воспоминания о Нём

Модераторы: perpetum, Дмитрий_87, Юлия М., Света, Данита, Татьяна-76, Admin

Сообщение Старуш-ка » 08:12:36, Вторник 29 Сентябрь 2009

Анна Берзинь писал(а):Поднимаясь к дверям квартиры, в которой жили Есенин и Бениславская, я слышу, как играют баянисты. Их пригласил Сергей Александрович из театра Мейерхольда. Знаменитое трио баянистов.

В маленькой комнате и без того тесно, а тут три баяна наполняют душный, спертый воздух мелодией, которую слушать вблизи трудно. Баянисты, видимо, “переложили” тоже и потому стараются вовсю, широко разводя мехи. Рев и стон.


Удалось найти информацию об этих музыкантах.
КУЗНЕЦОВ Александр Иванович(2 (14) VIII 1896, Зарайск - 24 IX 1969, Москва) - сов. баянист. С 5 лет играл на гармонике, позже помогал в работе отцу - мастеру гармоник, выступал вместе с ним. Брал уроки у местных музыкантов осваивая фортепиано. В 1912—1913 гг. работал киноиллюстратором в городском кино. С 1914 г. — в армии. С 1916 гг. гармонист гарнизона. После демобилизации работал в Москве в ресторанах и трактирах баянистом. В 1925 г. поступает баянистом в Театр им. Вс. Мейерхольда, где участвует в сопровождении театральных постановок. Организовал в Т-ре им. Мейерхольда (Москва) трио баянистов, в к-рое входили также М. Я. Макаров (1897-1934), Я. Ф. Попков (1898-1970).

ПОПКОВ Яков Федорович (1898—1970 гг.) — баянист. Участвовал в гражданской войне. С 1921 г. в течение трех лет учился у Р.М.Глиэра музыкальной грамоте. С 1925 г. работал в театре им. Вс.Мейерхольда. Участник трио баянистов.

В их сопровождении шли спектакли "Лес" Островского, "Клоп" Маяковского, "Мандат" Эрдмана, "Д. Е." Подгаецкого и др. С 1930 трио под рук. К. выступало в концертах "Мосэстрады", на радио. В 1934 Макарова заменил А. Ф. Данилов (1901-65).

ДАНИЛОВ Александр Федорович (1901—1965 гг.) — баянист. Самостоятельно изучал игру на гармонике. В 1914—1921гг. специализировался в игре на гармониках в цирковых передвижных труппах, на аттракционах, в ресторанах, затем перешел в трио баянистов — «Кузнецов, Данилов, Попков», существовавшее до 1958 г.
Участниками трио были сделаны обр. нар. мелодий, популярных вальсов и др. Артисты участвовали в озвучивании фильмов ("Трактористы", "Свинарка и пастух", "Гибель Орла" и др.), в годы Великой Отечеств. войны 1941-45 вели активную конц. деятельность в составе фронтовых бригад, после войны концертировали по Сов. Союзу (до 1958). В репертуар входили произв. П. И. Чайковского, М. И. Глинки, Ф. Шопена, В. А. Моцарта, обр. нар. музыки.

Несколько их записей:
"Яблочко"
"Березка" вальс
"Осенний сон"
Вот удивительно: Кузнецов и Попов примерно ровесники Есенина, прожили довольно долгую жизнь - и никто из есениноведов не догадался расспросить их о том времени, о знакомстве и встречах с Есениным!
Последний раз редактировалось Старуш-ка 23:32:12, Суббота 03 Октябрь 2009, всего редактировалось 1 раз.
Слово изначально было тем ковшом, которым из ничего черпают живую воду. С.Есенин
Аватар пользователя
Старуш-ка
Профи
 
Сообщений: 1432
Зарегистрирован: 10:25:00, Понедельник 28 Август 2006

Сообщение Helga » 09:11:56, Вторник 29 Сентябрь 2009

Наталья, спасибо!

Старуш-ка писал(а):Вот удивительно: Кузнецов и Попов примерно ровесники Есенина, прожили довольно долгую жизнь - и никто из есениноведов не догадался расспросить их о том времени, о знакомстве и встречах с Есениным!


Вот-вот. Тоже об этом подумалось. А вспомнить было что, я думаю... :roll:
Жизнь не стоит на месте - она постоянно проваливается в прошлое.
Аватар пользователя
Helga
Профи
 
Сообщений: 1783
Зарегистрирован: 14:13:09, Воскресенье 11 Январь 2009
Откуда: Россия

Сообщение Старуш-ка » 09:32:55, Вторник 29 Сентябрь 2009

Кузнецов-то вообще земляк Есенина! Это в энциклопедии для краткости пишут - " место рождения Зарайск", а на самом деле он уроженец деревни Бараково - теперь Рыбновского (!!!) района (а прежде - Зарайского уезда).
Может быть, они и раньше где-то встречались, давно (до Театра Мейерхольда) были знакомы - потому Есенин и пригласил этих баянистов?..

И еще немного о баянисте Кузнецове (из книги А.А. Куприянова "Велоспорт - моя жизнь"):

Вечером перед соревнованиями лег пораньше и уже почти уснул, как вдруг с улицы донеслись звуки очаровательной музыки. Играл баян. Да так задушевно, что сон как ветром сдуло. Я распахнул окно. Над Москвой — ночь, а на скамеечке перед домом напротив сидит баянист Кузнецов в окружении друзей-товарищей и играет. Скажу, что играл он бесподобно, входил в состав знаменитого в те годы в столице трио баянистов — Попков, Макаров и Кузнецов, которое выступало в театре Мейерхольда. Я их слышал в постановке «Лес» по пьесе А. Н. Островского. Ну а вскоре узнал, что Кузнецов живет в доме напротив. И вот сейчас он давал «внеплановый» сольный концерт.

Слышу, как в соседних домах заскрипели-застукали открывающиеся окна. Замелькали в оконных проемах размытые неярким светом звезд и фонарей лица слушателей. И что интересно: ни одного злого окрика — мол, что людей по ночам тревожите? Музыка-то была чудесной. Наслушавшись волшебника Кузнецова, до утра я глаз так и не сомкнул.
Слово изначально было тем ковшом, которым из ничего черпают живую воду. С.Есенин
Аватар пользователя
Старуш-ка
Профи
 
Сообщений: 1432
Зарегистрирован: 10:25:00, Понедельник 28 Август 2006

Сообщение Старуш-ка » 19:30:47, Среда 30 Сентябрь 2009

Они играли для Есенина!!!
Изображение
Баянисты А.И.Кузнецов (во втором ряду слева) и Я.Ф. Попков (в первом ряду).
Участники артистической бригады с зенитчиками. Ленинградский фронт, 1943.
С сайта http://retrofonoteka.ru/
Последний раз редактировалось Старуш-ка 20:23:27, Четверг 01 Октябрь 2009, всего редактировалось 1 раз.
Слово изначально было тем ковшом, которым из ничего черпают живую воду. С.Есенин
Аватар пользователя
Старуш-ка
Профи
 
Сообщений: 1432
Зарегистрирован: 10:25:00, Понедельник 28 Август 2006

Сообщение Татиана » 21:26:17, Среда 30 Сентябрь 2009

Старушк, верно! Баянисты могли что =нибудь рассказать, а теперь уже и не узнаешь((
Спасибо, оч.интересный рассказик и играют они действтельно здорово! Правда 2 последние ссылки у меня не открываются((
...Все встречаю, все приемлю, Рад и счастлив душу вынуть. Я пришел на эту землю, Чтоб скорей ее покинуть...
Аватар пользователя
Татиана
Профи
 
Сообщений: 1770
Зарегистрирован: 21:23:12, Четверг 24 Ноябрь 2005
Откуда: Москва

Сообщение Старуш-ка » 19:51:10, Пятница 02 Октябрь 2009

Ю.К.Олеша. Ни дня без строчки
(прошу прощения, если уже было! - но мне не попадалось.. Только в виде цитат в разных статьях и постах..)

Я жил в одной квартире с Ильфом. Вдруг поздно вечером приходит Катаев и еще несколько человек, среди которых Есенин. Он был в смокинге, лакированных туфлях, однако растерзанный - видно, после драки с кем-то. С ним был некий молодой человек, над которым он измывался, даже, снимая лакированную туфлю, ударял ею этого молодого человека по лицу.

- Ты мне противен с твоим католицизмом! - все время повторял он. - Противен с твоим католицизмом.

Потом он читал "Черного человека". Во время чтения схватился неуверенно (так как был пьян) за этажерку, и она упала. До этого я "Черного человека" не слышал.

Друг мой, друг мой, я очень и очень болен,
Сам не знаю, откуда взялась эта боль.
То ли ветер свистит над пустынным и диким полем,
То ль, как рошу в сентябрь, осыпает мозги алкоголь...


Это было прекрасно. И он был необычен - нарядный и растерзанный, пьяный, злой, золотоволосый, и в кровоподтеках после драки.

Когда я приехал в Москву, чтобы жить в ней - чтобы начать в ней фактически жизнь, - слава Есенина была в расцвете. В литературных кругах, в которых вращался и я, все время говорили о нем - о его стихах, о его красоте, о том, как вчера был одет, с кем теперь его видят, о его скандалах - даже о его славе.

Враждебных нот я не слышал в этих разговорах, наоборот, чувствовалось, что Есенина любят.

Это было вскоре после того, как закончился его роман с Айседорой Дункан. Он побывал с ней в Америке, вернулся - и вот теперь говорили, что этот роман закончен. Вернувшись из Америки, он напечатал, кстати, в "Известиях" впечатления о Нью-Йорке, назвав их "Железный Миргород". Мою радость по поводу этого хорошего названия я помню до сих пор; и до сих пор также помню газетный лист с этим подвалом - вернее, утро, когда я стою с газетой, разворачиваю этот лист и вижу заголовок.

- "Железный Миргород", - громко прочитываю я, как видно, приглашая кого-то тоже порадоваться хорошему заголовку.

Я совсем еще молод, совсем. Сегодня последний день солнцестояния. Очень жарко, и можно повторить все, что записано в прошлом году примерно под той же датой июня.

Некоторые смотрят как из тумана, другие еще хуже: как бы вошли в тесто. Таким украшением на корке пирога смотрел на меня вчера в ресторане Анатолий Мариенгоф. Боже мой, красавец и щеголь Мариенгоф?

- Что поделывает Некритина?

- Ждет вашей пьесы.

Слова! Некритина была изящная - вернее, извилистая - женщина с маленькой черной головкой, актриса, игравшая среди других также и в моей пьесе. Они живут в Ленинграде, у них повесился достигший отрочества сын. Мариенгоф, автор воспоминаний об Есенине (пожалуй, единственных), поэт-имажинист, в последнее время сочиняет пьесы, из которых каждая фатально становится объектом сильной политической критики, еще не увидев сцены. Так от этих пьес остаются только названия - обычно запоминающиеся и красивые - "Заговор дураков", "Белая лилия", "Наследный принц". В нем все же изобразительность со времен имажинизма - сильна. Но насколько выше, насколько неизмеримо выше был их, имажинистов, товарищ - Есенин!

