РУССКОЕ ЗАРУБЕЖЬЕ О ЕСЕНИНЕ

Модераторы: perpetum, Дмитрий_87, Юлия М., Света, Данита, Татьяна-76, Admin

Сообщение Данита » 15:46:26, Суббота 26 Май 2007

Старуш-ка писал(а):К слову, ни Волков, ни Набоков не оставили никаких воспоминаний о Есенине. Но они НЕИЗБЕЖНО должны были с ним - если не встречаться, то - по крайней мере неоднократно видеться. Сколько раз за время их учебы (с 15 по 17 год) Есенин выступал в Тенишевском?.. По-моему, четырежды!
Надо будет по "Летописи" уточнить..

Набокову было не до Есенина :twisted: Он Лолиту узрел)))

Хотя его "Защита Лужина" мне очень нравится)))
Аватар пользователя
Данита
Супер-Профи
 
Сообщений: 6400
Зарегистрирован: 17:14:58, Четверг 02 Март 2006

Сообщение Старуш-ка » 16:04:51, Суббота 26 Май 2007

Ну, во время учебы в Тенишевском он интересовался скорее не "лолитами", а бабочками. А в ноябре и марте (когда Есенин выступал в Тенишевском, я уточнила: не четырежды, а трижды) - в Питере быбочки не водятся...(( От нечего делать можно было и на литературный вечер в своем родном училище сходить!..))))))
Слово изначально было тем ковшом, которым из ничего черпают живую воду. С.Есенин
Аватар пользователя
Старуш-ка
Профи
 
Сообщений: 1432
Зарегистрирован: 10:25:00, Понедельник 28 Август 2006

Сообщение Ольга Сергевна » 16:28:14, Суббота 26 Май 2007

Сегодня слышала, что Набокову в СПб памятник поставят.

*Хочу в СПб, отвезите меня туда... О, Боже.. ещё целый год тут... какой СПб
Ольга Сергевна
Супер-Профи
 
Сообщений: 2574
Зарегистрирован: 11:27:11, Среда 30 Август 2006

Сообщение Nika » 21:47:36, Четверг 01 Ноябрь 2007

Скиталец

ЕСЕНИН


Весной девятнадцатого года в разгар революции я выбрался из глухой провинции в Москву, и мне удалось временно поселиться в бывшей гостинице «Люкс» на Тверской, в которой и прежде останавливался. Теперь это была уже не гостиница, а общежитие для работников какого-то учреждения под управлением «коменданта», но администрация оставалась прежняя, смотревшая сквозь пальцы на проживание там своих прежних «гостей».
В соседстве со мной жил молодой человек, мой приятель из начинающих литераторов, в то время искренно веровавший в коммунизм и революцию: еще не изжито было настроение февральских дней. По вечерам я часто заходил к нему и всегда наталкивался на кого-нибудь из новых писателей.
Однажды я застал у него юношу лет двадцати четырех, блондина среднего роста, с коротко постриженными, густыми вьющимися волосами и синими глазами, смотревшими застенчиво и несколько исподлобья. Одет он был прилично и, судя по отрывку разговора, занимался писательством, упоминая о своей книге. Фамилию его я пропустил мимо ушей – она мне ничего не говорила. Он скоро ушел, обещавшись зайти вечером.
- Кто это? – спросил я.
- Есенин – известный поэт! Не читали?
- Нет.
- А вот у меня на столе его книжка!
Я развернул маленькую книжонку и прочел первое стихотворение: оно, против ожидания, понравилось мне.
Увлекся и прочел всю книжку: о революции там почти ничего не было – больше о деревне и деревенской природе, о жеребенке, пытающемся обогнать экспресс, о грустном клене, стоящем «на одной ноге», запомнился один яркий и сильный образ:

По небу бежит кобылица:
Шлея на ней – синь,
Бубенцы на ней – звезды!

