воспоминания о Нём

[Наташа]

я тоже, Данита-Натулька, поражаюсь твоей эрудиции и обожаю читать твои опусы!

[Данита]

я тоже, Данита-Натулька, поражаюсь твоей эрудиции и обожаю читать твои опусы!

СПАСИБО, Наташенька!!!

[Милица А. Покобатько]

Сегодня пошли с дочкой на ВДНХ гулять, а там ярмарка книжная идет вовсю. В итоге не считая книжек для ребенка, купила книгу Сидориной "Златоглавый" и книгу Куняевых "Сергей Есенин" (ЖЗЛ). Видела еще много чего - но уже кончались деньги, а жаль. И еще купила наконец-то мааааленькую такую карманную книжку со стихотворениями С. А.

[Катерина]

Милиц, а до какого числа ярмарка?))

[Margo]

— Правильно! В рот тебе гудлака с горохом! Что же вы, черти, не пьете, не поете: многая лета многолетней Айседоре, тудыть ее в качель! Пляшите, пейте, пойте, черти! — кричит он хрипло и надрывно, наполняя стаканы.— И чтобы дым коромыслом чтобы все ходуном ходило! Смотрите у меня!


псц псц!!! Только что заного прочла воспоминания Ирины Одоевцевой... Есенин - это нечто и всечто!!! "гудлак с горохом", "тудыть ее в качель" .... мамаааа, я щас умру... Это будет моим приветствием теперь! Всем гудлак с горохом!!!! (good luck по Изадориновски)

[Ксю]

— Правильно! В рот тебе гудлака с горохом! Что же вы, черти, не пьете, не поете: многая лета многолетней Айседоре, тудыть ее в качель! Пляшите, пейте, пойте, черти! — кричит он хрипло и надрывно, наполняя стаканы.— И чтобы дым коромыслом чтобы все ходуном ходило! Смотрите у меня!


псц псц!!! Только что заного прочла воспоминания Ирины Одоевцевой... Есенин - это нечто и всечто!!! "гудлак с горохом", "тудыть ее в качель" .... мамаааа, я щас умру... Это будет моим приветствием теперь! Всем гудлак с горохом!!!! (good luck по Изадориновски)

мда... Вот читаю очерки о Есенине (современные) и думаю, почему единственный источник их - воспоминания Мариенгофа (а я их терпеть не могу, насколько желчный и завистливый человек!). Марго, а где нашла воспоминания Одоевцевой? Много о них слышала, но не читала (да и знаю, где попросить, только надо в ответ собирать толпу одноклассников, чтоб классную задобрить, а некогда мне сейчас)...

[Margo]

Да они тут, где-то на этом форуме были... Сейчас выложу А я Мариенгофа "Роман без вранья" даже не читала! Салют мне! Я просто знаю, что там за вранье, по-этому свои замусоренные мозги еще больше мусорить не стану.

Из воспоминаний Ирины Одоевцевой «На берегах Сены»