Вот так бы я мог встретиться в коридоре ресторана и с Есениным. Так же он посмотрел бы на меня из тумана или с корки пирога. Нет, очевидно, могло только так и произойти, как произошло. Он ушел молодым, золотым, с плывущими по воздуху нитями волос. Я видел его всего несколько раз в жизни. Помню, как в комнате Ильфа на Сретенке он читает "Черного человека". Как это было грандиозно! Он был в смокинге и в лаковых лодочках, из которых одну то и дело сбрасывал с ноги...
Слово изначально было тем ковшом, которым из ничего черпают живую воду. С.Есенин
Аватар пользователя
Старуш-ка
Профи
 
Сообщений: 1432
Зарегистрирован: 10:25:00, Понедельник 28 Август 2006

Сообщение Ol-Al » 00:52:02, Суббота 03 Октябрь 2009

Кусочки из "Алмазный Мой Венец" Валентина Катаева. В этой теме еще не давали, а другие я еще не все прочла :oops: Кое-где Катаев явно наврал, но все равно интересно (другие авторы воспоминаний тоже много наврали :D ).

"И вот однажды по дороге в редакцию в Архангельском переулке я и познакомился с ....... широкоизвестным поэтом - буду его
называть с маленькой буквы королевичем,- который за несколько лет до этого
сам предсказал свою славу:
"Разбуди меня утром рано, засвети в нашей горнице свет. Говорят, что я
скоро стану знаменитый русский поэт".
Он не ошибся, он стал знаменитым русским поэтом.
Я еще с ним ни разу не встречался. Со всеми знаменитыми я уже
познакомился, со многими подружился, с некоторыми сошелся на ты. А с
королевичем - нет. Он был в своей легендарной заграничной поездке вместе с
прославленной на весь мир американской балериной-босоножкой, которая была в
восхищении от русской революции и выбегала на сцену московского Большого
театра в красной тунике, с развернутым красным знаменем, исполняя под звуки
оркестра свой знаменитый танец "Интернационал". У нее в Москве в особняке на
Пречистенке была студия молоденьких балерин-босоножек, и ее слава была
безгранична. Она как бы олицетворяла собой вторжение советских революционных
идей в мир увядающего западного искусства.
В области балета она, конечно, была новатором. Луначарский был от нее в
восторге. Станиславский тоже. Бурный роман королевича с великой американкой
на фоне пуританизма первых лет революции воспринимался в московском обществе
как скандал, что усугубилось довольно значительной разницей лет между
молодым королевичем и босоножкой бальзаковского возраста. В совсем молодом
мире московской богемы она воспринималась чуть ли не как старуха. Между тем
люди, ее знавшие, говорили, что она была необыкновенно хороша и выглядела
гораздо моложе своих лет, слегка поанглосакски курносенькая, с пышными
волосами, божественно сложенная. Так или иначе, она влюбила в себя
рязанского поэта, сама в него влюбилась без памяти, и они улетели за границу
из Москвы на дюралевом "юнкерсе" немецкой фирмы "Люфтганза". Потом они
совершили турне по Европе и Америке. Один из больших остряков того времени
пустил по этому поводу эпиграмму, написанную в нарочито архаической форме
александрийского шестистопника:
"Такого-то куда вознес аэроплан? В Афины древние, к развалинам Дункан".
Это было забавно, но несправедливо. Она была далеко не развалина, а еще
хоть куда! Изредка доносились слухи о скандалах, которые время от времени
учинял русский поэт в Париже, Берлине, Нью-Йорке, о публичных драках с
эксцентричной американкой, что создало на Западе громадную рекламу
бесшабашному крестьянскому сыну, рубахе-парню, красавцу и драчуну с
загадочной славянской душой. Можно себе представить, до каких размеров
вырастали эти слухи в Москве, еще с грибоедовских времен сохранившей славу
первой сплетницы матушки России.
Но вот королевич окончательно разодрался со своей босоножкой и в один
прекрасный день снова появился в Москве - "как денди лондонский, одет".
Все во мне вздрогнуло: это он!
....................... Мы назвали себя и пожали друг другу руки. Я не ошибся. Это
был он. Но как он на первый взгляд был не похож на того молодого
крестьянского поэта, самородка, образ которого давно уже сложился в моем
воображении, когда я читал его стихи: молодой нестеровский юноша, почти
отрок, послушник, среди леса тонких молодых березок легкой стопой идущий с
котомкой за плечами в глухой, заповедный скит, сочинитель "Радуницы". Или
бесшабашный рубаха-парень с тальянкой на; ремне через плечо. Или даже
Ванька-ключник, злой разлучник, с обложки лубочной книжки. Словом, что
угодно, но только не то, что я увидел: молодого мужчину, я бы даже сказал
господина, одетого по последней парижской моде, в габардиновый светлый
костюм - пиджак в талию,- брюки с хорошо выглаженной складкой, новые
заграничные ботинки, весь с иголочки, только новая фетровая шляпа с широкой
муаровой лентой была без обычной вмятины и сидела на голове аккуратно и
выпукло, как горшок. А из-под этой парижской шляпы на меня смотрело лицо
русского херувима с пасхально-румяными щечками и по-девичьи нежными голубыми
глазами, в которых, впрочем, я заметил присутствие опасных чертиков, нечто
настороженное: он как бы пытался понять, кто я ему буду - враг или друг? И
как ему со мной держаться? Типичная русская, крестьянская черта.
Я это сразу почувствовал и, сердечно пожимая ему руку, сказал, что
полюбил его поэзию еще с 1916 года, когда прочитал его стихотворение
"Лисица". - Вам понравилось? - спросил он, оживившись.-Теперь мало кто
помнит мою "Лисицу". Вс" больше восхищаются другим - "Плюйся, ветер,
охапками листьев, я такой же, как ты,- хулиган". Ну и, конечно, "С бандитами
жарю спирт...". Он невесело усмехнулся. - А я помню именно "Лисицу". Какие
там удивительные слова, определения.
"Тонкой прошвой кровь отмежевала на снегу дремучее лицо".
У подстреленной лисицы дремучее лицо! Во-первых, замечательный эпитет
"дремучее", а во-вторых, не морда, а лицо. Это гениально! А как изображен
выстрел из охотничьего ружья!
"Ей все бластился в колючем дыме выстрел, колыхалася в глазах лесная
топь. Из кустов косматый ветер взбыстрил и рассыпал звонистую дробь".
- Что ни слово, то находка!
Я вспомнил январь 1916 года, прифронтовую железнодорожную станцию
Молодечно. Неслыханная красота потонувшего в снегах Полесья. В нетопленном
станционном помещении я купил в киоске несколько иллюстрированных журналов,
с тем чтобы было что почитать в землянке на позициях, куда я ехал
добровольцем. Уже сидя в бригадных санях, под усыпляющий звон валдайского
колокольчика я развернул промерзший номер журнала "Нива" и сразу же
наткнулся на "Лисицу" - небольшое стихотворение, подписанное новым для меня
именем, показавшимся мне слишком бедным, коротким и невыразительным.
Но стихи были прекрасны. Я увидел умирающую на снегу подстреленную
лисицу:
"Как желна, над нею мгла металась, мокрый вечер липок был и ал. Голова
тревожно подымалась, и язык на ране застывал".
Я был поражен достоверностью этой живописи, удивительными мастерскими
инверсиями: "...мокрый вечер липок был и ал". И наконец - "желтый хвост упал
в метель пожаром, на губах - как прелая морковь"...
Прелая морковь доконала меня. Я никогда не представлял, что можно так
волшебно пользоваться словом. Я почувствовал благородную зависть - нет, мне
так никогда не написать! Незнакомый поэт запросто перешагнул через рубеж,
положенный передо мною Буниным и казавшийся окончательным.
Самое же главное было то, что я ехал на фронт, быть может на смерть.
Вокруг меня розовели, синели, голубели предвечерние снега, завалившие
белорусский лес. Среди векового бора, к которому я неумолимо приближался,
сочилось кровью низкое закатное солнце, и откуда-то доносились приглушенные
пространством редкие пушечные выстрелы...
...я мог бы назвать моего нового знакомого как угодно: инок, мизгирь,
лель, царевич... Но почему-то мне казалось, что ему больше всего, несмотря
на парижскую шляпу и лайковые перчатки, подходит слово "королевич"... Может
быть, даже королевич Елисей... Но буду его называть просто королевич, с
маленькой буквы.
Пока я объяснялся ему в любви, он с явным удовольствием, даже с
нежностью смотрел на меня. Он понимал, что я не льщу, а говорю чистую
правду. Правду всегда можно отличить от лести. Он понял, что так может
говорить только художник с художником. - А я,- сказал он, отвечая
любезностью на любезность,- только недавно прочитал в "Накануне"
замечательный рассказ "Железное кольцо", подписанный вашей фамилией. Стало
быть, будем знакомы. Мы еще раз обменялись рукопожатием и с этой минуты
стали говорить друг другу ты, что очень понравилось сыну водопроводчика. Он
сиял своими лучистыми глазами и сказал, как бы навек скрепляя нашу дружбу: -
Вот так - очень хорошо. А то я боялся, что вы не сойдетесь: оба вы уж больно
своенравны. Но, слава богу, обошлось.
........ Помню, что в первый же день мы так искренне, так глубоко сошлись, что я
не стесняясь спросил королевича, какого черта он спутался со старой
американкой, которую, по моим понятиям, никак нельзя было полюбить, на что
он, ничуть на меня не обидевшись, со слезами на хмельных глазах, с чувством
воскликнул: - Богом тебе клянусь, вот святой истинный крест! - Он поискал
глазами и перекрестился на старую трактирную икону.- Хошь верь, хошь не
верь: я ее любил. И она меня любила. Мы крепко любили друг друга. Можешь ты
это понять? А то, что ей сорок, так дай бог тебе быть таким в семьдесят! Он
положил свою рязанскую кудрявую голову на мокрую клеенку и заплакал,
бормоча:
- ...и какую-то женщину сорока с лишним лет... называл своей милой...
Вероятно, это были заготовки будущего "Черного человека".
Уже тогда, в первый день нашей дружбы, в трактире на углу Чистых прудов
и Кировской, там, где теперь я видел станцию метро "Кировская" и памятник
Грибоедову, я предчувствовал его ужасный конец. Почему? Не знаю!
"

"Раз уж я заговорил о птицелове, то не могу не вспомнить тот день, когда
я познакомил его с королевичем.

Москва. Двадцатые годы. Тверская.