- Талант несомненный! – сказал мой приятель. – Резко выделяется из всех нынешних: у них природного-то крупица, а у него – во! охапка!.. И все-таки марксисты относятся к нему отрицательно – нет марксистского подхода! Вот, например, за сочувствие этому жеребенку ему здорово наклали! А с другой стороны – есть у него и такие стихи, как «Господи, отелись!» …возмущает интеллигенцию!.. Выражение слишком смелое, а если разобрать стихотворение – то по мысли оно хорошее6 тучи у него там, как стадо коровье, пусть, дескать, прольются… Вера в плодотворность революции! Но за это «отелись» ему от публики попало… Большевики же определили, как поэта мелкобуржуазного и не хотят издавать. Ну, да он сам издается!.. Есть тут кружок имажинистов – так он с ними! Ловкий народ: у Госиздата нет бумаги, а у них – сколько угодно!
- А что такое имажинисты?
- Школа такая… нынче школ этих много! Все больше насчет техники: Имажинисты желают писать исключительно одними образами!.. Говорить-то хорошо, так для этого талант нужно, а иначе ерунда выходит! Есенину ничего бы этого и не надо, природный талант, а ребята эти его только зря с пути сбивают!
Помешаны еще на саморекламе в подражание Маяковскому: дескать, надо устраивать скандалы, тогда только и обратят внимание, а иначе, мол, не прославимся, публика – дура, в стихах все равно ничего не понимает! Вот он в это и уверовал!.. Посмотреть на него, сами видите, тихоня, деревенский паренек, ему бы в деревне с девками в хороводе плясать, а его тут в имажинизм втянули, как ни устроят вечер – так скандал с мордобоем на эстраде, публика-то валом валит!.. Революцию они понимают тоже по-своему: прочесть неприличные или кощунственные стихи с эстрады, изругать Бога – это считается революционным! Он и начал с ними куролесить! Недавно написал дегтем на стенах Страстного монастыря неприличнейшее кощунство!.. Я уже его стыдил – да чего! Только ухмыляется – дескать, не понимаете вы нас, имажинистов! По-моему, - вредная для него компания. Напускное все это, на самом-то деле – скромный парень, а вот революция выворачивает людей наизнанку!
Вечером у соседа собралась небольшая компания: пришли две его знакомые барышни, а потом явился и Есенин. За чаем они пели его стихи на мотив какого-то романса, а потом попросили поэта декламировать. Есенин охотно согласился, встал в позу и очень хорошо прочел наизусть несколько своих стихотворений. Голос у него был приятный, звонкий, читал он с искренним увлечением, без лишних жестов, с природным чувством меры. В чтении чувствовался пылкий темперамент, заметна была артистическая жилка, даже некоторое уменье выразительно декламировать и держаться как на сцене. Было что-то красивое в этой сценке картинной декламации стихов пылким молодым поэтом перед хорошенькими поклонницами. Действительно, и стихи были хорошие, и поэт оказался хорошим декламатором. В его чтении стихи много выигрывали. Я сказал ему это.
- Да ведь я все-таки был немножко на сцене! – возразил он, - много участвовал в любительских спектаклях, даже в малорусских пьесах героев-любовников играл!..
В завязавшемся разговоре Есенин упомянул, что он из крестьян, что дед его довольно зажиточный мужик, учился в сельской церковноприходской семинарии, некоторое время был, кажется, сельским учителем. Разговор скоро перешел в спор между Есениным и моим соседом, конечно, о большевиках и революции. Говорить Есенин не умел, мысли свои выражал запутанно и очень горячился. Оставил впечатление захолустного сельского учителя, малообразованного, но искреннего и пылкого юноши. Кричал, что он «левее» большевиков и только поэтому против них. Вообще же, проявил поэтическое отвращение к логике и большое пристрастие к парадоксам и гиперболам. Он спорил с поклонником большевиков и представлял из себя забавную оппозицию, нападая на них «слева». Все это было по-юношески несерьезно. Поэт рассуждал плохо, мысли его были еще не ясны ему самому, зато весь он был во власти пылких чувств.
Не есенинское было дело – рассуждать о политике, но как же избежать этого в разгар революции, когда даже обыденная, повседневная жизнь неизбежно оказывалась политикой, когда в воздухе стоял угар всеобщего безумия, все люди казались ненормальными, вся Россия бредила, и всюду раздавалась проповедь бредовых идей, казавшихся проповедникам легко осуществимыми. Говорили, что для счастья человечества нужно отрубить всего только два миллиона чьих-то голов, и действительно головы валились, и говорили это не только кровожадные люди, а и просто легковерные, легкомысленные мечтатели. Говорили об отмене денежной системы и немедленном введении социализма, о всемирной литературе на международном языке, об электрификации всего мира, о мировой федерации, обо всем – в мировом масштабе. Все казалось возможным, как со сне, в сказке или сумасшедшем доме. В нормальное время даже настоящие сумасшедшие в горячечных рубашках не говорили бы того, что говорилось тогда всюду. Все авторитеты были свергнуты, мания величия свирепствовала, как повальная болезнь. Поэт Маяковский серьезно оскорблялся, когда льстецы сравнивали его с Пушкиным: он считал себя выше. Мудрено ли, что даже от природы скромный и застенчивый, но очень талантливый Есенин тоже считал себя выше Пушкина: поэт мыслит образами, но Есенин, как имажинист, пишет ими: у Пушкина – два-три образа на странице, но у Есенина в каждой строке – образ: кто же выше? Так рассуждал Есенин, повторяя, по-видимому, чьи-то чужие, не свои слова.
«Говорят, я скоро буду самый лучший поэт!..»
И он действительно был лучшим из всех этих имажинистов, футуристов, акмеистов, поголовно считавших себя гениями: ниже гения у них не было ранга.
После чая мы всей компанией отправились в тогдашнее литературное кафе «Домино», хозяевами которого были имажинисты, где каждый вечер исполнялась музыкально-вокальная программа с их выступлением в конце. «Домино» это находилось в маленьком помещении на Тверской, пройдя Камергерский переулок. На углу Камергерского Есенин остановил нас и, застенчиво ухмыляясь, сказал:
- Прочтите новое название!
На углу вместо прежней надписи была прибита свеженаписанная: «улица Есенина».
- Это я сам нынче утром прибил! Еще не сняли!..
- Ну, зачем? – укорил его приятель: ведь это же деревенское хулиганство!
Но Есенин, по-прежнему ухмыляясь, только махнул рукой: ему казалось, что мы не понимаем его революционно-имажинистского «протеста» против чего-то или кого-то. Бедный юноша!..
В двадцать первом году я встретился с ним на заседании «пролетарских писателей» в «Лито» (литературный отдел).
Он по обыкновению был одет франтом, но выглядел мрачно. Долго молча слушал «пролетарские» речи и, наконец, попросил слова. Все насторожились: к этому времени за Есениным уже упрочилась слава профессионального скандалиста.
- Здесь говорили о литературе с марксистским подходом! – начал он своим звенящим голосом. – Никакой другой литературы не допускается!.. Это уже три года! Три года вы пишите вашу марксистскую ерунду! Три года мы молчали! Сколько же еще лет вы будете затыкать нам глотку? И на кой черт и кому нужен марксистский подход? Может быть, завтра же ваш Маркс сдохнет!..
Кругом засветились улыбки: чего же и было ждать от Есенина, кроме скандала? Это его манера, его конек. К нему относились несерьезно, как к чудаку или немножко ненормальному.
Вскоре после этого Есенин в пьяном виде пытался броситься с четвертого этажа, с балкона на мостовую, но его удержали друзья-имажинисты.
Потом он улетел на аэроплане со старухой Дункан в Берлин, и с этого времени началась его скандальная слава «в мировом масштабе». Пил и скандалил во всех столицах мира. По возвращении женился на внучке Льва Толстого, но быстро спился и опустился. Пьяный скандал с постоянным сквернословием всюду сопутствовал ему. Ничего не осталось от прежнего застенчивого деревенского юноши.
Советская пресса не объясняет поводов к его страшному самоубийству, но говорят, что не материальная нужда была тому причиной. Лучшим объяснением тяжкого душевного состояния в предсмертный период служат последние стихотворения Есенина, поражающие искренним чувством отчаяния испакощенной, загрязненной души, растоптанной «буднями революции», омраченной всеобщим цинизмом советского быта.
Он то Зиновьева в стихах зачем-то восхвалял и славословил, то в кабаках спьяну ругал «жидов» и «жидовское засилье».
Известно, что запойные пьяницы умирают не во время опьянения, а после, во время похмельных страданий, если им не дадут вновь опьяниться. Экспансивный, пылкий поэт был опьянен началом революции, но когда в конце ее он сделался пьяницей и скандалистом – то это было уже тяжелым и мучительным отрезвлением, мрачной тоской безнадежного похмелья, которого он и не вынес.

