воспоминания о Нём

[Juliette]

Классно!
Светик! Спасибище!!!!!!!!!!!
Вот мы и увидели коврик!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!

[Света]

Вот, нашла кое-что новое
Это не совсем воспоминания, выудила из рассекреченных документов Черноморской окружной контрольной комиссии за 1924 г., из архивов ЦГАКФД (тех самых что кинохроники хранят) это допрос от 18 июля 1924 г. Екатерины Сорокиной особоуполномоченным Черноморской окружной контрольной комиссии Инютиным. Там заходит разговор и о Есенине...

для ленивых, абзац о Есенине вот :

Санитар, Ефим Ерошенко Екатеринославской губернии… мне много рассказал… о том, как царица с Распутиным и Вырубовой и другими княгинями (4) [прыгали] с утра до вечера с разным весельем, голые вокруг ванны. В этом принимал участие и духовник царской церкви Васильев. Я не верила сразу, но потом они меня познакомили с фотографом, который был при дворце, по фамилии Функ, и тот мне много показал снимков этих вечеров. Потом пригласил к себе в Петроград на квартиру, где целый кабинет был завален всевозможными негативами в этом же духе. Вскоре мне самой лично пришлось наблюдать с хоров, как митрополит Питирим подчинялся и лазил в ногах у Распутина, а также взаимоотношения с Вырубовой и другими высокосветскими дамами. Потом рассказали случай исчезновения одного из офицерской палаты поручика, который стрелял в царицу. Все меня насторожило, особенно отношение к религии. С этим вопросом мне пришлось разбираться долго, пока я не заговорила с Сергеем Есениным. В то время он был оставлен в госпитале как поэт начинающий, был большой сатирик, все поступки врача Ломана, как мордобитие и прочее, излагал в стихах, был очень смел. От него я узнала, что он не верит в Бога и не признает никаких обрядностей. Он как-то мне предложил быть его женой, но без всяких формальностей. На что я, конечно, в то время еще не могла решиться. Мне казалось, что к другой жизни можно [придти только] через церковь, боялась решиться на такой шаг, в нем я видела своего учителя и брата. Много чему хорошему он научил меня. Он мне говорил о том строе, который тогда существовал, и чего ожидают. За несколько дней знали мы, человек шесть, что убьют Распутина. Про Есенина могу вспомнить, как про самую светлую личность в том госпитале.

а вот текст целиком:

В последние годы в России активно пополняется историография проблематики социальной истории, исторической антропологии, истории повседневности. Опубликовано множество работ, затрагивающих взаимоотношения личности и общества в кризисные моменты его развития (войны, революции, голод и т.д.)[1]. Центр тяжести в них переносится с исследования событий на изучение человека в этих событиях, анализируются различные источники (письменные - официальные и личного происхождения, аудиовизуальные и другие документы). Самостоятельное место среди них занимают дела контрольных комиссий РКП(б)-ВКП(б).
Центральная контрольная комиссия ВКП(б) (ЦКК ВКП(б)) - избираемый съездом высший контрольный орган партии в 1920-1934 гг. Она занималась профилактикой появления фракций и группировок, очищением партии от "недостойных" лиц, улучшением работы госаппарата посредством борьбы с бюрократизмом, взяточничеством, волокитой, имела местные органы (КК), с 1923 г. действовала совместно с Рабоче-крестьянской инспекцией, в 1934 г. заменена Комиссией партийного контроля. Документные комплексы контрольных комиссий, прежде не доступные исследователям, в начале 1990-х гг. стали передаваться на открытое хранение.
Среди рассекреченных документов Черноморской окружной контрольной комиссии за 1924 г. в Центре документации новейшей истории Краснодарского края (ЦДНИКК) находится персональное дело Сорокиной Екатерины Абрамовны, слушательницы Новороссийской партшколы, члена РКП(б) с 1920 г. В нем оказались документы периода Первой мировой войны. Дальнейшее их изучение подтвердило уникальность находки - на фотографиях изображены великие княжны Мария и Анастасия, дочери Николая II. В кубанских архивах снимки членов царской семьи обнаружены впервые и, что примечательно, в фондах советского периода! Исключительность документов подтвердили эксперты из федеральных государственных архивов: РГАКФД и ГАРФ. В их ответах сообщалось, что "в РГАКФД нет фотографий, на которых великие княжны Мария и Анастасия находятся в палатах Федоровского лазарета", и что, "несмотря на большой объем фотодокументов, хранящихся в ГАРФ в фондах императора Николая II, императрицы Александры Федоровны и великих княжон Ольги, Татьяны, Марии и Анастасии, точно таких фотографий нет". Найденные фотодокументы, запечатлевшие членов царской семьи, - единственные в Архивном фонде Кубани. Это позволило отнести их к особо ценным. Однако, по нашему мнению, не менее редкими являются рукописи, содержащие жизнеописание Екатерины Сорокиной. Перед нами проходит тяжелая жизнь простых людей первой четверти XX в., мало что понимавших в событиях того времени, переходивших в силу конкретных обстоятельств то к красным, то к белым, то к зеленым, видевших только разруху, нужду и смерть. Интересно описание быта казачьих станиц, рабочего Петрограда.


Великие княжны Мария и Анастасия среди раненых Федоровского лазарета. 24 августа 1916 г. ЦДНИКК. Ф. 6. Оп. 1. Д. 839. Л. 2 (30).
Подпись на обороте: "Снимок этот больных нашего лазарета с Их Императорскими Высочествами Великими Княжнами Анастасией Николаевной и Марией Николаевной. В память о Великой войне. 1916 года, 24 августа"
В деле 65 листов, в основном рукописного, написанного плохим почерком, неграмотного текста (автобиография[2], ответы на вопросы уполномоченного контрольной комиссии Инютина, составленные в мае 1924 г.). Именно тогда контрольная комиссия РКП(б) Черноморского (Новороссийского) округа Кубано-Черноморской области и завела дело в отношении Е.А. Сорокиной. Ей инкриминировалось, что при вступлении в ряды РКП(б) она скрыла "ряд обстоятельств из своего прошлого... в 1916 г., будучи сестрой милосердия в Царском Селе в Федоровском лазарете, дружила с семьей Николая II и даже принималась ими, ведя систематическую переписку с последними во время их отсутствия из Царского Села"[3]. В деле имеются документы, собранные в ходе проверок: удостоверения Екатерины Сорокиной, выданные Всероссийским союзом городов помощи больным и раненым воинам (16 июня 1916 г.), Общиной сестер милосердия св. Георгия (за подписью графини М.Шереметевой от 20 января 1917 г.), Управлением особоуполномоченного Красного Креста при действующей 8-й армии (17 апреля 1917 г.) и другие, а также справка Черноморского окружного отдела ОГПУ, выписка из протокола заседания контрольной комиссии[4] и пять фотографий, на двух из которых запечатлены царские дочери[5].
Из материалов дела следует, что Екатерина Абрамовна Сорокина родилась в 1895 г. в станице Натухаевской (Темрюкского отдела Кубанской области), где до 1915 г. жили ее родители (отец - кузнец, мать - швея). Вскоре семья переехала на станцию Тоннельную, близ Новороссийска, а затем - в станицу Анапскую. В августе 1912 г. Екатерина Сорокина уехала в Екатеринодар. В марте 1913 г. переехала в Анапу, работала сначала портнихой в мастерской, а затем прислугой у начальницы Мариинского училища. Последняя способствовала поступлению своей домработницы на курсы рукоделия. "На 3-м курсе в рукоделии и шитье я шла почти первой, успехи громадные, - писала Сорокина, - но меня начала беспокоить война. Меня тянуло куда-то на фронт чувство глубокого патриотизма, мне казалось, что стыдно сидеть здесь довольной… и вдруг, читая газету, вижу, что курсы открыты в Петрограде для сестер военного времени, образование безразлично, посылаю прошение о принятии меня. Телеграфом с оплаченным ответом: "Приезжайте, зачислены". Занятия уже давно начались, без всяких советов, без разговора, иду, заявляю, что еду в Петроград, все с большим недоверием смотрят, куда, как, но я слушать не хотела. Наскоро поручила подруге по квартире все мои пожитки взять за меня и передать домой… С очень ограниченной суммой я пустилась в Петроград, родителей последний поступок огорчил до слез, но делать было нечего"[6].
Учеба на курсах медсестер давалась очень тяжело, часто голодала, оставалась в клинике, так как не было денег на трамвай. Много работала. Первое место сестры получила в Союзе городов в Сосновке, в тифозных бараках - "за 50 рублей, стол, постельную принадлежность, на руки 5 фунтов сахара"[7]. Пыталась сдать экзамены за шесть классов, чтобы "выполнить ценз" для приема в общину сестер св. Георгия. Правдами и неправдами ей этот порог удалось преодолеть. После поступления в общину ее направили в Федоровский лазарет № 17, находившийся под патронатом царской семьи. В справке Черноморского окружного отдела ОГПУ упоминается о существовании "подлинного письма на имя Сорокиной от дочерей Николая II - Марии и Анастасии"[8]. В архивное дело контрольной комиссии письмо не попало и его дальнейшая судьба неизвестна.
Затем слушательница партшколы описывает свои скитания по России и Украине, замужество, своего мужа, отношение к ней его родителей, быт южной России. Очень интересны страницы, посвященные восприятию событий 25 октября 1917 г.: "В этот же день (8 ноября), поехав в Новороссийск, мы узнали из газет, что в Москве большой переворот, но какой переворот, я еще не имела себе представления. Дома стали читать газету отца в Тоннельной. Он, помню, сказал: "Ну, это значит, взяли власть большевики" и достал, хорошо помню, книгу "Манифест" Маркса и Энгельса. Вот, говорит, почитайте, и мне: "Я не разберу, очень мелко написано". При этом достал маленькую совсем карточку, где было написано: "Российская коммунистическая партия большевиков". Объяснил, что из Петрограда приезжал организатор и записывал рабочих в партию месяца два тому назад. Вот, ему выдали билет не больше на вид как пять сантиметров длины. Спрашивает: "А у вас там как говорили, кто за большевиков, и как будет... дальше?". Я, мол, не могу понять, что будет дальше. Но я и Лутей Михаил (муж Сорокиной. - Н.П.) ничего совершенно не могли пояснить, так как первый раз услышали, а из той книги, которую отец предложил, ничего не выяснили. Помню, Лутей сказал, что это книга серьезная и подряд ее читать нельзя, надо разбираться, здесь много чего не поймешь сразу. Вот так для меня Октябрьская революция прошла и, не подозревая того, что в тот момент свершилось великое дело, что гибли тысячи угнетенных. Там же также все было тихо и почти без изменений"[9].
Вопрос о партийной проверке Екатерины Абрамовны Сорокиной в 1924 г. разрешился благополучно. В партийных рядах она осталась. 16 августа 1924 г. Черноморская окружная партийная контрольная комиссия постановила: "Ввиду того, что связь т. Сорокиной, благодаря служебному положению по должности сестры милосердия в лазарете в Царском Селе, ею Сорокиной не отвергается и из имеющихся документов не видно преступных деяний, проявленных т. Сорокиной в дореволюционное время, так же как и в революционное, когда ей в силу необходимости, имея малолетнего ребенка, пришлось служить непродолжительное время в госпитале у белых, ввиду того, что т. Сорокина имеет хорошие отзывы о работе при соввласти - дело по предъявленному ей обвинению ПРЕКРАТИТЬ"[10].
Безусловно, все документы дела требуют дальнейшего исследования. Тем не менее их ценность как исторического источника, раскрывающего события переломного этапа в истории страны через судьбу рядового человека, позволяющего ощутить царившую в обществе атмосферу, получить представление о межличностных отношениях, нормах общения и, тем самым, значительно обогатить наши впечатления и знания о событиях прошлого столетия, очевидна.
Для публикации взяты ответы Е.А. Сорокиной на вопросы особоуполномоченного Черноморской окружной контрольной комиссии Инютина и фотографии. Текст документа подвергся незначительной литературной обработке и сокращению.
Вступительная статья, подготовка текста к публикации и комментарии Н.Г. ПОПОВОЙ.
[1] Шилов Я.В. Россия на пороге XXI в.: социально-политические трансформации // Социологические исследования. 2001. № 5. С. 127 - 137; Юрганов А.П., Каравашкин А.В. Историческая феноменология и изучение истории России // Общественные науки и современность. 2003. № 6. С. 90-102; История в XXI в.: историко-антропологический подход в преподавании и изучении истории человечества: Интернет-конференция 2004// http://www.auditorium.ru
[2] ЦДНИКК. Ф. 6. Оп. 1. Д. 839. Л. 2-27 об.
[3] Там же. Л. 65.
[4] Там же. Л. 34-40, 65.
[5] Там же. Л. 29-33.
[6] Там же. Л. 10-11.
[7] Там же. Л. 12.
[8] Там же. Л. 1.
[9] Там же. 15 об.-16.
[10] Там же. Л. 65.

________________________________________
Ответы Е.А. Сорокиной на вопросы
уполномоченного Черноморской окружной партийной контрольной комиссии Инютина
18 июля 1924 г.

Вступала я в РКП(б) и мое пребывание в РКСМ - это все происходило в моей станице Натухаевке (1), где я выросла, до 20 лет я там жила… До 17 лет каждое лето я работала на плантации у своих станичан на полевых работах… с августа 1912 г. по март [19]13 г. служила в прислугах в г. Краснодаре у Шелестовых на Гривенской, 461/2(2)… О том, на какие средства жила в Анапе с 1913 до 1916 г. и как мне досталось ученье за эти 3 года, я хотела бы, чтобы вы допросили гр[аж]дан[ку] Феодосию Кравченко. У [нее] до сих пор сохранились мои письма, где я отчаиваюсь в том, что наверное только в Неве мне придется доучиться и получить место… Жила у Серковых. Потом в Сосновке, Ешумов переулок, № 9, кварт. 1 у Акилины Зиновьевны, вдовы, где я жила только за то, что я ей и ее сыну шила, носила воду и дрова на 2-й этаж, т.к. она была уже старая и больная, а сын учился. Это уже будучи сестрой-практиканткой работала всю эту работу только за квартиру, а обед получала за практическую работу в 237-м заразном лазарете Союза городов в бараке № 16, откуда меня и взяли в б. Царское Село. Но главную роль сыграло, что меня взяли в Царское Село, это моя нечеловеческая работа в хирургически-тифозном лазарете. Я, как честная пока гражданка, говорю Вам, что я иногда по 4-5 дней, иногда и по целой неделе, дежурила, не выходя. Спала и ела на ходу только потому, что я боялась пробыть еще какой месяц без штатного места, не получая жалованья… Всего в этом бараке было 10 человек сестер, и только изредка, когда я изнемогала, то кто-нибудь из них дежурил, а то все я и я; то за то, что обещали поскорее меня устроить сестрой, [то] своих знакомых направить ко мне шить. В вечернее время, до 12-2 часов ночи, пока работают театры, я была там бессменная. У меня еще до сих пор есть открытка, где отец с сыном Башмаковы подчеркивают это обстоятельство, оставляя мне на память открытку по выздоровлении своем. Больные солдаты, получающие 75 коп., купили мне форменное платье и сандалии, за что - не знаю. Звали по-разному, но больше - мамаша, несмотря на то, что мне тогда был 21 год. До того момента, пока я не попала в б. Царское Село, живя в Петрограде, я не знала, что такое театр. Зато по воскресеньям целыми днями молилась со слезами до самозабвения в Иоанновском монастыре на Карповке, где на меня также обратили внимание не только рядовые монахини, но и игуменья, б. княжна Юсупова. Она меня позвала к себе и предложила вступить к ним в монастырь, обещая при этом учить на свой счет на врача, и остаться у них в лазарете при монастыре работать… Я поделилась с одной из сестер Георгиевской общины, Надеждой Немирович-Данченко, она мне отсоветовала, раскрывая всю закулисную жизнь монастыря. Однако я все же решила, было, перейти, но вдруг представилось штатное место в 241-м госпитале, где была старшей сестрой Немирович-Данченко. Меня назначили помощницей к ней. Проработала я [там] всего 4-5 дней, вещей еще не успела перенести.