Кажется, они - птицелов и королевич - понравились друг другу. Во всяком
случае, королевич - уже тогда очень знаменитый - доброжелательно улыбался
провинциальному поэту, хотя, конечно, еще не прочитал ни одной его строчки.
Разговорившись, мы подошли к памятнику Пушкину и уселись на бронзовые цепи,
низко окружавшие памятник, который в то время еще стоял на своем законном
месте, в голове Тверского бульвара, лицом к необыкновенно изящному
Страстному монастырю нежно-сиреневого цвета, который удивительно подходил к
его маленьким золотым луковкам.
......... Не
уверен, что во время свидания двух поэтов - птицелова и королевича -
Страстной монастырь еще существовал. Кажется, его уже тогда снесли. Будем
считать в таком случае, что в пустоте остался отсвет его бледно-сиреневой
окраски.
Для людей моего поколения есть два памятника Пушкину. Оба одинаковых
Пушкина стоят друг против друга, разделенные шумной площадью, потоками
автомобилей, светофорами, жезлами регулировщиков. Один Пушкин призрачный. Он
стоит на своем старом, законном месте, но его видят только старые москвичи.
Для других он незрим. В незаполнимой пустоте начала Тверского бульвара они
видят подлинного Пушкина, окруженного фонарями и бронзовой цепью, на
которой, сидя рядом и покачиваясь, разговаривали в начале двадцатых годов
два поэта и третий - я, их современник.
А Пушкин сегодняшний для меня лишь призрак.
Желая поднять птицелова в глазах знаменитого королевича, я сказал, что
птицелов настолько владеет стихотворной техникой, что может, не отрывая
карандаша от бумаги, написать настоящий классический сонет на любую заданную
тему. Королевич заинтересовался и предложил птицелову тут же, не сходя с
места, написать сонет на тему Пушкин. Птицелов взял у королевича карандаш и
на обложке толстого журнала "Современник", который был у меня в руках,
написал "Сонет Пушкину" по всем правилам: пятистопным ямбом с цезурой на
второй стопе, с рифмами А Б Б А в первых двух четверостишиях и с парными
рифмами в двух последних терцетах. Все честь по чести. Что он там написал -
не помню. Королевич завистливо нахмурился и сказал, что он тоже может
написать экспромтом сонет на ту же тему. Он долго думал, даже слегка
порозовел, а потом наковырял на обложке журнала несколько строчек. - Сонет?
- подозрительно спросил птицелов. - Сонет, -запальчиво сказал королевич и
прочитал вслух следующее стихотворение:
- Пил я водку, пил я виски, только жаль, без вас, Быстрицкий! Мне не
нужно адов, раев, лишь бы Валя жил Катаев. Потому нам близок Саша, что
судьба его как наша.
При последних словах он встал со слезами на голубых глазах, показал
рукой на склоненную голову Пушкина и поклонился ему низким русским поклоном.
(Фамилию птицелова он написал неточно: Быстрицкий, а надо было...)
Журнал с двумя бесценными автографами у меня не сохранился. Я вообще
никогда не придавал значения документам. Но поверьте мне на слово: все было
именно так, как я здесь пишу.
...Смешно и трогательно...
Теперь на том месте, где все это происходило,- пустота. С этим мне
трудно примириться."


"Однако когда мы сидели на бронзовой цепи
возле памятника Пушкину и сочиняли сонеты, молва о птицелове еще не дошла до
ушей знаменитого королевича. Беседа наша была душевной. Королевич, ничуть не
кичась своей всероссийской известностью, по-дружески делился с нами, как
теперь принято выражаться, творческими планами и жаловался на свою судьбу,
заставившую его, простого деревенского паренька, жить в городе, лишь во сне
мечтая о родной рязанской деревне. Тут он, конечно, немного кокетничал, так
как не таким уж простым был он парнем, успел поучиться в университете
Шанявского, немного знал немецкий язык, потерся еще в Санкт-Петербурге среди
знаменитых поэтов, однако время от времени в нем вспыхивала неодолимая жажда
вернуться в Константинове, где на пороге рубленой избы с резными рязанскими
наличниками на окошках ждала его старенькая мама в ветхом шушуне и шустрая
сестренка, которую он очень любил.
...мы очутились в пивной, где жажда родной рязанской земли вспыхнула в
королевиче с небывалой силой...
Стихи, которые мы, перебивая друг друга, читали, вдруг смолкли, и
королевич, проливая горькие слезы и обнимая нас обеими руками, заговорил
своим несколько надсадным голосом как бы даже с некоторым иностранным
акцентом (может быть, чуть-чуть немецким), неточно произнося гласные: "э"
вместо "а", "е" вместо "и", "ю" вместо "у" и так далее. Акцент этот был еле
заметен и не мешал его речи звучать вполне по-рязански.
- Братцы! Родные! Соскучился я по своему Константинову. Давайте плюнем
на все и махнем в Рязань! Чего там до Рязани? Пустяки. По железке
каких-нибудь три часа. От силы четыре. Ну? Давайте! А? Я вас познакомлю с
моей мамой-старушкой. Она у меня славная, уважает поэтов. Я ей все обещаюсь
да обещаюсь приехать, да все никак не вырвусь. Заел меня город, будь он
неладен...
...несмотря на наши возражения, что, мол, как же это так вдруг, ни с
того ни с сего ехать в Рязань?.. А вещи? А деньги? А то да се?
Королевич ничего и слышать не хотел. У него уже выработался характер
капризной знаменитости: коли чего-нибудь захочется, то подавай ему сию же
минуту. Никаких препятствий его вольная душа не признавала.
Вынь да положь!
Деньги на билеты туда, если скинуться, найдутся. До Рязани доедем. А от
Рязани до Константинова каким образом будем добираться? Ну, это совсем
пустое дело. На базаре в Рязани всегда найдется попутная телега до
Константинова. И мужик с нас ничего не возьмет, потому что меня там каждый
знает. Почтет за честь. Поедем на немазаной телеге по лесам, по полям, по
березнячку, по родной рязанской земле!.. С шиком въедем в Константинове! А
уж там не сомневайтесь. Моя старушка примет вас как родных. Драчен напечет.
Самогону выставит на радостях. А назад как? Да очень просто: тут же я ударю
телеграмму Воронскому в "Красную новь". Он мне сейчас же вышлет аванс. За
это я вам ручаюсь! Ну, братцы, поехали! Он был так взволнован, так
настойчив, так убедительно рисовал нам жизнь в своем родном селе, которое
уже представлялось нам чем-то вроде русского рая, как бы написанного кистью
Нестерова. Мы с птицеловом заколебались, потеряв всякое представление о
действительности, и вскоре очутились перед билетной кассой Казанского
вокзала, откуда невидимая рука выбросила нам три картонных проездных билета,
как бы простреленных навылет дробинкой, и королевич сразу же устремился на
перрон, с тем чтобы тут же, не теряя ни секунды, сесть в вагон и помчаться в
Рязанскую губернию, Рязанский уезд, Кузьминскую волость, в родное село, к
маме. Однако оказалось, что поезд отходит лишь через два часа, а до этого
надо сидеть в громадном зале, расписанном художником Лансере.
Лицо королевича помрачнело.
Ждать? Это было не в его правилах. Все для него должно было совершаться
немедленно - по щучьему веленью, по его хотенью. Полет его поэтической
фантазии не терпел преград. Однако законы железнодорожного расписания
оказались непреодолимыми даже для его капризного гения. Что было делать? Как
убить время? Не сидеть же здесь, на вокзале, на скучных твердых скамейках. В
то время возле каждого московского вокзала находилось несколько чайных,
трактиров и пивных. Это были дореволюционные заведения, носившие особый
московский отпечаток. Они ожили после суровых дней военного коммунизма -
первые, еще весьма скромные порождения нэпа. После покупки билетов у нас еще
осталось немного денег - бутылки на три пива. Мы сидели в просторной
прохладной пивной, уставленной традиционными елками, с полом, покрытым
толстым слоем сырых опилок. Половой в полотняных штанах и такой же рубахе
навыпуск, с полотенцем и штопором в руке, трижды хлопнув пробками, подал нам
три бутылки пива завода Корнеева и Горшанова и поставил на столик несколько
маленьких стеклянных блюдечек-розеток с традиционными закусками: виртуозно
нарезанными тончайшими ломтиками тараньки цвета красного дерева, моченым
сырым горохом, крошечными кубиками густо посоленных ржаных сухариков, такими
же крошечными мятными пряничками и прочим в том же духе доброй старой,
дореволюционной Москвы. От одного вида этих закусочек сама собой возникала
такая дьявольская жажда, которую могло утолить лишь громадное количество
холодного пива, игравшего своими полупрозрачными загогулинами сквозь зеленое
бутылочное стекло. Снова началось безалаберное чтение стихов, дружеские
улыбки, поцелуи, клятвы во взаимной любви на всю жизнь. Время от времени
королевич выбегал на вокзальную площадь и смотрел на башенные часы
Николаевского вокзала, находившегося против нашего Казанского. Время
двигалось поразительно медленно. До отхода поезда все еще оказывалось около
полутора часов. Между тем наше поэтическое застолье все более и более
разгоралось, а денег уже не оставалось ни копейки. Тогда птицелов предложил
вернуть обратно в кассу его билет, так как он хотя и рад был бы поехать в
Рязань, да чувствует приближение приступа астмы и лучше ему остаться в
Москве. Он вообще был тяжел на подъем. Мы охотно согласились, и билет
птицелова был возвращен в кассу, что дало нам возможность продлить
поэтический праздник еще минут на двадцать. Тогда королевич, который начал
читать нам свою длиннейшую поэму "Анна Онегина", печально махнул рукой и
отправился в кассу сдавать остальные два билета, после чего камень свалился
с наших душ: слава богу, можно уже было не ехать в Рязань, которая вдруг в
нашем воображении из нестеровского рая превратилась в обыкновенный пыльный
провинциальный город, и королевич, забыв свою старушку маму в ветхом шушуне
и шуструю сестренку и вообще забыв все на свете, кроме своей первой разбитой
любви, продолжал прерванное чтение поэмы со всхлипами и надсадными
интонациями:
- ...когда-то у той вон калитки мне было шестнадцать лет, и девушка в
белой накидке сказала мне ласково "нет"! Далекие, милые были-тот образ во
мне не угас...
При этих щемящих словах королевич всхлипнул, заплакал горючими слезами,
по моим щекам тоже потекли ручейки, потому что и я испытывал горечь своей
первой любви, повторял про себя такие простые и такие пронзительно-печальные
строчки:
"Мы все в эти годы любили, но мало любили нас".
Даже холодный парнасец птицелов, многозначительно поддакивавший каждой
строфе "Анны Снегиной", опустил свою лохматую голову и издал носом горестное
мычание: видно, и его пронзили эти совсем простые, но такие правдивые
строчки, напомнив ему "тихие медовые глаза", давно уже как бы растворившиеся
в магической дымке прошлого, не совсем, впрочем, далекого, но
невозвратимого, невозвратимого, невозвратимого... Одним словом, вместо
Константинова мы, уже глубокой ночью, брели по Москве, целовались,
ссорились, дрались, мирились, очутились в глухом переулке, где у королевича
всюду находились друзья - никому не известные простые люди. Мы разбудили
весь дом, но королевича приняли по-царски, сбегали куда-то за водкой, и мы
до рассвета пировали в маленькой тесной комнатке какого-то многосемейного
мастерового, читали стихи, плакали, кричали, хохотали, разбудили маленьких
детей, спавших под одним громадным лоскутным одеялом, пестрым, как арлекин,
ну и так далее..... "

