ева » 00:54:34, Суббота 11 Август 2007
Нашла еще воспоминания. Кажется, нигде раньше в книгах и на форуме не печатались. Для меня всегда огромная радость, когда нахожу в старых журналах такие вот воспоминания. Они настолько искренние и теплые, что не могу сдержаться и не поделиться с вами этой радостью. Даже для меня не важно, насколько правдивы они и точны. Просто от переполняющих чувств слезы на глаза наворачиваются. Если еще что буду находить – напишу. заранее прошу прощения за опечатки.
Д. БАБКИН «ВСТРЕЧИ С ЕСЕНИНЫМ»
Есенина я увидел в 1923 году в Московском Высшем литературно-художественном институте. После окончания Пермского рабфака я стал студентом этого института. Институт помещался в старинном сологубовском особняке на Поварской улице (ныне Воровского, 52). В 1921 году здесь был открыт первый в России литературный вуз. Появление его было связано с именами В. Брюсова и наркома просвещения Луначарского. В качестве наставников выступали, кроме Брюсова и Луначарского, известные писатели и поэты – Серафимович, Асеев, Маяковский, Есенин. В этом институте делали свои первые шаги многие начинающие литераторы, ставшие впоследствии видными писателями, учеными, критиками, искусствоведами, переводчиками.
Но, конечно, как любое новое мероприятие, организация института вызвала у некоторых любителей изящной словесности септическое отношение. «Как! – восклицали они. – Можно ли научить святому искусству!»
В газете был напечатан шарж: Валерий Брюсов изображен в виде наседки, из-под крыла которой выглядывают желторотые птенцы. Брюсов в ответ скептикам решил представить московской литературной общественности своих студентов. Для этого был объявлен в институте литературный вечер. Многим писателям, критикам были посланы персональные приглашения.
Первым пришел к нам, кажется, Маяковский. Он вошел в маленький сквер, который был в широком дворе института, остановился у клумбы. День склонялся к вечеру. Погода стояла солнечная, мягкая, и в сквере6 еще благоухали цветы. Маяковский часто наклонялся, брал в ладони нежные головки флоксов и полной грудью вдыхал их терпкий запах. Вскоре студенты окружили его.
До этого Маяковский не бывал в институте. Ему было любопытно посмотреть на нас. Он, очевидно, предполагал, что здесь учится зеленая молодежь, но когда к нему подошли крепкие парни с обветренными лицами, многие из которых участвовали в боях во время гражданской войны и еще не успели сменить красноармейскую форму на гражданскую, он крайне удивился.
- Кто вы? Что вы здесь делаете? – спросил он, иронически оглядывая каждого из нас.
- Вышли встречать Владимира Владимировича Маяковского, - ответил один из студентов, волжанин Иван рябчиков, мужчина атлетического сложения.
Маяковский подобрел.
- Тогда будем друзьями. – он дружески потряс руку Рябчикову.
Между Маяковским и студентами сразу же завязался непринужденный разговор. Несколько минут мы гуляли с ним по нашему скверу.
Во двор вошел Есенин. Он шел тяжело, опираясь на трость. Несмотря на теплый вечер, Есенин был в демисезонном пальто с поднятым воротником. На шее у него был длинный красный шарф. Поэт простудился и у него болело горло.
Маяковский, заметив Есенина, оставил нас и направился к нему. Они вместе вошли в здание института.
Литературный вечер начался в большом зале, заполненном гостями, преподавателями и студентами. После официальной части, короткого вступительного слова Валерия Брюсова, начали выступать поэты. Сначала читали стихи студенты Николай Дементьев, Николай Хориков, Михаил Светлов. Затем выступали Асеев, Шенгели и другие. Студенты попросили выступить Маяковского и Есенина.
Есенин выглядел очень плохо. Бледное лицо казалось безжизненным. Он пальцами показал на свое горло, дав понять, что ему трудно говорить.
Маяковский согласился. Объявил, что будет читать «150.000.000». зал вздрогнул от его мощного голоса.
Манера исполнения Маяковского была шумной. Но надо сказать, что содержание и ритмика самой поэмы, которую он читал, требовали исключительно высокого накала. Действие поэмы, как известно, проходит от начала и до конца на улицах и площадях под бой барабанов.