Е.А. Сорокина среди раненых. ЦДНИКК. Ф. 6. Оп. 1. Д. 839. Л. 34.
Слева от фотографии надпись: "3-й Дубков, а это бойцы c "Очакова", те которые были раньше моими, но не все"
В августе [19]16 г. меня забрали в б. Царское Село. Надо сказать, что больные нашего барака писали о моей работе в "Огонек" и другие газеты, [заметки] были у меня сохранены, но во время отступления белых забрали вместе с вещами. Дальше, б. графиня Шереметева Мария, попечительница нашей общины, уже меня вызывала и говорила со мной. Я была награждена серебряной медалью за усердие будучи уже в Царском Селе, но хлопотали в общине. Туда я поехала без всякого на то моего согласия, жаль было бросать своих больных. В Царском Селе я до тех пор не была. Говорили мне, что в этом лазарете бывают каждый день княжны Мария и Анастасия, т.к. учатся работать. Когда я прибыла туда… начальник лазарета, называемого Феодоровским (3) № 17, сообщил мне [об] определенных условиях. Во-первых, здесь бывают княжны, [с ними] никогда нельзя первой здороваться, а также задавать им вопросы, можно только отвечать. Во-вторых, если вы знаете, что-нибудь о Распутине, то этой фамилии нельзя произносить. Но я тогда еще не знала ничего. [Мне было сказано], что по работе и внешности вы очень подходите нам. [Я должна была] получить полдюжины форменных платьев и все необходимое, тогда только могла показываться в лазарете. Потом пришли княжны… и показали мне, где я буду жить. Все было ново и чуждо. Сказав мне 2-3 слова, они ушли… Трогая руками предметы, я приходила в себя и убеждалась, что это не сон. Мне в тот день дали есть в мою комнату, но на другой день я оконфузилась до слез во время обеда, где обедало шесть сестер и три врача: главврач Мусин-Пушкин Сергей Петрович (из народников, я узнала после Февральской революции), Лиманов из Сводного пехотного полка и Коренев Сергей Алекс. Каждый день ездили массажистка и плетельщица корзин. Не зная их заведенных порядков, я, наскоро пообедав, встала, на что все повернули свои взоры, что со мной. Смотрю в один угол, другой, третий, четвертый - нет иконы. В один из этих углов я начала креститься и слышу, из сестер кто-то фыркнул, потом резкий смех, из мужчин кто-то кашлянул. Я, как ошпаренная, вылетела оттуда, закрывшись в комнате, начала плакать, потом не ходила долго обедать, шла к горничной и просила взять мне обед под разными предлогами. Если кто заводил со мной разговор из высшего персонала, то я отделывалась: "Да, нет - и все". [Медсестра] Петерсон начала мне делать замечания: то слово не так, то держу себя не так, то руки держать необходимо иначе. В общем, что шаг, то замечание. Я начала больше быть с больными: писала им письма, читала вслух, ходила на прогулку. Опять замечания, что сестре так нельзя, что это обязанности санитарок. Я же не обращала внимания. В свободное время я была у санитарок и портних для нашего госпиталя, там шила, говорила, смеялась. С сестрами же была в хороших отношениях только с Адамовой и Николаевой. Знала - надо мной смеются, что я не умею говорить по-русски.
На работе меня считали первой как врачи, так и больные. Всегда говорили: "Нет, пусть меня перевяжет Сорокина". В скором времени я почувствовала, что княжны относятся ко мне как-то особенно: это выражалось сначала в том, что они очень долго смотрели и смеялись, но не говорили почти ничего. Потом Анастасия стала разглядывать мои руки, спрашивать, какой у меня любимый цвет… начинала меня то щипать за руки, то еще что и, наконец, пошли расспросы о нашей станице. Я о станице любила говорить с особым интересом. И так я с ними почувствовала дружбу, вышивала им дорожки и разные работы. Мне они подарили золотые часики на руку. Получала я 50 рублей в месяц и помогала той семье, где я жила, как только приехала в Петроград. Так как тогда уже, в [19]16 г., была безработица и чуть ли не забастовка на "Скороходе", возила им часто провизию, а главное - хлеб (так как в Петрограде не было тогда) для безработных. В дальнейшем я очень подружилась с фельдшером Икониковым. Он был меньшевик, скорее всего. Я помню его разговоры во время революции; у него все было эволюционным путем, а сейчас еще рано. Он был неверующим, сам из Архангельска, сын учителя.
Санитар, Ефим Ерошенко Екатеринославской губернии… мне много рассказал… о том, как царица с Распутиным и Вырубовой и другими княгинями (4) [прыгали] с утра до вечера с разным весельем, голые вокруг ванны. В этом принимал участие и духовник царской церкви Васильев. Я не верила сразу, но потом они меня познакомили с фотографом, который был при дворце, по фамилии Функ, и тот мне много показал снимков этих вечеров. Потом пригласил к себе в Петроград на квартиру, где целый кабинет был завален всевозможными негативами в этом же духе. Вскоре мне самой лично пришлось наблюдать с хоров, как митрополит Питирим подчинялся и лазил в ногах у Распутина, а также взаимоотношения с Вырубовой и другими высокосветскими дамами. Потом рассказали случай исчезновения одного из офицерской палаты поручика, который стрелял в царицу. Все меня насторожило, особенно отношение к религии. С этим вопросом мне пришлось разбираться долго, пока я не заговорила с Сергеем Есениным. В то время он был оставлен в госпитале как поэт начинающий, был большой сатирик, все поступки врача Ломана, как мордобитие и прочее, излагал в стихах, был очень смел. От него я узнала, что он не верит в Бога и не признает никаких обрядностей. Он как-то мне предложил быть его женой, но без всяких формальностей. На что я, конечно, в то время еще не могла решиться. Мне казалось, что к другой жизни можно [придти только] через церковь, боялась решиться на такой шаг, в нем я видела своего учителя и брата. Много чему хорошему он научил меня. Он мне говорил о том строе, который тогда существовал, и чего ожидают. За несколько дней знали мы, человек шесть, что убьют Распутина. Про Есенина могу вспомнить, как про самую светлую личность в том госпитале.
Симпатичен, как человек, был врач Мусин-Пушкин, который даже резко говорил с княжнами и царицей, когда они вмешивались в медицинские дела. Называл при мне про себя, что за пустоголовая публика, лезут черт знает куда, и мне говорил: "Вы, сестра, с ними не церемоньтесь, или мы, или они отвечаем…" С ним можно было говорить о чем хочешь, да и он много случаев рассказывал, что его принудили здесь работать, что заставляют говорить с Распутиным, что его доводили уже до слез. Постоянная его работа была в Мариинской больнице и, частично, в Обуховской.
В ноябре месяце [19]16 г. я получила от княжон из царской ставки три письма, где они писали о себе, как они проводят там время, и спрашивали о больных. Писали они не мне одной, а всем сестрам на палаты больных и некоторым в офицерское отделение. Приходилось также говорить с б[ывшим] царем, спрашивал с какой станицы я. Говорил он со мной в палате, а также и с больными: кто, откуда, у кого что болит. С ней (5) также раза два пришлось говорить при посещении больных, но ее все больные ненавидели, а княжон, можно сказать, что любили и очень долго говорили с ними. Некоторые рассказывали, кто, как женился и с таким юмористическим оттенком, что они хохотали до упаду. Приезжали жены некоторых больных и не знали, кто такие княжны. Помню, спрашивала одна (Головач из Харьковской губернии): "Барышня, чи мой Головач выздоровит, чи так и останется?" Ответ был таков: "Мы не знаем, вот сестра в этом больше [разбирается]". Потом они взяли ее мальчика и начали его носить и дразнить. В общем, девочки были шаловливые, не любили, когда их титуловали, а просили называть по имени отчеству, что и делали как больные, так и мы. Во время болезни их мне пришлось быть в их комнате, просили по телефону. Потом был случай, когда подряд 3-4 дня они не приходили к нам в лазарет. Так как их посещение было регулярное, как обход, с 12 часов и до половины первого они проводили в солдатском отделении. В офицерском чаще бывали вечером и гораздо дольше. С ними играли они в ляун-теннис, солдаты всегда смотреть ходили. Вот таков был режим. Их непосещение вызвано было тем, что когда я получила посылку из дома в присутствии княжон, мне они сказали: "Можете при нас распечатать". Когда я это сделала, то, пересматривая в посылке мои некоторые рукодельные неоконченные работы, они увидели журнал "Огонек". Они стали смотреть "Огонек", он оказался 1914 г. Нашли там себя со своей матерью за продажей белого цветка, показали мне. Когда стали смотреть дальше, то там вдруг оказался отпечатан также через одну страницу Распутин с автографом и рядом домик в Сибири села Покровки с подписью: "Дом, где отдыхал Распутин от трудов праведных". Моментально закрыв журнал, они еле процедили сквозь зубы: "До свидания" и ушли. Когда за ними пошла одна из сестер проводить, сказали: "Мы сами, не надо". Тотчас же пошел переполох. Сообщили Ломану, и меня на допрос, кончилось без последствия, нашли, что журнал такой попал случайно, но три дня Ломана не принимали и не отвечали по телефону ему. Мне грозило лишиться места навсегда.
Революцию я пережила там, знали об этом еще за день. 24 февраля сказали мне Ерошенко и Функ, что ожидаются события, может быть, и революция, а также слышала, как Мусин-Пушкин с Адамовой читали "Правду" дня за два до событий и какой-то речью здорово восхищались. Все говорили: "Молодец, давно уже пора всей своре лететь", но так как я газет тогда еще никогда не читала, помимо сообщения о кражах, то я не знала, что такое творится. В лазарете во время революции все были рады, с жадностью все читали, я потом вслух в палате читала листовку № 1. Помню, обращение было большими буквами "ТОВАРИЩИ" и т.п. Потом был случай с письмом одним. Когда-то, уже числа 5-7 апреля или 5-7 марта, хорошо не помню, было письмо на имя Анастасии. Одна из сестер, Петерсон, говорит: "Надо отнести его во дворец, передать". Я попросила посмотреть, но когда на конверте увидела, что оно не местное, а из Казани и штемпель стоял 1917 г., а внизу, не помню, какая цифра, кажется, до Рождества Христова. Я сказала, что я письма этого не дам, взяла его. Она назвала меня хамкой, но я также ответила ей, что не нам уже в приличии указывать. Когда мы с Ерошенко его распечатали, стали читать, и еще некоторые были, то нашли, что это письмо не простое. Сейчас же переписали копию, а подлинник решили передать в городскую ратушу. Когда пошли туда, нас человек пять, его прочитали и сказали: "Хорошо". После справлялись там же, нам сказали, что нашли ключ к нему и прочли, что в Казани просили 8 министров для восстания.
Когда же начали расформировывать наш госпиталь, то я поехала в общину и попросила, чтобы меня послали на фронт. 10 апреля я получила назначение на Юго-Западный фронт, в 8-ю армию. 11-го, в день отъезда, я пошла в автобазу, где военным солдатам заявила, что в Петрограде на Забалканском № 20 есть квартира, где хранятся негативы Распутина с царицей и прочими, что их хозяин Функ. Посмотрите и проследите, чтобы он их не передал никому, а надо, мол, вам, как военным, отобрать. Это последний мой долг был, и я уехала. Провожали меня наши санитары и санитарки. Есенин пожелал совсем забыть Бога, будет легче жить (6). <…>
Дальнейшая моя служба по личному делу видна, а также указана в автобиографии. Скрывать о себе я никогда ничего не думала. Например, в Туапсе тов. Надиева может подтвердить то, что я ей лично в присутствии двух товарищей, Горьковой и Быковой, рассказывала, как я попала в Царское Село, как там жила и показывала снимки, те, которые у меня имелись. Было письмо у меня тогда еще целое, Надиева помнит хорошо содержание, теперь же я не могу его найти, но до точности могу написать. Написано было так: "Царская ставка. 23 ноября [19]16 г. Милую сестрицу горячо поздравляем с днем ангела, желаем здоровья Вам и раненым, шлем сердечный привет. Завтра уезжаем. Мария и Анастасия". С обратной стороны адрес: "Царское Село. Феодоровский лазарет № 17. Екатерине Абрамовне Сорокиной".
Другие два письма я отдала сотрудникам по конспирации для работы. Помню фамилию одного товарища - Эпштейн, он приезжал из Краснодара к тов. Муран, которая в нашем комсомоле была завполитпросветом и моя поручительница в РКП(б). Она сказала ему, что у меня имеется то-то, и он попросил у меня снимков - два и одно письмо; другое отдала в Крымской одному товарищу, который работал по открытию шайки Кузнецова и жил в этой среде три месяца…
Товарищи, мне страшно обидно, что меня подозревают, не знаю только в чем - в шкурничестве или как чуждый элемент. Я не знаю, но мне слишком тяжело писать все те переживания. Что только я пережила в то время, до революции, как мне далось мое учение и сколько я потерпела насмешек, голода и холода. Теперь же, когда я вступила в комсомол и РКП(б), я не пощадила детей, и они подохли как собачата, потому что у меня из-за общественной жизни они были незаметны и запирались на день на хлеб и воду до 12 часов ночи. Где я только в станице не работала - комсомол, клуб, партия, школа шитья, хор и т.д. А спросите у станичан… я хотя одну копейку получила за шесть с лишним месяцев? Нет. Чем я жила? Тем, что вещи, какие у меня были - кровать, машинка, столы, ну все необходимое в квартире, я отдавала за продукты, даже пальто. Я уехала оттуда без ничего, а у матери, уже в Тоннельной, взяла из одежды необходимое, пока начала получать жалованье. Когда умирали дети, то я была настолько занята, что я до сих пор не знаю места, где они похоронены, и не видела их в день смерти. Это станичане скажут, сколько меня проклинали женщины, что я не мать и т.п. Теперь у нас в ст[анице] я первая и последняя, наверное, вступила в партию. Все насмешки и презрения в то время для меня были ничто. Теперь, за все четыре года пребывания в партии, мне не было ни одного выговора и даже намека.
Если меня обвинять в шкурничестве, то не лучше ли мне бы было сидеть дома, у мужа за плечами, ведь он может меня содержать, следить за модой и жить семьей. Но ведь я этого не хочу, отказываю себе даже в том, что я не могу быть матерью, т.к. боюсь, чтобы не оторваться от общественной работы. Злосчастные выкидыши уже погубили мой организм, но я с этим не считаюсь, для меня личная жизнь, если проследить мой ответ, не существует почти. А в том, что я чуждый элемент, то, как же мой брат может быть ленинского набора и другой - комсомольцем, отец - честным рабочим на Цемзаводе с 1915 г.? В чем же тут дело? Какая причина заставляет меня целый месяц за все четыре года быть замкнутой и переживать черт знает что, давит мозг, кто же мог меня не понять и не рассмотреть мою работу и самопожертвование как личности для партии?..
Моя просьба, как можно быстрее разобрать мое дело. Если надо будет, то для ускорения дела я могу поехать, хоть в самый Петроград за какими угодно справками, лишь бы мне не мучиться так. Останусь в сорочке, но правды я должна добиться, больше пока я не могу сказать ничего. Я надеюсь, что комиссия меня вызовет и получит на все вопросы те ответы, которые только дали возможность меня подозревать в том или другом.
Сорокина Екатерина
Новороссийск
При сем прилагаю все 16 документов и 8 снимков, которые только уцелели.
ЦДНИКК. Ф. 6. Оп. 1. Д. 839 оц. Л. 42-64. Автограф.
________________________________________
(1) Так Сорокина называет станицу Натухаевскую.
(2) Так в документе.
(3) Так Сорокина называет Федоровский лазарет.
(4) Далее неразборчиво.
(5) Имеется в виду императрица Александра Федоровна.
(6) Далее излагаются обстоятельства жизни Сорокиной до 1922 г.

