Добавлено: 04:46:59, Пятница 10 Апрель 2009
Василий Наседкин
***
Я не слыхал роднее клича
С детских лет, когда вдали
По заре степной курлыча,
Пролетали журавли.
Помню, верил: в криках стаи
Есть понятные слова.
И следил, пока густая
Их не скроет синева.
Ныне стаи реже, глуше,
Или жизнь пошла ровней,
Но по смерть готов я слушать
Эти песни журавлей.
Вот вчера, в час вешней лени,
Вдруг на небе, как штрихи,
И от них такое пенье...
Будто вновь Сергей Есенин
Мне читал свои стихи.
1926 г.
В. Александровский.
***
Эту боль, тупую, как дерево,
Нынче мыслями не разрубить.
Умер в городе сумрака серого,
Кто любил среди ландышей жить.
Жизнь принял любовно и ласково,
Но мачехою она была,
И над снежной и каменной маскою
Среди песен сгорел ты до тла.
Но не бойся ты вечера синего,
Все пройдет. И под шорох ветвей
Будет песня звенеть соловьиная
Над твоею могилой, Сергей.
1926 г.
Иван Грузинов.
***
Осень. Глушь. Шагаю наугад.
Вечереет. Скоро догорит
Желтая закатная дуга.
За оврагом стынут пустыри.
Дальше пашни. Земляное тело
Чревом порыжевшим колыхает.
Шелестит листвой посоловелой
Ветхая, забытая ольха.
Запах смол. Лопаты мерный стук.
Упаду, затягивая петлю.
Мать-земля! зерном не прорасту.
Звездочку над полем не затеплю.
Что мне те, идущие за мною!
Им—свое, для них не стоит жить.
Вот один я с ношею земною
У последней роковой межи.
25 декабря 1925
Николай Минаев
***
В этом мире, темном и убогом,
Где должны мы коротать свой век,
Ты бродил недолго по дорогам
С невеселой кличкой: „человек".
Мучимый неискренностью братской,
Ты в тоске,—хмелен и нездоров—
Буйствовал среди Москвы кабацкой,
А любил березки и коров.
Тесно в нашем неуютном теле,
И душа рванулася из пут,
Чтоб найти в космической метели
И успокоенье, и уют.
Ах, душа поэта, озорница.
Пусть тебе сквозь холод голубой
В мире том ни разу не приснится
Этот мир, покинутый тобой.
1926 г.
Л. Никольская.
***
Ранний вечер дрогнул на проспектах,
Город на прощанье повидал,
Горьким звуком песен недопетых
В небе зазвенели провода.
И под неприветливую кровлю
Ты вошел за вымыслом глухим, —
Четко написать своею кровью
Темные последние стихи.
Смерть сломила робкие преграды,
Сжала горло горестным кольцом.
Северные вихри Ленинграда
Омывают бледное лицо.
30 декабря 1925.
П. Орешин
ОТВЕТ
Милый, ты назначил встречу,
Только где ж твой дом?
Как тебе туда отвечу
И каким письмом?
Все я сделаю, что надо,
И не поленюсь,
Чтобы красным листопадом
Прозвенела Русь.
По снегам и по морозам
Без дорог пойду,
На ушко твоим березам
Расскажу беду.
Сяду в круг осин пригожих
На клочок травы...
— Синеглазого Сережу
Не видали вы?
Да не он ли на опушке
Нам, под новый год,
Развеселые частушки
Соловьем поет?
Желтый лист несут метели
Через перевал...
Не Сережа ли с похмелья
Кудри растерял?
В поле холодно немножко.
Белый ветер лих.
Хорошо звенит гармошка
В пальцах ледяных.
Растрепать бы не пора ли
Нам земную сонь?
Три березки заплясали
Под его гармонь.
Клены топчутся неловко
На кресте дорог.
Ах, рассветная обновка,
Синий поясок!
Это он судьбу ворожит,
Это он поет.
— Русь, не ты ль вокруг Сережи
Водишь хоровод?
Светлый радостный кудрявый,
Он стоит один,
Озарен всемирной славой,
Средь степных равнин.
Милый, ты назначил встречу
Кровяным письмом...
— Соловей мой, я отвечу,
Я найду твой дом.
Людмила Попова
***
Волосы—как Пушкинская осень,
Может быть, немного золотей;
А в глазах мятежных та же просинь,
Что на крыльях сизых голубей.
Пролетала песня звездопадом
В города от ивовой межи,
Чтобы ясным и певучим садом
Расцветала наша злая жизнь.
Хоронилась в берестных лукошках,
Колосилась рожью на полях,
Чтобы мы узнали хоть немножко,
Как чудесна и легка земля.
Потому-то петушки резные
По деревням памятки поют,
Сарафаны черные такие
Девушки на посиделках шьют.
И по всей моей стране неровной,
В каждом сердце как ножовый знак;
Был последним, самым, самым кровным,
И тебя не выплакать никак!
Ленинград. Декабрь 1925.
Лада Руставели
***
В этой вечерней, метельной мгле
Знать—не узнаю, понять—не пойму...