Маяковский имитировал эту барабанную музыку. В зале чувствовали мощеый гул революционных манифестаций. Раздавался неистовый, грозный крик восставшего народа:
Идем!
Идем, идем!
Идее-е-е-е-е-м!
Маяковский сопровождал свое чтение резкими жестами. Он сталкивал сжатые кулаки, словно подбрасывал какой-то невидимый предмет или разрывал цепь. Большая, звучная и вздутая словесная волна грозно поднималась, затем стремительно спадала.
Между этими подъемами и спадами не было пауз, когда слушатели могли бы перевести дыхание. Мы полностью оказались во власти поэтической стихии.
Поэт закончил чтение поэмы неожиданным призывом, произнеся его в спокойном тоне обычной разговорной речи как бы от себя лично:
В стремя фантазии ногу вденем,
дней оседлаем порох,
и сам
за этим блестящим виденьем
пойдем излучаться в несметных просторах.
Студенты устроили Маяковскому овацию. Раздались возгласы: «Качать его!». Маяковский сначала отмахивался, увертывался, но, наконец, сдался. Не менее четверти часа длилось это бурное ликование.
Председательствующий на вечере В.Я. Брюсов дал звонок. Когда в зале утихло, вдруг поднялся Есенин и попросил слова.
Пока выступал Маяковский, Есенин держал на коленных блокнот и делал какие-то заметки. Сейчас он поднял руку с исписанным листком и дал знать, что будет читать. Преодолевая боль в горле, откашливаясь, он сначала произнес несколько фраз в качестве вступления. Те, кто стоял в дверях, не расслышали его. Кто-то крикнул: «не слышно! И не видно!»
Есенину предложили подняться на кафедру, но он отказался. Тогда студенты подхватили его на руки и поставили на стол. Есенин объявил, что будет читать «Пугачева».
Он начал читать тихо, хрипло, но постепенно овладев голосом, увлекся, разогрелся. Он не просто читал, а, как артист, играл, создавая живые образы героев этого произведения. Удивительно легко, свободно он преображался то в Пугачева, то в атамана Кирпичникова, то в Хлопушу.
Есенин был то задумчивым, то грозным, ироничным или доверчивым. Менялись выражения его глаз и тональность голоса, менялись жесты, настроение. То он раскачивался всем корпусом, то пригибался, изображая, как темной ночью крадется по оренбургской сте6пи Пугачев.
Как будто не было зрительного зала, не было слушателей. Все начисто поглотила темная ночь солончаковой степи, в которой разыгрывалась российская трагедия. Казалось, что откуда-то издалека раздавался горячий призыв Пугачева:
О помоги же, степная мгла,
Грозно свершить мой замысел.
По завьюженной степи бродит в поисках сверхчеловека разочаровавшийся во всем, страстный искатель правды Хлопуша; как будто из-под земли раздается его надрывный голос:
Проведите, проведите меня к нему.
Я хочу видеть этого человека.
Дрожь охватывала тело, когда Есенин изображал заключительную сцену трагедии. Пугачев, связанный по рукам предателями, вспоминает свою буйную молодость. Эту сцену Есенин прочитал почти полушепотом, словно это были мысли без слов, сложившиеся в душе великого человека, мужественно отдавшего свою жизнь за свободу своих несчастных собратьев. Едва шевеля губами, есенин произнес:
Бо-о-же мой!
Неужели пришла пора?
Я взглянул на своего соседа, профессора Павла Никитича Саккулина. В глазах у него были слезы. «Это потрясающе! Гениально!» - воскликнул он.
Мятежной души Пугачева и Хлопуши особенно были близки и понятны нам, прошедшим через горнило гражданской войны. Далекие события крестьянской революции Есенин максимально приблизил к нашим дням, к событиям Октября. В этой поэме он показал, что история революционного движения народных масс имеет прямое отношение к современности.
В нашем восприятии поэма «Пугачев» была близка к только что прочитанной Маяковским поэме «150.000.000». и даже в манере исполнения поэм мы уловили что-то общее. Это почувствовал, по-видимому, сам Маяковский, не сводивший глаз с Есенина. Когда Есенин закончил чтение, Маяковский сказал громко, чтобы все слышали:
- Это хорошо, похоже на меня!
- Нисколько не похоже. Моя поэма лучше, - ответил Есенин.