1926
Аватар пользователя
Nika
Супер-Профи
 
Сообщений: 4405
Зарегистрирован: 22:35:52, Вторник 25 Июль 2006
Откуда: Москва

Сообщение Света » 20:56:38, Пятница 02 Ноябрь 2007

Свет, спасибо за Скитальца! Давно хотела прочитать :roll:

- Да ведь я все-таки был немножко на сцене! – возразил он, - много участвовал в любительских спектаклях, даже в малорусских пьесах героев-любовников играл!..
:lol: :lol: :lol:
Аватар пользователя
Света
Супер-Профи
 
Сообщений: 3307
Зарегистрирован: 02:46:36, Воскресенье 14 Январь 2007

Сообщение Nika » 21:06:25, Пятница 02 Ноябрь 2007

Це шо, малорусский герой-любовник в исполнении Есенина - это, наверно, незабываемо! :lol: В балете он наверняка тоже не мог не попробоваться!
Аватар пользователя
Nika
Супер-Профи
 
Сообщений: 4405
Зарегистрирован: 22:35:52, Вторник 25 Июль 2006
Откуда: Москва

Сообщение Taurus » 21:15:10, Пятница 02 Ноябрь 2007

Ох, Скиталец. Видимо знакомые Есенина (и даже не близкие) имели своей целью объяснить поступок поэта. А тут еще и так: "Известно, что запойные пьяницы умирают не во время опьянения, а после, во время похмельных страданий". Вот уже даже и не знаю, что сказать о его воспоминаниях. Есенин снова выстален ребенком или больным человеком.
"У жизни тяжелые кулаки. Это надо знать и твердо помнить.
А мы, как простачки-дурачки, не только отчаянно воем, когда она сворачивает нам челюсть, но еще и удивляемся."


(А.Мариенгоф)
Аватар пользователя
Taurus
Супер-Профи
 
Сообщений: 2623
Зарегистрирован: 10:14:11, Четверг 30 Ноябрь 2006
Откуда: Е-бург

Сообщение Nika » 21:30:34, Пятница 02 Ноябрь 2007

Taurus писал(а): Есенин снова выстален ребенком или больным человеком.

И так практически у всх эмигрантов написано! Видимо, это от недостатка личного общения с Есениным. По большому счету им были известны лишь его масштабные скандалы, и мнение о нем у них сформировалось специфическое поэтому. А потом дошла весть о самоубийстве, сложили 2+2 - и вот уже вывод готов! Может быть, знай они Есенина получше, их выводы не были бы столь категоричными..
Аватар пользователя
Nika
Супер-Профи
 
Сообщений: 4405
Зарегистрирован: 22:35:52, Вторник 25 Июль 2006
Откуда: Москва

Сообщение Nika » 22:39:37, Суббота 03 Ноябрь 2007

Николай Оцуп

СЕРГЕЙ ЕСЕНИН


«Стойло Пегаса». Москва. 21-й год.
На потолке ломаными разноцветными буквами изображен «манифест» имажинистов. Вот он:

В небе – сплошная рвань,
Облаки – ряд котлет,
Все футуристы – дрянь,
Имажинисты – нет.

На стене – среди ряда других цитат из поэзии имажинистов – есенинская строчка:

Господи, отелись.

Сам Есенин, красный от вина и вдохновения, кричит с эстрады:

Даже Богу я выщиплю бороду
Оскалом своих зубов.

В публике слышен ропот. Кто-то свистит. Есенин сжимает кулаки.
- Кто, кто посмел? В морду, морду разобью.
- Читай, Сережа, не обращай внимания.
Есенин не унимается. В публику протискивается молодой человек из свиты Есенина. Вид у молодого человека грозный. Все знают, что он – чекист.
- Эй вы, - кричит он звонким голосом, - если кто посмеет еще раз пикнуть…
Чекист не договаривает своей угрозы, да этого и не нужно – воцаряется молчание: Есенин продолжает читать.
Глядя на самоуверенного, отчаянного, пьяного Есенина, мой спутник, так же как и я приехавший на время из Петербурга, наклоняется к уху нашего провожатого эстета-москвича:
- Неужели никто не может удержать его от пьянства и от всего этого… Ведь погибнет.
Москвич, улыбаясь, отвечает:
- Бросьте, сойдет, гениальному Сереже ничто не повредит.
Я слышал уже не раз этот классический ответ, ставший роковым для Есенина.
Есенин был настоящий поэт, поэт Божьей милостью, но, может быть, чудовищные срывы его жизни и его поэзии в большей мере объяснимы «заботами» его «друзей»: «гениальному» Сереже все позволено.
Спустя некоторое время после вечера в «Стойле Пегаса» я встретил случайно Есенина и провел с ним почти всю ночь. Был он совершенно трезв, прост и, чего я не ожидал, скромен и тих. Разговор он вел в тоне, неподходящем для «знаменитого скандалиста». К этому я вернусь ниже, а здесь хочу сделать небольшое отступление. Оно не имеет прямого отношения к Есенину, но вполне может быть фоном общей картины.