* * *
Я заканчиваю укладку чемоданов. Завтра утром я уезжаю в санаторию в Браунлаге, в Гарце.
Я уже провела в ней две недели перед Рождеством, бегала на лыжах, съезжала с гор на санках и даже побывала на Брокене, где чувствовала себя почти ведьмой.
В санатории жить приятно и весело. Я очень рада, что еду на целый месяц и хорошенько отдохну от беспрерывных берлинских развлечений.
Телефон на моем ночном столике звонит. Это Оцуп. Он зовет меня обедать. А после обеда танцевать.
Мы все очень часто танцуем во всяких “дилях” и дансингах. Оцуп даже возил меня в “Академию современного танца”, где седовласый Андрей Белый, сосредоточенно нахмурив лоб и скосив глаза, старательно изучал шимми и тустеп, находя в этом, казалось бы, легкомысленном времяпрепровождении ему одному открывающиеся поля метафизики.
— Я уж собираюсь ложиться,— говорю я в телефонную трубку.— Я ведь завтра утром... Но он перебивает меня.
— Знаю, знаю. А пообедать все же совершенно необходимо. И проститься тоже необходимо, ведь — “Кто может знать при слове расставанье, какая нам разлука предстоит?” Танцы — те действительно лучше отложить до вашего возвращения. Я буду у вас через десять минут. Согласны?
И я соглашаюсь.
Оцуп появляется у меня ровно через десять минут — он, как всегда, удивительно точен.
Это совсем не тот Оцуп, что в Петербурге — в высоких ярко-желтых сапогах, с всегдашним большим портфелем под мышкой. От комиссарского вида и помина не осталось.
В Берлине он превратился в элегантного, преуспевающего в делах “шибера” [спекулянт, от нем. Schieber ]. Хотя у него с “шибером”, как и с комиссаром, ничего общего нет. Он похож на картинку модного журнала в своем коротком пальто, в костюме оливкового цвета и остроносых, плоских башмаках, даже голос и манеры у него изменились. Только самодовольство все то же.
В Берлине ему живется “вольготно и привольно”. Его брат, тот самый, что работал в Шведском Красном Кресте, и здесь отлично устроился и широко помогает ему.
— Такси ждет внизу,— сообщает он, наскоро поздоровавшись со мной.
И вот мы у Ферстера, в знаменитом русском ресторане тех баснословных лет,— месте встреч всех эмигрантов.
Тут, как всегда, шумно и многолюдно. Метрдотель ведет нас к свободному столику. Но мы не успеваем дойти до него.
От длинного стола, уставленного никелированными ведрами и бутылками,— за ним явно “кутит”, а не обедает голосистая компания,— вдруг, с треском отбросив и уронив стул, вскакивает светловолосый молодой человек, стриженный под скобку.
Он бросается к нам, хватает руку Оцупа и трясет ее.
— Оцуп! И вы тут! Вот здорово! — звонко приветствует он его.— Идем, идем скорей к нам. С девушкой вашей, идем!
Оцуп, несмотря на всю свою самоуверенность, совершенно теряется под этим бурным натиском.
— Здравствуйте, Сергей Александрович. Э... Э... Э...— тянет он, как всегда, в минуты сомнения и нерешительности.— Мы, собственно, хотели ...э ...э ...э... пообедать.— И уже овладев собой, более уверенно: — Рад вас видеть, Есенин!
Так вот это кто,— вот он какой, неистовый скандалист Есенин. И правда, какой он напористый, налетающий, как вихрь, как смерч. Попадись такому,— голову оторвет!
Рука Есенина, выпустив руку Оцупа, описывает полукруг и властно берет меня за локоть:
— Идем!
И он, завладев моим локтем, уже ведет меня к своему столу. Оцуп идет за нами, невнятно бормоча не то протест, не то согласие.
Сидящие за столом с любопытством уставляются на нас с Оцупом.
— Будьте знакомы! — звонко выкрикивает Есенин: — Это Оцуп! Николай Оцуп, цеховщик и стихотворных дел мастер.— А эта девушка,— кивок светловолосой головы в мою сторону,— не знаю кто такая. Впервые вижу.
— Ирина Одоевцева! — вместо меня громко отвечает Оцуп.
Есенин широким взмахом руки указывает на всех сидящих за столом.
— А это моя кувырк-коллегия. Nomina sunt odiosa [имена ненавистные, одиозные(лат.)] Да настоящих имен среди них еще и нет. Но со временем, как нас учили, все они — так или иначе — прославятся. В разных областях, конечно, кто в литературной, а кто в уголовной.
Он садится на кем-то услужливо пододвинутый ему стул и приказывает своему соседу:
— Сократись! Уступи место Ирине Одоевцевой! А вы, Оцуп, не девушка — сами устраивайтесь и заказывайте все что хотите,— бросает он Оцупу.
Я сижу рядом с Есениным. Все это произошло так быстро, что я не успела произнести ни одного слова.
— Вот вы какая,— говорит Есенин, в упор, внимательно разглядывая меня, как предмет, выставленный напоказ в витрине магазина. — Не думал, что вы такая.
Меня раздражает его бесцеремонное обращение со мной. — Мне очень жаль, что я “не такая”,— насмешливо говорю я.— Но ничего не поделаешь! Такая, как есть, а не другая. Он добродушно смеется.
— Ну, жалеть-то тут не приходится. Скорее наоборот. Вы все об извозчиках и солдатах пишете. Я и полагал: мужеподобная, грубоватая. А на вас я как посмотрел, так и вспомнил свою же строчку: “О верю, верю, счастье есть”.
Я смущаюсь, я чувствую себя обезоруженной. Я очень люблю комплименты. Все же я не сразу сдаюсь.
— Вы цитируете самого себя. On n'est jarnais aussi bien servi que par soi-meme? [ Никто о тебе не позаботится так же хорошо, как ты сам (фр.) ]Так ведь? Он как будто не замечает моего язвительного тона.
— Вы знаете,— доверчиво продолжает он,— мне кажется, мы с вами давным-давно знакомы.
— Конечно,— я киваю,-— мы с вами встречались на углу Хеопсовой пирамиды. Отлично помню.
Он морщится.
— Бросьте, бросьте. Оставьте эти петербургские штучки вашим кислым эстеткам. Вам они совсем не к лицу. Так выражалась Ахматова, а злая оса Гиппиус, та еще больнее жалила. Сколько они мне крови испортили! Потом, конечно, тоже были готовы хвостиками вилять, когда я прославился. А сначала все кроме Блока и Городецкого, меня в штыки приняли. Особенно это воронье пугало, Гумилев. Холодом обдавали. Заморозить хотели.
Да, я знаю. В 1912 году Есенина действительно приняли более чем холодно, а ведь он — крестьянский самородок — приехал покорить Петербург! Как-то на каком-то чопорном приеме Гиппиус, наставив лорнет на его валенки, громко одобрила их: “Какие на вас интересные гетры!” Все присутствующие покатились со смеха.
Такие обиды не прощаются. И не забываются.
— Очень мне обидно было и горько, — говорит он.— Ведь я был доверчив, наивен...
И он действительно смотрит на меня своими васильковыми глазами — доверчиво и наивно. В нем — что-то очень не по годам молодое, даже мальчишеское, совсем не вяжущееся с его репутацией.
Лакей уставляет стол передо мной всевозможными закусками. Но у меня пропал аппетит. Как всегда, когда мне очень интересно, мне есть не хочется.
Есенин наливает мне рюмку водки.
Я качаю головой.
— Не пью.
— Напрасно! Вам необходимо научиться. Водка помогает.
— От чего помогает?..— спрашиваю я.
— От тоски. От скуки. Если бы не водка и вино, я уже давно смылся бы с этого света! Еще девушки, конечно. Влюбишься, и море по колено! Зато потом, как после пьянки, даже еще хуже. До ужаса отвратительно.
Он на минуту замолкает.
— Вот еще животные. Лошади, коровы, собаки. С ними я всегда, с самого детства, дружил. Вы хорошо сделали, что ввели свою обмызганную лошадь в рай. Крестьяне животных совсем не понимают. Как они грубы и жестоки с ними. Ужас! А я их всегда любил и жалел. В десять лет я еще ни с одной девушкой не целовался, не знал, что такое любовь, а целуя коров в морду, просто дрожал от нежности и волнения. Ноздри мягкие и губы такие влажные, теплые, и глаза у них до чего красивые! И сейчас еще, когда женщина мне нравится, мне кажется, что у нее коровьи глаза. Такие большие, бездумные, печальные. Вот как у Айседоры. А шампанею,— перебивает он себя,— вы непременно должны выпить. За нашу встречу! Хоть один бокал.
И я чокаюсь с ним и пью.
Кругом шумят, но я слышу только то, что говорит Есенин. Я гляжу на него. Нет, я не могу поверить, что это тот самый хулиган-скандалист. Он так трогательно нежен. Он нежный, нежный, “нежности нежней!”. Просто, по Маяковскому, “не мужчина, а облако в штанах”. И до чего очарователен.
Ресторан совсем опустел. Пора уходить. Лакеи подают ему на тарелке сложенный счет с отогнутым уголком, в нем вписано многозначное число. Есенин обрывает на полуслове начатую фразу и, совершенно переменившись, деловито и сосредоточенно начинает проверять счет.
— Э, нет, врешь! Не проведешь! Никакого омара никто не требовал. Не было омара! — заявляет он лакею.
— Извиняюсь. В конце стола тот господин, кажется, заказали-с,— оправдывается неуверенно лакей.
— Врешь! Шашлык они заказали-с,— отчеканивает Есенин,— шашлык-с! И он тут помечен.— Он достает из кармана карандаш и вычеркивает омара.— И шампаней не семь, а шесть бутылок.— Он снова вычеркивает что-то, затем усердно подсчитывает и, вынув из кармана пиджака толстую пачку кредиток, рассчитывается. Должно быть, он хорошо, даже очень хорошо, оставил на чай. И метрдотель и лакеи провожают нас с поклонами.
Швейцар подает ему пальто необычайного фасона. Таких в Берлине никто не носит. Где только он раздобыл его? Он почему-то называет его “пальмерстон”.
Он ухарски надевает шляпу набекрень. На его пушистой, светловолосой голове шляпа, криво посаженная, кажется до смешного неуместной. Он говорит:
— Айда! Едем в Аделон, к Айседоре! Она рада будет — заждалась меня. Едем! Не все, конечно.— И он начинает отбирать тех членов кувырк-коллегии, которых он удостоит чести взять с собой сегодня в Аделон, к Айседоре.