В зале раздался смех. Присутствующие долго аплодировали обоим поэтам.
Так началось мое знакомство с этими поэтами.
Слушать выступление Есенина и Маяковского было большим праздником. Голос, мимика, жесты раскрывали такие тончайшие мысли и чувства, которые в печатном тексте улавливаются с большим трудом, а иногда совсем не воспринимаются. Их выступления были своеобразным театральным выступлением.
На вечере мы предложили Маяковскому и Есенину посетить наше студенческое общежитие. Маяковский сказал, что в ближайшие дни он уезжает и не сможет посетить нас. Есенин дал согласие прийти вместе с женой Айседорой Дункан, и попросил нас держать это в тайне.
- Я не хочу видеть тех, кто мне неприятен, кто гоняется за мной, как ищейка, - сказал он. – Особенно досаждают мне журналисты. Их интересует, над чем я сейчас работаю. Буду ли я писать книгу об Америке? Чем будут отличаться мои новые стихи от «Москвы кабацкой»? они, вероятно, думают, что я ничего иного не могу написать.
Казалось, вопрос о новых стихах был неприятнее ему, и Есенин как бы заранее предупреждал нас не расспрашивать его о творческих замыслах.
Наше общежитие находилось недалеко от института, в узком Борисоглебском переулке, в двухэтажном особняке, стоявшем в глубине двора за железной оградой.
Примерно через месяц, под вечер, поэт приехал к нам вместе с Айседорой Дункан на извозчике. Мы выбежали встречать гостей.
Есенин стоял у ворот двора и ждал жену, которая выгружала из пролетки какие-то покупки. В одной руке он держала журнал «На посту», другой обнимал знакомого нам критика, печатавшего в этом журнале свои статьи, маленького черного человечка, на лбу которого выступали крупные капли пота. Этот критик случайно подвернулся ему на улице.
Погода за последние дни резко похолодела, начали выпадать дожди. Есенин был одет в легкие лакированные изрядно поношенные штиблеты. От холода губы его слегка посинели.
Н6а критике был деревенский овчинный полушубок, издававший запах кислятины. Такие полушубки были тогда в моде среди эстетствующих литераторов. Этот критик был хорошо известен нам, он часто бывал в нашем институте, участвовал в литературных диспутах.
Есенин спрашивал критика, почему он в своей статье, напечатанной в журнале «На посту», называет его попутчиком революции?
- Вы, видимо, не читали моих стихов о революции, что так пишите обо мне?
Критик бормотал что-то невнятное, похожее на самооправдание. Он сделал попытку высвободиться, но Есенин еще сильнее обнял его.
- Прочитал я вашу статью, - говорил Есенин. – Ничего не скажешь, пишите вы бойко.
Речь шла о статье, напечатанной во втором номере журнала «на посту», который только что вышел в свет. В этом номере были резкие выпады против Есенина, Николая Тихонова, Маяковского, Всеволода Иванова и других советских писателей. Идеология этих писателей была объявлена враждебной пролетариату. Их обвинили в том, что они не могут освободиться от влияния русской классической литературы.
- Почему вы думаете, что моя поэзия враждебна рабочим? – говорил Есенин. – вы их спрашивали об этом?
Критик молчал.
- Прочитал я Вашу статью и подумал: не обидел ли я Вас когда-нибудь? – продолжал Есенин.
- Отпустите, - взмолился критик.
- Говорят, вы стихи сочиняете, - продолжал Есенин. – Хорошие?
Критик действительно сочинял стихи, но как поэт он был совершенно бездарен, от его стихов, как говорили наши студенты, за версту пахнет потом. Уловив в тоне Есенина иронию, критик вновь сказал:
- Отпустите.
Есенин отпустил его.
- Насчет идеологии вы бойчее, - сказал он. – Выигрыш может быть на вашей стороне. Но в стихах я вам не уступлю.
- Прощайте, - кивнул критик и отошел нетвердой походкой.
Есенин посмотрел ему вслед и повернулся к нам.
К Сергею Александровичу подошла Айседора Дункан, энергичная, жизнерадостная женщина и постриженными волосами, в манто, в клетчатом шарфе, концы которого спускались до носков ее изящных белых туфель, в белой шляпе, которая очень хорошо оттеняла ее лучистые глаза. Айседора поставила около мужа большой чемодан и сказала:
- Папа, возьми чемодан.