"...... И вот я уже стою в тесной редакционной комнате "Красной нови" в
Кривоколенном переулке и смотрю па стычку королевича и мулата. Королевич во
хмелю, мулат трезв и взбешен. А сын водопроводчика их разнимает и
уговаривает: ну что вы, товарищи... Испуганная секретарша, спасая свои
бумаги и прижимая их к груди, не знала, куда ей бежать: прямо на улицу или
укрыться в крошечной каморке кабинета редактора Воронского, который сидел,
согнувшись над своим шведским бюро, черный, маленький, носатый, в очках, сам
похожий на ворону, и делал вид, что ничего не замечает, хотя "выясняли
отношения" два знаменитых поэта страны. Королевич совсем по-деревенски одной
рукой держал интеллигентного мулата за грудки, а другой пытался дать ему в
ухо, в то время как мулат - по ходячему выражению тех лет, похожий
одновременно и на араба и на его лошадь,- с пылающим лицом, в развевающемся
пиджаке с оторванными пуговицами с интеллигентной неумелостью ловчился
ткнуть королевича кулаком в скулу, что ему никак не удавалось. Что между
ними произошло? Так я до сих пор и не знаю. В своих воспоминаниях мулат,
кажется, упомянул о своих отношениях с королевичем и сказал, что эти
отношения были крайне неровными: то они дружески сближались, то вдруг
ненавидели друг друга, доходя до драки. По-видимому, я попал как раз на
взрыв взаимной ненависти. Не знаю, как мулат, но королевич всегда ненавидел
мулата и никогда с ним не сближался, по крайней мере при мне. А я дружил и с
тем и с другим, хотя с королевичем встречался гораздо чаще, почти ежедневно.
Королевич всегда брезгливо улыбался при упоминании имени мулата, не
признавал его поэзии и говорил мне: - Ну подумай, какой он, к черту, поэт?
Не понимаю, что ты в нем находишь? Я отмалчивался, потому что весь был во
власти поэзии мулата, а объяснить ее магическую силу не умел; да если бы и
умел, то королевич все равно бы ее не принял: слишком они были разные.
Поединок мулата с королевичем кончился вничью........

.......Королевич обожал Достоевского и часто, знакомясь с кем-нибудь и пожимая
руку, представлялся так: - Свидригайлов! Причем глаза его мрачно темнели. Я
думаю, что гений самоубийства уже и тогда медленно, но неотвратимо овладевал
его больным воображением.
Таинственно улыбаясь, он сказал мне полушепотом, что меня ждет
нечаянная радость. Я спросил какая. Но он сказал еще более таинственно: -
Сам увидишь скоро. В веревочной кошелке, которую он держал в руках, я увидел
бутылку водки и две копченые рыбины, связанные за жабры бечевочкой. Рыбины
были золотистого оттенка и распространяли острый аромат, вызывающий жажду, а
чистый блеск водочной бутылки усугублял эту жажду. Но королевич, заметив мой
взгляд, погрозил пальцем и, лукаво улыбнувшись, сказал: - Только не сейчас.
Потом, потерпи. После этого он как некое величайшее открытие сообщил мне,
что он недавно перечитывал "Мертвые души" и понял, что Гоголь гений. - Ты
понимаешь, что он там написал? Он написал, что в дождливой темноте России
дороги расползлись, как 14 раки. Ты понимаешь, что так сказать мог только
гений! Перед Гоголем надо стать на колени. Дороги расползлись, как раки! И
королевич действительно стал на колени, обратился в ту сторону, где, по его
мнению, находилась Арбатская площадь с памятником Гоголю, перекрестился как
перед иконой и стукнулся головой об пол. Я не захотел уступить ему
первенство открытия, что Гоголь гелий, и напомнил, что у Гоголя есть
"природа как бы спала с открытыми глазами" и также "графинчик, покрытый
пылью, как бы в фуфайке" в чулане Плюшкина, похожего на бабу. - Неужели он
это написал? - почти с суеверным ужасом воскликнул королевич.- А ты не
врешь? - прибавил он, подозрительно глядя на меня.- Может быть, это ты сам
выдумал, что графинчик был в фуфаечке, и морочишь меня? - Прочти "Вия",
прочти сцену у Плюшкина. Он смущенно покрутил головой. - Вот это да! Но
все-таки мои раки гениальнее твоей природы, спящей с открытыми глазами. А в
общем, куда нам всем по сравнению с Гоголем! Особенно имажинистам! Тоже мне
"образное мышление". Страстная любовь к Гоголю как бы еще теснее соединила
нас, и мы сидели молча рядом, подавленные гением Гоголя и в то же время
чувствуя себя детьми великой русской литературы, правда еще не вполне
выросшими, созревшими. В этот миг раздался звонок и в дверях появился
соратник. Это и был приятный сюрприз, обещанный мне королевичем.
Оказывается, королевич уже успел где-то встретиться с соратником, извиниться
за скандал, учиненный на седьмом этаже, и назначил ему свидание у меня, с
тем чтобы прочитать нам еще никому не читанную новую поэму, только что
законченную. "

"Мы остались
втроем - королевич, соратник и я. Королевич подошел ко мне, обнял и со
слезами на глазах сказал с непередаваемой болью в голосе, почти шепотом: -
Друг мой, друг мой, я очень и очень болен! Сам не знаю, откуда взялась эта
боль. Он произносил слово "очень" как-то изломанно, со своим странным
акцентом. Выходило ""чень, о"чень, иочень"... Слова эти были сказаны так
естественно, по-домашнему жалобно, что мы сначала не поняли, что это и есть
первые строки новой поэмы. Потом он встал, прислонился к притолоке,
полузакрыл свои вдруг помутневшие глаза смертельно раненного человека, может
быть даже животного - оленя,- и своим особым, надсадным, со странным
акцентом голосом произнес:
- То ли ветер свистит над пустым и безлюдным полем, то ль, как рощу в
сентябрь, осыпает мозги алкоголь. Голова моя машет ушами, как крыльями
птица. Ей нашее ноги маячить больше невмочь. Черный человек, черный, черный,
черный человек на кровать ко мне садится, черный человек спать не дает мне
всю ночь.
Только тут мы поняли, что это начало поэмы.
"Черный человек" он произносил с особенным нажимом, еще более ломая
язык:
"Чьорный, чьорный, чьорный, человек, ч'лавик"...
Королевич вздрогнул и стал озираться, как бы увидев невдалеке от себя
ужасный призрак. Мороз тронул мои волосы. Серое лицо соратника побледнело.
Поэма называлась "Черный человек".
- Черный человек водит пальцем по мерзкой книге и, гнусавя надо мной,
как над усопшим монах, читает мне жизнь какого-то пройдохи и забулдыги,
нагоняя на душу тоску и страх. Черный человек, черный, черный...
Слезы текли по щекам королевича, когда он произносил слово "черный" не
через """, а через "о"-чорный, чорный, чорный, хотя это "о" было как бы
разбавлено мучительно тягучим """.
Чорный, чорный, чорный.
Что делало это слово еще более ужасным. Это был какой-то страшный,
адский вариант пушкинского.
"...воспоминания безмолвно предо мной свой длинный развивают свиток; и
с отвращением читая жизнь мою, я трепещу и проклинаю и горько жалуюсь и
горько слезы лью, но строк печальных не смываю".
Я уже упоминал, что Лев Толстой, читая это стихотворение, всегда с
особенным упорством и значением вместо "строк печальных" говорил "строк
постыдных".
Поэма королевича "Черный человек" была полна строк именно не печальных,
но постыдных, которых поэт не мог и не хотел смыть, уничтожить.
"...Не знаю, не помню, в одном селе, может в Калуге, а может в Рязани,
жил мальчик в простой крестьянской семье, желтоволосый, с голубыми
глазами... И вот стал он взрослым, к тому ж поэт, хоть и небольшой, но с
ухватистой силою, и какую-то женщину сорока с лишним лет называл скверной
девочкой и своею милою".
Королевич стоял, прислонясь к притолоке, и как бы исповедовался перед
нами, не жалея себя и выворачивая наизнанку свою душу. Мы были потрясены. Он
продолжал:
- ...Черный человек! Ты прескверный гость. Эта слава давно про тебя
разносится. Я взбешен, разъярен, и летит моя трость прямо к морде его, в
переносицу...
Королевич вдруг как-то отпрянул и сделал яростный выпад, как будто бы и
впрямь у него в руке была длинная острая трость с золотым набалдашником.
Потом он долго молчал, поникнув головой. А затем почти шепотом промолвил:
- ...Месяц умер, синеет в окошко рассвет. Ах ты, ночь! Что ты, ночь,
наковеркала? Я в цилиндре стою. Никого со мной нет. Я один... И разбитое
зеркало...
Звездообразная трещина разбитого зеркала как бы прошла через наши души.
Какой неожиданный конец! Оказывается, поэт сам как в горячечном бреду
разговаривал со своим двойником, вернее сам с собой. Действительно, у него
имелся цилиндр, привезенный из-за границы, и черная накидка на белой
шелковой подкладке, наряд, в котором парижские щеголи некогда ходили на
спектакли-гала в Грандопера.
Однажды в первые дни нашей дружбы королевич появился в таком плаще и
цилиндре, и мы шлялись всю ночь по знакомым, а потом по бульварам, пугая
редких прохожих и извозчиков. Особенно испугался один дряхлый ночной
извозчик на углу Тверского бульвара и Никитских ворот, стоявший, уныло
поджидая седоков, возле еще не отремонтированного дома с зияющими провалами
выбитых окон и черной копотью над ними - следами ноябрьских дней
семнадцатого года.
Теперь там построено новое здание ТАСС.
Извозчик дремал на козлах. Королевич подкрался, вскочил на переднее
колесо и заглянул в лицо старика, пощекотав ему бороду. Извозчик проснулся,
увидел господина в цилиндре и, вероятно, подумал, что спятил: еще со времен
покойного царя-батюшки не видывал он таких седоков. - Давай, старче, садись
на дрожки, а я сяду на козлы и лихо тебя прокачу! Хочешь? - сказал
королевич. - Ты что! Не замай! - крикнул в испуге извозчик.- Не хватай
вожжи! Ишь фулиган! Позову милицию,- прибавил он, не на шутку рассердившись.
Но королевич вдруг улыбнулся прямо в бородатое лицо извозчика такой доброй,
ласковой и озорной улыбкой, его детское личико под черной трубой шелкового
цилиндра осветилось таким простодушием, что извозчик вдруг и сам засмеялся
всем своим беззубым ртом, потому что королевич совсем по-ребячьи показал ему
язык, после чего они - королевич и извозчик - трижды поцеловались, как на
пасху. И мы еще долго слышали за собой бормотание извозчика не то
укоризненное, не то поощрительное, перемежающееся дребезжащим смехом. Это
были золотые денечки нашей легкой дружбы. Тогда он еще был похож на вербного
херувима. Теперь перед нами стоял все тот же кудрявый, голубоглазый
знаменитый поэт, и на лице его лежала тень мрачного вдохновения. Мы обмыли
новую поэму, то есть выпили водки и закусили копченой рыбой. Но расстаться
на этом казалось невозможным. Королевич еще раз прочитал "Черного человека",
и мы отправились все вместе по знакомым и незнакомым, где поэт снова и снова
читал "Черного человека", пил не закусывая, наслаждаясь успехом, который
имела его новая поэма.
Успех был небывалый. Второе рождение поэта.
Конечно, я не смог не потащить королевича к ключику, куда мы явились
уже глубокой ночью. Ключик с женой жили в одной квартире вместе со старшим
из будущих авторов "Двенадцати стульев" (другом, не братом!) и его женой,
красавицей художницей родом из нашего города. Появление среди ночи
знаменитого поэта произвело переполох. До сих пор, кажется, никто из моих
друзей не видел живого королевича. Дамы наскоро оделись, напудрились, взбили
волосы. Ключик и друг натянули штаны. Все собрались в общей комнате,
наиболее приличной в этой запущенной квартире в одном из глухих переулков в
районе Сретенских ворот. В пятый пли шестой раз я слушал "Черного человека",
с каждым разом он правился мне все больше и больше. Уже совсем захмелевший
королевич читал свою поэму, еле держась па ногах, делая длинные паузы,
испуганно озираясь и выкрикивая излишне громко отдельные строчки, а другие -
еле слышным шепотом. Кончилось это внезапной дракой королевича с его
провинциальным поклонником, который опять появился и сопровождал королевича
повсюду, как верный пес. Их стали разнимать. Женщины схватились за виски.
Королевич сломал этажерку, с которой посыпались книги, разбилась какая-то
вазочка. Его пытались успокоить, по он был уже невменяем. Его навязчивой
идеей в такой стадии опьянения было стремление немедленно мчаться куда-то в
ночь, к Зинке и бить ей морду. "Зинка" была его первая любовь, его бывшая
жена, родившая ему двоих детей и потом ушедшая от него к знаменитому
режиссеру. Королевич никогда не мог с этим смириться, хотя прошло уже
порядочно времени. Я думаю, это и была та сердечная незаживающая рана,
которая, по моему глубокому убеждению, как я уже говорил, лежала в основе
творчества каждого таланта.
..... Мы с трудом вывели королевича из разгромленной квартиры па темный
Сретенский бульвар с полуоблетевшими деревьями, уговаривая его успокоиться,
но он продолжал бушевать. Осипшим голосом он пытался кричать: - И этот
подонок... это ничтожество... жалкий актеришка.. паршивый Треплев...
трепло... Он вполз как змея в мою семью... изображал из себя нищего гения...
Я его, подлеца, кормил, поил... Он как собака спал у нас под столом... как
последний шелудивый пес... И увел от меня Зинку... Потихоньку, как вор... и
забрал моих детей... Нет!.. К черту!.. Идем сейчас же все вместе бить ей
морду!.. Несмотря на все уговоры, он вдруг вырвался из наших рук, ринулся
прочь и исчез в осенней тьме бульвара "бить морду Зинке".