Мы едем в такси втроем. Я посередине, слева Оцуп, справа Есенин.
Они переговариваются через меня. Есенин говорит:
— Как хорошо, что вы сегодня пришли к Ферстеру, ловко вышло. Я ведь и сам не собирался туда, хотел с Айседорой в какой-нибудь шикарный немецкий Weinstube[ресторан, винный погребок (нем.)] — она это любит — пообедать, да перед самым выходом портился с ней. Часто мы с ней ругаемся. Вздорная баба, к тому же иностранная — не понимает меня, ни в грош не ставит.
— Может быть, тогда нам лучше к ней не ехать? Неудобно, раз она сердится,— начинает тянуть Оцуп.
— Вздор,—перебивает его Есенин.- Я вас только предупреждаю. Если она будет ерепениться и морду воротить, не обращайте внимания, а вклейте ей какой-нибудь комплимент позабористее по женской части. Сразу растает. Она ведь, в сущности, неплохая и даже очень милая иногда.
У меня слегка шумит в голове от непривычного шампанского. Я смотрю, прищурившись, в окно такси на пустые унылые ночные улицы Берлина. От фонарей тянутся длинные, острые лучи, совсем как когда-то в детстве от лампадки.
— А ведь могли и не встретиться,— продолжает Есенин.— Теперь давайте каждый день видеться. Завтра с утра, то есть в час, приходите туда же к Ферстеру завтракать, а потом закатимся куда-нибудь за город, в “зеленое”, как немцы говорят. Согласны? Идет?..
Это уже ко мне.
— Нет,— отвечаю я,— нет. Не идет. Завтра в девять часов утра я уезжаю в Браунлаге, в санаторию. Он быстро наклоняется ко мне:
— То есть вы хотели ехать, но не поедете. Побоку поездку в санаторию. К черту ее. Отложите недели на две, пока я буду в Берлине. Я качаю головой:
— Невозможно. Меня ждут. Я уже списалась, и комната мне оставлена.
Он пожимает плечами.
— Велика важность, подумаешь! Пошлем телеграмму с отказом и все тут. Вот и Оцуп такого же мнения.
— Не совсем... э-э-э,— тянет Оцуп,—- все же неудобно, раз решено. И Георгий Иванов...
— Ну, кто о муже думает, когда он в Париже.— Есенин берет меня за локоть.— Вы не можете уехать, раз я не хочу.
В темноте его светлые голубые глаза кажутся прозрачными. Я смотрю в них, как сквозь стекло, и мне кажется, что я действительно вижу — ему очень хочется, чтобы я осталась.
— Нет,— я вздыхаю,- к сожалению, не могу.
— Не можете? Правда? — переспрашивает он, растягивая слова.
— А что вы скажете, если я сам приеду к вам, в вашу санаторию? Махну туда?
Я не могу скрыть своей радости!
— Я буду вас ждать! Приезжайте! Непременно приезжайте! Он откидывает голову.
— Так, — произносит он, будто ставит точку, и, помолчав: — Только я не приеду. Не ждите. И даже письма вам не напишу. Скатертью дорога! Но вы когда-нибудь пожалеете. Да поздно будет.
Автомобиль останавливается.
Оцуп помогает мне выйти из него, Есенин расплачивается с шофером.
Мы входим в Аделон. Остальные члены кувырк-коллегии уже тут и ждут в холле, не решаясь без Есенина подняться к Айседоре.
Есенин окидывает их взглядом:
— Все тут? Ну, пошли,— командует он.
Он первый входит в широкий лифт, остальные за ним. Потом, под его же предводительством, по обитому бобриком коридору все чинно, попарно следуют за ним.
Он останавливается перед одной из дверей и, не постучав, открывает ее и входит через прихожую в нарядную гостиную с большим роялем в углу.
— Вот и мы! — провозглашает он.— Принимай гостей, Айседора.
Айседора Дункан — я узнаю ее по портретам — сидит в глубоком кресле, обитом розовым шелком. На ней похожее на хитон сиреневое платье без рукавов. Светлые волосы уложены “улитками” на ушах. На плечах длинный шарф.
У нее бледное, ничего не выражающее, слегка опухшее лицо и какой-то неподвижный, отсутствующий взгляд.
— Эсенин, — не то с упреком, не то радостно вскрикивает сна и сразу встает с кресла, разогнувшись как спираль.
Есенин бросает прямо на ковер свой пальмерстон и садится в ее кресло, далеко протянув перед собой ноги в модных плоских ботинках “шимми”.
Она с полуулыбкой поднимает его шляпу и пальто, вешает их в прихожей и любезно здоровается с Оцупом и мной. Есенин не нашел нужным нас с ней познакомить, но это, по-видимому, ее не удивляет.
Я смотрю на нее. Нет, она не такая, как ее описывали еще в Петербурге,— грузная, дряблая. Напротив, она стройна и похожа на статую. Не только телом, но и лицом. Кажется, что она, как статуя, смотрит — по Гегелю — не глазами, а всем телом.
Члены кувырк-коллегии, успевшие снять свои пальто в прихожей, скромно рассаживаются поодаль.
— Шампанею,— приказывает Есенин.— И чаю, кофе, конфет, фруктов. Живо. Ванька, тащи тальянку. Я буду частушки петь.
Лакей разносит чай, кофе, печенье, шампанское. Гости, присмиревшие было, снова начинают шуметь.
Есенин, подыгрывая себе на гармонике, залихватски и ритмично выкрикивает слова частушек.
Ему бурно хлопают:
— Еще, Сережа, еще. Жарь! Жарь!
Весело? Нет, здесь совсем не весело. Не только не весело, но как-то удивительно неуютно. И хотя в комнате тепло, кажется, что из завешанных розовыми бархатными шторами окон тянет сквозняком и сыростью. Что-то неблагополучное в воздухе, и даже хрустальная люстра светится как-то истерически ярко среди дыма от папирос.
Есенин здесь совсем другой, чем там, в ресторане, в такси. В нем какое-то озорство и удаль, похожие на хулиганство. Ничего не осталось от его райской нежности и наивной доверчивости.
Айседора садится на диван, рядом со мной, и заводит разговор — о себе и обо мне. Очень женский, очень интимный разговор.
— Как хорошо, что с вами можно говорить по-английски. Ведь друзья Есенина ни слова, кроме как на своем языке, не знают. Это страшно тяжело. И надоело. Ах, до чего надоело! Он самовлюбленный эгоист, ревнивый, злой. Никогда не выходите замуж за поэта,— неожиданно советует она мне.
Я смеюсь:
— Я уже жена поэта.
Она неодобрительно качает головой:
— Пожалеете, и как еще, об этом! Вот увидите. Поэты отвратительные мужья и плохие любовники. Уж поверьте мне. Хуже даже, чем актеры, профессора, цирковые борцы и спортсмены. Недурны — военные и нотариусы. Но лучше всех — коммивояжеры. Вот это действительно любовники.— И она начинает восхвалять качества и достоинства коммивояжеров.— А поэты,— продолжает она,— о них и говорить не стоит — хлам! Одни словесные достижения. И большинство из них к тому же пьяницы, а алкоголь, как известно, враг любовных утех.
Есенин подходит к дивану, неуверенно ставя ноги, будто идет по скользкому льду. Пьян он или только притворяется? Его васильковые глаза неестественно блестят, точно стеклянные. Он тяжело садится рядом с Айседорой.
— Ну что, как у вас тут? Вздоры да уморы — бабьи разговоры? — насмешливо спрашивает он меня.— Жалуется на меня? А вы уши развесили? Так! Так! А лучше бы она сплясала Любопытно, занятно она пляшет. Спляши, Айседора! — обращается он уже не ко мне, а к ней.— Спляши, слышь! — Он резким движением сдергивает с ее плеч длинный шарф и протягивает его ей.— Ну, allez! go on! Валяй!
Она, вся по-птичьи встрепенувшись, растерянно смотрит на него.
— Пляши! — Уже не просит, а приказывает он.— Айда! Живо! Allez! — и он начинает наяривать на гармонике.
Она встает. Неужели она будет танцевать перед этой полупьяной кувырк-коллегией? И разве она может танцевать под эти ухарские, кабацкие раскаты?
Она прислушивается к ним, будто соображая что-то, потом, кивнув Есенину, выходит на середину комнаты какой-то развязной походкой.
Нет, это уже не статуя. Она преобразилась. Теперь она похожа на одну из тех уличных женщин, что “любовь продают за деньги”. Она медленно движется по кругу, перебирая бедрами. подбоченясь левой рукой, а в правой держа свой длинный шарф, ритмически вздрагивающий под музыку, будто и он участвует в ее танце.
В каждом ее движении и в ней самой какая-то тяжелая, чувственная, вульгарная грация, какая-то бьющая через край, неудержимо влекущая к себе пьянящая женственность.
Темп все ускоряется. Шарф извивается и колышется. И вот я вижу — да, ясно вижу, как он оживает, как шарф оживает и постепенно превращается в апаша. И вот она уже танцует не с шарфом, а с апашем.
Апаш, как и полагается, сильный, ловкий, грубый хулиган, хозяин и господин этой уличной женщины. Он, а не она, ведет этот кабацкий, акробатический танец, властно, с грубой животной требовательной страстью подчиняя ее себе, то сгибает ее до земли, то грубо прижимает к груди, и она всецело покоряется ему. Он ее господин, она его раба. Они кружатся все быстрей и быстрей...
Но вот его движения становятся менее грубыми. Он уже не сгибает ее до земли и как будто начинает терять власть над ней. Он уже не тот, что в начале танца.
Теперь уже не он, а она ведет танец, все более и более подчиняя его себе, заставляя его следовать за ней. Выпрямившись, она кружит его, ослабевшего и покорного, так, как она хочет. И вдруг резким и властным движением бросает апаша, сразу превратившегося снова в шарф, на пол и топчет его ногами.
Музыка сразу обрывается.
И вот женщина стоит, вся вытянувшись и высоко подняв голову, застыв в торжествующей победоносной позе.
Гром и грохот восторженных криков и аплодисментов. Один из членов кувырк-коллегии кидается перед ней на колени.
— Божественная, дивная Айседора! Мы, все мы недостойны даже ножку вашу целовать.— И он в каком-то пьяном упоении действительно целует ковер под ее ногами.
Но она как будто даже не замечает его. Есенин смотрит на нее. По его исказившемуся лицу пробегает судорога.
— Стерва! Это она меня!..— Громко отчеканивает он.
Он подходит к столу, уставленному стаканами и никелированными ведрами с шампанским. Трясущейся рукой наливает себе шампанское, глотает его залпом и вдруг с перекосившимся, восторженно-яростным лицом бросает со всего размаха стакан о стену.
Звон разбитого стекла. Айседора по-детски хлопает в ладоши и смеется:
— It's for good luck! [ Это на счастье! (англ.)]
Есенин вторит ей лающим смехом:
— Правильно! В рот тебе гудлака с горохом! Что же вы, черти, не пьете, не поете: многая лета многолетней Айседоре, тудыть ее в качель! Пляшите, пейте, пойте, черти! — кричит он хрипло и надрывно, наполняя стаканы.— И чтобы дым коромыслом чтобы все ходуном ходило! Смотрите у меня!
Оцуп берет меня за локоть:
— Пора. Ведь вам завтра рано вставать. И вообще пора. Дальнейшего вам видеть не полагается.
Я согласна.
— Да, пора. Надо только проститься с ними.
— Нет, не надо, незачем,— решает Оцуп.— Начнут уговаривать, не пускать. Просто улизнем. Они и не заметят.
И они действительно не замечают.
Мы осторожно пробираемся в прихожую, находим свои пальто и шляпы и, стараясь не шуметь, закрываем за собой дверь, спускаемся в лифте.
Полутемный холл пуст.
На улице дождь. Швейцар с огромным красным зонтиком провожает нас до такси.
Я снова смотрю в окно такси на спящий ночной тоскливый Берлин. Мне начинает казаться, что я плачу, что не капли дождя стекают по стеклу окна такси, а слезы по моим щекам.
— Досадно, что Жоржа не было с нами,— говорит Оцуп, удивительно забавный вечер. Просто необычайно удачный. А вы капризничали, не хотели ехать обедать.
— Я лучше бы не ездила,— быстро говорю я.— Я радовалась, что завтра вечером буду в санатории, а теперь мне так грустно. И все отвратительно. Господи, до чего грустно и отвратительно!
— Что с вами? — удивленно спрашивает Оцуп.— Совсем на вас не похоже. С чего это вы раскисли? С одного стакана шампанского. Ведь я видел — вы только один стакан...
Неужели он не понимает? Не чувствует? Я вздыхаю:
— Бедный Есенин! Мне так жаль, так жаль его.
— Жаль его? — возмущенно переспрашивает он.— Жаль Есенина? Ну, это вы бросьте! Жалеть его абсолютно не за что. Редко кому, как ему, в жизни везет. Не по заслугам везет. Дарованьице у него маленькое, на грош, на полушку, а он всероссийскую славу, как жар-птицу, за хвост поймал, женился, пусть на старой, но все-таки мировой знаменитости и отправился в турне по Европе и Америкам. Лучше уж, раз у вас такие большие запасы жалости, пожалейте всех бедных, бездомных эмигрантов, да и тех, кто в России мучаются, а не счастливчика Есенина,— уже с раздражением запальчиво заканчивает он.
Он ждет, что я начну с ним спорить.
Но я не спорю.
— Вы правы. Мне всех жалко. Господи, как жестока жизнь, как несчастны люди! Все без исключения. Особенно Есенин и она, Айседора. Ведь и ей очень тяжело...
Когда я вернулась из санатории, Есенин уже уехал в Америку.
Письма от него я так и не получила. Ведь он сказал мне, что не напишет. Но я почему-то все же думала, что он вспомнит обо мне, вспомнит и напишет.
Мне почему-то казалось, что мы еще непременно встретимся. Не сейчас, так когда-нибудь потом. Но встретимся непременно. И только когда до Парижа дошло известие о самоубийстве Есенина и мне стало ясно, что другой встречи с ним у меня никогда не будет, я заплакала, будто потеряла близкого друга.