[Taurus]

Света, огромное спасибо. Очень интересно...

[Juliette]

Света, огромное спасибо. Очень интересно...

+1

[Taurus]

Из записных книжек Шаламова В.:

Если Есенин и Соболь покидали жизнь из-за конфликта со временем, он был у Есенина мельче, у Соболя глубже, то смерть Рейснер была вовсе бессмысленна.

Мне кажется, Маяковский был жертвой своих собственных литературных теорий, честно, но узко понятой задачи служения современности, неправильно понятой задачи искусства. Необычайная сердечность поэмы “Про это” подсказывала ему более правильные творческие пути, чем стихотворение “Лучший стих” и сомнительные остроты по поводу “Резинотреста”. Бессмысленная, бесцельная “борьба” с Пушкиным, с Блоком, наивное и упрямое упование на так называемое “мастерство”, при ясном понимании роли поэта, его места в обществе, его значения – вот подтекст трагедии апреля. Большая жизнь, разменянная на пустяки.
Мариенгоф в “Романе без вранья” пишет, что Есенин догнал славу на другой день после смерти. Маяковский догнал славу через пять лет после смерти, после известных усилий Сталина. При жизни же слава Маяковского была не столько поэтической, сколько славой шума, скандала: “обругал”, “обозвал”, “обхамил”. На литературных площадках его теснили конструктивисты.
Большая часть литературных споров, в которых участвовали “лефы”, уходили на выяснение, кто у кого украл метафору, интонацию, образ. Чей, например, приоритет, в слове “земшар”. Кто первый придумал это изящное слово? Безыменский или Маяковский? Кто у кого украл?
Маяковский кончил поэму на смерть Есенина строками: “В этой жизни помереть не трудно. Сделать жизнь значительно трудней”. Это написано в 1926 году.
А в 1924 Безыменский написал стихотворение на смерть поэта Николая Кузнецова где были такие строки: “Умереть? Да это, брат, пустое. Жить смоги! А это тяжелей”.

Вышла книжка-мистификация “Персидские мотивы” Сергея Есенина. Есенин никогда в Персии не был и написал ее в Баку, что по тем временам выглядело почти заграницей.
Встречено это было одобрительно, читалось хорошо. Вспоминали Мериме с “Песнями Западных славян”.
Но слава “Москвы кабацкой” перекрывала все.
Ранний московский вечер, зимний, теплый. Крупные редкие хлопья снега падают отвесно, медленно. Газетчики голосят на Триумфальной: “Газета “Вечерняя Москва”! Новая квартирная плата! Самоубийца поэт Есенин!”
Так и не пришлось мне услышать, увидеть Есенина – красочную фигуру первой половины двадцатых годов.
Но все, что было после, помню: коричневый гроб, приехавший из Ленинграда. Толпа людей на Страстной площади. Коричневый гроб трижды обносят вокруг памятника Пушкину, и похоронная процессия плывет на Ваганьково.
Самоубийство поэта наполнило новым смыслом, живой кровью многие, многие строки его стихов. То, что казалось позой, на поверку оказалось трагедией. Плохая “отделка” многих стихов отступала в сторону перед живой правдой, живой кровью.
Есенин был имажинистом. Вождем этой группы был Вадим Шершеневич, сын знаменитого профессора права Г. Шершеневича.
Вадим Шершеневич, хорошо понимая и зная значение всякого рода “манифестов”, высосал, можно сказать, из пальца свой “имажинизм”. Есенин был в его группе. Есенин – любимый ученик и воспитанник Николая Клюева, который, казалось бы, меньше всего склонен к декларациям такого рода. Застольная дружба привела его в объятия Шершеневича. Впрочем, Шершеневич войдет в историю литературы не только благодаря Есенину.
Его сборник стихов “Лошадь как лошадь” попал в ветеринарный отдел книжного магазина. Ленин смеялся над этим случаем

Вскоре Шершеневич выпустил книжку с давно ожидаемым названием “Итак, итог” и укрепился как автор текстов к опереттам.
А. Мариенгоф написал неплохую книгу о Есенине “Роман без вранья”. Во всяком случае, она принималась лучше, надежнее, с большим доверием, чем фейерверк брошюр, напечатанных в издательстве автора на грязной оберточной бумаге, сочинений явно халтурного характера, принадлежащих перу Алексея Крученых: “Гибель Есенина”, “Лики Есенина: от херувима до хулигана”.
Была еще и третья, название которой я забыл. Продавалась она с рук на улицах, как сейчас кустари продают вязаные “авоськи” или деревянные “плечики” для пиджаков. При приближении милиции продавец прятал в карманы брошюрки (“Черная тайна Есенина”).


С уважением произносилось имя Николая Клюева – одаренного поэта, волевого человека, оставившего след в истории русской поэзии двадцатого века. Пропитанная религиозными молитвами, церковным словарем, поэзия Клюева была очень эмоциональная. Есенин начинал как эпигон Клюева. Да и не один Есенин. Даже сейчас клюевские интонации встречаются в стихах, например, Виктора Бокова. Революцию Клюев встретил оригинальным сборником “Медный кит”, выпустил двухтомник своих стихов “Песнослов” в начале двадцатых годов.
Клюев играл заметную роль в литературных кругах. Человек умный, цепкий, он ввел в литературу немало больших поэтических имен: Есенина, Клычкова, Прокофьева, Павла Васильева. Талант Клюева был крупный, своеобразный. Во второй половине двадцатых годов он уже был где-то в ссылке, ходил в крестьянском армяке, с иконой на груди.

Николай Николаевич Ушаков и сам, наверное, не знает, как многочисленны его поклонники. Ушаков обещал очень много в первых своих стихах. И удивительна его судьба. Лефовцы числили его своим, усиленно печатали в “Новом ЛЕФе”, пока там хозяйничал Маяковский, и знаменитые “Зеленые” напечатаны именно там.
Сельвинский произвел Ушакова в основатели тактового стиха. И Бухарин в докладе на I Съезде писателей поставил Ушакова вместе с Пастернаком.
Человек скромный, Ушаков был несколько растерян, был больше смущен, чем рад. Себя он знал. Второй его сборник “30 стихотворений” остался лучшей его книгой.

Вот характеристика двадцатых годов, сделанная Пастернаком в 1952 году [из письма к Шаламову 9 июля]:

“Наступили двадцатые годы с их фальшью для многих и перерождением живых душевных самобытностей в механические навыки и схемы, период, для Маяковского еще более губительный и обезличивающий, чем для меня, неблагополучный и для Есенина, период, в течение которого, например, Андрею Белому могло казаться, что он остается художником и спасет свое искусство, если будет писать противное тому, что думает, сохранив особенности своей техники, а Леонов считал, что можно быть последователем Достоевского, ограничиваясь внешней цветистостью якобы от него пошедшего слога. Именно в те годы сложилась чудовищная “советская” поэзия, эклектически украшательская, отчасти пошедшая от конструктивизма, по сравнению с которой пришедшие ей на смену Твардовский, Исаковский и Сурков, настоящие все же поэты, кажутся мне богами”.

[Ольга Сергевна]

А. Мариенгоф написал неплохую книгу о Есенине “Роман без вранья”. Во всяком случае, она принималась лучше, надежнее, с большим доверием, чем фейерверк брошюр, напечатанных в издательстве автора на грязной оберточной бумаге, сочинений явно халтурного характера, принадлежащих перу Алексея Крученых: “Гибель Есенина”, “Лики Есенина: от херувима до хулигана”.
Была еще и третья, название которой я забыл. Продавалась она с рук на улицах, как сейчас кустари продают вязаные “авоськи” или деревянные “плечики” для пиджаков. При приближении милиции продавец прятал в карманы брошюрки (“Черная тайна Есенина”).

Что ещё за Черная тайна... Очередная порция помоев в адрес Есенина? Крученых - в одну качель с Демьяном Бедным...

[Taurus]

Что ещё за Черная тайна... Очередная порция помоев в адрес Есенина?

Очень бы хотелось взглянуть на эту книженцию. А вдруг там не помои, а какие-то свидетельства о гибели Есенина. Все-таки не случайно продавцы боялись милиции.

[Ольга Сергевна]

Ну что-то я сомневаюсь, что Крученых мог написать что-то ценное... Что же он - борец за правду такой, что не побоялся своим именем "торговать" перед милицией??

[Taurus]

))))Я почему-то пропустила, что автор Крученых)))) Порылась, посмотрела. А я и не знала, что он оказывается немало понаписал об Есенине.
Гибель Есенина.
Лики Есенина. От херувима до хулигана. Есенин в жизни и портретах. Есенин и Москва кабацкая.
Новый Есенин: О 1-м томе собрания стихотворений.
О статье Бухарина против Есенина.
Хулиган Есенин.
Черная тайна Есенина.
И пояснение:

Все книги арестованы за “излишнее педалирование” есенинской темы, факта его самоубийства, цитирование запрещенных авторов. Например, в первой из указ. книг (“Гибель Есенина”) Крученых, говоря о предчувствиях поэтов, в стихах предсказавших свою гибель (Пушкин, Лермонтов и другие), добавляет: “Есть общая судьба у поэтов, вне зависимости от времени их жизни. На нашей памяти Гумилев писал о том, что рабочий отливает пулю для него – и ведь сбылось” (с.4) Следует заметить, что это стихотворение Гумилева “Рабочий” написано еще до революции, в 1916 г., и навеяно событиями Первой мировой войны, участником которой был он сам. Речь в нем идет о немецком рабочем, хотя трагическая участь Гумилева заставляла многих думать иначе. Подозрительными, с цензурной точки зрения, оказались, возможно, и некоторые утверждения Крученых, например такое: “У Есенина всегда выходило – чем революционнее, тем слабее. Стихи о Ленине вызывают недоумение. Полно, Есенин ли это?… И вся революция не впору Есенину, не по нем”, и т.п.

[Taurus]

Воспоминания Богоявленской Капитолины Федосеевны.