В руках Дункан были коробки с конфетами, которые она привезла в подарок нашим студенткам.
Мы провели их на второй этаж общежития, на женскую половину. При раздаче подарков Айседора вела себя шумно, обнимала и целовала девушек, пересыпая иностранную речь русскими словечками.
Айседора пожелала осмотреть и мужское отделение. Комната у нас была большая, с двумя колоннами. Помещалось в ней двадцать человек. За колоннами стояли столы, за которым мы готовили письменные работы. На столах лежали сочинения классиком русской и иностранной литературы, библиографические справочники и словари иностранных языков. Дункан увидела среди этих книг англо-русский лексикон Гловинского, огромный томище, толщиною с кирпич.
- Папа, это очень хороший лексикон, - сказала она. – Нам он нужен. Сходи завтра в книжную лавку, купи.
Есенин начал перелистывать книгу, записал в свою книжечку ее название. Многие наши книги оказались ему знакомыми. Он спросил, каких советских поэтов мы читаем. Мы показали ему несколько сборников его стихов. Он улыбался. Ему приятно было узнать, что мы читаем его стихи.
Пока мы находились в нашей комнате, девушки приготовили для гостей ужин.
Некоторые студенты вернулись от своих родных мест и привезли с собой немало хорошей провизии. Парни из Прикамья – золотистых камских вяленых лещей, волжане – осетровой икры, белорусы – розовую ветчину, кавказцы – вино, фрукты. Все это быстро появилось на столе.
Айседора достала из своего чемодана несколько бутылок портвейна и закуску.
Начались тосты. За столом все чувствовали себя легко, говорили непринужденно. Студенты по просьбе Есенина читали свои стихи. он внимательно слушал и улыбался.
А потом все вдруг, не сговариваясь, запели о Ермаке. Спели «Что ты жадно глядишь на дорогу» и «Меж высоких хлебов затерялося небогатое наше село». Звонкие, ильные, молодые голоса легко брали «верхи». С особым подъемом исполнили песню «ой, да ты, калинушка, ой, да ты, малинушка». Эта песня глубоко растрогала, взволновала Есенина.
Есенин перешел от стола к открытому окну, сел на подоконник и закурил. Подперев подбородок рукой, он глядел вдаль. Из окна были видны ржаные железные крыши домов, серые трубы. По небу плыли клочковатые облака; вдали виднелись темнеющие церковные купола, залитые лимонным светом поднимающейся луны. Ветерок врывался в окно и шевелил густые волосы поэта. Взгляд Есенина был задумчив.
Студентка Полина Пекарская села около Есенина с гитарой и исполнила несколько собственных импровизаций на слова его стихотворений. Особенно удачной получилась мелодия на стихи «Гаснут красные крылья заката».
Голос у Полины был низкий, сильный, сама она, с короткой челкой, смуглолицая, была похожа на цыганку.
Есенину понравилась песня. Он попросил Полину повторить первые три куплета. Третий куплет они исполнили вдвоем.
Знаю, годы тревогу заглушат.
Эта боль, как и годы, пройдет.
И уста, и невинную душу
Для другого она бережет.
Есенин пел с нами, его стихи жили в нас. Мы чувствовали себя причастными к его судьбе.
На следующий вечер по приглашению Айседоры Дункан мы нанесли ей ответный визит в балетную студию, помещавшуюся на Пречистенке 20, в уютном особняке. Мы были поражены убранством лестницы, по которой швейцар пригласил нас подняться. Мраморные низкие ступени украшены восточными коврами. На площадке античные вазы, которые Айседора привезла с собой из Парижа, а перед ними, на мраморном постаменте, великолепный бюст Гения работы Родена.
Есенин дожидался нас на площадке. Он выглядел неплохо, несмотря на некоторую болезненную расплывчатость лица. Стены коридора, в который он ввел нас, были украшены великолепными рисунками французского друга Айседоры, художника Эмиля Бурдэля. Они представляли собой зарисовки, изображающие Дункан в разных ролях.
В коридоре нас встретили ученицы Дункан, юные девушки в коротких белых туниках. Они провели нас в зал. Почти одновременно с нами из другой двери в зал вошла Айседора Дункан. В мужском парике с черными короткими вьющимися волосами.
