Старуш-ка » 22:32:46, Понедельник 08 Январь 2007
Из письма П.А.Мансурова к О.И.Синьорелли.
10 августа 1972.
В вечер и ночь, в гостинице «Англетер», на Исаакиевской площади были: Есенин, Клюев — его учитель, я — его товарищ с юношеских лет, журналист Устинов с женою и ученик Есенина Эрлих.
Явился к нам с вокзала, в 6 часов утра перед Рождеством, Есенин с огромным красным петухом, а Эрлих нес тоже громадный хлеб — круглый, деревенский.
Ло Гатто был у нас в этой квартире, где жили я с матерью и сестрой в двух комнатах крошечных и кухоньке, а в другой половине в одной комнате, но побольше, чем наша, жил с нами Клюев.
Все это население было разбужено так рано. Но у нас не было тогда ни рано ни поздно. Мне даже помнится, что мы, т.е. я и он, Клюев, с вечера и целую ночь так и сидели, было так много, о чем говорить. И чай продолжался уже с новыми гостями. Петуха мать моя куда-то посадила в корзину. То было у нас, на Морской 45, часов до 11-ти утра, а потом вышли, помню, втроем, т.к. Эрлих уже раньше ушел, а у Есенина было свидание. Он с Устиновым приехал, якобы, для издания какого-то журнала, в Ленинграде поспокойнее, а то в Москве совсем невозможно работать. Мы расстались, условившись завтра в 5 часов быть у Есенина. Так и было. Был праздник — не то второй, не то первый или третий день Рождества. Была мокрая погода. Снег падал большими хлопьями. Жена Устинова не оставалась долго. Ушла к себе этажом выше. Половой ничего кроме сороковки водки, из-за праздника, достать не смог. И вот мы шестеро выпили, по малюсенькой рюмочке, а потому разговоры о том, что Есенин повесился с перепоя, есть чистая выдумка. Тихо в и разговорах мы опять сидели за неизменным нашим пустым чаем.
Есенин рассказал, что он за полное собрание сочинений получил 20 000 рубл., Маяковский 25, Горький один миллион, «а вот эта сволочь (он не назвал имени, но то был Демьян Бедный-Придворов) получил столько, что нельзя и выговорить». Так он и не выговорил. И еще в придачу ему, т.е. Демьяну Бедному, прицепной вагон, чтоб он мог ехать в роскоши, когда и куда он хочет. Впоследствии все это оказалось соответственно действительности, то уже подтвердил Маяковский. А Горький, как Вам известно, поехал из Италии в 29 году получать этот миллион, но тут-то он и сподобился попасть в руки Ягоды, конечно, не без высшего на то соизволения…
Потом Есенин читал свои стихи, незабываемые короткие стансы, немного под цыганские романсы, например:
Снежная замять крутит бойко,
По полю мчится чудная тройка,
На тройке мчится чужая младость.
Где мое счастье. Где моя радость.
Всё пролетело под вихрем бойким
Вот на такой же бешеной тройке.
Это я по памяти, но думаю, что не забыл. Другие его стихи, из старых, были хороши тоже. Но «Черный человек», в цилиндре перед зеркалом, немного имел целью быть «странным». Хотя он и был автобиографичен, но сюжет съедал красоту слова, ритм и особенную есенинскую простую лирику. Между прочим, Есенин, по его же словам, был измучен желанием «написать длинную поэму». Это ему, по-моему, решительно не удавалось. Также стихи, изображавшие его не русские переживания. После чтения стихов Клюев сказал ему: «ну, Сереженька, твои стихи так трогательны, что каждая барышня их будет держать под подушкой». Есенин рассвирепел и полез в драку, и мне пришлось их разнимать, и когда Клюев, к тому привычный, вышел на минутку и мы остались вдвоем, Есенин говорит мне: «ты знаешь, какая стерва этот Коленька, Я один раз прилег у него на кровати и задремал, чувствую, что-то мокрое у меня на животе. Он, сукин сын, употребил меня». «Но это, — говорит, — все ерунда, а вот не ерунда эта история с Ганиным (и он мне может в десятый раз в жизни рассказал), ты знаешь, меня вызвали в ЧК, я пришел, и меня спрашивают: вот один молодой человек, попавшийся в "заговоре", и они все мальчишки, образовали правительство, и он, его фамилия Ганин, говорит, что он поэт и Ваш товарищ, что Вы на это скажете? Да, я его знаю. Он поэт. А следователь спрашивает, — хороший ли он поэт. И я, говорит Есенин, ответил не подумав, товарищ хороший, но поэт говенный». Ганина расстреляли. Этого Есенин не забыл до последней минуты своей жизни. Потом опять все как-то собрались около диванчика, на котором лежал Есенин, и он каждому из нас прочитал по стихотворению, ни память. Мне он выбрал «Цветы головки наклонили... Любимая с другим любимым быть может вспомнит обо мне, как о цветке неповторимом». А Эрлиху он дал уже раньше написанное на клочке бумаги и говорит: «ты сегодня этого не читай, прочти завтра». И сунул ему в карманчик пиджака для платочка.