В Москве в 1913 и 1914 годы Сергей Есенин дружил с моим старшим братом Михаилом Федосеевичем Богоявленским и его товарищами - молодыми большевиками. Они встретились в типографии Сытина, где Сергей Есенин работал корректором, а Михаил вместе с другими большевиками подпольно проводили революционную работу. В те годы Сергей Есенин часто бывал у нас в доме (мы жили в Москве в рабочем районе близ Селезневской улицы, в Антропьевском переулке).
Для характеристики взаимоотношений Сергея Есенина с Михаилом Богоявленским и другими большевиками необходимо более подробно о них сообщить. В 1912, 1913 и первой половине 1914 годов бурно нарастало революционное движение. Молодых большевиков объединяла общая борьба за свободу, их глубокое убеждение в неизбежности революции. Рабочая молодежь стремилась к образованию, глубоким научным знаниям.
В эту среду попал Сергей Есенин в первые годы жизни в Москве. Я думаю, что наибольшее влияние из всех товарищей на Сергея Есенина имел мой брат Михаил. На партийной работе он был агитатором, пропагандистом, организатором молодежи. Очень добрый и чуткий, Михаил любил людей, и товарищи любили его.
Большая революционная работа проводилась большевиками в Университете Шанявского. В 1913 и 1914 годы большевики, слушатели Университета, образовали подпольный большевистский кружок, куда в числе других входили – Михаил Богоявленский 18 лет, Георгий Николаевич Пылаев – 20 лет, Валерьян Наумов - 18 лет, Цельмин Петр – 20 лет, Лацис Мартин Иванович ("Дядя" – парткличка) – 25 лет и многие другие.
В дальнейшем из этого большевистского кружка образовалась "Тверская группа", проводившая большую революционную работу с 1913 года до Февральской революции под различными названиями ("Северная группа" и др.).
Есенин в партии большевиков не состоял, но был близко знаком с перечисленными мною молодыми большевиками, которые доверяли Сергею и считали его своим человеком.
Я не могу подробно и конкретно написать, что именно делал Есенин, так как никто из нас о своей подпольной революционной работе не говорил, но точно знаю, что он распространял нелегальную литературу, бывал на рабочих нелегальных собраниях. Мне это известно от моих братьев Михаила и Николая, от их товарищей. Я сама носила нелегальные большевистские листовки и воззвания в своем гимназическом портфеле и хорошо знала, кому доверяли большевики.
По рассказам участников хорошо помню случай выступления Сергея Есенина со своими стихами на кладбище. В 1913 году в Москве группа рабочих организованно и торжественно хоронили одного рабочего, погибшего по вине предпринимателя. Эти похороны стали демонстрацией против эксплуататоров. На кладбище выступали с речами Михаил Богоявленский и другие рабочие. Они обвиняли царский строй и предпринимателя в смерти рабочего. Сергей Есенин прочитал свое стихотворение, посвященное погибшему рабочему. Я думаю, что это было стихотворение "На память об усопшем. У могилы". После похорон погибшего рабочего о Есенине говорили, что он пишет задушевные стихи, у него талант и он будет поэтом.
Помню, летом 1913 года, во дворе, где мы жили, стоял Есенин и, сияя своими сине-голубыми глазами и золотыми волосами, читал свои стихи. Вокруг Есенина стояли – наша мать Любовь Ивановна Богоявленская, мои братья Михаил и Николай, я, мои сестры – Клавдия и Надежда, Валя Наумов, Петр Цельмин, Сергей Михайлов. Мы слушали стихи Есенина, которые звучали, как музыкальный напев. Он читал, не повышая голоса, с большим чувством, которое чутко воспринимали благодарные и расположенные к нему слушатели.
Наша мама сказала: "Сережа, у тебя большой талант, учись, ты будешь поэтом". Она по-матерински относилась ко всей молодежи, приходившей к нам в дом. Мама была одинаково добра и строга и со своими детьми и с их товарищами. Сережа Есенин держался скромно и просто, как и все товарищи брата Михаила.
Общение Есенина с революционными рабочими повлекло наблюдение за ним Охранного отделения полиции. Известно, что в 1913 году у Есенина дома был обыск. В материалах Московской охранки сохранилось донесение начальника охранки, где среди других рабочих называется "Есенин С.".
В марте 1913 года группа рабочих Замоскворецкого района написала письмо в газету "Правда" с резким осуждением раскольнической деятельности ликвидаторов и антиленинской позиции газеты "Луч". В этом письме рабочие горячо поддерживали большевиков А.Бабаева, Г.Петровского, Ф.Самойлова, Н.Шагова – рабочих депутатов и членов Государственной Думы, которые в газете "Правда" 1 февраля 1913 года напечатали заявления об их выходе из состава сотрудников газеты "Луч".
Рабочие Замоскворецкого района передали свое письмо депутату Государственной Думы Малиновскому для публикации в газете "Правда". Только после революции выяснилось, что Малиновский был провокатором, и письмо рабочих он передал не в "Правду", а в департамент полиции. Начальник московской охранки подполковник Мартынов доносил 11 декабря 1913 года в департамент полиции: "... упоминаемыми в приложении к означенному номеру рабочие Замоскворецкого района могут являться….далее перечисляются 16 человек, среди них, – "Есенин С." – Есинин <так!> Сергей Александрович, кр. Рязанской губ. и уезда, Кузьминской вол., села Константинова, 19 лет, корректор в типографии Сытина… Все эти лица ранее по делам отделения не проходили. Остальные лица до сего времени не установлены".
Подпись Сергея Есенина на письме-протесте доказывает сознательное его участие в революционной борьбе рабочих. Близость Сергея Есенина с большевистской молодежью проявилась также и в том, что он приезжал в коммуну в селе Крылатское (Кунцево близ Москвы).
Под видом летнего отдыха в 1913 и 1914 годы Георгий Пылаев, Михаил, Богоявленский, Валерьян Наумов снимали комнату в деревенской, избе где жили коммуной. Кроме них здесь жили и другие товарищи, в том числе Петр Цельмин и М.И. Лацис. Таких коммун в Крылатском было несколько.
Там собирались большевики, проводились нелегальные собрания, хранился печатный шрифт, держалась нелегальная литература. Многие профессиональные революционеры, скрывавшиеся от полиции, имели возможность жить в Крылатском.
В своих воспоминаниях "О работе в Московских группа РСДРП (большевиков) в период 1911–1915 года, Петр Цельмин пишет: "Крылатское летом стало революционным центром. Сюда по воскресеньям приезжали товарищи и на даче у т. Пылаева часто устраивались собрания".
Вспоминается такой случай. Один рабочий приехал в село Крылатское к своим товарищам, не зная точно, в каком доме они живут. По конспиративным соображениям он не мог обратиться к посторонним при розыске дома. Этот рабочий ходил мимо каждого дома и заглядывал в окна. Через окно одного дома он увидал газету "Правда" и решил, что здесь живут свои товарищи. Он открыл не запертое окно, залез в комнату, поел что нашел и лег спать. Приехавшие вечером с работы Михаил Богоявленский, Георгий Пылаев и другие с удивлением увидели на кровати спящего неизвестного парня. Они его разбудили и после выяснения, к кому он приезжал, смеялись, как он нашел их по газете. Все вместе дружно поужинали, после чего указали приезжему, куда ему идти.
Вместе с другими товарищами приезжал в Крылатское и Сергей Есенин. В книге "О подпольной работе Тверской группы РСДРП (б) в Москве в годы войны" Петр Цельмин пишет: "В коммуне в селе Крылатское в 1914 году были – Пылаев Георгий, Богоявленский Михаил, Валерьян Наумов, Лацис М.И., Цельмин Петр и другие.
Были Сережа Есенин, Николай Богоявленский".
В 1914 году, в Москве Сергей Есенин жил в одной комнате с молодым большевиком Георгием Николаевичем Пылаевым.
Вспоминая те годы, Петр Цельмин отмечает: "…Тов. Георгий Пылаев скоро провалился и был выслан. Осенью 1914 года т. Пылаев вернулся под чужим именем. Вместе с нынешним поэтом Сергеем Есениным остановился проживать под чужим именем где-то в Лефортове. Есенин считал себя социалистом-революционером, в партии не состоял, а т. Георгий взялся сделать из него большевика. Есенин нашу работу знал, нас не выдавал, а технически в работе еще помогал".
Война 1914 года грянула неожиданно и дала возможность царскому правительству мобилизовать реакционные силы, временно подавить революционное движение. На улицах и площадях, находившихся в стороне от центра, на окраинах города производились учения новобранцев, мобилизовались лошади, проходили войска. Черная сотня и полиция организовывали манифестации с иконами, портретами царя и царицы, с криками: "Долой бошей, долой швабов!".
Большевики с самого начала были против войны, разоблачали империалистическую и хищническую сущность войны. Московские большевики (Тверская группа) 20 июля (ст. стиль) 1914 г. собрались на даче Пылаева в Крылатском на тайное совещание, на котором разработали план демонстрации против войны и написали протест против войны с разъяснениями ее грабительского характера. Он начинался словами: "Братоубийственная война все разгорается и разгорается…".
Сергей Есенин знал о предполагавшейся демонстрации против войны и принимал в ней участие.
27 июля (ст. стиль) 1914 года в воскресенье около 4 часов дня на Екатерининской площади (теперь площадь Коммуны), под видом гуляющих, в одиночку и группами, собирались демонстранты. Постепенно площадь заполнялась, но масса демонстрантов по стратегическим соображениям держалась близ тротуаров и парка, чтоб по сигналу с красным флагом построиться в ряды. Среди демонстрантов был и Есенин.
Мальчишки, непременные участники всех демонстраций, проявили инициативу. Они обежали закоулки и дворы вокруг Екатерининской площади и сообщили организаторам демонстрации – Михаилу Богоявленскому и другим, что кругом прячутся полицейские и жандармы. Подтвердил сведения об окружении площади и большевик Тихомиров. Желая избежать кровопролития, большевики предложили демонстрантам разойтись.
Я с группой девочек (возраст 14-16 лет) стояли у школы (теперь здание Института путей сообщения). К нам подошел мой брат Николай и сказал: "Бегите скорее домой, площадь окружила полиция". Мы через Селезневскую улицу побежали домой на Антроповскую, а нам навстречу от Сущевской пожарной части уже мчались на лошадях городовые.
В те дни на Екатерининской площади полиция нагайками била людей, топтала их лошадьми. Среди демонстрантов были раненые, были произведены и аресты. Из организаторов демонстрации в этот день были арестованы Георгий Пылаев, брат Михаил и Валерьян Наумов.
В материалах департамента полиции сохранилось донесение Московской охранки о состоявшемся собрании большевиков 20 июля 1914 г., с перечислением многих участников и об организации демонстрации против войны. Начальник Московской охранки подполковник Мартынов пишет: "Лица эти неудержимо идут на активные противоправительственные выступления, поэтому для парализования этих предприятий всех арестовать".
Скрываясь от преследования полиции, многие из демонстрантов уехали из Москвы, уехал и Сергей Есенин.
В нашем доме Сергей Есенин больше не был. Георгий Пылаев, Михаил Богоявленский, Валерьян Наумов были осуждены Особым Совещанием 31 августа (ст. стиль) 1914 года и высланы из Москвы с запрещением проживать в Москве, Московской губернии, в Петрограде и других городах.
Но вскоре все они скрылись с места высылки, перешли на нелегальное положение и подпольно продолжали революционную борьбу.
В 1916 году я приезжала в Петроград по вызову брата Михаила, где он жил нелегально. Сергея Есенина я в Петрограде не видела, но слышала о нем от товарищей.
Знавшие Сергея Есенина большевики сохранили к нему хорошее товарищеское отношение, продолжали считать его своим товарищем. Михаил Богоявленский говорил, что все наносное и случайное у Сергея Есенина пройдет, и он найдет свое настоящее место в жизни.
В годы Гражданской войны погибли многие молодые большевики, знавшие и любившие Сергея Есенина, как товарища и друга. Погиб и мой брат Михаил. Активный участник Октябрьской революции в Москве, Михаил Богоявленский по заданию ЦК партии большевиков с марта 1918 года работал на Северном Кавказе под фамилией Власов. Он был членом Президиума ЦИК Северо-Кавказской республики1 и председателем ЧК. В октябре 1918 года во время контрреволюционного выступления изменника Сорокина2 и его клики были расстреляны члены ЦИК Северо-Кавказской республики, в их числе и Михаил Федосеевич Богоявленский-Власов. Его прах перезахоронен у Огня вечной славы на площади Ленина Пятигорска 5 ноября 1967 года.
В 1922 году, когда я была студенткой МГУ, в доме Герцена встретила уже известного поэта Сергея Есенина в окружении свиты. Внешне он был другой, иначе одет, другая манера держаться. Мы с ним разговорились, и я рассказала ему о гибели моего брата Михаила и о других товарищах.
Есенина торопили, но он продолжал расспрашивать меня о друзьях его юности, погибших в борьбе за революцию Больше с Сергеем Есениным я не встречалась. <…>
Светлая память о Сергее Есенине свято хранилась в нашей семье. Мы глубоко сожалели о безвременной смерти поэта.

[Света]

Вот заполучила наконец-то воспоминания Августы Миклашевской, отличные от тех что обычно печатают

..........