"Хитров рынок помещался сравнительно недалеко от моих Чистых прудов.
Незадолго до своего конца однажды грустным утром ко мне зашел королевич,
трезвый, тихий, я бы даже сказал благостный - инок, послушник. Только
скуфейки на нем не было. - Ты знаешь,- негромко сказал он,- не такой уж я
пропащий, как обо мне говорят. Послушай мои последние стихи. Это лучшее, что
я написал. Он подсел ко мне на тахту, как-то по-братски обнял меня одной
рукой и, заглядывая в лицо, стал читать те свои самые последние прелестные
стихи, которые и до сих пор, несмотря на свою неслыханную простоту, или,
вернее, именно вследствие этой простоты, кажутся мне прекрасными до слез.
Всем известны эти стихи, прозрачные и ясные, как маленькие алмазики
чистейшей воды. Не могу удержаться, чтобы не переписать здесь по памяти:
"Клен ты мой опавший, клен заледенелый, что стоишь нагнувшись под
метелью белой? Или что увидел? Или что услышал? Словно за деревню погулять
ты вышел. И, как пьяный сторож, выйдя на дорогу, утонул в сугробе,
приморозил ногу... Сам себе казался я таким же кленом, только не опавшим, а
вовсю зеленым"...
Он читал со слезами на слегка уже полинявших глазах. Ну и, конечно:
"Слышишь - мчатся сани, слышишь - сани мчатся. Хорошо с любимой в поле
затеряться. Ветерок веселый робок и застенчив, по равнине голой катится
бубенчик. Эх вы, сани, сани! Конь ты мой буланый! Где-то на поляне клен
танцует пьяный. Мы к нему подъедем, спросим - что такое? И станцуем вместе
под тальянку трое".
Он с таким детским удивлением произнес это "спросим - что такое?", что
мне захотелось плакать сам не знаю отчего.
Тогда я не понимал, что это его действительно последнее.
- Знаешь что,- сказал он вдруг,- давай сегодня не будем пить, а пойдем
ко мне, будем пить не водку, а чай с медом и читать стихи. Мы не торопясь
пошли к нему через всю по-осеннему солнечную Москву, в конце Пречистенки,
мимо особняка, где некогда помещалась школа Айседоры Дункан, и поднялись на
четвертый или пятый этаж большого, богатого доходного дореволюционного дома
в нордическом стиле, вошли через переднюю, где стояли скульптуры Коненкова -
Стенька Разин и персидская княжна, одно время даже украшавшие Красную
площадь, гениально грубо вырубленные из бревен,- и вступили в барскую
квартиру, в столовую, золотисто наполненную осенним солнцем. Там немолодая
дама - новая жена королевича, внучка самого великого русского писателя, вся
в деда грубоватым мужицким лицом, только без известной всему миру седой
бороды,-налила нам прекрасно заваренный свежий красный чай в стаканы с
подстаканниками и подала в розетках липовый мед, золотисто-янтарный, как
этот солнечный грустноватый день. И мы пили чай с медом, ощущая себя как бы
в другом мире, между ясным небом и трубами московских крыш, видневшихся в
открытые двери балкона, откуда потягивало осенним ветерком.
...и читали, читали, читали друг другу - конечно, наизусть - бездну
своих и чужих стихов: Блока, Фета, Полонского, Пушкина, Лермонтова,
Некрасова, Кольцова... Я даже удивил королевича Иннокентием Анненским, плохо
ему знакомым:
"Нависнет ли пламенный зной, бушуя расходятся ль волны - два паруса
лодки одной, одним мы дыханием полны. И в ночи беззвездные юга, когда так
отрадно темно, сгорая коснуться друг друга, одним парусам не дано".
Мы были с ним двумя парусами одной лодки - поэзии.
Я думаю, в этот день королевич прочитал мне все свои стихи, даже
"Радуницу", во всяком случае все последние, самые-самые последние... Но
самого-самого-самого последнего он не прочел. Оно было посмертное,
написанное мокрой зимой в Ленинграде, в гостинице "Англетер", кровью на
маленьком клочке бумажки:
"До свиданья, друг мой, до свиданья. Милый мой, ты у меня в груди.
Предназначенное расставанье обещает встречу впереди. До свиданья, друг мой,
без руки и слова, не грусти и не печаль бровей - в этой жизни умирать не
ново, но и жить, конечно, не новей".
Он верил в загробную жизнь. Долгое время мне казалось - мне хотелось
верить,- что эти стихи обращены ко мне, хотя я хорошо знал, что это не так.
И долгое время передо мной стояла - да и сейчас стоит! - неустранимая
картина:
...черная похоронная толпа на Тверском бульваре возле памятника Пушкину
с оснеженной курчавой головой, как бы склоненной к открытому гробу, в
глубине которого виднелось совсем по-детски маленькое личико мертвого
королевича, задушенного искусственными цветами и венками с лентами..."

И про памятник, какой он хотел бы видеть:

"И в этот же миг из ледяных пещер памяти, совсем живой, снова
появился Брунсвик.
- Наконец я нашел подходящий материал. Нет! Не материал, а вещество!
Подходящее вещество для ваших друзей, о которых вы мне столько рассказывали!
- закричал он с порога.- Мне доставили это вещество из околозвездного
пространства Кассиопеи. Из этого вещества построена Вселенная. Это лучшее из
того, что можно было достать на мировом рынке. Вещество из глубины
галактики. Торопитесь же! Он кричал, он брызгал слюной, он топал ногами. Я
понял его с полуслова. - Теперь пора,- сказал я, и мы с женой побежали в
парк Монсо. - Но прежде мне пришлось прочитать весь гениальный вздор,
который написали вы и все ваши друзья. Может быть, у меня дурной вкус, но
ваша чепуха мне понравилась, иначе я не взялся бы за эту работу! - крикнул
он нам вдогонку и тотчас исчез, на этот раз навсегда.

.....На повороте аллеи, не замечаемый играющими детишками - белокожими и
чернокожими,- в цилиндре и шелковой накидке, с тростью, протянутой вперед,
как рапира, с ужасом, написанным на его почти девичьем лице, стоял,
расставив ноги, королевич, как бы видя перед собой собственное черное
отражение в незримом разбитом зеркале. Он был сделан все из того же
межзвездного материала, но только как-то особенно нежно и грустно светился
изнутри."
Ol-Al
Читатель
 
Сообщений: 36
Зарегистрирован: 17:38:34, Понедельник 28 Сентябрь 2009

Сообщение Старуш-ка » 16:05:52, Вторник 11 Май 2010

Возвращаясь к теме трио баянистов Театра Мейерхольда.Удалось найти фото Кузнецов-Макаров-Попков 20-х гг. (т.е. именно в том составе, как они играли для Есенина)
Изображение

А также записи классической музыки в их исполнении (также 20-х гг.):
Ж. БИЗЕ. ВСТУПЛЕНИЕ К ОПЕРЕ «КАРМЕН» (3.08)
Ц. ПУНИ. ВСТУПЛЕНИЕ К БАЛЕТУ «КОНЕК-ГОРБУНОК» (3.11)
Ф. ШОПЕН. ВАЛЬС № 7 (3.11)
И. БРАМС. ВЕНГЕРСКИЙ ТАНЕЦ № 4 (3.12)
Исполняют Александр Кузнецов, Михаил Макаров, Яков Попков
скачать архив 22,5 МВ
Слово изначально было тем ковшом, которым из ничего черпают живую воду. С.Есенин
Аватар пользователя
Старуш-ка
Профи
 
Сообщений: 1432
Зарегистрирован: 10:25:00, Понедельник 28 Август 2006

Сообщение Taurus » 10:30:58, Вторник 20 Июль 2010

Я наконец ознакомилась с книгой В.Николаева "Вы все, конечно, помните..." Некоторые фото оттуда выкладываю в форуме, а здесь хочу привести небольшие воспоминания К.Есенина, Е.Холиной и Н.Вольпин, людей, с которыми автору книги довелось встречаться и беседовать лично.