[Ксю]

Спасибо тебе, Марго! Наверное твое счастье, что ты этого не читала... А с другой стороны, чтобы знать истину, надо знать все точки зрения...

[Милица А. Покобатько]

Милиц, а до какого числа ярмарка?))

Ой, я только что увидела твой вопрос, прости пожалуйста, что не ответила вовремя. Тот день, когда ходили мы, был последний, кажется. Она длилась 4 дня, что ли... или пять...

[Милица А. Покобатько]

Из воспоминаний Ирины Одоевцевой «На берегах Сены»

Перечитала с большим удовольствием. Я очень давно читала и "На берегах Сены" и "На берегах Невы", мне нравится Одоевцева. Она пишет легко и у нее отличное чувство юмора.



Ирина Одоевцева

[Данита]

" Наталия Крандиевская-Толстая

Сергей Есенин и Айседора Дункан

У нас гости в столовой,— сказал Толстой, заглянув в мою комнату, — Клюев привел Есенина. Выйди, познакомься. Он занятный.

Я вышла в столовую. Поэты пили чай. Клюев в поддевке, с волосами, разделенными на пробор, с женскими плечами, благостный и сдобный, похож был на церковного старосту. Принимая от меня чашку с чаем, он помянул про великий пост. Отпихнул ветчину и масло. Чай пил «по-поповски», накрошив в него яблоко. Напившись, перевернул чашку, деловито осмотрел марку фарфора, затем перекрестился в угол на этюд Сарьяна и принялся читать нараспев вполне доброкачественные стихи. Временами, однако, чересчур фольклорное словечко заставляло насторожиться. Озадачил меня также его мизинец с длинным, хорошо отполированным ногтем. Второй гость, похожий на подростка, скромно покашливал. В голубой косоворотке, миловидный; льняные волосы, уложенные бабочкой на лбу; с первого взгляда — фабричный паренек, мастеровой. Это и был Есенин. На столе стояли вербы. Есенин взял темно-красный прутик из вазы.

— Что мышата на жердочке,— сказал он вдруг и улыбнулся.

Мне понравилось, как он это сказал, понравился юмор, блеснувший в озорных глазах, и все в нем вдруг понравилось. Стало ясно, что за простоватой его внешностью светится что-то совсем не простое и не обычное.

Крутя вербный прутик в руках, он прочел первое свое стихотворение, потом второе, третье. Он читал много в тот вечер. Мы были взволнованы стихами, и не знаю, как это случилось, но в благодарном порыве, прощаясь, я поцеловала его в лоб, прямо в льняную бабочку, и все вокруг рассмеялись. В передней, по-мальчишески качая мою руку после рукопожатия, Есенин сказал:

— Я к вам опять приду. Ладно?

— Приходите,— откликнулась я. Но больше он не пришел.