Все разошлись. Мы остались втроем: Есенин, Клюев и я. В окне, напротив, Исаакиевский Собор. Мокрые хлопья снега попадали на окно и плыли вниз. Это была страшная петербургская ночь. Все было им решено. Еще когда мы за день перед этой ночью выходили после утра (с петухом и хлебом) на Морскую и шли посередине улицы, то торцовая мостовая была покрыта мокрым снегом и лужами. Навстречу нам, также по мостовой, шла женщина с маленьким мальчиком, и когда они поравнялись с ними, то мальчик, в страхе смотря на Есенина, начал кричать, а женщина ему говорит — миленький, что с тобой, и они прошли мимо, а Есенин, и чкшх лаковых башмаках, шел безразлично по лужам.
После всяких воспоминаний и разговоров мы с Клюевым ушли около пяти часов утра. Жили мы в пяти минутах ходьбы.
На следующий день было так мрачно, что я ушел из ИНХУКа (дом Мятлевой на Исаакиевской пл. против самой гостиницы «Англетер») в 4 часа, и вместе со мной поравнялся тоже вышедший оттуда же, ученик Малевича — художник Рождественский, и говорит мне: а Вы знаете, этот товарищ Ваш, пьяница, поэт, умер, во всех трамваях объявления. Я говорю: какой поэт, какой пьяница, все пьяницы, как фамилия. Он забыл. И мы начали перебирать всех. Все не то. Тогда я говорю: Есенин? Ну да, Есенин. Да ведь, я говорю, он живет в доме напротив, и я побежал туда. В комнате Есенина, на кровати, сидела жена Устинова с другой дамой, и говорит мне: «Ну вот, Павлушенька, больше ты не увидишь Сереженьку». Да где же он? А его, вот, пять минут увезли на дровнях в покойницкую Обуховской больницы. Сани были такие короткие, что голова его ударялась по мокрой мостовой. Все чемоданы были раскрыты, бумаги валялись, и та веревка тоже валялась на полу. Мне Устинова говорит, — как только вы ушли (то передал половой) он вышел из комнаты и поднялся к нам. Постучал, Мы спали, проснулись и спрашиваем: кто там? Это я, Есенин. Да что же ты, Сереженька, ведь мы спим, 5 часов. Приди попозже. Он спустился. Сел в кресло в общем зале, посидел минут 10, а потом пошел к себе. И половой говорит, что вскоре он услыхал глухой стук, как будто что-то упало. А потом стало тихо.
За полукруглым диваном в углу стояла колонка, а на ней пошлая мраморная головка. Он распаковал чемодан, завязанный веревкой. Залез на колонку. Завязал веревку за трубу парового отопления. Оттолкнул ногой колонку, которая зацепилась за диван и не упала на пол, а головка упала на диван. То и был глухой звук, который услыхал половой. Есенин закрутил веревку вокруг шеи и держал ее рукой. Лоб плотно пристал к трубе отопления и на нем было черное пятно, как от удара. Вот то, что я увидел в комнате своими глазами, а его увидал в покойницкой, куда побежал. Кругом по стенам лежали покойники. И он лежал в шелковой рубашке и лаковых башмаках и рука была поднята. Так увидел я его спящим на кровати в первый раз в жизни. И у моего учителя Павла Семеновича Наумова спросил, кто этот паренек. А это, говорит, чудный поэт, приехал из деревни, — Сережа Есенин.
Было в покойницкой очень темно. Я написал, как успел. Пришла Софья Ильинична Толстая, его жена. Очень милая дама. И о ней он говорил, и любовь потерял к ней, потому что в ее квартире, т.е. квартире Толстого, повсюду висели его портреты, написанные разными художниками. Так что у него появилось вроде галлюцинации, а из-за того ненависть к дому. Мне же С.И. показалась простой и прелестной. И однажды я пришел к доктору Толстому, в Париже, другу Набокова Н.Д., и вижу ее фотографию и называю ее имя. А он мне говорит, что она вчера умерла в Москве. Вот, Ольга Ивановна, мой ангел, как было дело.
Целую. П.Мансуров.
P.S.
Петух был шумный. Я его взял в мастерскую, как модель для учеников. Но он начал бить стекла в 6-ом этаже. С этого этажа бросился вниз поэт Гаршин. А петуха отдали дворничихе.
Слово изначально было тем ковшом, которым из ничего черпают живую воду. С.Есенин