Из выступления К.Есенина на вечере в честь 90летия С.Есенина в музее К.С.Станиславского 11.10.85:
У меня был дед. Прожил 84 года. Он говорил: «Старость — это такая
гадость». Недавно я прочитал у кого-то из древних: «Старость — это такая награда». Я нахожусь в возрасте, когда в метро место уступают. И этот возраст уже заставляет задуматься... Сколько ни хожу по Москве, не видел афиш, чтобы сын об отце говорил. Это очень трудное амплуа...
Когда мне было двадцать лет и я учился, в учебнике о Есенине было
четыре строчки. Потом я прожил лет десять, в том числе войну, и еще с десяток — Есенин стал «выдающимся», еще с десяток — крупнейшим». Когда под шестьдесят стало, появилось слово «великий»... Трудный это путь — от четырех строчек до эпитета «великий». Если раньше, когда «крупнейший» был, трудно было говорить, а теперь, когда «великий» — ответственно.
Все Есенины — немного бунтари, немного заводилы. Этим и Сергей Александрович отличался. Перебираю родственников — я самый благополучный в этом отношении. Как-то Евтушенко сказал: «Меня секретарем Союза писателей выбрали. Голосование было: 6 человек всего против. И мне горько как-то стало». Вот и меня это немного огорчает. Я только что приехал из Рязани. Вот сидит товарищ из Томска, на празднике мы вместе с ним были. Он знает — я кусучий и отвечу на все ваши вопросы. Раньше, когда живы были все, кто знал отца, выступали они. Я отказывался, ссылаясь на возраст. Мне тогда и шести лет не было, когда я его видел последний раз. Но теперь они умерли все, и я понял, что теперь говорить должен я. Недавно вышло немного моих воспоминаний. Я собрал все, что сохранилось в памяти. Еще раньше, в юности, я сделал несколько набросков этих эпизодов. Их оказалось всего пять четких и три нечетких. Это так мало...
Ну, вот, например. Мы с Таней играем на полу с книжками. Подходит он. Смотрит книжки. Не понравились: «Надо читать мои стихи». Мы
первый раз видели своего отца... Ушел. И появились стихи о пастушонке Пете...
Еще. Я вбегаю в столовую, а он стоит у стены, в пальто, шапка в руках, голова опущена. А Зинаида Николаевна говорит на повышенных тонах. Он молчит. Потом, когда я прочитал «Вы помните, вы всё, конечно, помните...», спрашиваю: «Мама, не о том ли случае в столовой?» Она задумалась и пожала плечами. Но я уверен, что стихотворение именно об этом случае. Или еще подобные случаи были. Мать очень резкая была.
Воспоминания у меня все такие, чуть расплывчатые. Неясные. Он в
светлом костюме. Белый. Знаете, такой, как на парижском портрете. В последней книге я назвал свои воспоминания «Через волшебный фонарь...» («Так вот почему этот парижский портрет Есенина, вырезанный из газеты большого формата, наклеенный на ватман, висит над шкафом в квартире К.С. Есенина на Щербаковской! Это живой образ отца, запечатленный детской памятью» — подумалось мне.)
А потом отца не стало. Припоминаю, как все это случилось. Я считаю, что именно случилось. Если бы он думал об этом, не рассчитывал на будущее, он не взял бы с собой сундук Айседоры. Эдакий шкаф-чемодан с полочками и вешалками. Не взял бы с собой все вещи, все свои черновики. Он уезжал в Ленинград всерьез, ехал жить и работать, а не умирать!
О некоторых чертах характера отца я могу только догадываться.
Я знал его окружение: Августу Миклашевскую — с ее сыном я учился в одном классе, это он завлек меня в секцию бокса; знал Софью Андреевну Толстую, Анну Романовну Изряднову; был дружен с Анной Борисовной Мариенгоф... Благодаря этому складывалось мое представление о Есенине.
Никто раньше не мог ответить на вопрос: откуда есенинская элегантность? А я думаю, он стал элегантен, когда лез из крестьянства в шик дворянства: и мы не лыком шиты!
Много говорится, что Есенин — пьяница. Я знал всю семью Есениных,
они старообрядцы, трезвенники и вина терпеть не могли. Все это пришло от Айседоры — ей, в ее возрасте, это было необходимо — поддерживать темперамент, а ему незачем...
Как только сейчас не относятся к Есенину! Одни патетически, другие
любят эдакую вязь, раннего Есенина, а остальное — всякая мура, всякие толки, разговоры. А прочитайте, что написано за границей: и сексуальный маньяк, и эпилептик, и еще черт знает что... И вот я прихожу к необходимости писать самому. О матери уже шесть тетрадей есть... И назову свои воспоминания «Вокруг Есенина». Он встречался со своими друзьями немного — от нескольких месяцев до нескольких лет. Я же знал их до последних дней жизни. И, конечно же, знаю много о них и многое из их воспоминаний об отце. Вот и получится книга о тех, кто его окружал...
Немного расскажу об окружении Есенина. Моя мать... Темпераментная, немного деспотичная. Наверное, немного красивая (как сын — судить не могу). Но помню случай: они с Мейерхольдом собираются в театр. Она перед зеркалом, Мейерхольд рядом. Любуется. У нее эдакая, знаете ли, фигурка... «А что? Красивая, за мной увивается даже...» — и называет фамилию одного из пяти, что на первой странице газет печатают.
Но знаю случай. Был артист, Гелис, кажется. Настояла, чтобы исключили из студии. В конце спектакля актеры выносили ее на руках, вроде бы он нес ее не так, отпустил и чуть не уронил. Вот и настояла на исключении из труппы...
Анна Романовна Изряднова — мать первого есенинского сына Юрия, расстрелянного в 38-м году. Таких искренних, таких чистых, таких скромных людей я никогда за всю свою долгую-короткую жизнь не встречал. С 1938 года ждала Юрия каждый день. Прошел срок службы — ждала, думала, воюет в Испании. Потом началась война. Приходила из редакции — ждала весточку. Кончилась война — ждала. Огромная, незабываемая утрата, а она оставалась такой же чистой патриоткой.
Когда после ареста Мейерхольда убили мать, она забрала меня к себе. В студенческие годы помогала мне, подкармливала. Во время войны присылала мне посылки. Демобилизовавшись в 1946 году, я опять пришел к ней жить. Я думал: «Черт возьми! Сколько же тебя ломали. А ты осталась все такой же!»
Миклашевская — ослепительно прекрасная женщина. Встречи с нею продолжались более сорока лет. Два лета она жила у меня на даче, я часто бывал у нее дома. Всю жизнь она жалела, что не вышла за Есенина замуж...
С последней женой Есенина Софьей Андреевной Толстой я не раз разговаривал об отце. Она всегда принимала меня легко и радостно. Просила почитать свои стихи. Я тогда еще не считал, что мы, потомки Есенина, не имеем права писать стихи и изредка пописывал... Софью Андреевну я знал более двадцати лет.


О Екатерине Холиной:
Холина Екатерина Сергеевна родилась 11 ноября 1908 года в Москве. Отца в 1918 году зарубили на Дону калединцы. Мать — закройщица, член партии ленинского призыва 1924 года. Есенина не любила, называла его кулацким поэтом. Екатерина окончила ФЗУ по поварской специальности и поступила на работу в ресторан «Прага» помощником повара и официанткой.
Часто в ресторане бывал Есенин. Там состоялось их знакомство, и молоденькая официантка влюбилась в поэта. Он тоже выделял ее и всегда требовал, чтобы его обслуживала официантка Катя. Ласково называл ее Рыжик.
Любовь к Есенину Екатерина Сергеевна сохранила на всю жизнь. Сразу после его смерти начала собирать все публикации о нем: писателей, поэтов, литературоведов, родных и близких.... В первый же год после смерти Есенина она начала обходить его друзей и близких знакомых, собирала воспоминания о нем. Странно повел
себя Казин, захлопнув перед нею свои двери со словами: «Я не имею ничего общего с этим алкоголиком». Позже Василий Васильевич пересмотрел свои взгляды. В предисловии к изданной в 1976 году книге своих стихов он уже называет себя близким другом Есенина.
В 1926 году Холина вместе с другом Есенина Федором Ворсаповым
(Зориным) поехала за воспоминаниями в Вытегру к Клюеву. Он встретил гостей приветливо, много рассказывал о Есенине, был добр и хлебосолен. Но вот ночевать Екатерине пришлось целую неделю в сенях! На ночь Николай Алексеевич стелил им там, так как с Федором Катя была не венчана, а жила гражданским браком.
<...>
Еще расскажу об очень интересном случае, положенном в основу холинской неопубликованной поэмы «Сергей Есенин». По словам автора, эта поэма получила неодобрение Александра Жарова, назвавшего ее — «взгляд на Есенина сквозь кухонную занавеску». Привожу отрывок из этой поэмы:
...Я помню писательский тот ресторан:
С Есениным вместе входила Дункан —
Вокруг восхищенные взгляды.
...У блоковских девушек в кольцах рука,
Расцвечена люстрами зала,
А я поварского не сняв колпака,
Смущенно меж кресел стояла.
... Две пальмы бросают на столики тень.
Зажарен для нэпманов целый олень...

В 1980 году Екатерина Сергеевна лишь записала свою поэму в мою записную книжку и сказала, что была свидетелем этого события. В сентябре 1988 года я пришел к ней с заранее заготовленными вопросами. Ответы ее сложились в следующий рассказ:
— Мы готовили ужин по заказу капиталиста в ресторане «Подвальчик». Он так и назывался — «Подвальчик» на Арбате. А капиталист этот был Хаммер. Сейчас не принято говорить о нем плохо. Он наш друг. Тогда он был концессионером. Была в России знаменитая фирма «Карандаш Хаммера». Так вот, он заказал ужин. Готовили мы — повара из «Праги». Какие сделали торты! Но главное блюдо было — запеченная в свиной туше дичь. Затем свинью еще запекли в туше оленя. Олень был вот такой огромный! (Показывает.) Больше стола! В дичь Хаммер закладывал каждому по сюрпризу: или кольцо, или деньги, или еще кое-что из драгоценностей.
На званый ужин он пригласил наших нэпманов.
Есенин также был приглашен. Наверное, по совету нэпманов. Тогда
богачи ходили развлекаться в поэтические кафе, платили большие деньги.
На встрече был еще, точно помню, поэт Петр Орешин с женой Ольгой.
Дельцы, выпив, начали говорить, что Россия без их капитала ничто,
нуль; что она не выживет, что ей скоро придет конец. Хаммер заявил, что Россия ничто, а вот он все может, в том числе купить пол-России или пол-Москвы.
Вот тут-то Есенин вскочил и начал возмущенно говорить, что Россия
не пропадет, советская власть победит. И катитесь вы, господа капиталисты, по домам или еще куда подальше. Поднялся скандал. Вскоре подъехала черная машина, и Есенина увезли в кутузку.
Дельцы постепенно успокоились и продолжили пиршество...
И вдруг дверь открывается и входит Есенин, веселый и счастливый.
Все стали возмущаться: «Как так? Выпустили?..» А Есенин им спокойно: «Да! Выпустили. И даже сам Дзержинский только что читал мне мои стихи».
Праздник быстро стал сворачиваться. Все по-быстрому разбежались,
разошлись, исчезли из «Подвальчика».
<...>
Мною (В.Николаевым) была сделана попытка опубликовать материалы о Е.С. Холиной и страницы ее воспоминаний в журнале томских писателей «Начало века», но безрезультатно. Объем рукописей Екатерины Сергеевны превышает возможности данной
книги и позволяет использовать лишь два эпизода ее воспоминаний. Пока что.