Нас пригласили сесть на синий ковер. Есенин объявил, что Айседора будет танцевать инсценировку «Восстание раба».
В зале сцены не было. Исполнение должно было состояться на ковре, в глубине зала. Вместо декорации висело суконное полотнище.
Свою инсценировку Дункан исполняла под музыку Чайковского «славянский марш». Аккомпанировали ей рояль, скрипка и ударные инструменты.
Мы без конца аплодировали. Кинулись пожимать ей руки. Он сняла с себя парик и некоторое время стояла молча. Не в меньшем возбуждении находился и Есенин.
Перед нашим уходом Айседора попросила Есенина показать нам его кабинет. Кабинета, по существу, еще не было, шло только оборудование. Небольшая светлая комната в конце коридора. Вдоль одной стены стоял еще незаконченный стеллаж для книг. На полу валялись доски. Возле другой стены находился кожаный диван, на нем лежали не распакованные пачки книг.
Есенин с гордостью сообщил, что книжные полки он сделает сам. В подвале дома у него есть маленький станок, на котором он строгает доски. Он повел нас в подвал.
- Папа, покажи, как ты работаешь, - сказала Дункан.
Есенин взял рубанок и начал стругать доску. Кудрявая сосновая стружка посыпалась на пол. Воздух наполнился терпким приятным древесным ароматом. Сделав несколько движений, Есенин передал инструмент Айседоре.
- Теперь ты постругай.
Айседора засмеялась, сказала, что не умеет.
- А ты попробуй, - настаивал Сергей Александрович. – Т знала, когда выходила замуж, что я крестьянин. Жена крестьянина должна уметь все делать.
Айседора взяла инструмент и провела им по доске. Стружек не получилось.
- Нажимай сильнее, - командовал Есенин. – Нажимай! Сильнее!
Он стал сбоку и начал помогать ей. Стружка пошла.
Прощаясь с нами, Айседора обнимала нас.
Следующая моя встреча с Есениным произошла поздним вечером в сквере нашего института. Я задерживался в тот день на заседании комиссии, организованная для подготовки и проведения чествования Валерия Брюсова в связи с 50- летием со дня рождения. Я был тогда членом студенческого комитета. Мне было поручено осуществление связи с типографией Государственного Исторического музея, которая согласилась напечатать сборник статей, посвященных юбиляру.
Празднование брюсовского юбилея было задумано широко. В состав комиссии входили от правительства А.В. Луначарский, от преподавателей института профессор П.Н. Сакулин, П.С. Коган, М. Цявловский, от поэтов Сергей Есенин, Василий Каменский, Борис Пастернак.
Есенин как член юбилейной комиссии должен был присутствовать в этот вечер на ее заседании, но запоздал. Я увидел его в сквере на скамейке под яблоней. На него падал желтый рассеянный свет уличного фонаря. Вокруг лежали опавшие листья. Над головой висели черные обнаженные ветви. На коленях он держал блокнот и что-то писал, низко согнувшись. Я сообщил ему, что юбилейная комиссия уже закончила свое заседание, что его очень ждали. Сергей Александрович разогнул спину, взглянул на меня снизу вверх и, ни о чем не расспрашивая, глухо сообщил, что он не мог раньше прийти: Айседору на вокзал провожал. Она опять уехала на гастроли, возможно, махнет в свой Париж, и что он больше никогда не увидит ее.
Я решил, что они поссорились. Мне не хотелось своими расспросами растравлять его рану, но искренне желая смягчить его боль, я все же сказал:
- Может быть, помиритесь. Тогда и вернется.
- Никакой ссоры у нас не было. Мы вообще жили хорошо.
Есенин замолчал. Снова согнулся над своим блокнотом и начал писать. Мне не хотелось оставлять его одного в таком тяжелом настроении. Я стоял возле него и ждал, когда он успокоится.
Есенин поднялся, прошел по скверу, опять сел на скамью и снова заговорил, не глядя на меня. У меня сложилось впечатление, что в нем кипела потребность выговориться, освободиться от той боли, которая щемила его сердце. Ему безразлично было, кто его слушает, он мог говорить перед опавшей яблоней, перед месяцем или звездами, которые холодно мерцали в ту ночь над его головой.