Это было весной 1917 года, в Москве, и только через пять лет мы встретились снова, в Берлине, на тротуаре Курфюрстендама.

На Есенине был смокинг, на затылке цилиндр, в петлице хризантема. И то, и другое, и третье, как будто бы безупречное, выглядело на нем по-маскарадному. Большая и великолепная Айседора Дункан с театральным гримом на лице шла рядом, волоча по асфальту парчовый подол. Ветер вздымал лиловато-красные волосы на ее голове. Люди шарахались в сторону.

— Есенин! — окликнула я. Он не сразу узнал меня. Узнав, подбежал, схватил мою руку и крикнул:

— Ух ты... Вот встреча! Сидора, смотри, кто...

— Qui est се? 1 — спросила Айседора. Она еле скользнула по мне сиреневыми глазами и остановила их на Никите, которого я вела за руку.

Долго, пристально, как бы с ужасом, смотрела она на моего пятилетнего сына, и постепенно расширенные атропином глаза ее ширились еще больше, наливались слезами.

— Сидора! — тормошил ее Есенин.— Сидора, что ты?

— Oh! — простонала она наконец, не отрывая глаз от Никиты.— Oh, oh! — И опустилась на колени перед ним, прямо на тротуар.

Перепуганный Никита волчонком глядел на нее. Я же поняла все. Я старалась поднять ее, большую, отяжелевшую от скорби. Есенин помогал мне. Любопытные столпились вокруг. Айседора встала и, отстранив меня и Есенина, накрыв голову шарфом, пошла по улицам, не оборачиваясь, не видя перед собой никого,— фигура из трагедий Софокла; Есенин бежал за ней в своем глупом цилиндре, растерянный.

— Сидора,— кричал он,— подожди! Сидора, что случилось?

Никита горько плакал, уткнувшись в мои колени.

Я знала трагедию Айседоры Дункан. Ее дети, мальчик и девочка, погибли в Париже, в автомобильной катастрофе, много лет назад.

В дождливый день они ехали с гувернанткой в машине через Сену. Шофер затормозил на мосту, машину занесло на скользких торцах и перебросило через перила в реку. Никто не спасся.

Мальчик — Раймонд, был любимец Айседоры. Его портрет на знаменитой рекламе английского мыла Pears`a известен всему миру. Белокурый голый младенец улыбается, весь в мыльной пене. Говорили, что он похож на Никиту, но в какой мере он был похож на Никиту, знать могла одна Айседора. И она это узнала, бедная.

В этот год Горький жил в Берлине. — Зовите меня на Есенина,— сказал он однажды,— интересует меня этот человек.

Было решено устроить завтрак в пансионе Фишера, где мы снимали две большие меблированные комнаты. В угловой с балконом на Курфюрстендам накрыли длинный стол по диагонали. Приглашены были Айседора, Есенин и Горький.

Айседора пришла, обтекаемая многочисленными шарфами пепельных тонов, с огненным куском шифона, перекинутым через плечо, как знамя. В этот раз она была спокойна, казалась усталой. Грима было меньше, и увядающее лицо, полное женственной прелести, напоминало прежнюю Дункан. Три вещи беспокоили меня как хозяйку завтрака. Первое — это, чтобы не выбежал из соседней комнаты Никита, запрятанный туда на целый день. Второе заключалось в том, что разговор у Есенина с Горьким, посаженных рядом, не налаживался. Я видела, Есенин робеет, как мальчик. Горький присматривался к нему. Третье беспокойство внушал сам хозяин завтрака, непредусмотрительно подливавший водку в стакан Айседоры (рюмок для этого напитка она не признавала). Следы этой хозяйской беспечности были налицо.

— За русски рэволюсс! — шумела Айседора, протягивая Алексею Максимовичу свой стакан.— Ecouter 2. Горки! Я будет тансоват seulement 3 для русски рэволюсс. C`est beau 4, русски рэволюсс!

Алексей Максимович чокался и хмурился. Я видела, что ему не по себе. Поглаживая усы, он нагнулся ко мне и сказал тихо:

— Эта пожилая барыня расхваливает революцию, как театрал удачную премьеру. Это она зря.

Помолчав, он добавил:

— А глаза у барыни хороши. Талантливые глаза.

Так шумно и сумбурно проходил завтрак. После кофе, встав из-за стола. Горький попросил Есенина прочесть последнее, написанное им.

Есенин читал хорошо, но, пожалуй, слишком стараясь, без внутреннего покоя. (Я с грустью вспомнила вечер в Москве, на Молчановке.) Горькому стихи понравились, я это видела.

Они разговорились. Я глядела с волнением на них, стоящих в нише окна. Как они были непохожи! Один — продвигался вперед, закаленный, уверенный в цели, другой — шел, как слепой, на ощупь, спотыкаясь, — растревоженный и неблагополучный.

Позднее пришел поэт Кусиков, кабацкий человек в черкеске, с гитарой. Его никто не звал, но он, как тень, всюду следовал за Есениным в Берлине.

Айседора пожелала танцевать. Она сбросила добрую половину своих шарфов, оставила два на груди, один на животе, красный — накрутила на голую руку, как флаг, и, высоко вскидывая колени, запрокинув голову, побежала по комнате в круг. Кусиков нащипывал на гитаре «Интернационал». Ударяя руками в воображаемый бубен, она кружилась по комнате, отяжелевшая, хмельная Менада! Зрители жались к стенкам. Есенин опустил голову, словно был в чем-то виноват. Мне было тяжело. Я вспоминала ее вдохновенную пляску в Петербурге пятнадцать лет назад. Божественная Айседора! За что так мстило время этой гениальной и нелепой женщине?

Этот день решено было закончить где-нибудь на свежем воздухе. Кто-то предложил Луна-Парк. Говорили, что в Берлине он особенно хорош.

Был воскресный вечер, и нарядная скука возглавляла процессию праздных, солидных людей на улицах города. Они выступали, бережно неся на себе, как знамя благополучия, свое Sontagskleid 5, свои новые, редко бывавшие в употреблении зонтики и перчатки, солидные трости, сигары, сумки, мучительную щегольскую обувь, воскресные котелки. Железные ставни были спущены на витрины магазинов, и от этого город казался просторнее и чище.

За столиком в ресторане Луна-Парка Айседора сидела усталая, с бокалом шампанского в руке, глядя поверх людских голов с таким брезгливым прищуром и царственной скукой, как смотрит австралийская пума из клетки на толпу надоевших зевак. Вокруг немецкие бюргеры пили свое законное воскресное пиво. Труба ресторанного джаза пронзительно-печально пела в вечернем небе. На деревянных скалах грохотали вагонетки, свергая визжащих людей в проверенные бездны. Есенин паясничал перед оптическим зеркалом вместе с Кусиковым. Зеркало то раздувало человека наподобие шара, то вытягивало унылым червем. Рядом грохотало знаменитое «железное море», вздымая волнообразно железные ленты, перекатывая через них железные лодки на колесах. Несомненно, бредовая фантазия какого-то мрачного мизантропа изобрела этот железный аттракцион, гордость Берлина. В другом углу сада бешено крутящийся щит, усеянный цветными лампочками, слепил глаза до боли в висках. Странный садизм лежал в основе большинства развлечений. Горькому они, видимо, не очень нравились. Его узнали в толпе, и любопытные ходили за ним, как за новым аттракционом. Он простился с нами и уехал домой.

Вечеру этому не суждено было закончиться благополучно. Одушевление за нашим столиком падало, ресторан пустел. Айседора царственно скучала. Есенин был пьян, философствуя на грани скандала. Что-то его задело и растеребило во встрече с Горьким.