Познакомила меня с Есениным Никритина, актриса нашего театра. Помню, как Никритина появилась у нас в театре. Она приехала из Киева. Она была очень бедно одета. Черная юбочка, белая сатиновая кофточка-распашонка. На голове белый чепчик с оборочкой, с пришитыми по бокам локонами. После тифа у нее была обрита голова. В таком виде она читала на экзамене. Таиров и Якулов пришли от нее в восторг. Называли ее бердслеевской Саломеей. Она уже тогда очень хорошо читала стихи. И эта бердслеевская Саломея очаровала избалованного, изысканного Мариенгофа.
Вспоминается, как легко умели жить Никритина и Мариенгоф (и это, конечно, правильно). У них почти не на что было сесть, не из чего пить, есть. Они, не задумываясь, приглашали к себе Книппер, Качалова, Андрееву, Коонен, Таирова.
Никритина на рождение Коонен дарила самый обычный кофейник. Ведь для этого тоже нужен был своего рода талант. А как Никритина талантливо смогла заставить Мариенгофа до конца жизни пройти с ней, взявшись за руку, приручая его к дому. Но как только она замечала, что Мариенгофу становится скучно, она говорила: «Надоело сидеть дома, давай ходить по ресторанам». У меня такого таланта не было. Я немножко все углубляла, может, больше, чем нужно.
Как-то днем я и Никритина шли в театр. Навстречу нам быстро шел С. Есенин, бледный, сосредоточенный. Она его окликнула. Поздоровался, сказал: «Иду мыть голову. Вызывают в Кремль»[1] меня почти и не взглянул. Никритина засмеялась: «Во всех торжественных случаях он моет голову». У него были красивые волосы, золотые, пышные. Это было в конце лета 1923 г. после его возвращения из поездки за границу с Дункан.
Сложное тогда было время. Бурное, противоречивое. Все кипело. Мысли, чувства, желания. Спокойствия ни в чем не было. Во всех концах Москвы: в клубах, в кафе, в театрах выступали самые разнообразные поэты, писатели, художники, режиссеры. Происходили диспуты на самые разнообразные темы. Было много надуманного нездорового. Сложная была жизнь и у Сергея Есенина, и творческая, и личная. Все навязанное, наносное столкнулось с его настоящей сущностью, с настоящим восприятием всего нового. И тоже и бурлило и кипело. Жизнь его шла сумбурно.
Я часто бывала у Никритиной. У них-то по-настоящему и встретилась с Есениным. Вернувшись из-за границы, Есенин жил в одной квартире с ними.
В один из вечеров Есенин повез меня в мастерскую Коненкова. Коненкова в мастерской не было. Была его жена. Мы вошли в студию. Сергей сразу затих и весь сиял. Про него часто говорили, что он грубый, крикливый, скандальный. Потом я заметила, что он всегда радовался, когда сталкивался с настоящим искусством. Иногда очень бурно, а иногда тихо, почти благоговейно. И когда потом я прочитала его стихотворение «Пушкину», — я вспомнила этот вечер.
Обратно шли пешком. Долго бродили по Москве. Он был счастлив, что вернулся домой, в Россию. Радовался всему как ребенок, трогал руками дома, деревья. Уверял, что все, даже небо и луна, у нас другие, чем там. Говорил, как ему трудно было за границей и вот он все-таки удрал. Он в Москве!
Целый месяц мы встречались ежедневно. Мы очень много бродили по Москве. Ездили за город. И там подолгу гуляли. «И помню осенние ночи, березовый шорох теней, пусть дни тогда были короче, луна нам светила длинней...» Это был август, ранняя, золотая осень... Под ногами сухие, желтые листья. Как по ковру бродили по дорожкам и лугам... И тут я увидела, как Есенин, любит русскую природу, как он счастлив, что вернулся на родину. Я поняла, что никакая сила не могла оторвать его от России, от русских людей, от русской природы, от русской жизни, какой бы она трудной ни была.
- Я с вами как гимназист, — тихо, с удивлением говорил мне Есенин и улыбался.
Часто встречались в кафе поэтов на Тверской. Сидели вдвоем тихо разговаривали. Есенин, трезвый, был даже застенчив. Много говорили о его грубости с женщинами. Но я ни разу не почувствовала и намека на грубость. Он мог часами сидеть смирно возле меня.
Комната моя была похожа на рощу из астр и хризантем, которые он постоянно приносил мне.
Помню, как первый раз он пришел ко мне. Помню, как я сидела в кресле. Помню, как он сидел на ковре у моих ног, держал мои руки и говорил: «Красивая, красивая...»
Как-то сидели в отдельном кабинете ресторана «Медведь»: Никритина, Мариенгоф, Есенин и я. Мне надо было позвонить по телефону. Есенин пошел со мной в будку. Он обнял меня за плечи. Это было впервые. Я ничего не сказала, я только повела плечами, освобождаясь из его рук. Когда вернулись, Есенин сидел притихший, задумчивый. Сказал: «Я буду писать вам стихи». Мариенгоф смеялся: такие же, как Дункан? — «Нет, ей я буду писать нежные».
Первые стихи, написанные мне: «Заметался пожар голубой, позабылись родимые дали. В первый раз я запел про любовь, в первый раз отрекаюсь скандалить», были напечатаны в журнале «Красная Нива».
Есенин позвонил мне и с журналом ждал в кафе. Я опоздала на час. Задержалась на работе. Когда я пришла, он впервые при мне был не трезв. В этот день час для него был слишком большим сроком. И впервые при мне был скандал. Он торжественно, стоя, подал мне журнал. Мы сели, за соседним столом что-то громко сказали по поводу нас. Есенин вскочил... Человек в кожаной куртке схватился за наган. К удовольствию окружающих, начался скандал. Казалось, с каждым выкриком Есенин все больше пьянел. Я очень испугалась за него. Вдруг неожиданно, неизвестно откуда появилась сестра его — Катя. Мы обе взяли его за руки. Он посмотрел нам в глаза и улыбнулся. Мы увезли его и уложили в постель.
Есенин заснул, а я сидела и плакала. Вошедший Мариенгоф утешал меня: «Ух, вы, гимназистка! Вообразили, что сможете его переделать. От вас он все равно побежит к проститутке».
Я понимала, что переделывать его не надо, просто нужно помочь
ему быть самим собой. Я не могла это сделать. Слишком много времени и приходилось мне тратить, чтобы зарабатывать на жизнь моего семейства. О моих затруднениях Есенин ничего не знал. Я зарабатывала концертами.
Мы продолжали встречаться, но не каждый день. Начались репетиции в театре «Острые углы». Чаще всего встречались в кафе. Каждое новое стихотворение он тихо читал мне.
В стихотворении «Ты такая ж простая, как все...» больше всего самому Есенину нравились строчки: «Что ж так имя твое звенит, словно августовская прохлада». Он радостно повторял их.
Как-то сидели в «Пегасе»: Есенин, я и подсевший к нам С. Клычков. Есенин читал только что напечатанные стихи: «Дорогая, сядем рядом, поглядим в глаза друг другу, я хочу под кротким взглядом слушать чувственную вьюгу».
Клычков похвалил, но сказал, что оно заимствовано. Есенин удивился: «Разве был такой поэт, я не знал». А минут через десять стал читать стихи и хитро улыбался.
Он очень хорошо знал литературу. С большой любовью говорил о Лескове, о его замечательном русском языке. Взволнованно говорил о засорении русского языка, о страшной небрежности к правильному русскому языку. Он был очень литературно образованным человеком. И было непонятно, когда и как он стал таким, несмотря на свою сумбурную жизнь. Много стихов и даже прозу знал наизусть.
Помню, сидели в кафе: Михаил Кольцов, Кармен, Есенин, какая-то очень красивая женщина в большой шляпе и я. Есенин очень волновался, опять говорил о засорении русского языка. Читал Пушкина, Гоголя, Лескова.
Вспоминается добрая улыбка Михаила Кольцова, какое-то бережное отношение к Есенину.
3-го октября 1923 года, в день рождения Есенина, я зашла к Никритиной. Мы все вместе с Сергеем должны были идти в кафе. Там внизу, в отдельном кабинете, собирались торжественно праздновать этот день. Но еще накануне он пропал и его везде искали. Шершеневич случайно увидел его на извозчике (на Тверской) и привез домой. Он объяснил свое исчезновение тем, что мама мучилась еще накануне, с вечера. Сестра Катя увела его, не показывая нам.
Читая «Роман без вранья» Мариенгофа, я подумала, что каждый случай в жизни, каждый поступок, каждую мысль можно преподнести в искаженном виде. И вспомнилось мне, как в день своего рождения, вымытый, приведенный в порядок после бессонной ночи, вышел к нам Есенин в крылатке и в широком цилиндре, какой носил Пушкин. Вышел и сконфузился. Взял меня под руку, чтобы идти, и тихо спросил: «Это очень смешно? Но мне так хотелось хоть чем-нибудь быть на него похожим». И было в нем столько милого, детского, столько нежной любви к Пушкину. И, конечно, ничего кичливого, заносчивого, о чем писал Мариенгоф, этого не было.
За большим длинным столом сидело много разных его друзей, и настоящих, и мнимых. Был Воронский.
Мне очень хотелось сохранить Есенина трезвым на весь вечер. И я предложила всем желающим поздравить Есенина чокаться со мной: «Пить вместо Есенина буду я».
Это всем понравилось, и больше всех самому Есенину. Он остался трезвым и очень охотно помогал мне «передергивать» и незаметно
выливать вино. Мы сидели с ним рядом на каком-то возвышении. Было очень хорошо. Неожиданно подошла молодая девушка с бутылкой. Истерично крикнула несколько раз: «Пей!» Он отстранил ее рку. Она подошла и плеснула в него вином. Закатила истерику и упала. Я сказала, чтобы ее вынесли [в комментариях – это была Н. Вольпин].
Настроение испортилось. Кто-то из женщин сказал, что она беременна.
Есенин пошел меня провожать. Зашел со мной в мою комнату. Я положила его на свою кровать. Кроватку сына, еще уходя, вынесла в комнату сестры. И сама ушла к ней. Уходя, я тихо поцеловала его, руками дотронулась до его волос. «Теперь я совсем пропал...» — и сам не шевельнулся.
Когда я утром пришла его звать завтракать, я поняла, что я его очень обидела. Не надо было приводить его к себе.
Он сидел на кровати, такой расстроенный, сконфуженный, а за столом сидел, не зная, что ему делать. Долгое время мы не встречались.
Как-то сидели в кафе: я, Никритина, Мариенгоф. Ждали Есенина, но его не было. Вдруг он неожиданно появился внизу. Прошел прямо в середину. Бледный, глаза тусклые. Долго всех оглядывал. Может, и не увидел нас. А может, и увидел...
В кафе стало тихо. Все ждали, что будет. Он чуть улыбнулся и сказал: «А скандалить пойдем к Маяковскому», — и ушел.
Я знала, что его все больше и больше тянет к Маяковскому, но что-то еще мешает.
С Маяковским я встречалась несколько раз почти мельком, но у меня осталось чувство, что он умеет внимательно и доброжелательно следить за человеком. В жизни он был другой, чем на эстраде. Я жила вдвоем с сыном. Как-то рано вечером сидела у себя на кровати и что-то шила сыну. В дверь постучали и вошел Маяковский (он приходил за чем-то к Форрейгеру). Попросил разрешения поговорить по телефону.
- Вы Миклашевская? - Я.
- Встаньте, я хочу посмотреть на вас.
Он сказал это так просто, серьезно, что я спокойно встала.
- Да, - сказал он.
Поговорил немного о театре и, так и не дотронувшись до телефона, ушел. И хотя он ни звука не сказал о Есенине, я поняла, что его интересовала только потому, что мое имя было как-то связано с Есениным. Он думал о нем. Маяковского волновала судьба Есенина. Второй раз, увидев меня в антракте на каком-то спектакле, подошел, поздоровался и сказал:
— Дома вы гораздо интересней. А так я бы мог пройти мимо и не
заметить вас.
Режиссер Форрейгер предложил мне за какой-то соблазнительный паек участвовать в его концертах. В Доме журналистов на Никитском бульваре. Приготовил со мной акробатический танец.
Когда я вышла на сцену в розовой пачке, я увидела Маяковского Он стоял, облокотившись на эстраду. У него были грустные глаза, я танцевала и чувствовала, что ему жалко меня.
Кое-как закончив свой танец, я сказала Форрейгеру: «К черту твой паек! Больше я выступать не буду».
В последний раз я видела его <Маяковского> в 1926 г. перед моим отъездом на работу в Брянский театр.
Я сидела за столом в ресторане Дома актеров. Маяковский быстро подошел, почти лег на стол, протянул свои большие руки, не обращая никакого внимания на сидящих со мной Лащилина, Гутмана и Кошевского. Поцеловал мне руку и опять очень серьезно: «А все-таки вы очень интересная женщина».
Многие «друзья» Есенина мне очень не нравились. Они постоянно твердили ему, что его стихи, его лирика никому не нужны. Прекрасная поэма «Анна Онегина» вызвала у них ироническое замечание: «Еще нянюшку туда, и совсем Пушкин».
Они знали, что для Есенина нет боли сильней, <чем> думать, что его стихи не нужны. И «друзья» наперебой старались усилить эту боль. Трезвый Есенин им был не нужен. Когда он пил, вокруг него все ели и пили на его деньги. Друзей, даже и непьющих, устраивали легендарные скандалы Есенина. Эти скандалы привлекали любопытных в кафе.
Несколько раз Есенин водил меня с собой в редакции. Познакомил меня с Михаилом Кольцовым, с О. Литовским и его женой, с Борисовым. Это были люди совсем другие, чем многие его «друзья». С ними можно было просто, без предубеждения, интересно разговаривать. Был курьезный случай, когда я единственный раз в жизни использовала свое знакомство с журналистами. Театр «Острые углы» открылся инсценировкой рассказа Мопассана «Дом мамаши Телье». На генеральную репетицию Кошевский пригласил чуть ли не всех критиков, существующих в Москве. Я не была занята в спектакле и сидела в зрительном зале. Спектакль был плохой, неинтересный, и я понимала, что ни одного хорошего слова нельзя написать о нем. Но чтобы театр не умер, не открывшись, я попросила Михаила Кольцова сделать так, чтобы совсем не было рецензий. Кольцов засмеялся, а Кошевский потом удивлялся, почему никто ничего не написал о премьере. В этом же театре я играла в инсценировке по рассказу О. Генри «Кабачок и роза». Неожиданно для Есенина я играла женщину, абсолютно не похожую на себя в жизни. Ему доставило удовольствие и это, и образ женщины, которую я играла. За кулисы прислал мне корзину цветов и маленькую записку: «Приветствую и желаю успеха. С. Есенин. 27/Х-23 г.» Но из нашего театра так ничего и не получилось. У нас не было репертуара. Никритина и Мариенгоф в один прекрасный день не пришли на репетицию. Никритина вернулась в Камерный театр, когда он приехал. Мариенгоф и свою пьесу «Вавилонский адвокат» передал Таирову. Играли в ней Никритина и Позоева. После чего театр «Острые углы» перестал существовать.
Когда вернулся Камерный театр, я нигде не увидела своей фамилии, ни в назначенных репетициях, ни в очередных спектаклях. Я не пошла разговаривать с Таировым, Таиров не вызвал меня. Я несколько дней походила в театр и перестала. Но плохо мне было очень. Если я издали видела Таирова или кого-нибудь из театра, переходила на другую сторону. Мне никогда и в голову не приходило, что я буду вне Камерного театра. Потом я, конечно, поняла, что решать свою судьбу в театре нельзя лирически. Да и Таирова я затрудняла. Он часто выручал меня, когда хотели в какой-нибудь роли наклеить нос или надеть парик, который мне не шел. Он мужественно отменял все эти «дружественные советы». И все-таки, когда А. В. Луначарский вызвал меня в Наркомпрос и, выслушав меня, сказал, что в три дня вернет меня в театр, я опять сделала глупость. Я отказалась, сказав, что я могла бы вернуться в театр только тогда, если бы этого захотел сам Таиров.
Вернул меня Ал<ександр> Як<овлевич> только осенью 1943 года. Очень не понравился мне самый маститый друг Есенина Клюев. По просьбе Есенина, Клюев приехал в Москву повидаться со мной. Когда мы пришли в кафе, Клюев уже ждал нас с букетом цветов. Встал навстречу. Весь какой-то елейный. Волосы прилизаны. В сюртуке, в сапогах. Весь какой-то ряженый, во что-то играющий. Поклонился мне до земли и заговорил елейным голосом. Мне было непонятно, что было общего у Сергея с Клюевым, да и с Мариенгофом, которого он очень любил. Такие они все были разные. Оба они почему-то покровительственно поучали Сергея, хотя он был неизмеримо глубже и Умнее их. Клюев опять заговорил, что стихи Есенина сейчас никому не нужны. Это было самым страшным, самым тяжелым для Есенина, и все-таки Клюев продолжал твердить о ненужности его поэзии. Договорился до того, что, мол, Есенину остается только застрелиться.
Мы друг другу очень не понравились. Многие из друзей не любили меня. Говорили, что со мной скучно. Когда мы с Есениным сидели в кафе, у нас на столе никогда не было бутылок.