И вечер в «Стойле Пегаса», и ночная встреча моя с Есениным происходили во время поездки моей, совместно с молодым беллетристом С. В Москву за отсрочками по воинской повинности. Поездка эта замечательна эпизодом, который стоит рассказать в точной редакции. В эпизоде этом есть черты, весьма характерные для советского литературного быта, и, вероятно, поэтому мне приходилось слышать и даже читать приукрашенные игрой воображения анекдоты на эту тему.
На самом же деле было вот что. Издательство «Всемирная литература» снабдило С. и меня рекомендательным письмом Горького к Луначарскому.
Попав в приемную наркома, С. и я в ужасе увидели человек 50, ждущих очереди.
Мы боялись потерять день. Подойдя к секретарше Луначарского, С. показал ей письмо Горького и попросил устроить нам прием возможно скорее. Секретарша вняла просьбе С. и через 5 минут, распахнув двери и глядя на нас, громким голосом сказала:
- Кто здесь с письмом от Горького. Войдите.
Увы, поднялись, все 50 человек.
Все же через некоторое время мы были приняты. Луначарский прищурил глаза, блеснул стеклами пенсне и сразу, скороговоркой стал диктовать машинистке:
- Прошу дать отсрочку лично мне хорошо известному… Ваша фамилия.
- С…
- Писателю С. …А ваша?
Я назвал себя.
- И лично мне хорошо знакомому…
Бумажка в реввоенсовет была написана, подписана, и мы с С., не сомневаясь в успехе, пошли за отсрочкой.
Тут и была высшая точка эпизода.
К величайшему нашему изумлению, комиссар, от которого наше дело зависело, сразу весьма сухо нам отказал.
- Вы должно быть не прочли письма Луначарского, - осмелился один из нас
- Прочел, но… послужите в Красной Армии…
Отсрочку нам все-таки удалось получить не через Луначарского и не через военного комиссара, а другим способом, о котором не стану говорить, чтобы не принести кое-кому вреда.
Но вот подробность, характерная для «покровителя» писателей, «добрейшего» наркома: оказалось, что сам он просил все учреждения, куда давал рекомендательные письма, отказывать просителям, которых будет присылать. Все думали, что Луначарский добр и внимателен и что его добрым намерениям мешают другие люди, суровые и невнимательные. На самом деле сам-то нарком и посылал своего протеже на верный провал. Вот почему он оставался чист и в глазах своего наивного протеже.
Пока же мы, не понимая всего этого, теряли день да днем в переполненной и негостеприимной Москве. Одну ночь я принужден был провести на улице, потому что С. и я получили приют в московском отделении «Всемирной литературы» только на несколько дней, до приезда новой партии писателей из Петербурга… Двум приезжим, уставшим в дороге, мы уступили диван и качалку, служившую постелью. С. нездоровилось, его удалось устроить на стульях. Мне же оставалось спать на полу или гулять до утра по улицам Москвы. Я выбрал последнее.
Ночь была сухая и ясная. Все же провести ее всю напролет без сна, да еще в полном одиночестве, было невесело. По счастью, в одном из ночных кафе я встретил Есенина, одного, вполне трезвого и грустного. Мы провели вместе почти всю ночь, и я узнал поэта несколько ближе. Я познакомился с Есениным на каком-то частном вечере в Петербурге, в 1915 г.
Недавно приехавший в столицу и уже знаменитый «пригожий паренек» из Рязани, потряхивая светлыми кудрями, оправляя складки своей вышитой цветной рубахи и медово улыбаясь, нараспев, сладким голосом читал стихи:

Гой ты, Русь моя, светлая родина,
Мягкий отдых в шелку купырей.

Кто-то из строгих петербуржцев, показывая глазами на «истинно деревенский» наряд Есенина, сказал другому петербуржцу, другу крестьянского поэта:
- Что за маскарад, что за голос, неужели никто не может надоумить его одеваться иначе и вести себя по-другому?
На это послышался ответ, ставший классическим и роковым:
- Сереже все простительно.
Петербургский успех крестьянского поэта через несколько лет стал успехом всероссийским. Есенин окончательно утратил первоначальную робость и скромность и стал таким, каким его все помнят, - без меры самоуверенным, отчаянным и глубоко несчастным. Особенно это было заметно в период его дружбы с имажинистами.
Имажинисты умели шуметь, быть у всех на виду, выпускали без конца сборники стихов и статей и вообще не давали отдыха ни себе, ни москвичам.
Многие, вероятно, слышали о «Суде над имажинистами», инсценированном ими для шума и разговоров.
«Прокурором» выступал Валерий Брюсов, на «скамье подсудимых» сидели имажинисты… Брюсов, потерявший в то время почву под ногами, порвавший с «беспартийной интеллигенцией» и не сумевший еще пристать к большевикам, представлял зрелище и жалкое и горестное. Он не рассчитал, должно быть, в какое двусмысленное положение ставит себя, выступая всерьез оппонентом бойких, остроумных и легкомысленных молодых людей.
На критику Брюсова имажинисты отвечали развязно, ловко, вполне по вкусу публики. Публика поддержала, конечно, «веселых ребят», голосовала за них, и осужденным оказался сам прокурор Брюсов.
Вообще имажинисты вели себя как когда-то символисты, с той лишь разницей, что символисты в самом деле сражались за какие-то новые ценности, а имажинисты хотели ослепить и озадачить читателей и слушателей только затем, чтобы вызвать шум вокруг своей непрочной славы…
Гасили огни в кафе, мы с Есениным вышли на Тверской бульвар, выбрали скамейку, свободную от влюбленных, сели и продолжали разговор, начатый в кафе.
Говорили мы о друзьях Есенина, имажинистах. Есенин отлично знал цену своему лирическому окружению. Сидя один на один с Есениным сначала в кафе, потом на скамейке Тверского бульвара, я убедился, что «крестьянский поэт» был гораздо проницательнее, чем это принято думать о нем.
- Шершеневич, - говорил мне Есенин, - никогда я не считал его поэтом. И слава-то его не своя, а отцовская. Помните знаменитого юриста Шершеневича. Тот был поталантливее сына. Я даже песенку сочинил:

Шершеневич был профессор,
Шершеневич есть поэт.

Не менее суров был Есенин и к другим своим собратьям по имажинизму. Кажется, снисходительнее чем о других, он отзывался о Кусикове, с которым мы встретимся ниже.
- У этого хоть по крайней мере грусть какая-то слышится, а те только в барабаны бить умеют.
Есенин был в ту ночь очень грустно и лирически настроен… Нередко он встряхивал голову каким-то странным движением, объяснявшим его строчки:

Потому что тот старый клен
Головой на меня похож.