— А ну их, умников! — отводил он душу, чокаясь с Кусиковым.— Пушкин что сказал? «Поэзия, прости господи, должна быть глуповата». Она, брат, умных не любит. «Изучайте Евро-опу!» — передразнивал он кого-то.— Чего ее изучать, потаскуху? Пей, Сашка!

Это был для меня новый Есенин. Я чувствовала за его хулиганским наскоком что-то привычно наигранное, за чем пряталась не то разобиженность какая-то, не то отчаяние. Было жаль его и хотелось скорей кончить этот не к добру затянувшийся вечер.

Айседора и Есенин занимали две большие комнаты в отеле «Adion» на Unter den Linden. Они жили широко, располагая, по-видимому, как раз тем количеством денег, какое дает возможность пренебрежительного к ним отношения. Дункан только что заложила свой дом в окрестностях Лондона и вела переговоры о продаже дома в Париже. Путешествие по Европе в пятиместном «бьюике», задуманное еще в Москве, совместно с Есениным требовало денег, тем более, что Айседору сопровождал секретарь-француз, а за Есениным увязался поэт Кусиков. Автомобиль был единственный способ передвижения, который признавала Дункан. Железнодорожный вагон вызывал в ней брезгливое содрогание... Айседора вообще была женщина со странностями. Несомненно, умная, по-особенному, своеобразно, с претенциозным уклоном удивить, ошарашить собеседника. Эту черту словесного озорства я наблюдала позднее у другого ее соотечественника, блестящего aurebour`иста 6 — Бернарда Шоу.

Айседора, например, утверждала: большинство общественных бедствий происходит оттого, что люди не умеют двигаться. Они делают много лишних и неверных движений. Неверный жест влечет за собой неверное действие.

Мысли эти она развивала в форме забавных афоризмов, словно поддразнивала собеседника. Узнав, что я пишу, она усмехнулась недоверчиво:

— Есть ли у вас любовник, по крайней мере? Чтобы писать стихи, нужен любовник.

Отношение Дункан ко всему русскому было подозрительно восторженным. Порой казалось: эта пресыщенная, утомленная славой женщина не воспринимает ли и Россию, и революцию, и любовь Есенина, как злой аперитив, как огненную приправу к последнему блюду на жизненном пиру?

Ей было лет 45. Она была еще хороша, но в отношениях ее к Есенину уже чувствовалась трагическая алчность последнего чувства.

Однажды ночью к нам ворвался Кусиков, попросил взаймы сто марок и сообщил, что Есенин сбежал от Айседоры.

— Окопались в пансиончике на Уландштрассе,— сказал он весело,— Айседора не найдет. Тишина, уют. Выпиваем, стихи пишем. Вы, смотрите, не выдавайте нас.

Но Айседора села в машину и объехала за три дня все пансионы Шарлоттенбурга и Курфюрстендама. На четвертую ночь она ворвалась, как амазонка, с хлыстом в руке в тихий семейный пансион на Уландштрассе. Все спали. Один Есенин, в пижаме, сидя за бутылкой пива в столовой, играл с Кусиковым в шашки. Вокруг них в тесноте буфетов, на кронштейнах, убранных кружевами, мирно сияли кофейники и сервизы, громоздились хрустали, вазочки и пивные кружки. Висели деревянные утки вниз головами. Солидно тикали часы. Тишина и уют, вместе с ароматом сигар и кофе, обволакивали это буржуазное немецкое гнездо, как надежная дымовая завеса, от бурь и непогод за окном. Но буря ворвалась и сюда в образе Айседоры. Увидя ее, Есенин молча попятился и скрылся в темном коридоре. Кусиков побежал будить хозяйку, а в столовой начался погром. Айседора носилась по комнате в красном хитоне, как демон разрушения. Распахнув буфет, она вывалила на пол все, что было в нем. От ударов ее хлыста летели вазочки с кронштейнов, рушились полки с сервизами. Сорвались деревянные утки со стен, закачались, зазвенели хрустали на люстре. Айседора бушевала до тех пор, пока бить стало нечего. Тогда, перешагнув через груды горшков и осколков, она прошла в коридор и за гардеробом нашла Есенина.

— Quittez cette bordele immediatement, — сказала она ему спокойно, — et suivez moi 7.

Есенин надел цилиндр, накинул пальто поверх пижамы и молча пошел за ней. Кусиков остался в залог и для подписания пансионного счета.

Этот счет, присланный через два дня в отель Айседоре, был страшен.

Расплатясь, Айседора погрузила свое трудное хозяйство на два многосильных «мерседеса» и отбыла в Париж, через Кельн и Страсбург, чтобы в пути познакомить поэта с готикой знаменитых соборов.

Источник www.tsvetaeva.km.ru

[Мария]

Откопала тут воспоминания Василия Болдовкина, младшего брата Чагина: есть несколько интересных моментов. Действие - в Баку, Москве, в поезде "Баку-Москва", в Константиново. Немного о похоронах Есенина.

Вот ссылка:http://www.hrono.ru/slovo/2003_02/boldov02_03.html
(Хотя, вы все, наверное, их уже читали )
А вот Болдовкин с Есениным 24 мая 1925 года

[Старуш-ка]

Александр Ломан
Анна Ахматова о Сергее Есенине (привожу с небольшими сокращениями - С.)
…И в памяти, словно в узорной укладке.
Анна Ахматова

Нет, это не мемуарное эссе и, более того, это не написано Анной Ахматовой и всё же принадлежит ей. Вот как это было:
Декабрь 64-го.
Поэтесса рассматривала портрет Сергея Есенина работы акмеиста Цеха поэтов Владимира Юнгера. Всплыл год 15-й.
Категорический отказ писать воспоминания. На столике в этой комнате, будуаре и рабочем кабинете сразу, на улице Ленина Петроградской стороны, наброски переводов. Они ждут. Их ждут. Ждёт и "итоговая" книга.
Остаётся рассказ. Разрешено записывать. Это уже хорошо!
Весна 65-го. Прослушаны записи. Одобрены. Разрешено из просмотренного опубликовать кусочки.
"Нева", июньский номер журнала. Статья просмотрена.
- Почему так мало?
Осень 65-го. Фотокопия рождественского номера "Биржевых ведомостей". Томик стихов Есенина. Год 15-й ожил.
- Нет, нет. Эти "Воспоминания" я только прочту. Они, пожалуй, не нужны в "Беге времени".
23 февраля 66-го. В этот вечер рассказ был закончен. Сомнение, - а нужно ли говорить о "Встречах и расставаниях"? Впрочем, вспоминать - удел жизни, равный веку. Нам в послужной список год за два. Мы двух эпох свидетели, на границе которых Октябрь 17-го, ускоривший бег времени.
Это Анна Ахматова написала в 57-м:
Умолк вчера неповторимый голос
И нас покинул собеседник рощ.
Он превратился в жизнь дающий колос
Или в тончайший, им воспетый дождь.
И все цветы, что только есть на свете,
Навстречу этой смерти расцвели.
Но сразу стало тихо на планете,
Носящей имя скромное… Земли.
Это и о Сергее Есенине.
...и остались записанными ненаписанные воспоминания о "Встречах и расставаниях".