Был уже поздний час. За ним, в глубине двора, скрипнула парадная дверь, раздались голоса выходивших из института членов юбилейной комиссии. У парадного подъезда загудел мотор автомобиля на котором приезжал на заседание нарком Луначарский.
- Я не хочу, чтобы они видели меня здесь, - сказал Есенин. – Пойдем отсюда.
Есенин ночевал в ту ночь у нас в общежитии.
Есенин часто выступал на литературных вечерах. Мы стремились попасть на его выступления, но нам не всегда это удавалось. Однажды повезло, Есенин дал согласие выступать в рабочем клубе Московского завода «Серп и молот».
Низкое длинное бревенчатое здание клуба, похожее на барак, стоявшее около заводской железной ограды. Мы приехали сюда на трамвае. За несколько метров от трамвайного кольца была видна на стене клуба яркая афиша: фотография Есенина в рамке электрических лампочек. Вскоре приехал Есенин. Зрительный зал клуба приветствовал его бурными аплодисментами.
Есенин поднялся на сцену, вынул из бокового кармана сверток листочков и, показывая, произнес:
- Новые. Прочесть вам, что ли?
Слова как будто самые простые, обыкновенные, но они были так произнесены, что сразу же между поэтом и зрительным залом образовался тот духовный доверительный контакт, какой бывает в дружной семье.
- Читай, читай, - ответили ему.
Есенин начал чтение отрывков, которые позднее вошли в драматическую поэму «Страна негодяев». После первого стихотворения он сделал небольшую паузу, как бы желая проверить впечатление, которое оно произвело на слушателя. В зале раздались всплески аплодисментов. Так продолжалось почти после каждого стихотворения. Столь неумеренное проявление восторга затрудняло чтение. Есенин поднял руку и призвал к тишине.
Чтение продолжалось минут тридцать. Есенин хотел сделать перерыв, пошел было за кулисы, но навстречу ему вышла молодая работница в спецовке и сказала:
- Я к вам с поручением. Наши женщины просят вас почитать что-нибудь про любовь. Уважьте, пожалуйста.
Есенин улыбнулся, тряхнул в знак согласия головой и начал читать любовную лирику.
В рабочем клубе мы встретили девушку, работницу завода «Серп и молот». Она сказала, что зовут ее Аннушкой Охотиной. Аннушка работала в этот вечер в своей смене на заводе и потому опоздала на выступление Есенина.
- Я очень люблю ваши стихи, - призналась она, - но мне еще никогда не удавалось послушать, как вы читаете их. Все говорят, что очень хорошо, лучше артистов.
Есенин был польщен ее наивным искренним признанием.
- Хотите, я сейчас прочитаю вам что-нибудь?
Аннушка смутилась, покраснела. Начала отказываться.
Вид у Есенина был утомленный.
- Сегодня вы устали, - говорила она. – Да и мне надо торопиться домой. У моего отца сегодня день рождения. Придут гости, мне надо встретить их.
Потом она сказала:
- Вот если бы вы поехали сейчас к нам, я была бы счастлива. И отец был бы рад. Он бывалый человек, писателей любит. Живем мы в Кремле. Гости у нас будут интересные.
Есенин согласился поехать.
Стоял солнечный, звонкий весенний день. В Охотном ряду Москвы проводился птичий базар. Было большое скопление любителей пернатого мира. Писатель Кокарев считал, что такие базары проводили в Москве исстари. Сюда приходили с клетками за плечами седые деды и мальчишки из многих окрестных деревень. С Южных портов Севастополя и Одессы приезжали отставные матросы со своими заморскими попугаями.
Во время революции и гражданской войны птичьих базаров в Москве не было. Но как только война кончилась, народ вспомнил о птицах. Весной 1925 года птичий базар возобновился.
Птицы были представлены здесь многими видами: певчие клесты, синицы-лазоревки, канарейки, сладкоголосые пеночки, пением которых увлекался еще Державин:
Пой, создание любезно!
Как взаимно страстью нежно
Млеет сердце, чувства, кровь,
Как сладка, сладка любовь.
На базаре стоял разноголосый птичий гомон. В чистые перезвоны синиц врывались картавые голоса попугаев. Они часто повторяли заученные фраз: «Здрасте! Вера! Гера!». Вдруг в эти картавые звуки ворвалось слово «Есенин!». Толпа, как волна, кинулась в ту сторону, откуда оно раздалось. Кто-то его повторял с нажимом на букву Ы: «Есенын! Есенын!».