Было во всей искренней и печальной простоте Есенина, охотно согласившегося сидеть со мной до утра, что-то подкупающее. Не знаю, когда он был более собой: в роли «знаменитого скандалиста» или в тихой и грустной простоте, но, если бы не встреча ночью в Москве, я не понимал бы той симпатии, которую испытывали к Есенину многие из знавших его.
Я снова встретил Есенина уже в Берлине за месяц до его возвращения в Россию…
Как-то часа в четыре я зашел в один из русских ресторанов на Моцштрассе поговорить по телефону. В этот час в ресторане не бывает никого, кроме швейцара и двух-трех скучающих кельнеров. Телефон был занят. Пришлось ждать. Из обеденного зала вышел, чуть-чуть спотыкаясь, средних лет человек. Я с трудом узнал Есенина. У него были припухшие глаза и затекшее лицо. Руки его дрожали. Он был одет щеголевато, но держался с какой-то «осанкою заботной». Видно было, что модный костюм и новенький галстук стесняют его не меньше, чем в свое время маскарадная поддевка и вышитая рубаха с пояском. Он остановился на пороге и стал звать швейцара.
Тот явился на зов.
- Послушай, швейцар, у меня шуба была.
- Так точно, была.
- Тогда посмотри, пожалуйста, нет ли у меня денег в карманах.
Швейцар подал странному клиенту богатую бобровую шубу. Тот принялся выворачивать карманы, наткнулся на бумажник, обрадовался. Встретившись со мной глазами, Есенин молодцевато выпрямился, весело со мной поздоровался и стал звать в ресторан выпить чего-нибудь. Я отговорился.
- Ну, завтра тогда. В тоже время. Хорошо?
- Почему же в это время, а не раньше?
- Раньше я не встану. Сплю очень поздно.
Назавтра я прийти не мог, но через несколько дней, обедая позднее обычного в том же ресторане, я увидел Есенина. Он был не один, с ним был его приятель, имажинист Кусиков, тот самый, которого Есенин «за грусть» жаловал больше, чем других имажинистов.
Мы сели за один стол. С имажинистом Кусиковым, одним из спутников Есенина, я познакомился при обстоятельствах, довольно своеобразных. Было это в дни нэпа в Петербурге. В особняке, принадлежавшем раньше Елисееву, ярко горели люстры. Бывший лакей Елисеева Ефим, в белых нитяных перчатках, стремительно сновал взад и вперед, разнося чай на подносе, в залах, где зеркала отражали петербургских писателей и их дам.
Все были принаряжены т.е. вместо валенок надели туфли и ботинки. Это был вечер Дома искусств, разрешенный властью по случаю нэпа.
Веселость была такая, какая только и могла быть в те дни: смеялись не потому, что было весело, а потому что хотелось сделать вид, что веселиться еще как-то можно. Выходило это довольно плохо, шумно и бестолково, но скандала в воздухе не чувствовалось.
Почувствовалось и даже очень, когда каким-то образом в зале появился неприятного вида военный. Он подошел к одной из дам и отпустил ей какую-то грубую шутку.
Муж дамы, П. – ударил обидчика.
Тот спокойно принял пощечину и заявил еще спокойнее:
- Будьте любезны следовать за мной.
Я был рядом, и когда военный схватил П. за руку, я вступился за П.
- И вы будьте любезны следовать за мной, - обратился ко мне военный.
Так как ни П., ни я не думали идти за неприятным незнакомцем, он вышел на лестницу, кликнул кого-то и вернулся в зал с тремя красноармейцами.
- Теперь, я надеюсь, вы последуете за мной.
Поняв, с кем мы имеем дело, ни П., ни я не могли сопротивляться. Мы готовились следовать за чекистом, который пылал жаждой мести и, конечно, имел полную возможность эту месть утолить.
Никто из наших собратьев, терроризированных, как и мы, не посмел вступиться за нас.
На счастье наше в зале случился московский имажинист Кусиков.
Он сделал то, что казалось нам невозможным. Кусиков сумел в две минуты запугать чекиста какими-то своими московскими связями, пригрозил ему, что подаст на него жалобу куда-то и, к удивлению всех нас, чекист с красноармейцами исчезли.
Таковы были связи и сноровка московских имажинистов. О них писали, будто они эти связи умели направлять не только на пользу кому-либо, но и во вред. Этого я не знаю. В нашем случае Кусиков выступил в роли защитника.

Возвращаюсь к моей встрече с Есениным в русском ресторане Ферстера. Темнело. В сероватых сумерках, держась руками за голову и раскачиваясь, Есенин читал мне стихи. Мы были одни за столиком. Кусиков ушел куда-то на полчаса.
Почему-то я обратил внимание на стриженую голову Есенина. Она больше не походила «на клен», и поэт больше не мог сказать про себя:

Голова моя, словно август,
Льется бурливых волос вином.

Вообще весь тон и вид Есенина говорил о крушениях и разочарованиях. Он читал стихи голосом, задыхавшимся от накипевшей злобы и слез. Эту странную манеру читать он усвоил себе давно. Иногда она очень гармонировала с горечью его стихов и завывающим тревожным ритмом их. Так было и тогда.
Есенин читал стихи, посвященные Дункан:

- Что ты смотришь синими брызгами,
Или в морду хошь?