В один из свободных вечеров большой компанией сидели в кафе: Гутман, Кошевский, Типот. Есенин был трезвый, веселый. Разыскивая меня, пришел туда и отец моего сына. Все его знали и усадили за наш стол. Через секунду Есенин встал и вышел. Вскоре вернулся огромным букетом цветов. Молча положил мне на колени, приподнял шляпу и ушел. Мне хотелось встать, пойти за ним все равно куда. Я выждала какую-то минуту, другую и поняла, что опять что-то бессмысленно сломала в себе.
Есенин подолгу пропадал и опять появлялся. Неожиданно, окруженный какими-то людьми. Приходил за кулисы. На репетиции смирно сидел. Чаще все бросали репетировать и просили его читать стихи.
Новый год (1924) встречали у актрисы Камерного театра Лизы Александровой. Мариенгоф, Никритина, Соколов, актер Кам. театра. Позвонила Дункан. Звала Лизу и Соколова приехать к ней встречать Новый год. Лиза ответила, что приехать не могут. «Мы не одни, а ты не захочешь к нам приехать, у нас Миклашевская».
— Миклашевский? Очень хочу. Сейчас приеду.
Я впервые увидела Дункан близко. Это была крупная женщина, хорошо сохранившаяся. Я, сама высокая, смотрела на нее почти снизу вверх. Своим неестественным театральным видом она поразила меня. На ней был прозрачный хитон, бледно-зеленый, с золотыми кружевами. На ногах золотые сандалии и кружевные чулки. На голове зеленая чалма, с разноцветными камнями. На плечах не то плащ, не то ротонда, бархатная, зеленая, опушенная горностаем. Не женщина, а какой-то очень театральный король. Мы встали, здороваясь с ней. Она смотрела на меня и говорила:
— Ти отнял у меня мой муж.
У нее был очаровательный, очень мягкий акцент. Села она возле меня и все время сбоку посматривала:
— Красиф? нет... не очень красиф. Нос красиф? У меня тоже нос красиф. Приходить ко мне на чай, а я вам в чашку яд, яд положу, - мило улыбалась она мне. — Есенин в больнице, вы должны носить ему фрукты, цветы. — И вдруг неожиданно сорвала с головы чалму.
— Произвел впечатление на Миклашевскую, теперь можно бросать! — И чалма, и плащ полетели в угол.
После этого она стала проще, оживленнее.
— Вся Европа знайт, что Есенин мой муж и вдруг «первый раз запел про любоф» — вам, нет, это мне! Там есть плохой стихотворень «Ты такая простая, как все» — это вам. — И опять: — Нет, не очень красив.
Болтала она много, пересыпая французские фразы русскими словами. То о том, как Есенин за границей убегал из отеля, то о том, как во время ее концертов, танцуя (напевала Шопена), она прислушивалась к его выкрикам, то как белогвардейские офицеры-официанты в ресторане пытались упрекать за то, что он, русский поэт, остался с большевиками. <...>
...Когда Мариенгоф и Никритина были за границей и долго не возвращались, Есенин пришел ко мне и попросил:
- Пошлите этим дуракам деньги, а то им не на что вернуться. Деньги я дам, только чтобы они не знали, что это мои деньги.
Кажется, послала деньги Галя.
Как-то ворчал, что сам Мариенгоф ходит в шубе, в бобровой шапке, а жена ходит в короткой кофтенке и открытых прюнелевых туфельках. Возмущался, что Мариенгоф едет в Ленинград в мягком вагоне, а Никритина в жестком.
Я знала, что есть Галя, которая, как, усмехаясь, говорит Мариенгоф, «спасает русскую литературу».
Галя, она была красивая, умная.
Когда читаешь у Есенина: «Шаганэ ты моя, Шаганэ! Там, на севере, девушка тоже, на тебя она очень похожа, может, думает обо мне, - Шаганэ ты моя, Шаганэ!» — вспоминается Галя...
Темные две косы, смотрит внимательными глазами, немного исподлобья. Почти всегда сдержанная, закрытая улыбка. Сколько у нее было любви, силы казаться спокойной.
Она находила в себе силу устранять себя и сейчас же появляться, если с Есениным стряслась какая-нибудь беда. Когда он пропадал, она умела находить его.
Последнее время он все больше походил на очень усталого человека.
Как-то вечером пришел ко мне с Приблудным. Приблудный сел на диван и сейчас же заснул. Сергей был очень возбужден, будил его:
- Как ты смеешь спать, когда у нее такая бледность!
Он рывком, неожиданно открывал дверь. Ему все казалось, что кто-то подслушивает. Напротив моей комнаты жил студент. Он вытянул из своей комнаты. Есенин вошел к нему в комнату.
Я попросила Приблудного позвонить Гале и попросить ее приехать. Мой сын уже спал, и я очень боялась, что его разбудят и напугают. Она сейчас же приехала.
Он не знал, что она приехала по моей просьбе, и еще больше разволновался.
- Ты мой лучший друг, но ты мне сейчас не нужна.
Галя все так же сдержанно улыбалась:
- Сергей Александрович, вы очень некрасивый сейчас.
Он сразу затих, подошел к зеркалу и стал причесываться, Галя помогла ему одеть шубу и увезла его.
Есенин послал мне с поэтом Приблудным «Москву кабацкую» надписью: «Милой Августе Леонидовне со всеми нежными чувства ми, выраженными в этой книге». В книге был цикл «Любовь хулига на» — Августе Миклашевской. Приблудный надолго задержал книгу Галя Бениславская заставила его принести ее мне и потом пришла проверить. Было еще и письмо от Есенина. Приблудный извинялся что он его отдал Толстой. Так я и не получила этого письма .
4-го октября 1924 года меня разбудила сестра в 8 ч<асов> утра. Сказала: — Пришел Есенин.
Я быстро встала, набросила халат и вышла к нему. Мы уже встречались очень редко, но тревога была еще сильней.
Я почти ничего не знала о нем. С Никритиной не встречалась.
Есенин стоял бледный, похудевший.
— Сегодня мой день рождения. Вспомнил этот день в прошлом году и пришел к вам поздравить... Меня посылают в Италию лечиться. Поедемте со мной. Я поеду, если вы поедете.
Вид у него был измученный, больной. Голос хриплый. По-видимому, он всю ночь где-то бродил.
Неожиданно ввалился бородатый, злющий извозчик и грубо требовал ехать дальше. Я хотела заплатить и отпустить его. Но Сергей побледнел еще больше и стал выворачивать из всех карманов скомканные деньги и требовал, чтобы извозчик ждал. Тот продолжал скандалить. Есенин вытолкал его, и скандал еще сильнее разгорелся на улице.
Сергей держал под уздцы лошадь и свистел в три пальца. А озверевший извозчик с кулаками лез на него.
Сначала я звала Сергея в форточку, а потом выбежала на улицу. И, когда удалось заглянуть ему в глаза, он улыбнулся, взял меня за руку и спокойно вошел в дом. И опять заговорил об Италии.
— А в Италии вы тоже будете устраивать такие серенады под моими окнами?
Но все-таки я потом просила отца моего сына отпустить меня на год. Позаботиться о сыне, пока меня не будет. Но оставлять сына него нельзя было. Да и не мог он этого понять. Когда Камерный театр ехал за границу, он сказал:
— Это только отсюда кажется, что в Париже интересно. Ведь я там был несколько раз, и ничего особенного там нет.
Он не понимал, что для меня дело было не в Париже, а в театре Так и теперь дело было вовсе не в Италии...
В то утро я пошла провожать Сергея. Мне не хотелось отпускать его неизвестно куда.
У него не было своей комнаты. Одно время он жил в одной квартире с Мариенгофом. Но когда у них родился ребенок, Есенин опять стал скитаться. Я хотела отвезти его к Гале.
Мы шли по улице, и был у нас нелепый вид. У него на затылке цилиндр (очевидно, опять надел ради дня рождения). Из-под цилиндра клок волос, все еще красивых. На одной руке лайковая перчатка. Я с непокрытой головой, в накинутом пальто на халат, в туфлях на босу ногу.
Но Сергей перехитрил меня. Довел до цветочного магазина, купил огромную корзину хризантем и отвез меня домой. — Извините за шум, — и ушел неизвестно куда.
Потом опять неожиданно пришел на Малую Никитскую и повез меня куда-то...
За кем-то мы заезжали, ехали дальше куда-то на окраину Москвы. Сидели в комнате с низким потолком, с небольшими окнами. Как сейчас вижу стол посреди комнаты. Самовар. Мы сидим вокруг стола.
На окне сидела какая-то женщина, кажется, ее звали Анна... Есенин стоял у стола и читал свою последнюю поэму «Черный человек». Он всегда очень хорошо читал свои стихи, но в этот раз было даже страшно. Он читал так, как будто нас никого не было, и как будто «Черный человек» находился здесь.
Я видела, как ему трудно, плохо. Как он одинок. Понимала, что мы виноваты перед ним: и я, и многие, ценившие и любившие его. Никто из нас не помог ему по-настоящему. Он тянулся к нам, шел к нам. С ним было трудно, и мы отходили в сторону, оставляя его одного.
Каждый раз, встречаясь с Галей, я восхищалась ее внутренней силой, душевной красотой. Поражала ее огромная любовь к Есенину, которая могла так много вынести, если это было нужно ему.
Как только появлялось его новое стихотворение, она приходила и спрашивала, сияющая: «Читали?»
Когда было напечатано «Письмо к женщине», она опять спросила: «Читали? Как хорошо!» И только когда Есенин женился на Толстой, Галя устранилась совсем и куда-то уехала. В самые страшные часы возле Есенина не было Гали, — и он погиб.
В последний раз я видела Есенина в ноябре 1925 года, перед тем, как он лег в больницу. Был болен мой сын. Я сидела возле его кроватки и читала ему книгу. Неожиданно вошел Есенин, и когда увидел меня возле сына, прошел тихонько и зашептал:
— Я не буду мешать.
Сел в кресло и долго молча смотрел на нас. Потом встал, подошел к нам.
— Вот все, что мне было нужно, — сказал он и пошел. В дверях остановился:
— Я ложусь в больницу, приходите ко мне.
Я ни разу не пришла. Я многого не знала и не знала о его разладе с Толстой. Больше я его не видела. <...>
<1960>

[Margo]

Ух, вы, гимназистка! Вообразили, что сможете его переделать. От вас он все равно побежит к проститутке

Чтооооо??? Повтори-ка еще раз, Толя!! Так бы и врезала.

— Красиф? нет... не очень красиф. Нос красиф? У меня тоже нос красиф. Приходить ко мне на чай, а я вам в чашку яд, яд положу

Вот это Дуня отожгла!

Разыскивая меня, пришел туда и отец моего сына. Все его знали и усадили за наш стол. Через секунду Есенин встал и вышел. Вскоре вернулся огромным букетом цветов. Молча положил мне на колени, приподнял шляпу и ушел. Мне хотелось встать, пойти за ним все равно куда. Я выждала какую-то минуту, другую и поняла, что опять что-то бессмысленно сломала в себе.

Боже мой! Ну когда же Гутя перестанет тормозить!... Ни цветами, ни стихами ее не возьмешь. Ужас, а не женщина.

увидев меня в антракте на каком-то спектакле, подошел, поздоровался и сказал:
— Дома вы гораздо интересней. А так я бы мог пройти мимо и не
заметить вас.

Звезда Камерного Театра из которого ее уволил Таиров. К теме о книге Ваксберга "Любовь и коварство", которую думает купить Данита.

[Мила]

Помню, как первый раз он пришел ко мне. Помню, как я сидела в кресле. Помню, как он сидел на ковре у моих ног, держал мои руки и говорил: «Красивая, красивая...»

Ой, ну Гютя, прям ничем ее не проймешь.
такие слова какие стихи ей посвятил, а она ни в какую

Неожиданно подошла молодая девушка с бутылкой. Истерично крикнула несколько раз: «Пей!» Он отстранил ее рку. Она подошла и плеснула в него вином. Закатила истерику и упала. Я сказала, чтобы ее вынесли [в комментариях – это была Н. Вольпин].

Странно, почему Вольпин про этот эпизод не упомянула в своих воспоминаниях

— Приходить ко мне на чай, а я вам в чашку яд, яд положу, - мило улыбалась она мне

Интересно, она сказала это всерьез?

— Вся Европа знайт, что Есенин мой муж и вдруг «первый раз запел про любоф» — вам, нет, это мне! Там есть плохой стихотворень «Ты такая простая, как все» — это вам.

Юмористка!Да уж, с ней не заскучаешь

[Мила]

Я вот случайно нашла такие воспоминания. Если эта статья уже была где-то выложена (я, например, не видела), то удалите мой пост.



И. Н. РОЗАНОВ. ВОСПОМИНАНИЯ О СЕРГЕЕ ЕСЕНИНЕ
Иван Никанорович Розанов (1874-1959) - литературовед, историк русской поэзии, автор большого числа работ о русских поэтах XVIII-XX вв. Он познакомился с Есениным в 1920 году и часто встречался с ним в 1920-1921 годах. Сохранились две книги с дарственными надписями Есенина: "Исповедь хулигана". М., 1921 - "Ивану Никаноровичу Розанову. С. Есенин. 1921" и сб. "Звездный бык". М., Имажинисты, 1921 - "Ивану Никаноровичу с приязнью С. Есенин. 26 февраля 1921" (Библиотека русской поэзии И. Н. Розанова. М., 1975, с. 155 и 243).

Я не принадлежу к тем, кто был с Есениным на "ты", звал его Сережей и великолепно знал всю подноготную, всю его частную и домашнюю жизнь. И никогда я особенно не сетовал, что нет у меня неодолимой страсти непременно разбираться в закулисных интригах, заглядывать в чужие спальни. Я всегда думал, что есть известные границы, что можно говорить о писателе и чего не надо, не следует. Дела поэта - это прежде всего стихи его. Все остальное - постольку поскольку. Знание обыденной домашней обстановки может в некоторых случаях пояснить его творчество, но чаще только мешает, заслоняя главное, существенное и неповторимое, второстепенным, обыденным и заурядным.

Мои отношения к Есенину, как к человеку и к поэту, были живые, а все живое изменяется. Я с самого начала, как только о них узнал, стал ценить его стихи, но несколько предубежденно вначале относился к нему как к человеку, потому что замечал грим, позу. И не особенно стремился познакомиться с ним. Этим следует объяснить тот странный на первый взгляд факт, что я совершенно не помню, как и при каких обстоятельствах я в 1920 году познакомился с ним лично. Но когда познакомился, прежнее предубеждение против него стало быстро исчезать. Каждый писатель немного актер. Грим, поза - это главным образом для зрительного зала, а я попал в число тех привилегированных зрителей, которых в антракты пускают на сцену. В личных отношениях Есенин оказался милым, простым и совершенно очаровал меня.

В Риме в кинематографе в 1907 году случилось мне видеть историю из жизни русских революционеров. Тут были и тайные совещания заговорщиков, и покушение на жизнь важной особы, и внезапный обыск, и одиночное заключение, наконец - высший момент нервного напряжения публики - бегство из тюрьмы на лихой тройке и неизбежная погоня. Была дана настоящая русская зима, великолепно ложились колеи на рыхлом снегу, тройка неслась, "бразды пушистые взрывая". Но одна подробность в этой истории из жизни русских революционеров с самого начала особенно бросалась в глаза и вызывала улыбку у русского зрителя: все революционеры одеты были совершенно одинаково - в русские кучерские костюмы, острижены все были в кружок, револьверы заткнуты за кушаки.

Этот римский кинематограф и этот наряд пришли мне на память, когда я в первый раз увидел Есенина.

В Москве такого поэта еще не знали. Начинался 1916 год, последний дореволюционный. В воздухе еще стоял угар войны. Национализм, подогреваемый войной и большею частью воинствующий, был одним из самых заметных мотивов в поэзии того времени.

21 января 1916 года я узнал, что в Москву приехал Николай Клюев и вечером будет выступать в Обществе свободной эстетики. Я не очень любил это общество и почти никогда там не бывал, но Клюева мне хотелось послушать и посмотреть. Уже четыре года, как он обратил на себя всеобщее внимание. Он уже успел выпустить три книги стихов, и я был ими очень заинтересован.

Собрание Общества свободной эстетики на этот раз происходило в помещении картинной галереи Лемерсье на Петровке. Я прибыл в назначенное время, но тут всегда запаздывали, и я долго слонялся по залам, увешанным картинами, терпеливо ожидающими себе покупателей. Галерея Лемерсье была чем-то вроде художественно-комиссионной конторы. Потом я очутился в одной из последних комнат, где расставлены были стулья рядами и собралось уже порядочно публики. Я нашел знакомых, с которыми ранее уговорился встретиться. Стали дожидаться вместе. Наконец раздался шепот: "Приехал!"