Беседа с Н.Вольпин:
— А это что у вас за фотографии?
— Это я специально для клюеведов клюевские места Томска отснял
прямо перед отъездом.
— Ах, да. Он ведь у вас где-то расстрелян. Читала в газете. Вы знаете, у нас говорили, что его выслали из Москвы по «Указу». В марте 1934 года вышел указ, запрещающий однополовую связь. Выслали его, по-моему, 5 марта. Я еще шутила тогда, что это сделали подарок женщинам к 8 Марта.
— Нет-нет, — возражаю я. — Он у нас по 58-й статье проходил. Рас-
стрелян как политический.
— Вы знаете, у меня есть замечательное фото Клюева, — быстро достает его. — В элегантной шляпе с красивыми подстриженными усами и бородой.
— У меня есть такая. Еще в 1983 году я напечатал 10 штук таких фото
и распространил их с помощью знакомого среди стариков-старообрядцев железнодорожной станции Тайга. Тогда распространенной была молва, что Клюев бежал из ссылки и скрывался у родственников на станции Тайга, где умер в 1941 году.
— Ну и чем закончились поиски? — живо откликнулась Вольпин. —
Клюев был очень хитрый человек.
— Отыскалась одна старушка, которая указала дом, где жил некто Иван Клюев. После его смерти дочь продала дом и куда-то уехала. Попытались искать на старообрядческих кладбищах. Пока созданное в конце 1988 года общество «Мемориал» во главе с профессором Пичуриным не обнаружило в архиве КГБ «расстрельное» дело Клюева. Я поиски прекратил.

— Надежда Давыдовна, а у Александра Сергеевича кто был любимым
поэтом? Стихи Есенина он любил?
— Есенина — не знаю, не замечала, а вот Мандельштама — да. Он лю-
бил его с детства. Осип Эмильевич в Ленинграде очень часто заходил к нам.
— Занимал деньги, — с сарказмом подает свой голосок Малова.
— И никогда долг не возвращал, — с безобидной улыбкой вторит ей
Надежда Давыдовна. — Он катал Алека на себе верхом, ползая на коленях по комнате. Он приходил в умиление, когда на вопрос: «Ты знаешь, кто я? Скажи, как меня зовут!», Алек, многозначительно подняв палец вверх, отвечал: «Вы дядя «О»!» Любовь к Мандельштаму он сохраняет до сих пор.
— Надежда Давыдовна, а у вас есть стихи, посвященные Есенину?
— Ну, как сказать? Они все посвящены Есенину, все пронизаны им.
А мой любимый есенинский стих «…Едет милая ко мне». Только датируется он неверно. Есенин читал его мне годом раньше. И еще «Вечер черные брови насопил…».
— Но ведь это стихотворение входит в цикл из семи стихотворений,
посвященных Августе Миклашевской?
— Миклашевской? А кто она ему была? К тому же она любила другого. Балетмейстера Большого театра. Об этом она сама писала.
Да, еще вот: глаза у Есенина были синие, а не голубые. «Как васильки во ржи» — не знаю, откуда он это взял. Иногда взгляд теплел, и в них появлялся блеск, сияние. Волосы у него были белые, с этаким отливом. Светились, как у моей сестры. Их часто сравнивали. Он знал это и садился напротив окна так, чтобы свет, падая ему на голову, просвечивал волосы.
— А борода у него была рыжая, — вдруг с иронической улыбкой, словно вспомнив что-то. — Иногда он ее прикрывал рукой. Как-то после суда по «Делу четырех» мы не виделись больше десяти дней. Я знала, где он, и когда выпустили — пришла за ним. Ожидала. Он вышел из соседней комнаты и, заметив вдруг меня, быстро руками закрыл щеки, — Надежда Давыдовна тыльной стороной ладони показала, как Есенин закрывался, и при этом мило улыбалась, вспомнив далекое прошлое.
Однажды был такой случай, когда мы только познакомились. Было
это в компании. Подходят ребята: «О, Сергей, у тебя новая женщина. Такая прелесть!» — «Но только не в постели!..» Вот тут я его таким презренным взглядом окатила! И это не только за себя, но и за всех его женщин.
— Надежда Давыдовна, а семья большая у вас была?
— Было два брата и сестра. Старшего расстреляли в 37-м году, а младший — Миша — погиб в автокатастрофе. Шофер разбился, а его задавило этими… как их?
— Ремнями?
— Да, да, безопасности. Они прямо врезались в него. Ну, и разбился,
конечно, еще. Миша был художником, работал с Маяковским в «Окнах РОСТа». Дружил с Эрдманом. Писал с него портрет.
— Скажите, а Валентин Вольпин тоже ваш родственник?
— Да, двоюродный брат.
— С ним Есенин встречался в Средней Азии. Мне ребята подарили
его фотографию в старости. Он так там и жил?
— Да. Это чудовищно — жить еврею в Средней Азии. Невыносимо.
Есть даже старый анекдот: «Сталин с Черчиллем решают вопрос: как построже наказать еврея? Говорят: «А ничего не надо. Просто пошлем его работать в Среднюю Азию».
— Надежда Давыдовна, скажите, за что многие считают Есенина ан-
тисемитом?
— Не знаю, но антисемитизма в нем не было. Он даже лучшего своего
друга неодобрительно обозвал: «Этот русофил!» и не захотел идти к нему ночевать. После «Дела четырех» ко мне подошла одна еврейка и говорит: «Как вы можете? От него сейчас должны отвернуться все мы!» А я ей: «Вы не так его понимаете! Он объяснил мне, что его первым оскорбили. Назвал его «мужиком». Вот он и ответил оскорблением тоже. Все знают, как оскорбительно для Есенина было это слово».
— А как к вам относилась есенинская родня? С его матерью Татьяной
Федоровной вы были знакомы?
— Нет! — взгляд Надежды Давыдовны становится суровым, интонация голоса — жесткой. — Она очень тяжелый человек была. Я в Констанинове ни разу не была. Сейчас вот с Алеком, может, съезжу.
— А мы с ним в этом году были там. Да так удачно — журавлей встретили, — говорит Малова.
— Я знаю. Вы писали мне и фотографию еще прислали. Надежда Да-
выдовна, а с Константином Сергеевичем встречались?
— Да, конечно. Очень часто. И на даче у него жила один раз. Это было уже тогда, когда «взяли» Алека. Мне было очень плохо, и он пригласил меня к себе пожить и отдохнуть. И у меня он часто бывал.
С Катей я дружила. Вместе получали гонорар, что нам присудили как
наследникам Есенина. А Шурка ее гонорар присваивала себе. И Райх давала вместо гонорара матери Юрия, Анне Романовне, свои обноски, а зарубежный гонорар себе присваивала. Говорила: «Мне нужнее».
— Потомки Пушкина получали гонорары после его смерти 50 лет, а
вы сколько? 25?
— Вначале положено было 25, а позже, по-моему, изменили. До 15 лет, что ли? Не помню уже.
— А наследников много было?
— Вначале мать, две сестры, трое детей и последняя жена Софья Тол-
стая. Потом, по моему предложению, дали и отцу, но только за счет доли матери. Костю усыновил Мейерхольд. Зинаида вела себя на суде безобразно. Я слышала ее не один раз в мейерхольдовских спектаклях. У нее был прекрасный голос. А здесь, еще издали, не доходя до комнаты, где работал суд, было слышно, как этот прекрасный голос испускал самую отборную брань. Особенно доставалось Толстой. Зинаида делала все, чтобы оставить ее без наследства. На суде Толстая была представлена как домохозяйка. В то время это считалось постыдным делом — не работать. «Да еще с
таким именем: Толстая-Есенина!!! И домохозяйка! Неработающая! Паразитирующий элемент! На двухлетнего ребенка и на такую — одинаковые доли!» — начала она, ища поддержки у меня. А ей вдруг отвечают: «А мать не просит» — «Как не просит?» — тотчас набрасывается она и на меня.
В общем, третировала она Софью Андреевну. А позже ей еще от Прокушева досталось.
— Кстати, я нынче был в музее Максимилиана Волошина в Коктебеле,
и там в списках проживавших в 1924, 1926 и 1929 годах значится, что вместе со своей матерью жила Софья Андреевна Толстая-Есенина.
— Не знаю, но вполне возможно. Толстая очень переживала гибель мужа. Вот, вероятно, мать и возила ее в Крым. У Волошина жили многие. Жили семьями. Он только проверял: муж ли с женой были его отдыхающие.
— Надежда Давыдовна, — обращается к ней, все это время внимательно и удивленно слушавшая весь наш разговор Малова. — Вы смотрели недавно передачу «Добрый вечер, Москва»? Там вдруг заговорили о том, что Бениславская причастна к гибели Есенина.
— Да, да! Я тоже слышал об этой передаче. Я не верю! Не могу согласиться! Чтобы любящий человек способен был убить! Тем более женщина! Не верю!
По мере моей эмоционально нарастающей речи лицо ее суровеет, плотнее сжимаются губы, взгляд уходит в себя.
— Галина была на все способна!
Слова Надежды Давыдовны звучат жестко, уверенно, не терпят иного мнения. Чувствуется, что вопрос для нее не был неожиданным, и в то же время в таком ракурсе ей впервые приходится его рассматривать. По глазам заметно, что ее мозг работает напряженно, мысли уходят в далекое прошлое. Я сам, удерживая возникший контакт между нами, превращаюсь в сгусток эмоциональной энергии.
И вдруг слышу неожиданное вне связи с вопросом.
— Вы знаете, ведь она стреляла в себя три раза и умерла не сразу…
Я вот недавно смотрела передачу о Маяковском. Там ведь тоже два выстрела было.
Смысл ответа на мой вопрос и дополнения к нему (зачем оно здесь?)
надолго оставались непонятными мне.
— Однажды, — продолжает Надежда Давыдовна, — это было во время «дела четырех» — Есенина искали (он сидел 10 суток). Приходит ко мне Галина с подругой: «Скажите, что с ним? Может, ему нужна моя помощь? Скажите, я могу» — «Да нет-нет, не надо».
Я-то знала, в чем дело: что нет ничего страшного, что ничья помощь
не нужна. А у нее, значит, были связи с органами, которые могли помочь. Галя была очень революционна и решительна — так, что ли, сказать?.. Хотя, в общем — не тот человек.
— Надежда Давыдовна! У меня о ленинградских имажинистах какое-
то незнание. Там у вас и страшные личности были…
— Да, Ричиотти был страшный. Или, как бы сказать… тяжелый был
человек. Моряк. А Эрлих — это был поэт, талантливый, очень маленький ростом. У него, кроме «Право на песнь», еще поэма вышла. Не читали? А у вас «Права на песнь» нет? Я не читала. Хочу прочитать.
— Как! Вы ее не читали?! — от неожиданности я опешил. — Нет, вер-
нее, есть в двухтомнике воспоминаний о Есенине. Только в сокращении!
Надежда Давыдовна задумалась. Затем тихо, почти шепотом говорит:
— Версии… Версии… Версии…
— Вот я и говорю Хлысталову: зачем без оснований кого-то обвинять
в убийстве Есенина? Достаточно доказать, что это не самоубийство, снять это пятно с великого поэта. Ведь сейчас не докажешь, кто убийца. Без судебного разбирательства «за уши притянуть» кого угодно можно.
— Вы знаете, а я ведь в петле в детстве побывала. Старший брат играл со мной в японскую войну. Мне тогда не было и пяти лет. Поймал меня как японскую шпионку и решил повесить. Поставил меня на табуретку, привязал петлю к спинке кровати и выбил табуретку из-под ног. На шум прибежали родители и спасли меня. Так что я не понаслышке знаю, что это такое.
— Знаете, — пытаюсь не упускать тему разговора о гибели Есенина,
— Константин Сергеевич не верил, что отец ушел из жизни самостоятельно. После бесед с ним у меня возникла идея — с помощью начертательной геометрии поискать доказательства, что травмы, которые обнаружили на теле Есенина утром 28 декабря, рукотворные. Вы ведь на мехмате учились — понимаете, о чем я говорю: вычертить все прямо на фотографии. Показал Татьяне Петровне Флор — она обещала рассказать об этом на комиссии по расследованию обстоятельств смерти Есенина.
— Знаете, — откликнулась Надежда Давыдовна на мою мысль, — что
я вам посоветую при этом? Как математик математику — обратите внимание на канделябр, который валяется на полу перед столом на фотографии Наппельбаума.
<...>
— Да, чуть не забыл. Можно еще вопрос? С Айседорой вы встречались?
— Да, конечно! — Вольпин вновь оживилась. — Дункан ведь приезжала в Россию и раньше. Потом она однажды приглашала меня к себе. А один раз я видела ее на концерте в Большом театре.
— Это не тогда, когда видел ее Ленин?
— Это было сразу после того, как они познакомились, — бросив на
меня быстрый недовольный взгляд, так же увлеченно продолжает Надежда Давыдовна. — Есенин пригласил меня на ее спектакль — показать. Она была вот в такой коротенькой юбочке, вот до этих пор (показывает). До самых стыдностей. Да еще разрезанной вот так, сбоку. И на груди почти так же: одна повязана, а вторая совершенно обнажена. Огромная, и еще вот так, почти до этих пор спускается. И ноги голые. Прямо видно: все вены в узлах. Смотреть неприятно. Хорошо, что я сидела в третьем ярусе.
В антракте Есенин подошел ко мне:
— Ну, как?
Я сказала:
— Зрелище не для дальнозорких!
Он как-то неопределенно и грустно хмыкнул, чуть наклонил голову,
повернулся, ничего не сказал и ушел.
"У жизни тяжелые кулаки. Это надо знать и твердо помнить.
А мы, как простачки-дурачки, не только отчаянно воем, когда она сворачивает нам челюсть, но еще и удивляемся."