Есть в этих стихах, нарочито и местами неприлично грубых, настоящее лирическое вдохновение… Я попросил прочесть еще что-нибудь.
Есенин стал читать бесконечные отрывки из «Страны негодяев».
Недавно мне удалось проверить мое тогдашнее впечатление: в третьем томе стихов Есенина, выпущенных «Госиздатом», среди других непомерно больших и по большей части слабых вещей, напечатана и эта. Читая теперь то, что я слышал от автора у Ферстера, я думаю, что не ошибся тогда: стихи вялы, невыразительны, прозаичны и не могут идти в сравнение с лирикой покойного поэта…
Зная самолюбие Есенина, я высказал ему свое мнение в форме достаточно осторожной. Но и это показалось ему оскорбительным. Он вскочил навстречу входившему Кусикову и бросил ему:
- Пойдем, нам пора.
Кусиков, видимо, хорошо знавший своего друга, сразу сообразил, в чем дело, и вероятно, желая загладить впечатление, ответил:
- Нет, нам еще не пора, останемся.
Тогда Есенин вышел «подышать воздухом», а Кусиков присел к столу.
- Он теперь все время такой, - начал Кусиков с грустью. – Пьет без просыпу, нервничает, плачет. Слова ему не скажи наперекор.
Кусиков рассказал мне о печальных этапах заграничной жизни Есенина. Начиная от пения, совместно с Дункан, «Интернационала» в русском эмигрантском клубе в Берлине и кончая побоищами в Париже и Америке. Все это теперь ни для кого не секрет.
- Ну, а как же Дункан, - спросил я, - умела она как-нибудь влиять на Есенина?
Кусиков только рукой махнул:
- Какое. Он избивал ее, а она говорила: «Я прощаю Сереже, потому что он – гений».
Увы, этот припев, жестокий и лживый, до последней минуты следовал за Есениным.
Музой Есенина была совесть. Она и замучила его. И Некрасов и Блок были мучениками совести. Есенин пошел их дорогой. Но надорвался он гораздо раньше своих выдающихся предшественников. Может быть, поэтому наследство Есенина много беднее, чем наследство этих двух больших поэтов.
Все же и по тому, что осталось от Есенина, ясно виден его «жизни гибельный пожар». Сопоставляя эти стихи Есенина с его биографией, не менее знаменитой, чем стихи, мы можем говорить с большей долей вероятия о причинах ранней гибели поэта.
Мне думается, что главной причиной гибели Есенина было то, что он самого себя стал наблюдать со стороны и ужаснулся. Конечно, огромную роль сыграло и разочарование его в деревне, не ставшей градом Инонией.
Но о этого еще далеко до самоубийства. Разочарование в России, вернее, сомнение в ней – рок огромного большинства крупнейших русских писателей, сумевших только закалиться в холоде опустошений.
Нет, Есенина доконало не это, а нечто очень личное.
Вот комментарий самого поэта к собственной судьбе:

Черный человек
Водит пальцем по мерзкой книге
И гнусавя надо мной,
Как над усопшим монах,
Читает мне жизнь
Какого-то прохвоста и забулдыги,
Нагоняя на душу тоску и страх…
«Слушай, слушай, -
Бормочет он мне, -
В книге много прекрасных
Мыслей и планов,
Этот человек проживал в стране
Самых отвратительных громил и шарлатанов.

Это стихотворение помечено концом ноября 1925 года. В конце декабря Есенин покончил с собой.
Есенин слишком ясно увидел правду жестокой действительности.
Но…

Друг мой, друг мой, прозревшие вежды
Закрывает одна лишь смерть.

Смерть и закрыла их.

<1927>
Аватар пользователя
Nika
Супер-Профи
 
Сообщений: 4405
Зарегистрирован: 22:35:52, Вторник 25 Июль 2006
Откуда: Москва

Сообщение Данита » 14:12:34, Воскресенье 04 Ноябрь 2007

Nika писал(а):В двадцать первом году я встретился с ним на заседании «пролетарских писателей» в «Лито» (литературный отдел).
Он по обыкновению был одет франтом, но выглядел мрачно. Долго молча слушал «пролетарские» речи и, наконец, попросил слова. Все насторожились: к этому времени за Есениным уже упрочилась слава профессионального скандалиста.
- Здесь говорили о литературе с марксистским подходом! – начал он своим звенящим голосом. – Никакой другой литературы не допускается!.. Это уже три года! Три года вы пишите вашу марксистскую ерунду! Три года мы молчали! Сколько же еще лет вы будете затыкать нам глотку? И на кой черт и кому нужен марксистский подход? Может быть, завтра же ваш Маркс сдохнет!..


А мне это приметилось!!!!
Аватар пользователя
Данита
Супер-Профи
 
Сообщений: 6400
Зарегистрирован: 17:14:58, Четверг 02 Март 2006

Сообщение Мила » 01:15:09, Четверг 08 Ноябрь 2007

Александр Бахрах.

По памяти. По записям.

Было б с моей стороны нескромно говорить о моём «знакомстве» с Есениным, потому что число моих встреч с ним нетрудно сосчитать на пальцах одной руки, а разговоров было и того меньше. В «архаические» времена, точнее, в 1922-м году, существовал в Берлине книжный магазин под изысканной вывеской «Книжный салон». Владельцами его были три компаньона, добрые мои знакомцы, в прошлом - московские юристы. А что было тогда делать в германской столице безработным служителям правосудия, у которых в бумажниках ещё уцелело некоторое, хоть и весьма скромное, количество зелёных американских ассигнаций? Тогда казалось, вполне закономерным и логичным основать еще одно русское издательство, а при нём и книжное дело. В данном случае это было особенно к лицу основателям новой фирмы: их глава носил ассирийскую бородку, придававшую ему весьма литераторскую внешность, а кроме того, переводил «Песни Билитис» и – увы! – «Часослов» Рильке.
Живя в Берлине, я частенько наведывался в этот «салон», чтобы поглазеть на советские книжные новинки; они тогда были в диковинку и впервые стали появляться за границей. Однажды, зайдя туда невзначай, я был тотчас приглашён в директорский кабинет, в котором, как выяснилось, - праздновался выход в свет есенинского «Пугачёва». Мои юристы получили права на издание поэмы, и в углу можно было заметить еще пахнущие типографской краской аккуратно сложенные пакеты с этим новым изданием. А на письменном столе «директора» красовалось несколько бутылок шампанского, корзиночка с «птифурами» и тарелка с изящными бутербродами, чуть ли не с икрой. Словом, издатели хотели себя показать.
Около стола, слегка съёжившись, сидел в кресле сам виновник чествования. Вблизи я тогда видел его впервые и был чуть озадачен, предполагая, что теперь он ходит в цилиндре и лакированных башмаках. А между тем наряд его отнюдь не был экстравагантен. На нём был добротный костюм, явно сшитый по мерке, такой, что лучше и не придумать. Но, всё-таки, глядя на него, мне вспомнилось обращённые к нему строки одного из его ближайших соратников по имажинизму: «Кудри день, это ты в гранях города гость, / Сын полей хлебородной тиши». Ведь, подлинно, в Берлине да, вероятно, и в Москве Есенин всегда оставался неким «гостем», в какой бы костюм ни рядился. С городом – с любым - он едва ли был способен ужиться по-настоящему. В городах ему было как-то не по себе, казалось, что стены и потолки его стесняют, и он воспринимает их, как личную себе угрозу.
Впрочем, тогда его ласковое, такие типичное для деревенского парня из средней полосы России лицо светилось приятной улыбкой, и мне в этот памятный день, действительно, повезло: после двух-трёх произнесённых Есениным фраз можно было определить, что он совершенно трезв (а это было необычно), кроме того, пришёл он без своей «тени», без Кусикова, беззаветно охранявшего его от него самого и от его «дурных повадок». Всё это облегчало общение.
- Пришли полакомиться, - язвительно буркнул он, едва нас познакомили.
- Нет, я до шампанского не охотник.
- Да я вовсе не о том. Ведь я обещал им, - он указал пальцем на своих издателей, - прочесть отрывок из моей поэмы. Дайте книжку, я наизусть не помню.
Читал он негромко, но, как водится, с надрывом, с преувеличенными паузами между отдельными словами, оттеняя запятые и своим чтением стараясь еще больше подчеркнуть то «имажинистское наречие», на котором была написана его – не слишком ему удавшаяся, хоть местами эффектная – драматическая поэма. Горький где-то писал, что от есенинского чтения у него образовывались спазмы в горле, и ему хотелось рыдать. Думается, однако, что это было особенностью горьковского восприятия, а не воздействия есенинской читки, потому что некоторая её нарочитость особенного впечатления ни на кого из присутствующих тогда не произвела.
Обычно - я мог в этом впоследствии убедиться – он считал для себя наиболее выигрышным и бравурным монолог Хлопуши, который декламировал с качаловским пафосом (мне когда-то случилось присутствовать при том, как Качалов читал блоковскую «Незнакомку»). Но в этот день Есенин почему-то предпочел прочесть отрывок из самого конца своей поэмы со строками:

Не пора ли тебе, Емельян, сложить
Перед властью мятежную голову?!
……………………………………………………
Всё равно то, что было, назад не вернёшь,
Знать, недаром листвою октябрь заплакал.


Прочёл он эти строки, акцентируя их, почти со слезой в голосе, с нескрываемой горечью, и в камерной обстановке непритязательного кабинета в его чтении чувствовался трагический оттенок.
Может быть, мне это почудилось погодя, но в этих нескольких строчках, обращённых к разбитому Пугачёву, как бы таилось признание того, что он «споткнулся о камень», и предчувствие, что дальнейшее – то есть то, что «это к завтраму всё заживёт» - уже несбыточно. Это не помешало ему, едва закончив своё недолгое чтение, распространяться о «революционности» своего нового произведения и ещё о том, что в нём скрыта полемика, с Пушкиным, который, мол, Пугачёва не понял и пренебрёг историей. Странно было это слышать из уст автора поэмы, лишённой какого бы то ни было исторического правдоподобия и вдобавок нафаршированной анахронизмами. Но вступать с ним в спор было неуместно, тем более что, закончив свою тираду, он повторил в ещё более минорной тональности – «всё равно, что было, назад не вернёшь» и добавил: «Да, когда-то я свои стихи читал бандитам и проституткам, и они были лучшими моими слушателями, а вот теперь я их читаю пятерым «джентльменам» и – «дорогие мои… хорошие… - он произнёс эти слова врастяжку, подчёркивая этим, что это ещё одна цитата из поэмы, - и они моего Пугачёва не оценили».
Издатели наперебой пытались протестовать: «Как же так? Ведь мы вашего «Пугачёва» печатали не вслепую», - и, чтобы очистить атмосферу, откупорили бутылку. Есенин свой бокал только пригубил и отговорился тем, что спешить на свидание с Андреем Белым, жившим неподалёку.
- Какой гениальный писатель, - добавил он, ставя, к моему удивлению, во главу угла «Котика Летаева» поясняя при этом, что в романе Белый сумел «душу отделить от тела» и не только почувствовать, но и передать «пролёты в небывшее». Я запомнил его слова и понял тогда, что Есенину импонировало жонглирование абстрактными терминами, не слишком вникая в их содержание. «Вероятно, это самый замечательный из моих современников, - продолжал он, - и все мы, включая Ремизова и Замятина, перед ним подмастерья, только вот подтачивает его пристрастие к какой-то мистике». Очевидно, Есенину было тогда неведомо, что как раз в этот период своей жизни Белый отвернулся от штейнерианства.
Он ещё повертелся по комнате, надписал несколько экземпляров «Пугачёва», вполне некстати разразился какой-то колкостью по адресу Клюева и, пожав всем руки, насмешливо посмотрел на меня и промычал: «Всё-таки полюбите мои стихи, даже если в них тамбовский фонарщик некстати зажигает керосиновую лампу».
Мне затем пришлось видеть Есенина на каком-то многолюдном вечере с его Айседорой Дункан, рядом с «адъютантами», сдерживающими его порывы. Это был уже совсем другой человек, намеренно подчёркивающий, что ему море по колено. Он хотел перед публикой предстать «звездой», а между тем легко было заметить, что всё и все ему надоели и, в первую очередь, Айседора, с которой у него даже общего языка не было и, думается, что уже тогда он сознавал, что его женитьба на ней – своего рода «скверный анекдот». Вероятно, ему было стыдно, что эта далеко не молодая женщина ни с того, ни сего, придя на эмигрантское литературное собрание, затянула «Интернационал», стремясь продемонстрировать свою мнимую «революционность». Дёргавшему её за руку бедному Кусикову не удалось остановить перезревшую босоножку, только вносившую разлад в выступление своего растерявшегося и едва ли не «лающего» на неё супруга.