Память—нам, тело—земле,
Тело—земле, а дух—кому?
Был ведь и пел ведь, смеялся, рос,—
Выше, все выше, от нив до звезд,
Дальше, все дальше,—куда от нас?
В даль океана, в мир, - в Шираз.
Родина—плен. Из него не выйти.
Снова родные, хмурые выти...
Сердце—в тенета. Грузней голова.—
Золота вескость и зрель—в слова. —
Как же, куда же, о чем теперь...
Родина. Мама. Спокойно. Смерть.
Ветер, да ветви в вечерней мгле,
Ветер, да ворон и вдруг строка:—
Память—нам, тело—земле,
Тело—земле, а дух — в века!
1926 г.
Евгений Сокол
***
О страшных стихах
Про черного человека...
О поэте, жившем не в своем веке,
Распятом на гнилых крестах...
То осмеянный и затравленный,
То взносимый выше небес,—
Сколько раз спотыкался о камни,
Пьяный от водки и песен.
О черном человеке
Жуткая песня,—
О черном человеке,
Смерти вестнике.
Черный оказался сильнее.
Черный убил золотоволосого.
Золотоволосый висит на стене,
Насмехается безответным вопросом.
Висит, висит, мотается
Высунув язык.
За песни ли мается?
Кается ль о них?
Золотоволосый, голубоглазый мой друг,—
Солнечный, солнечный в радости и в муках,
Солнечный, солнечный друзьям и врагам,
Солнечный перед веками,—
Сдавленный мертвой петлей,
Стал ты еще светлее
И нам, сопричастным мукам,
И детям и внукам,
Которые будут лелеять
О тебе и быль и легенды.
Беспричинных смертей в мире нет.
Будьте ж прокляты все причины!
Кто-нибудь ведь даст ответ
За подбитые крылья орлиные,
Кто-нибудь ведь будет казнен
Приговором грядущих времен.
Виноваты ль друзья иль враги,
Виновата ли просто водка,
Если в жизни не видно ни зги,
Разве кто разберет?
Чтоб понять твой буйный уход,
Нужно ль вражью выискивать злобу,
Ведь захлопывать крышку гроба
И друзей сколько хочешь найдется.
Кто же радость твою пресек,
Кто родил перед жизнью испуг?
Ах, умеет прикинуться другом
Черный человек...
Москва, январь—февраль 1926.
Евгений Сокол
***
Эх, гульбище, пьяное!
Сверканный пляс монист.
Улыбка обезьянья
Немого гармониста...
Тоска одинокая,
Гнетущая тоска,—
Прижитый до срока
Сверлящий зуд в висках.
Будь прокляты счастливые!
Будь проклята любовь!
Под всякой женской бровью
Извечная лживость.
Больное сердце чует
Начала и концы.
Порт всегда колдует
И видит через границы.
Больное сердце тронь-ка, —
Порвется в момент,—
Визжи же гармоника,
Проклятый инструмент!
Всегда—одно и то-же.
Во всякой лживой сказке
Осклабленная рожа
Немого дурака.
И лжет ли он гармошки
Хрипучими слезами,
И лжет ли он мышиными
Безбровыми глазами,—
Один и тот же камень
Готовит в спину мне.
Все всходит, что посеяно,
Истлеет, что взросло.
Гудит обман песенный
В мозгу, как сверло.
Кабак как будто тесен мне,
Дышать мне тяжело,—
Эх, если бы Есенина
В разгул занесло!
Больное сердце слышит
Больного сердца крик.
Гармошка, визжи же,
Кривляйся старик!
Эх, гульбище пьяное,—
Тоска одиночества!
Кошмарные ночи
Залечут ли раны мне?
Или потихоньку
Уйти на чердак,
Пока визжит гармоника,
Кривляется дурак?
Все минет, все сгинет,
Все в памяти истлеет,
И медленно остынет,
Качаясь в петле,
Москва. 17 декабря 1925.
***
Я не слыхал роднее клича
С детских лет, когда вдали
По заре степной курлыча,
Пролетали журавли.
Помню, верил: в криках стаи
Есть понятные слова.
И следил, пока густая
Их не скроет синева.
Ныне стаи реже, глуше,
Или жизнь пошла ровней,
Но по смерть готов я слушать
Эти песни журавлей.
Вот вчера, в час вешней лени,
Вдруг на небе, как штрихи,
И от них такое пенье...
Будто вновь Сергей Есенин
Мне читал свои стихи.
1926 г.
В. Александровский.
***
Эту боль, тупую, как дерево,
Нынче мыслями не разрубить.
Умер в городе сумрака серого,
Кто любил среди ландышей жить.
Жизнь принял любовно и ласково,
Но мачехою она была,
И над снежной и каменной маскою
Среди песен сгорел ты до тла.
Но не бойся ты вечера синего,
Все пройдет. И под шорох ветвей
Будет песня звенеть соловьиная
Над твоею могилой, Сергей.
1926 г.
Иван Грузинов.
***
Осень. Глушь. Шагаю наугад.
Вечереет. Скоро догорит
Желтая закатная дуга.