Мне не удалось пробиться сквозь толпу. Я стоял и слушал: «Есенын! Есенын!». Навстречу мне вышел из толпы пожилой бородатый крестьянин с мешком за плечами. Я спросил его, что там происходит?
- Есенина продают, - ответил он.
Я не понял его. Переспросил.
- Обыкновенно. Я вот тоже купил.
Я подумал, что речь идет о новой книжечке стихов Есенина, которые нарасхват всегда покупала публика. Однако я ошибся. Крестьянин вынул их мешка газету, в которую была завернута пачка фотографий Есенина. На фото поэт был изображен с изящной трубкой в руке. Это изображение было известно и мне. Я много раз видел его на Арбате в окне на витрине художественного фотоателье Паоло. Там, рядом с этой фотографией были представлены фотопортреты популярных тогда писателей Алексея Толстого, Евгения Замятина, Бориса Пильняка, Илья Эренбурга и других.
Я спросил крестьянина, для чего ему нужно так много есенинских фотографий?
- Увезу к себе в деревню. Подарю внукам, - сказал он, запрятывая снимки в мешок.
В толпе все так же кто-то выкрикивал: «Есенын! Есенын!».
В Москве установилась мода на Есенина. Особенно модной оказалась его трубка. Многие наши студенты в подражание ему обзавелись трубками. Модной стала и его прическа. В парикмахерских то и дело можно было услышать: «Стриги под Есенина».
По знакомым широко распространявшимся фотокарточкам москвичи узнавали Есенина на улицах. Ходили за ним толпами.
За свою популярность Есенин «расплачивался» частыми выступлениями с чтением стихов на сцене Политехнического музея, в рабочих клубах, перед любой аудиторией.
Однажды я увидел его в трамвае в центре Москвы, в в Охотном ряду. Он читал пассажирам стихи. был уже вечер. Многие москвичи спешили в Большой театр смотреть балет «Конек-горбунок», шедший тогда с большим успехом при участии балерины Гельцер. На остановке у театра никто не вышел. Люди сияли от счастья. Есенин всех заворожил. Читал он, как всегда, ве6ликолепног, с небольшой хрипотцой. Казалось, что все, что было в его душе заветного, чистого – все это бескорыстно он отдавал незнакомым, случайным своим спутникам.
Таким он запомнился мне навсегда.
В 1925 году Высший литературно-художественный институт после смерти его основателя В. Брюсова был закрыт. Многих его студентов, в том числе и меня, перевели в Ленинградский государственный университет.
Мне запомнилось ленинградское синее декабрьское утро. Солнце едва взошло, и облака в низком небе казались багровыми пятнами. На Исаакиевской площади перед гостиницей, где погиб Есенин, стояла огромная толпа.
В то утро в университете почти никто не вышел на занятия. Студенты и многие профессора пришли сюда поклониться праху погибшего поэта и проводить его в последний путь. Навстречу нам бежала опередившая нас студентка Полина Пекарская и навзрыд плакала. Платок у нее сбился на плечи, мокрые пряди волос прилипли к щекам.
Мы оцепенели от скорби. Слезы застывали у нас на воспаленных глазах.
Минувшая ночь в Ленинграде была беспокойной. Бушевала вьюга. Заметало трамвайные пути. Оглушительно свистел ветер, срывая со стен плакаты и с силой раскачивая фонари. Где-то завывали городские сирены. Огромный Исаакий стоял в белом саване. Его гранитные колонны точно молнией были иссечены в мелкую сетку.
Наутро напряжение спало, ветер приутих, но усилился мороз. На площади развели костры. Мальчишки-беспризорники тащили из соседних дворов поленья дров и подбрасывали в огонь. Снопы искр взлетали к небу. Пламя костров завихлялось все выше и выше. В столбах вихревого огня великий город прощался с великим поэтом, голос которого он слышал в «грохоте громов» первых дней октябрьской революции.
Вот что бывает, когда не следишь за русским языком... Бедный Есенин... Жил с Райх - родился ребенок, пошел скитаться, потом та же история с Мариенгофом...
И с такой любовью, с такой теплотой написано...