Сергей Есенин
В тревожные годы первой мировой войны я, живя в Царском Селе, редко бывала в Петрограде и, право, меня не очень волновали "мировые события", слишком было много личного… Я жила в зачаровавшем меня мире поэзии. Писалось легко, хоть сердце часто было тревожным. Спасение от этих тревог находила в непрерывной песне о любви. Было уже прожито четверть века, и я говорила себе - "старуха", но разве сердцу прикажешь молчать. Увлечена была акмеизмом, а это значит, что каждый поэтический образ у меня должен быть реально ощутимым, ясным, а язык кристально чист; герой чуть-чуть выше других и, может быть, чуть-чуть над другими, он совершенно реальный и в то же время не такой, которым можно любоваться и идти за ним и, как он, минуя суету сует.
Вот сейчас, глядя на этот портрет8, я невольно вспоминаю те, теперь уж далёкие времена. Именно ТАКИМ приезжал ЕСЕНИН ко мне в Царское Село в рождественские дни 1915 года. Видимо, это было на второй или третий день Рождества, потому что он привёз с собой рождественский номер "Биржевых ведомостей". Немного застенчивый, беленький, кудрявый, голубоглазый и донельзя наивный, Есенин весь сиял, показывая газету. Я сначала не понимала, чем было вызвано это его "сияние". Помог понять, сам не очень мною понятый, его "вечный спутник" Клюев.
- Как же, высокочтимая Анна Андреевна, - расплываясь в улыбку и топорща моржовые усы, почему-то потупив глазки, проворковал, да, проворковал сей полудьяк, - мой Сереженька здесь со всеми знатными пропечатан, да и я удостоился.
Я невольно заглянула в газету. Действительно, чуть ли не вся наша петроградская "знать", как изволил окрестить широко тогда известных поэтов и писателей Клюев, была представлена в рождественском номере газеты - Леонид Андреев, Ауслендер, Белый, Блок, Брюсов, Бунин, Волошин, Гиппиус, Мережковский, Ремизов, Скиталец, Сологуб, Тренев, Теффи, Шагинян, Щепкина-Куперник, и Есенин, и Клюев. Наш милейший старик Иероним Иеронимович <Ясинский - прим. А.П. Ломана> умудрился в один номер газеты, как в Ноев ковчег, собрать всех, даже совершенно несовместимых, не позабыв и себя. Я не попала в эту "антологию" видимо, потому что за несколько дней до этого он опубликовал в той же газете моё "Воспоминание" - "Тот август, как жёлтое пламя…" Но и без меня получился довольно пёстрый букет. Недавно, разыскивая забытые публикации, я просмотрела и эту газету и только сейчас, пятьдесят лет спустя, сделала открытие - в рождественском номере нет ничего рождественского; потом, шла война, а на литературном Парнасе столицы мир и спокойствие, и только нервный Блок туманно горевал "Над Варшавой" да Сологуб вещал:

Огнедышащей грозою,
Непросветны и могучи,
Над твоею головою
Пронеслись, отчизна, тучи…
Враг грозит нам бурей снова,
Мы же вспомним дни былые,
Как могуча и сурова
Ополчилась ты, Россия.

Тревожилась Гиппиус:

Вместо елочной восковой свечи
Бродят белые прожектора лучи,
Мерцают сизые, стальные мечи,
Вместо елочной восковой свечи.

Зачем-то паясничал Бунин, изображая "Прокаженного":

Пойду бродить из зала в зал,
Хрустя осколками зеркал,
Копая мусорные груды.
Как падишах, войду в сераль,
Где смешан розовый миндаль
С кровавым деревом Иуды.

Очень мила в своих "Утешениях" Мариэтта Шагинян:

Спят, как детеныши, в нежном цветке семена.
Тьмою зачаты, как света взлелеяны ею.
Держит их чаша, но время придет и она
Тихо раскроется, сонное семя развея.
Сердцу от Бога давно невозбранно цвести.
Что ж, зацветая, боится священной утраты?
Ты, мой цветок, опечаленному возвести:
Счастлив берущий - отдавший блаженен двукратно.

Поучает "Как жить" Иван Рукавишников:

Царство творчества загадка,
Слёзы - грёзы бытия,
Так живи, чтоб в меру гладко,
Скорбно - бурно, горько - сладко,
Протекала жизнь твоя.

Участь людей беспокоит, как всегда, Щепкину-Куперник, и она находит рецепт:

Нам жить тяжело, нам дышать тяжело,
Мы молим о правде, тоскуем о чуде…
Ужель победит непроглядное зло?
О, бедные люди, усталые люди!

Как вешнего солнца живительный свет,
Как воздух целебный прекрасного юга -
Сияет забытый, великий совет:
Любите друг друга, любите друг друга!

Я хорошо представляла себе, как трудно было юноше разобраться в этом смешении имен и каких-то идей, ведь ему было всего двадцать лет и он был, или только казался мне, страшно открытым.
Но я чувствовала, что ему очень хочется прочесть его стихи и попросила прочитать. Он называл меня Анной Андреевной, а как же мне его называть? Так хотелось просто назвать - Сережа, но это противоречило бы всем правилам неписанного этикета, которым мы отгораживали себя от тех, кто не принадлежал к нашей "вере", вере акмеистов, И я упрямо называла его Сергей Александрович.
И он начал читать, держа в одной руке газету, другой жестикулируя, но, видимо от смущения, жесты были угловаты.

Край родной! Поля, как святцы,
Рощи в венчиках иконных,
Я хотел бы затеряться
В зеленях твоих стозвонных.

По меже, на переметке,
Резеда и риза кашки
И вызванивают в чётки
Ивы - кроткие монашки…

Услышав слово "чётки", я невольно подумала о своём последнем сборнике стихов "Чётки"; интересно, одно и то же слово, а ведь оно служило разную службу: у него звенят ими ивы - кроткие монашки, а у меня я сама их перебираю, отмеривая вздохи чувств.

Читал он великолепно, хоть и немного громко для моей небольшой комнаты. Те слова, которые, он считал, имеют особое значение, растягивал, и они действительно выделялись.

Я просила ещё читать, и он читал, а Клюев смотрел на него просто влюблёнными глазами, чему-то ухмыляясь. Читая, Есенин был ещё очаровательнее. Иногда он прямо смотрел мне в глаза, и в эти мгновения я чувствовала, что он действительно "всё встречает, всё приемлет", одно тревожило, и эту тревогу за него я так и сохранила, пока он был с нами, тревожила последняя строка "Я пришёл на эту землю, чтоб скорей её покинуть…"

На этом портрете Володя Юнгер удивительно точно передал выражение его глаз. Да, таким я его увидела в первый раз. Я чувствовала его искренность и верила ему, когда он прочёл:

Тебе одной плету венок,
Цветами сыплю стежку серую.
О Русь, покойный уголок,
Тебя люблю, тебе и верую.

Постепенно скованность его уходила, и он доверчиво уже готов был спорить. Оказывается, он знал мои стихи и, прочитав, наизусть несколько отрывков, сказал, что ему нравится - уж очень красивые и "о любви много", только жаль, что много нерусских слов. Это было очень наивно, но откровенно. Я парировала "удар" и сказала, что в его стихах много таких русских слов, которые разве что на Рязанщине знают. На мою реплику он не обратил внимания, но больше о моих стихах не стал говорить, зато обрушился на стихотворение Поликсены Соловьевой "Не узнали", оно заканчивалось так:

Час поздний. Вдруг звякнул звонок. Поскорей
Открыли и видят: стоит у дверей
Ребёнок. Пальтишко в заплатах на нём
И рваная шапка. - "Впустите к вам в дом,
На ёлку пришёл я". - "Ишь смелый какой!"
"Всё роздано… Кто он?" - "Бродяжка, чужой!"
"Иди себе с Богом, другие дадут".
Захлопнули двери и к ёлке идут.
Нет ёлки и комната жутко пуста…
Они не узнали младенца-Христа.

И чтобы показать, как он сказал, "ошибку поэтессы", тут же прочитал своё стихотворение:

Шёл Господь пытать людей в любови,
Выходил он нищим на кулижку.
Старый дед на пне сухом в дуброве
Жамкал дёснами зачерствелую пышку.