И вот между пиджаками, визитками, дамскими декольте твердо и уверенно пробирается Николай Клюев. У него прямые светлые волосы; прямые, широкие, спадающие, "моржовые" усы. Он в коричневой поддевке и высоких сапогах. Но он не один: за ним следом какой-то парень странного вида. На нем голубая шелковая рубашка, черная бархатная безрукавка и нарядные сапожки. Но особенно поражали пышные волосы. Он был совершенно белоголовый, как бывают в деревнях малые ребята. Обыкновенно позднее такие волосы более или менее темнеют, а у нашего странного и нарядного парня остались, очевидно, и до сих пор. Они были необычайно кудрявы.

Распорядитель объявил, что стихи будет читать сначала Клюев, потом... последовала незнакомая фамилия. "Ясенин" послышалось мне. Это легко осмысливалось: "Ясень", "Ясюнинские"... И когда через полгода я купил только что вышедшую "Радуницу", я не без удивления увидал, что фамилия автора начинается с "е" и что происходит она не от "ясень", а от "осень", по-церковнославянски "есень".

Сначала Клюев читал большие стихотворения, что-то вроде современных былин, потом перешел к мелким, лирическим. Помню, как читал он свой длинный "Беседный наигрыш. Стих доброписный". Содержание было самое современное:

Народилось железное царство
Со Вильгельмищем, царищем поганым. -
У него ли, нечестивца, войска - сила,
Порядового народа - несусветно...

Клюев поражал своею густою красочностью и яркою образностью.

Очередь за другим поэтом. Он также начал с эпического. Читал о Евпатии Рязанском. Этой былины я нигде потом в печати не видел и потому плохо ее помню. Во всяком случае, тут не было того воинствующего патриотизма, которым отличались некоторые вещи Клюева. Если тут и был патриотизм, то разве только краевой, рязанский. Потом Есенин перешел к мелким стихам, стихам о деревне. Читал он их очень много, разделял одно от другого короткими паузами, читал, как помнится, еще не размахивая руками, как было впоследствии. "Жарит, как из пулемета", - сказал мой сосед слева. Большинство прочитанного поэтом вошло потом частью в "Радуницу", частью в "Голубень".

- Это что-то вроде Кольцова или Некрасова, которых я терпеть не могу! - сказала моя соседка справа, художница-футуристка, щеголявшая своей эксцентричностью.

Потом был перерыв, потом опять читали в том же порядке. В перерыве и по окончании в гардеробной слушатели обменивались впечатлениями о стихах и о наружности поэтов. Сосед мой слева, поклонник Тютчева, одобрял Клюева:

- Какая образность! Например: "солнце-колокол". Помните у Тютчева: "Раздастся благовест всемирный победных солнечных лучей".

Другой поэт, деревенский парень, ему не понравился.

Еще резче отнеслась к нему моя соседка справа, художница. Когда на лестнице к ней подошел Клюев, с которым она уже была раньше знакома, и спросил: "Ну как?", она с дерзостью избалованной женщины отвечала:

- Сначала я слушала, а потом перестала: ваш товарищ мне совсем не понравился.

- Как? Такой жавороночек? - И в тоне Клюева послышалась ласковость к своему "сынку" и сожаление.

- Впрочем, о вкусах не спорят,- смягчила свою резкость художница. - Может быть, кому-нибудь другому он и пришелся по вкусу.

Впоследствии, глядя на Есенина, я не раз вспоминал это определение Клюева: "жавороночек".

Но среди слушателей раздавались и голоса, отдававшие предпочтение безвестному до сих пор в Москве Есенину перед гремевшим в обеих столицах Клюевым. Я жадно прислушивался к этим толкам. Мне лично Клюев показался слишком перегруженным образами, а местами и прямо риторичным. Нравились отдельные прекрасные эпитеты и сравнения, но ни одно стихотворение целиком. Есенина я, как и многие другие, находил проще и свежее. Тут были стихотворения, понравившиеся мне целиком, например "Корова", где уже сказалась столь характерная для позднейшего Есенина нежность к животным. "Песня о собаке", написанная на однородную тему, конечно, лучше, но и здесь типичный мотив: "Для зверей приятель я хороший".

Не дали матери сына,
Первая радость не впрок.
И на колу под осиной
Шкуру трепал ветерок.

Кажется, в первый раз в русской литературе поэт привлекал внимание к горю коровы.

Еще более произвело на меня впечатление "В хате" ("Пахнет рыхлыми драченами..."), а особенно три последние строчки:

От пугливой шумоты,
Из углов щенки кудлатые
Заползают в хомуты.

И ночью, уже ложась спать, я все восхищался этой "пугливой шумотой" и жалел, что не могу припомнить всего стихотворения.

Это о стихах. Сами же поэты, главным образом их наряды, особенно внешность Есенина, возбудили во мне отрицательно ироническое отношение. Костюмы их мне показались маскарадными, и я определил их для себя словами: "опереточные пейзане" и "пряничные мужички". Тогда-то и вспомнился мне римский кинематограф и русские революционеры в кучерских кафтанах, остриженные в кружок. Конечно, не в таком костюме ходил Есенин, когда год или полтора тому назад посещал университет Шанявского, где, кажется, усердно занимался.

Впоследствии к этой стилизации я отнесся более терпимо. Надо принять во внимание, каково было большинство публики, перед которой они выступали. Тут много было показного, фальшивого и искусственного. Были тут, между прочим, какие-то грассирующие, лощеные юноши, у которых весь ум ушел в пробор, увильнувшие от призыва на войну "белобилетники", как их тогда называли; были разжиревшие и обрюзгшие меценаты с бриллиантовыми перстнями и свиными глазками.

Летом 1916 года вышла "Радуница", а вслед за тем в "Вестнике Европы" - первая критическая статья о Есенине профессора П. Н. Сакулина под заглавием "Народный златоцвет". Эта статья очень характерна для отношения критики к Есенину первого периода. Как и следовало ожидать, Есенин рассматривается вместе с Клюевым и последнему уделяется гораздо больше внимания.

Когда я в 1920 году познакомился с Есениным, он решительно ничем не напоминал того "пряничного мужичка", каким я увидел его впервые четырьмя годами раньше. Я стал присматриваться, и меня более всего поразили его глаза. Постоянно приходится слышать прилагаемый к нему эпитет "голубоглазый". Мне кажется, что это слишком мало передает: надо было видеть, как иногда загорались эти глаза. В такие минуты он становился поистине прекрасным. Это была красота живая, красота выражения. Чувствовалась большая внутренняя работа, чувствовался настоящий поэт.

1919-1920 годы были для Москвы тяжелыми, голодными. В литературном быту это отразилось на появлении целого ряда книжных лавок писателей. Тогда не разрешали держать книжных магазинов частным лицам, а только организациям, политическим или литературным. Кроме "Лавки писателей", старейшей в Москве, появились лавки "Поэтов", "Деятелей искусства", "Художников слова" и др. За книжными прилавками можно было увидеть и известного беллетриста, и уважаемого профессора. Из названных лавок две принадлежали имажинистам. В одной, в Камергерском, торговали Шершеневич и Кусиков, в другой - "Художники слова", близ консерватории, - Есенин и Мариенгоф. Но если поэты из Камергерского действительно торговали, то в лавке "Художники слова" Есенин и Мариенгоф скорее только присутствовали. Есенин был тут вывеской, приманкой. Книжное дело вели другие лица. К поэтам постоянно приходили их знакомые, большей частью тоже поэты, и лавка "Художники слова" превращалась в литературный клуб. В этом клубе царила бодрая, веселая атмосфера.

У Есенина была не только "легкая походка", о чем он говорил в своих стихах, но весь он был легкий, светлый, быстрый и всегда себе на уме. Иногда я заставал его, когда не было посетителей, за словарем Даля или за чтением стихов старых русских поэтов. Мне казалось, что Есенин дорожил своими друзьями-имажинистами, потому что они действительно были товарищами, ловкими и предприимчивыми, и не подавляли его своим авторитетом. Имажинизм давал ему возможность оттолкнуться от своего прошлого. Особенно открещивался он от того периода, когда его имя называли обыкновенно вслед за Клюевым. Он возмущался теми критиками и составителями хрестоматий, которые зачисляли его в крестьянские поэты. Это все равно, говорил он, что зрелого Пушкина продолжать называть "певцом Руслана и Людмилы".

В 1920 и 1921 годах я часто видался с Есениным. Я не был его близким приятелем. Сведения о себе сообщал он мне как человеку, интересующемуся его поэзией, который когда-нибудь будет о нем писать. В то время я работал над вторым томом своей "Русской лирики". Первый вышел в конце 1913 года и посвящен был лирике двадцати пяти старших современников Пушкина. Во втором должны были быть поэты - ближайшее окружение Пушкина. Есенин меня спросил: "О ком вы пишете сейчас?" Я отвечал, что сейчас пишу о забытых поэтах, Катенине и Плетневе, но когда-нибудь дойду и до современных поэтов. Есенин, смеясь, сказал: "Я войду, вероятно, только в ваш десятый том! "

Он много и охотно рассказывал о себе. То, что мне казалось наиболее интересным, я записывал.

Это было время "Сорокоуста", "Исповеди хулигана", работы над "Пугачевым". В эволюции славы Есенина момент довольно важный.

Если признан он был сразу, при первом появлении своем в литературной среде, если первая книга его, "Радуница", уже дала ему заметное имя, то необходимо указать, что им интересовались главным образом как новым социальным явлением, как поэтом из народа, не перепевающим Сурикова и Дрожжина, а с новыми мотивами и настроением.

1920 и 1921 годы важны в поэтической деятельности Есенина тем, что поэт резче, чем раньше, выразил свое поэтическое лицо, показал себя "нежным хулиганом", найдя новую, острую и никем еще не использованную тему.

Вместе с тем он отказался от присущего ему ранее обилия церковных и религиозных образов, с каждым годом терявших для его читателей свою эмоциональную значимость, освободился от той лампадности, которая шла к нему от его деда-старообрядца, которая поддерживалась годами учения в закрытой церковно-учительской школе, а потом влиянием Клюева.

Вместе с тем стихи Есенина приобрели большее общественное значение, чем раньше. В "Сорокоусте" (название еще в духе прежнего творчества) ему удалось дать образ необычайный и никому другому не удававшийся в такой степени по силе и широте обобщения: образ старой, уходящей деревянной Руси - красногривого жеребенка, бегущего за поездом.

Ни одно из произведений Есенина не вызвало такого шума, как "Сорокоуст". Истинная слава вообще неотделима от шума и скандала. Одни рукоплещут, другие свистят и шикают. Единодушное признание свидетельствует о том, что в данном произведении нет настоящего творческого дерзания, или это признание приходит позднее, когда страсти поулягутся.

Аудитория Политехнического музея в Москве. Вечер поэтов. Духота и теснота. Один за другим читают свои стихи представители различных поэтических групп и направлений. Многие из поэтов рисуются, кривляются, некоторые как откровения гения вещают свои убогие стишки и вызывают смех и иронические возгласы слушателей. Публика явно утомилась и ищет повода пошуметь... пахнет скандалом. Председательствует сдержанный, иногда только криво улыбающийся Валерий Брюсов.

Очередь за имажинистами. Выступает Есенин. Начинает свой "Сорокоуст". Уже четвертый или пятый стих вызывает кое-где свист и отдельные возгласы негодования. В стихах этих речь идет о блохах у мерина. Но когда поэт произносит девятый стих и десятый, где встречается слово, не принятое в литературной речи, начинается свист, шиканье, крики: "Довольно!" и т. д. Есенин пытается продолжать, но его не слышно. Шум растет. Есенин ретируется.

Часть публики хлопает, требуя, чтобы поэт продолжал. Между публикой явный раскол. С неимоверным трудом при помощи звучного и зычного голоса Шершеневича председателю удается наконец водворить относительный порядок. Брюсов встает и говорит:

- Вы услышали только начало и не даете поэту говорить. Надеюсь, что присутствующие поверят мне, что в деле поэзии я кое-что понимаю. И вот я утверждаю, что данное стихотворение Есенина самое лучшее из всего, что появилось в русской поэзии за последние два или три года.

Есенин начинает, по обыкновению размахивая руками, декламировать сначала. Но как только он опять доходит до мужицких слов, не принятых в салонах, поднимается рев еще больше, чем раньше, топот ног. "Это безобразие!", "Сами вы хулиганы - что вы понимаете!" и т. д. Только Шершеневичу удается перекричать ревущую аудиторию. "А все-таки он прочтет до конца!" - кричит Шершеневич. Есенина берут несколько человек и ставят его на стол. И вот он в третий раз читает свои стихи, читает долго, по обыкновению размахивая руками, но даже в передних рядах ничего не слышно: такой стоит невообразимый шум.

А через неделю-две не было, кажется, в Москве молодого поэта или просто любителя поэзии, следящего за новинками, который бы не декламировал "красногривого жеребенка". А потом и в печати стали цитировать эти строки, прицепив к Есенину ярлык: "поэт уходящей деревни".

Когда Есенин оказался в компании имажинистов, многие стали его оплакивать и пророчить гибель таланта. Особенно удивлялись, как четыре имажинистских кита - Есенин, Шершеневич, Мариенгоф и Кусиков - разделились на две, пары. - Есенин более дружил с Мариенгофом, Шершеневич с Кусиковым. Казалось бы более естественной другая группировка: Шершеневич с Мариенгофом,- большинством они воспринимались как поэты надуманные, как словесные клоуны. Есенин же скорее ассоциировался с Кусиковым. У того и другого находили искренний лиризм, пробивающийся сквозь словесные ухищрения, сквозь чехарду образов.

Однажды я шел по Никитской с одним критиком, писавшим в то время статью об имажинистах. Навстречу - Есенин с Мариенгофом. Остановка.

- Я вас разведу, - сказал критик встретившимся. - Мариенгофа обвенчаю с Шершеневичем, а вам, Есенин, дам новую жену: Кусикова.

- Какой ужас! - засмеялся Есенин. - Нельзя ли кого другого, только не Кусикова.

На следующий день Есенин сказал мне:

- Не знаю, зачем нужно меня с кем-нибудь спаривать: я сам по себе. Достаточно того, что я принадлежу к имажинистам. Многие думают, что я совсем не имажинист, но это неправда: с самых первых шагов самостоятельности я чутьем стремился к тому, что нашел более или менее осознанным в имажинизме. Но беда в том, что приятели мои слишком уверовали в имажинизм, а я никогда не забываю, что это только одна сторона дела, что это внешность. Гораздо важнее поэтическое мироощущение.

