Надо же ему где-то было обретаться несколько дней - пока Илья получит деньги, пока переведет (в праздничные-то дни!) Вот он и фантазировал: мол, " у Сейфуллиной... у Правдухина... у Клюева"

А воообще, подобных цитат-сопоставлений с другими воспоминаниями можно приводить множество.
Ну, к примеру:
Была половина одиннадцатого, когда из соседней комнаты я услышал хрипловатый голос Есенина, разговаривавшего с нашим Евдокимовым о получении из кассы тысячи рублей в счет гонорара за издаваемое Госиздатом полное собрание его сочинений. Этот день у нас был платежный и Есенин уже получил на руки ордер в кассу, но выплаты денег приходилось ему ждать до 1-2 часов дня. Слышно было, как Есенин досадовал на это вынужденное ожидание, упирая на то, что ему надо очень спешить: он едет сегодня в Ленинград. Эта новость меня заинтересовала, и я стал прислушиваться внимательней. Да, Есенин давал Евдокимову некоторые указания редакционного характера, в частности относительно печатаемой биографии, и давал это таким тоном, каким говорят обычно люди, спешно и надолго уезжающие. В заключение он стал убедительно просить Евдокимова, чтобы тот обязательно написал ему в Ленинград письмо. Он несколько раз настойчиво повторил ему эту просьбу, как бы не веря в чересчур спокойный басок Евдокимова: «Напишу, Сережа, непременно напишу».

В десять часов утра 23-го декабря я пришел на службу... Скоро в глубине длинного госиздатского коридора показался Есенин. Пальто было нараспашку, бобровая шапка высоко сдвинута на лоб, на шее густой черного шелка шарф с красными маками на концах, веселые глаза, улыбка, качающаяся грациозная походка...
— Евдокимыч, я вышел из клиники. Еду в Ленинград. Совсем, совсем еду туда. Надоело мне тут. Мешают мне. Я развелся с Со¬ней... с Софьей Андреевной. Поздно, поздно, Евдокимыч! Надо бы¬ло раньше. А Катька вышла замуж за Наседкина. Ты как смотришь на это?
И Есенин близко наклонился ко мне.
— Что же, — ответил я, — это твое личное дело. Тебе лучше знать. Я не знаю...
— Да, да, — вдруг опять он заговорил, — ты получил письмо?
— Нет.
— Ах! Я же ей, Катьке, дал снести: там стихи в «Собрание». Что же она не несет! Я ей скажу... Она принесет. Евдокимыч, я еду в Ленинград: мне надо денег.
— Деньги выписаны, Сережа, — сказал я...
Попытка оказалась неудачной: в кассе были гроши.
Поэт подождал меня на диванчике и нетерпеливо спросил:
— Ну, что, можно?
Я развел руками и сел рядом.
— Ты мои корректуры вышли в Ленинград, — погрустнев, ска¬зал Есенин. — Ты говорил, стихи в наборе?
— Да. Сдали в ноябре. Уже идет набор: не сегодня-завтра бу¬дут гранки. А куда тебе высылать? Ты где там остановишься? Есенин немного подумал.
— Я тебе напишу. Как устроюсь, так и напишу. Я тебе буду пи¬сать часто... Ты мне поскорее высылай корректуры.
(Евдокимов. И. Сергей Александрович Есенин)

Ты скажешь: сестра Катька. К черту! Ты слышишь: к черту! Плевать я хочу на эту дрянь. Сквалыга, каких свет не рожал. Вышла, понимаешь, сейчас замуж за какого-то там поэтика Наседкина и приходит ко мне, так и так де, мы-ста, да ты-ста. А я говорю: к черту! Знать тебя не знаю и никаких Наседкиных знать не хочу. Пусть сам пробивает себе дорогу, если поэт, а если дребедень, я ему своим горбом проколачивать дороги не буду. Я прогнал ее с глаз долой и больше и знать о ней не хочу.
Из письма Есенина к отцу: «Теперь я понял, куда ушли эти злосчастные 3000. Деньги тебе задержались не по моей вине. Катька обманула меня. Она получила деньги и сказала, что послала их… Пусть идет к черту хоть в шоколадницы. Ведь при её возможностях никуда не попала и выучилась только выжимать из меня»

— В деревню?! О, нет, только не в деревню, — ив глазах его метнулись искорки страха. — В деревне, кацо, мне все бы напоминало то, что мне омерзительно опротивело. О, если бы ты только знал, какая это дикая и тупая, чисто звериная гадость, эти крестьяне. Из-за медного семишника они готовы глотки перегрызть друг другу. О, как я же ненавижу эти тупые и жадные жестокие морды.
Сравните у Мариенгофа в «Романе без вранья»:
К отцу, к матери, к сестрам (обретающимся тогда в селе Константинове Рязанской губернии) относился Есенин с отдышкой от самого живота, как от тяжелой клади.
Денег в деревню посылал мало, скупо и всегда при этом злясь и ворча. Никогда по своему почину, а только — после настойчивых писем, жалоб и уговоров. /.../ Разводил философию по гамсуновскому «Пану» о счастии на природе и с землей /.../. Сам же бесконечно любил и город, и городскую культуру, и городскую панель, исшарканную и заплеванную. За четыре года, которые мы прожили вместе, всего один раз он выбрался в свое Константинове. Собирался прожить там недели полторы, а прискакал через три дня обратно, отплевываясь, отбрыкивая и рассказывая, как на другой же день поутру не знал, куда там себя девать от зеленой тоски.

[Ольга Сергевна]

А воообще, подобных цитат-сопоставлений с другими воспоминаниями можно приводить множество.

Я имела ввиду именно сравнение воспоминаний Евдокимова и Т-Р.
Поскольку разница в разговорах - всего пара часов (а, может, и того меньше). Потому так поразительны различия в суждениях Есенина.

[Данита]

Я имела ввиду именно сравнение воспоминаний Евдокимова и Т-Р.
Поскольку разница в разговорах - всего пара часов (а, может, и того меньше). Потому так поразительны различия в суждениях Есенина.

Оль, меня тоже это удивляет! Какие у тебя мысли по этому поводу? Может Евдокимов немного привирает? Для печати-то???

[Ольга Сергевна]

Насчет Воронского - может быть. Хотя мог вообще ничего в таком случае не писать.
А скорее всего Есенин просто в пивной выпил еще пива и его "понесло"... Трезвый ведь он другой был!

[perpetum]

как это часто бывает в воспоминаниях, говорит практически один Есенин... Тар.-Рад. только вопросы задает: зачем? Как же так?.. Еще и глазами умудрятся коммуницировать. А Есенин, заметьте, на все его "зачем" ответы подробные дает. Про женщин рассказывает, про душу, люблю-не люблю.

Почему чуть ли не каждый знакомый мог спросить: что же ты, Сережа так с Софью Андревну обидел?.. И вот сиди оправдывайся...