Увидал дед нищего дорогой,
На тропинке с клюшкою железной,
И подумал: "Вишь, какой убогой, -
Знать от голода качается, болезный".

Подошёл Господь, скрывая скорбь и муку:
Видно, мол, сердца их не разбудишь…
И сказал старик, протягивая руку:
"На, пожуй… маленько крепче будешь".

И Есенин, прочитав, теперь уже твердо сказал, что в деревне крестьянин добрее, вот ведь старик "жамкал деснами зачерствелую пышку", но, увидев нищего, не зная, кто он, поделился. И здесь дело не в том, что это "шёл Господь пытать людей в любови", а в том, что чувства любви и сострадания присущи русскому мужику, он помогает, совершенно не рассчитывая на то, что его похвалят и отблагодарят. Возможно, Есенин был прав.

Мне его стихи нравились, хотя у нас были разные объекты любви - у него преобладала любовь к далекой для меня его родине, и слова он находил другие, часто уж слишком рязанские и, может быть, поэтому я его в те годы всерьёз не принимала.

Есенин и Клюев были для меня <…>и весь склад их мышления мне тогда был чужд. После Революции мы несколько раз выступали вместе на концертах и даже ездили за город, в Стрельну, в какой-то клуб, но это было всё уже в 1924 году. Кроме связанных с проведением концерта неизбежных разговоров, мы редко обменивались парой фраз. Но имя его становилось всё более и более популярным. До меня только доходили слухи, что после поездки в Европу и Америку он очень изменился, и не во всём в лучшую сторону. Меня поражала вечная его неустроенность. Совсем я не понимала его брак с Айседорой Дункан, хотя и преклонялась перед огромным её талантом. Не могла простить ему и невоздержанность к вину. Осенью 1924 года он неожиданно появился у меня. Я в то время жила в Фонтанном Доме. Он зашёл со своими друзьями - ленинградскими имажинистами. От него пахло вином. Одет был по тем временам отлично - лакированные ботинки и прекрасный костюм, видимо, заграничный. Внешний блеск, а вот лицо его болезненно, с каким-то землистым оттенком. Здороваясь, он поцеловал руку, что раньше никогда не делал. Да, он изменился. Нарочитой развязностью он скрывал смущение от того, что вдруг оказался рядом со мной. Мне всегда казалось, что Есенин относится ко мне и ко всем тем, кто меня окружал, как к своей полярности и в силу этой полярности возможность взаимопонимания исключал. Мне же он становился понятнее. Его широко печатали, его стихи я встречала почти во всех толстых журналах и больше всего в "Красной нови". О нём много писали, к сожалению, и много такого, что тяжело было читать - его пытались учить жить и работать, и это звучало так, как будто было только два пути - а он явно искал свой путь - третий - и пел о жизни на шестой части земли с названьем кратким "Русь".

Встреча наша была какой-то нелепостью, пока он не начал читать стихи. Теперь он уже не был тем наивным юнцом той далёкой встречи. И я верила ему, когда он читал:

Годы молодые с забубенной славой,
Отравил я сам вас горькою отравой.
Я не знаю: мой конец близок ли, далёк ли,
Были синие глаза, да теперь поблекли.

Я верила, что он действительно "возвращается на родину", и при встрече у него
…полилась печальная беседа
Слезами тёплыми на пыльные цветы.

И с Москвой кабацкой, наделавшей шума, покончено. Да, у него "так мало пройдено дорог, так много сделано ошибок", но теперь в его стихи пришло что-то новое, просветлённое, и сколько ещё не тронутой любви я почувствовала, когда он прочёл посвященное Августе Миклашевской -
Ты такая ж простая, как все,
Как сто тысяч других в России.
Знаешь ты одинокий рассвет,
Знаешь холод осени синий.

Не хочу я лететь в зенит,
Слишком многое телу надо.
Что ж так имя твоё звенит
Словно августовская прохлада?

Для меня дорого имя Пушкина. С большим интересом я слушала посвящённые ему строки:
Мечтая о могучем даре
Того, кто русской стал судьбой,
Стою я на Тверском бульваре,
Стою и говорю с тобой…

А я стою, как пред причастьем,
И говорю в ответ тебе:
- Я умер бы сейчас от счастья,
Сподобленный такой судьбе.

Прочитав, Есенин неожиданно спросил:
- Правда ли, что в этом Фонтанном Доме Оресту Кипренскому позировал Пушкин?
Потом с усмешкой сказал, что пока не находится художник, который написал бы с него такой же льстивый портрет.
Оборвав нить разговора, он стал расспрашивать о судьбе Параши Жемчуговой, крепостной, блестящей актрисе и певице театра Шереметева, бывшего владельца этого дома, хотя, видимо, знал её судьбу.
- Актриса-крестьянка стала женой графа. А ведь умерла, когда ей было немного больше тридцати лет. Это всё город.
Парадоксы судьбы. Через год я узнала, что поэт-крестьянин стал мужем графини. Есенин женился на внучке Толстого.

А тогда я внимательно слушала его. В нём действительно было много нового. Он рассказывал о своей поездке за рубеж. Из рассказа стало особенно ясно, насколько он русский. Его не вырвешь из полей и рощ… Не вырвешь и из новой России, и мне кажется, потому, что он, как и все мы, увидел, что
Новый свет горит
Другого поколения у хижин.

А ведь увидеть - значит понять. А это определяло путь, по которому идти.
И в этом был новый для меня Есенин. Есенин без бравады. Пугало в нём другое - нотки строк "я пришёл на эту землю, чтоб скорей её покинуть" усиливались:
Отцвела моя белая липа,
Отзвенел соловьиный рассвет.

Он уже собирался уходить, но неожиданно заявил, что самое-то важное и не прочёл. Вернулся в комнату и, не снимая пальто, прочёл это "самое важное":
Отговорила роща золотая
Березовым, веселым языком,
И журавли, печально пролетая,
Уж не жалеют больше ни о ком.

Кого жалеть? Ведь каждый в мире странник -
Пройдёт, зайдет и вновь оставит дом.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Как дерево роняет тихо листья,
Так я роняю грустные слова.
И если время, ветром разметая,
Сгребёт их все в один ненужный ком,
Скажите так… что роща золотая
Отговорила милым языком.

Прочёл, заторопился и, сказав своим спутникам, так и промолчавшим весь вечер, "Пошли!" - ушёл.
Только теперь я поняла его, поняла и приняла всерьёз и надолго Есенина - певца "Руси - малинового поля", "голубой Руси", которую он, может быть, выдумывал. Кто знает?
На столике он "забыл" свою книгу "Пугачёв". Я листала её, думая, что найду хоть что-нибудь, написанное на ней для меня. Но ничего не было, и только на одной из страниц подчёркнуты строчки:
О смешной, о смешной, о смешной Емельян!
Ты всё такой же сумасбродный, слепой и вкрадчивый
Расплескалась удаль твоя по полям,
Не вскипеть тебе больше ни в какой азиатчине.

Но Есенин-Емельян вскипел. 1925 год был годом его несомненного взлета. Новая Россия в его стихах и поэмах становилась зримой, он становился её певцом, трезвым и ясным, не теряя романтической приподнятости.
И неожиданная катастрофа. Ушёл поэт, а это всегда катастрофа. После смерти Блока, ошеломившей меня, это была вторая утрата. Декабрь 1964 - февраль 1966

[Старуш-ка]

Вот этот портрет работы Владимира Юнгера, зарисовка 7 октября 1915г.

[Катерина]

Вот этот портрет работы Владимира Юнгера, зарисовка 7 октября 1915г.

Я люблю этот портрет, так как имхо, очень похожий взгляд...