(А.Мариенгоф)
Аватар пользователя
Taurus
Супер-Профи
 
Сообщений: 2623
Зарегистрирован: 10:14:11, Четверг 30 Ноябрь 2006
Откуда: Е-бург

Сообщение natico » 13:50:09, Вторник 20 Июль 2010

Taurus, я тоже по вашей ссылке читала книгу - а как вам перменившиеся взгляды Н. Вольпин на убийство Е.? Не она ли ранее готова была дать руку на отсечение, что это было самоубийство? Тут даже канделябр упавший начал вызывать у неё сомнения.
Сову разъясняю
Аватар пользователя
natico
Мастер
 
Сообщений: 923
Зарегистрирован: 12:11:41, Суббота 24 Апрель 2010
Откуда: Сургут

Сообщение -M- » 14:53:05, Вторник 20 Июль 2010

А на мой взгляд Вольпин была своеобразна, дама настроения, особенно в области выражений своих мыслей и мнений. Сегодня мне удобно говорить так, напишу так, а прошло время, я думаю уже иначе, пусть будет так...Одному Богу известно, что у них там вообще было ( ну кроме "результата", конечно... :roll:) и что они друг о друге на самом деле думали...
-M-
Профи
 
Сообщений: 1151
Зарегистрирован: 12:54:38, Понедельник 25 Январь 2010

Сообщение Taurus » 19:42:41, Вторник 20 Июль 2010

Да-да, обратила внимание на ее реплику про канделябр и загадочное "версии...версии...версии". :) Но я согласна с -М-, что Надежда Вольпин вполне себе дама своеобразная, и что она там думала на самом деле неизвестно. У меня два варианта :lol: :
1) во время написания воспоминаний Н.В. предполагала убийство Е., но боялась об этом обмолвится. А в 1989 г. уже были публикации Хлысталова, вопрос об убийстве по-тихоньку начинал подниматься, и она решилась если не сказать, то намекнуть на это.
2) Н.В. была уверена в самоубийстве, но как человек умный, идущий в ногу со временем, и, как мне видится, достаточно самовлюбленный после появившихся публикаций не могла продолжать настаивать на суициде. Но так как правды не знала, то решила намекнуть на то, что по сути всего самое очевидное - канделябр. Ведь ничего конкретного то она и не сказала))))) так тумана навела... :?
Вобщем простите за сумбур)))) но я склоняюсь ко второму варианту.

ЗЫ: давайте на "ты" :)
"У жизни тяжелые кулаки. Это надо знать и твердо помнить.
А мы, как простачки-дурачки, не только отчаянно воем, когда она сворачивает нам челюсть, но еще и удивляемся."


(А.Мариенгоф)
Аватар пользователя
Taurus
Супер-Профи
 
Сообщений: 2623
Зарегистрирован: 10:14:11, Четверг 30 Ноябрь 2006
Откуда: Е-бург

Сообщение natico » 20:08:40, Вторник 20 Июль 2010

Давайте! То есть, давай.
Значит, думаешь, Вольпин решила "не отставать от "новых тенденций"? Наверно и правда, я и сама думала, что она изменила мнение под воздействием новых версий.
Про сына Есенина очень понравилось в этой книге читать. Я и не знала, что Сергей Александрович гонял мяч с дворовыми мальчишками) Вообще Константин Сергеевич показался мне очень добрым человеком.
Сову разъясняю
Аватар пользователя
natico
Мастер
 
Сообщений: 923
Зарегистрирован: 12:11:41, Суббота 24 Апрель 2010
Откуда: Сургут

Сообщение natico » 23:44:32, Вторник 20 Июль 2010

Ахматова о Есенине (в 1963 году):

- Помню, как Есенин приходил к нам. Это было в 16-м, нет, в 15-м году, на рождество. Был он такой розовый мальчик. Пришел вместе с Клюевым. Оба в сапогах бутылками, в ярких рубашках. Принес он сборник стихов, который готовил издать. На этом сборнике он написал посвящение Александре Федоровне (царице). Помню, Николай Степанович спросил меня: "Ты не знаешь, как эти посвящения делаются? Наверное, спрашивают министра двора?" Потом это посвящение Есенин по чьему-то совету убрал.

- С Клюевым же он был у нас, когда я жила на Фонтанке, 2. Это было в 24-м году. Я гуляла у Лебяжьей канавки с нашим сенбернаром и встретила их. Есенин был пьяный. Они захотели зайти. Принесли с собой вино, и Есенин пил. Тогда Есенин был уже человек конченый.

(из воспоминаний Натана Готхарта о встречах с Анной Ахматовой)
Сову разъясняю
Аватар пользователя
natico
Мастер
 
Сообщений: 923
Зарегистрирован: 12:11:41, Суббота 24 Апрель 2010
Откуда: Сургут

Сообщение -M- » 08:29:44, Среда 21 Июль 2010

— Да, чуть не забыл. Можно еще вопрос? С Айседорой вы встречались?
— Да, конечно! — Вольпин вновь оживилась. — Дункан ведь приезжала в Россию и раньше. Потом она однажды приглашала меня к себе. А один раз я видела ее на концерте в Большом театре.
— Это не тогда, когда видел ее Ленин?
— Это было сразу после того, как они познакомились, — бросив на
меня быстрый недовольный взгляд, так же увлеченно продолжает Надежда Давыдовна. — Есенин пригласил меня на ее спектакль — показать. Она была вот в такой коротенькой юбочке, вот до этих пор (показывает). До самых стыдностей. Да еще разрезанной вот так, сбоку. И на груди почти так же: одна повязана, а вторая совершенно обнажена. Огромная, и еще вот так, почти до этих пор спускается. И ноги голые. Прямо видно: все вены в узлах. Смотреть неприятно. Хорошо, что я сидела в третьем ярусе.
В антракте Есенин подошел ко мне:
— Ну, как?
Я сказала:
— Зрелище не для дальнозорких!
Он как-то неопределенно и грустно хмыкнул, чуть наклонил голову,
повернулся, ничего не сказал и ушел.


Насколько по разному все воспринимали Айседору! Зависело от человека, кто что замечал в её внешности - кто красоту, кто старость...
А тут просвечивает я бы сказала ревностный взгляд юного заморыша без еще не вызревших и развитых талантов. Вот ей и было удивительно отчего С.Е. кинулся к Айседоре. Думаю, что у той была такая энергетика, которая сначала могла затмить абсолютно всё на свете и покорить. Вольпин явно не умела покорять и одурманивать, вот её это и коробило. В двадцать худосочных лет еще неведомо, что у танцовщицы не могут быть ноги без больных вен...
-M-
Профи
 
Сообщений: 1151
Зарегистрирован: 12:54:38, Понедельник 25 Январь 2010

Пред.След.

Вернуться в Печатные издания

Кто сейчас на форуме

Сейчас этот форум просматривают: нет зарегистрированных пользователей и гости: 7