Слава Есенина сделала крупный скачок. Уже многие стали мысленно соглашаться с гордым заявлением его, что сейчас в России он "самый лучший поэт". На таком уровне славы держался Есенин и несколько последующих лет. Даже, может быть, эта слава начала слегка колебаться: его "Пугачев" не имел успеха. Следующий скачок дала "Москва кабацкая", а настоящая, прочная, непроходящая слава связана с выходом в свет его стихов в издании "Круга" в 1924 году; особенное значение имел в книге отдел, озаглавленный "После скандалов". Поэт перерастает себя и как крестьянского поэта и как поэта-хулигана. Он забирается на такие вершины поэзии ("Памяти Ширяевца" и т. д.), что оттуда уже недалеко и до обеспечения себе места в тесном и немногочисленном кругу классиков русской литературы.

Необходимо отметить, что Есенин вовсе не был равнодушен к своей славе и беззаботен насчет того, что о нем говорят. Из заграничной поездки он вывез целые ворохи газетных вырезок о себе, появлявшихся в иностранной прессе, даже из японских газет. И конечно, слава ему была дороже жизни. Об этом свидетельствует хотя бы его известное обращение к Пушкину перед памятником великому поэту на Тверском бульваре.

Я умер бы сейчас от счастья,
Сподобленный такой судьбе.

Есенину всегда была присуща высокая самооценка. В своей автобиографии он рассказывает, что, когда в 1915 году появился среди петербургских литераторов, он сразу был признан как талант. К этому он добавляет: "Я знал это лучше всех".

И постепенно он все более рос в своих собственных глазах. Вначале он отводит себе почетное место в ряду крестьянских поэтов. Опуская Никитина, Сурикова и всех других, он устанавливает такую последовательность: Кольцов, Клюев и он, Есенин. Но потом ему уже мало быть в числе первых имен из поэтов этой линии, и еще при жизни Блока, которого он очень любил, он называет себя "первым поэтом в России".

Пишущему эти строки Есенин в 1921 году объяснял одно свое преимущество перед Блоком - это "ощущение родины" :

- Блок много говорит о родине, но настоящего ощущения родины у него нет. Недаром он и сам признается, что в его жилах на три четверти кровь немецкая.

Преимущество свое перед Клюевым, которого Есенин считал тоже большим поэтом, он определял так: "Клюев не нашел чего-то самого нужного, и поэтому творчество его становится бесплодным". Другой раз он высказал свою мысль так: "У Клюева в стихах есть только отображение жизни, а нужно давать самую жизнь".

Что же касается до своих друзей имажинистов, с которыми он тесно был связан в течение нескольких лет, то и в самый разгар дружбы с ними Есенин говорил, что нутра у них чересчур мало. "Я же,- добавлял Есенин,- в основу кладу содержание, поэтическое мироощущение".

Однажды Есенин сказал мне:

- Сейчас я заканчиваю трагедию в стихах. Будет называться "Пугачев".

- А знаете ли вы замысел повести Короленко из эпохи Пугачевского бунта?

- Нет.

Я передал, что слышал когда-то от самого Короленко. Главный интерес повесть должна была возбудить трагическою участью одной из жен Пугачева, без вины виноватой. Ей было семнадцать или шестнадцать лет, когда Пугачев взял ее "за красоту" себе в жены, взял насильно: она его не любила; а вскоре потом Пугачев был пойман, а ее, как жену бунтовщика и лжецарицу, что-то очень долго морили в тюрьме.

- Ну, это совсем другое!

- А как вы относитесь к пушкинской "Капитанской дочке" и к его "Истории"?

- У Пушкина сочинена любовная интрига и не всегда хорошо прилажена к исторической части. У меня же совсем не будет любовной интриги. Разве она так необходима? Умел же без нее обходиться Гоголь.

И потом, немного помолчав, прибавил:

- В моей трагедии вообще нет ни одной бабы. Они тут совсем не нужны: пугачевщина - не бабий бунт. Ни одной женской роли. Около пятнадцати мужских (не считая толпы) и ни одной женской. Не знаю, бывали ли когда такие трагедии.

Я ответил, что тоже таких не припоминаю.

- Я несколько лет, - продолжал Есенин, - изучал материалы и убедился, что Пушкин во многом был неправ. Я не говорю уже о том, что у него была своя, дворянская точка зрения. И в повести и в истории. Например, у него найдем очень мало имен бунтовщиков, но очень много имен усмирителей или тех, кто погиб от рук пугачевцев. Я очень, очень много прочел для своей трагедии и нахожу, что многое Пушкин изобразил просто неверно. Прежде всего сам Пугачев. Ведь он был почти гениальным человеком, да и многие из его сподвижников были людьми крупными, яркими фигурами, а у Пушкина это как-то пропало. Еще есть одна особенность в моей трагедии. Кроме Пугачева, никто почти в трагедии не повторяется: в каждой сцене новые лица. Это придает больше движения и выдвигает основную роль Пугачева.

Он немного помолчал.

- А знаете ли, это второе мое драматическое произведение. Первое - "Крестьянский пир" - должно было появиться в сборнике "Скифы"; начали уже набирать, но я раздумался, потребовал его в гранках, как бы для просмотра, и - уничтожил. Андрей Белый до сих пор не может мне этого простить: эта пьеса ему очень нравилась, да я и сам иногда теперь жалею.

Меня удивляло, что о женщинах Есенин отзывался большею частью несколько пренебрежительно.

- Обратите внимание, - сказал он мне, - что у меня почти совсем нет любовных мотивов. "Маковые побаски" можно не считать, да я и выкинул большинство из них во втором издании "Радуницы". Моя лирика жива одной большой любовью - любовью к родине. Чувство родины - основное в моем творчестве.

Это говорилось в 1921 году. В последние годы любовные мотивы нашли довольно заметное место в его лирике, но общее определение "основного" оставалось, конечно, верным.

- С детства, - говорил Есенин, - болел я "мукой слова". Хотелось высказать свое и по-своему. Но было, конечно, много влияний и были ошибочные пути. Вот, например, знаете вы мою "Радуницу"?

- Да.

- Какое у вас издание?

- У меня есть и первое и второе.

- Ну тогда вы могли это заметить и сами. В первом издании у меня много местных, рязанских слов. Слушатели часто недоумевали, а мне это сначала нравилось. "Что это такое значит, - спрашивали меня:

Я странник улогий
В кубетке сырой?"

Потом я решил, что это ни к чему. Надо писать так, чтобы тебя понимали. Вот и Гоголь: в "Вечерах" у него много украинских слов; целый словарь понадобилось приложить, а в дальнейших своих малороссийских повестях он от этого отказался. Весь этот местный, рязанский колорит я из второго издания своей "Радуницы" выбросил.

- Но и вообще второе издание, кажется, сильно переработано, - заметил я, - состав стихотворений другой.

- Да, я много стихотворений выбросил, а некоторые вставил, кое-что переделал.

Как-то разговор зашел о влияниях и о любимых авторах.

- Знаете ли вы, какое произведение, - сказал Есенин, - произвело на меня необычайное впечатление? "Слово о полку Игореве". Я познакомился с ним очень рано и был совершенно ошеломлен им, ходил как помешанный. Какая образность! Какой язык! Из поэтов я рано узнал и полюбил Пушкина и Фета. Из современных поэтов я люблю больше других Блока. С течением времени все больше и больше моим любимым писателем становится Гоголь. Изумительный, несравненный писатель. Думаю, что до сих пор у нас его еще недостаточно оценили.

Эти слова Есенина припомнились мне впоследствии, когда я однажды встретил его в книжном магазине "Колос". Он был с Дункан и покупал полное собрание сочинений своего любимого Гоголя.

26 февраля 1921 года я записал только что рассказанную мне перед этим Есениным его автобиографию. Как эта автобиография, так и другие его рассказы о себе, относящиеся большей частью к концу 1920 года, не вполне совпадают с теми сведениями, которые он сообщает в двух автобиографиях, написанных им лично позднее и предназначавшихся тогда же для напечатания. Вот что было мною записано.

"Я - рязанец, и исследователи моей поэзии легко могут это заметить и по моим стихам. Первые мои книги стихов должны были больше говорить моим землякам, чем остальным читателям. Я крестьянин Рязанской губернии, Рязанского же уезда. Родился я в 1895 году по старому стилю 21 сентября, по новому, значит, 4 октября. В нашем краю много сектантов и старообрядцев. Дед мой, замечательный человек, был старообрядским начетчиком.

Книга не была у нас совершенно исключительным и редким явлением, как во многих других избах. Насколько я себя помню, помню и толстые книги в кожаных переплетах. Но ни книжника, ни библиофила это из меня не сделало. Вот и сейчас я служу в книжном магазине, а состав книг у нас знаю хуже, чем другие. И нет у меня страсти к книжному собирательству. У меня даже нет всех мною написанных книг.

Устное слово всегда играло в моей жизни гораздо большую роль. Так было и в детстве, так и потом, когда я встречался с разными писателями. Например, Андрей Белый оказывал на меня влияние не своими произведениями, а своими беседами со мной. То же и Иванов-Разумник.

А в детстве я рос, дыша атмосферой народной поэзии.

Бабка, которая меня очень баловала, была очень набожна, собирала нищих и калек, которые распевали духовные стихи. Очень рано узнал я стих о Миколе. Потом я и сам захотел по-своему изобразить "Миколу". Еще больше значения имел дед, который сам знал множество духовных стихов наизусть и хорошо разбирался в них.

Из-за меня у него были постоянные споры с бабкой. Она хотела, чтобы я рос на радость и утешение родителям, а я был озорным мальчишкой. Оба они видели, что я слаб и тщедушен, но бабка меня хотела всячески уберечь, а он, напротив, закалить. Он говорил: плох он будет, если не сумеет давать сдачи. Так его совсем затрут. И то, что я был забиякой, его радовало. Вообще крепкий человек был мой дед. Небесное - небесному, а земное - земному. Недаром он был зажиточным мужиком.

Рано посетили меня религиозные сомнения. В детстве у меня были очень резкие переходы: то полоса молитвенная, то необычайного озорства, вплоть до желания кощунствовать и богохульствовать.

И потом и в творчестве моем были такие же полосы: сравните настроение первой книги хотя бы с "Преображением".

Меня спрашивают, зачем я в стихах своих употребляю иногда непринятые в обществе слова - так скучно иногда бывает, так скучно, что вдруг и захочется что-нибудь такое выкинуть. А впрочем, что такое "неприличные слова"? Их употребляет вся Россия, почему не дать им права гражданства и в литературе.

Учился я в закрытой церковной школе в одном заштатном городе Рязанской же губернии. Оттуда я должен был поступить в Московский учительский институт. Хорошо, что этого не случилось: плохим бы я был учителем. Некоторое время я жил в Москве, посещал университет Шанявского. Потом я переехал в Петербург. Там меня более всего своею неожиданностью поразило существование на свете другого поэта из народа, уже обратившего на себя внимание, - Николая Клюева.

С Клюевым мы очень сдружились. Он хороший поэт, но жаль, что второй том его "Песнослова" хуже первого. Резкое различие со многими петербургскими поэтами в ту эпоху сказалось в том, что они поддались воинствующему патриотизму, а я, при всей своей любви к рязанским полям и к своим соотечественникам, всегда резко относился к империалистической войне и к воинствующему патриотизму. Этот патриотизм мне органически совершенно чужд. У меня даже были неприятности из-за того, что я не пишу патриотических стихов на тему "гром победы раздавайся", но поэт может писать только о том, с чем он органически связан. Я уже раньше рассказывал вам о разных литературных знакомствах и влияниях. Да, влияния были. И я теперь во всех моих произведениях отлично сознаю, что в них мое и что не мое. Ценно, конечно, только первое. Вот почему я считаю неправильным, если кто-нибудь станет делить мое творчество по периодам. Нельзя же при делении брать признаком что-либо наносное. Периодов не было, если брать по существу мое основное. Тут все последовательно. Я всегда оставался самим собой.

Еще о нашей братии, поэтах. Недавно в Союзе поэтов были перевыборы. Забаллотирован Валерий Брюсов. В правление выбраны Андрей Белый, я и другие. Андрей Белый отказался, потому что уезжает в Петербург, я отговорился тем, что мне некогда. Это, конечно, вздор. Время бы нашлось. В действительности же я отказался потому, что я совершенно чужд этому союзу, как и всякому.

Вообще, чем больше я живу, тем более убеждаюсь, что наша братия, поэты,- преотвратительный народ.

Вы спрашиваете, целен ли был, прям и ровен мой житейский путь? Нет, такие были ломки, передряги и вывихи, что я удивляюсь, как это я до сих пор остался жив и цел.

Об этом расскажу вам подробно когда-нибудь другой раз".

Но это так и не случилось.

Есенина после его возвращения из Америки я стал видеть реже. Запомнились четыре отдельные встречи. Первая на каком-то спектакле в Камерном театре. Мы неожиданно встретились в фойе театра во время антракта и обменялись впечатлениями. Помню, как крепко, по-дружески пожал он мне руку.

Второй раз я видел Есенина в одну из суббот в литературном кружке "Никитинские субботники". Третий раз в Политехническом музее на "чистке поэтов" у Маяковского.

Особенно запомнилось мне выступление Есенина у памятника Пушкину в 1924 году, в день 125-летнего юбилея великого поэта. Есенин стоял на ступеньках пьедестала, светлые его кудри резко выделялись в толпе. В руках он держал букет цветов, который от Союза писателей он возложил к подножию памятника. Он читал свое известное стихотворение, посвященное Пушкину, громко и четко, размахивая, как обычно, руками:

А я стою, как пред причастьем,
И говорю в ответ тебе:
Я умер бы сейчас от счастья,
Сподобленный такой судьбе.
Но обреченный на гоненье,
Еще я долго буду петь...
Чтоб и мое степное пенье
Сумело бронзой прозвенеть.

Но петь пришлось недолго. Последняя моя встреча с Есениным состоялась уже 30 декабря 1925 года, когда мы, московские писатели, пришли в Дом печати встретить прибывший из Ленинграда гроб с телом покойного поэта. Был сырой зимний вечер. Подавленные бессмысленной смертью, молча стояли мы у гроба.

А на здании Дома печати порывистый ветер колыхал длинный белый плакат, на котором крупными буквами написано было: "Умер великий русский поэт".

<1926>

[Минчанка]

По Миклашевской.

Про Италию - интересно... Ничего не слышала об этом. Это было серьезно, на деле, или просто отголоски его мыслей?

У него не было своей комнаты. Одно время он жил в одной квартире с Мариенгофом. Но когда у них родился ребенок, Есенин опять стал скитаться.

Вот что бывает, когда не следишь за русским языком... Бедный Есенин... Жил с Райх - родился ребенок, пошел скитаться, потом та же история с Мариенгофом...

Я видела, как ему трудно, плохо. Как он одинок. Понимала, что мы виноваты перед ним: и я, и многие, ценившие и любившие его. Никто из нас не помог ему по-настоящему. Он тянулся к нам, шел к нам. С ним было трудно, и мы отходили в сторону, оставляя его одного.

Аминь.