<1982>
Аватар пользователя
Мила
Супер-Профи
 
Сообщений: 2819
Зарегистрирован: 13:39:18, Среда 06 Июнь 2007
Откуда: Москва

Сообщение Старуш-ка » 15:06:15, Воскресенье 14 Сентябрь 2008

Дон-Аминадо (Аминад Петрович Шполянский)
Из книги "Поезд на третьем пути"

...А тут, как будто все было условлено заранее, на крыльях европейской славы прилетела Айседора Дункан.
На мощный, мускулистый, англосаксонский торс наугад были накинуты кисейные покровы, дымчатая вуаль и облачко легкого газа.
Под звуки черного рояля поплыло облачко по театральному небу, понеслась величественная босоножка по московской сцене, то воздевая к солнцу молитвенно протянутые руки, то, припав на одно колено, натягивала невидимый глазу лук, то, угрожая погрузиться в бездну, спасаясь от любострастных преследований самого Юпитера.
После греческой мифологии был вальс Шопена.
Потом траурный марш Бетховена.
Испанские танцы Мошковского сменили Скерцо Брамса.
А за сюитой Грига последовал "Умирающий лебедь", по поводу которого сатирическая "Стрекоза" неуважительно писала:
"Артистка ограничилась одним лебедем, в то время как при ее темпераменте и телосложении, она смело могла бы заполнить собой все Лебединое озеро целиком"...
Публика, однако, была потрясена.
Московский успех затмил все, до той поры виденное.
И хотя поклонники классических традиций кисло улыбались, а присяжные балетоманы обиженно куксились и пожимали плечами, подавляющее, прилежное большинство пало ниц, и вернуть его к действительности было немыслимо.
Но все это было ничто, по сравнению с успехом петербургским.
Аким Волынский неистовствовал.
Андрей Левинсон разразился таким панегириком, что, спустя несколько лет, сам не решился включать его в свой сборник статей, посвященных танцу.
А трогательный горбун, целомудренный Горнфельд, талантливый и очень сдержанный литературный критик, откровенно признавался на страницах "Речи", что искусство Айседоры Дункан настолько совершенно, что чуткому зрителю даже аплодировать непристойно, ибо только слезами умиления может выразить он свой беспредельный восторг...
Кто мог предвидеть, что через десять лет после первого российского триумфа последует второй? И что принимать и приветствовать Айседору будет народный комиссар Луначарский.
И не в слезах умиления, а в пьяном бреду склонится перед постаревшей босоножкой буйная русая голова Сергея Есенина?
Сахарный паренек в голубенькой косоворотке увезет Ниобею за океан.
И после медового месяца в оплаченной Ниобеей "Астории" беспощадно изобьет ее и искалечит.
И не в состоянии объяснить свою нечеловеческую страсть и деревенскую любовь на высокомерном английском наречии, обложит ее непереводимой русской балладой, тряхнет кудрями русыми, и поплывет назад, в колхоз, в глушь, в Саратов.
Недаром декламировал Бальмонт, по этому ль, по другому ль поводу:

Не кляните, мудрые! Что вам до меня?
Я ведь только облачко, полное огня.
Я ведь только облачко... Видите -- плыву.
И зову мечтателей. Вас я не зову...

Так оно и вышло, почти по Бальмонту. Прилетело облачко, налетел мечтатель.
А хохотал и скалил ослепительные зубы, один Ветлугин, которого, остановившись в Берлине, Есенин пригласил на роли гида и переводчика на все время морганатического брака.
Хохотал потому, что автору "Записок мерзавца" вообще и всегда все было смешно.
А еще потому, вероятно, что по-английски он и сам не смыслил, и значит опять надул, а доехать в каюте первого класса до недосягаемых берегов Америки, да за чужой счет, да еще в столь теплой, хотя и противоестественной компании, -- это, сами согласитесь, не каждый день и не со всеми случается.
Слово изначально было тем ковшом, которым из ничего черпают живую воду. С.Есенин
Аватар пользователя
Старуш-ка
Профи
 
Сообщений: 1432
Зарегистрирован: 10:25:00, Понедельник 28 Август 2006

Сообщение алена » 21:03:02, Воскресенье 14 Сентябрь 2008

Вот заметно что все кто писал воспоминания о Есенине из за границы, в основном были или мало с ним знакомы, либо вообще виделись пару раз! А у нас половину тех кто был очень близок с Есениным и мог бы оставить такие интересные воспоминания, поубивали в 30 годы...А до 30 годов они многое просто не могли написать. :(
алена
Мастер
 
Сообщений: 951
Зарегистрирован: 03:58:13, Воскресенье 23 Март 2008

Сообщение Taurus » 07:49:24, Пятница 19 Сентябрь 2008

Вот тоже принадлежит перу Дона-Аминадо:

Осточертели зти самые самородки
От сохи, от земли, от земледелия,
Довольно этой косоворотки и водки
И стихов с похмелия!
В сущности, не так уж много
Требуется, чтобы стать поэтами:
Запустить в Господа Бога
Тяжелыми предметами,
Расшвырять, сообразно со вкусами,
Письменные принадлежности,
Тряхнуть кудрями русыми
И зарыдать от нежности...
"У жизни тяжелые кулаки. Это надо знать и твердо помнить.
А мы, как простачки-дурачки, не только отчаянно воем, когда она сворачивает нам челюсть, но еще и удивляемся."


(А.Мариенгоф)
Аватар пользователя
Taurus
Супер-Профи
 
Сообщений: 2623
Зарегистрирован: 10:14:11, Четверг 30 Ноябрь 2006
Откуда: Е-бург

Сообщение drugoy » 01:57:04, Вторник 27 Март 2012

Декабрь. 1925г.

Расстегните мне ворот рубахи,
Вольно дышится только в раю.
Нынче в гости пожалуют свахи-
Перетряхивать душу мою.

О сердечных не выспросят ранах,
Откровенничать им не с руки–
Воронёные "штуки" в карманах,
Поистёрты на сгибах курки.

Коль дурачиться была охота,
Не разжалобишь – вынь да положь!
Слишком, видно, настойчивый кто-то
Им нашёптывал гнусную ложь...

Узкой гранью отточенной бритвы
Не надломишь гранита, мой друг.
Бесполезны псалмы и молитвы,
Коль разрушен очерченный круг.

Расстегните мне ворот рубахи,
Вольно дышится только в раю.
Нынче Господу Богу на плахе
В руци душу свою предаю…
:idea:
Функция литературы - превращать события в идеи.
Д.Сантаяна.
Аватар пользователя
drugoy
Мастер
 
Сообщений: 322
Зарегистрирован: 23:32:53, Пятница 09 Октябрь 2009
Откуда: Россия

Пред.След.

Вернуться в Печатные издания

Кто сейчас на форуме

Сейчас этот форум просматривают: нет зарегистрированных пользователей и гости: 3

cron