За оврагом стынут пустыри.
Дальше пашни. Земляное тело
Чревом порыжевшим колыхает.
Шелестит листвой посоловелой
Ветхая, забытая ольха.
Запах смол. Лопаты мерный стук.
Упаду, затягивая петлю.
Мать-земля! зерном не прорасту.
Звездочку над полем не затеплю.
Что мне те, идущие за мною!
Им—свое, для них не стоит жить.
Вот один я с ношею земною
У последней роковой межи.
25 декабря 1925
Николай Минаев
***
В этом мире, темном и убогом,
Где должны мы коротать свой век,
Ты бродил недолго по дорогам
С невеселой кличкой: „человек".
Мучимый неискренностью братской,
Ты в тоске,—хмелен и нездоров—
Буйствовал среди Москвы кабацкой,
А любил березки и коров.
Тесно в нашем неуютном теле,
И душа рванулася из пут,
Чтоб найти в космической метели
И успокоенье, и уют.
Ах, душа поэта, озорница.
Пусть тебе сквозь холод голубой
В мире том ни разу не приснится
Этот мир, покинутый тобой.
1926 г.
Л. Никольская.
***
Ранний вечер дрогнул на проспектах,
Город на прощанье повидал,
Горьким звуком песен недопетых
В небе зазвенели провода.
И под неприветливую кровлю
Ты вошел за вымыслом глухим, —
Четко написать своею кровью
Темные последние стихи.
Смерть сломила робкие преграды,
Сжала горло горестным кольцом.
Северные вихри Ленинграда
Омывают бледное лицо.
30 декабря 1925.
П. Орешин
ОТВЕТ
Милый, ты назначил встречу,
Только где ж твой дом?
Как тебе туда отвечу
И каким письмом?
Все я сделаю, что надо,
И не поленюсь,
Чтобы красным листопадом
Прозвенела Русь.
По снегам и по морозам
Без дорог пойду,
На ушко твоим березам
Расскажу беду.
Сяду в круг осин пригожих
На клочок травы...
— Синеглазого Сережу
Не видали вы?
Да не он ли на опушке
Нам, под новый год,
Развеселые частушки
Соловьем поет?
Желтый лист несут метели
Через перевал...
Не Сережа ли с похмелья
Кудри растерял?
В поле холодно немножко.
Белый ветер лих.
Хорошо звенит гармошка
В пальцах ледяных.
Растрепать бы не пора ли
Нам земную сонь?
Три березки заплясали
Под его гармонь.
Клены топчутся неловко
На кресте дорог.
Ах, рассветная обновка,
Синий поясок!
Это он судьбу ворожит,
Это он поет.
— Русь, не ты ль вокруг Сережи
Водишь хоровод?
Светлый радостный кудрявый,
Он стоит один,
Озарен всемирной славой,
Средь степных равнин.
Милый, ты назначил встречу
Кровяным письмом...
— Соловей мой, я отвечу,
Я найду твой дом.
Людмила Попова
***
Волосы—как Пушкинская осень,
Может быть, немного золотей;
А в глазах мятежных та же просинь,
Что на крыльях сизых голубей.
Пролетала песня звездопадом
В города от ивовой межи,
Чтобы ясным и певучим садом
Расцветала наша злая жизнь.
Хоронилась в берестных лукошках,
Колосилась рожью на полях,
Чтобы мы узнали хоть немножко,
Как чудесна и легка земля.
Потому-то петушки резные
По деревням памятки поют,
Сарафаны черные такие
Девушки на посиделках шьют.
И по всей моей стране неровной,
В каждом сердце как ножовый знак;
Был последним, самым, самым кровным,
И тебя не выплакать никак!
Ленинград. Декабрь 1925.
Лада Руставели
***
В этой вечерней, метельной мгле
Знать—не узнаю, понять—не пойму...
Память—нам, тело—земле,
Тело—земле, а дух—кому?
Был ведь и пел ведь, смеялся, рос,—
Выше, все выше, от нив до звезд,
Дальше, все дальше,—куда от нас?
В даль океана, в мир, - в Шираз.
Родина—плен. Из него не выйти.
Снова родные, хмурые выти...
Сердце—в тенета. Грузней голова.—
Золота вескость и зрель—в слова. —
Как же, куда же, о чем теперь...
Родина. Мама. Спокойно. Смерть.
Ветер, да ветви в вечерней мгле,
Ветер, да ворон и вдруг строка:—
Память—нам, тело—земле,
Тело—земле, а дух — в века!
1926 г.
Евгений Сокол
***
О страшных стихах
Про черного человека...
О поэте, жившем не в своем веке,
Распятом на гнилых крестах...
То осмеянный и затравленный,
То взносимый выше небес,—
Сколько раз спотыкался о камни,
Пьяный от водки и песен.
О черном человеке
Жуткая песня,—
О черном человеке,
Смерти вестнике.
Черный оказался сильнее.
Черный убил золотоволосого.
Золотоволосый висит на стене,
Насмехается безответным вопросом.
Висит, висит, мотается
Высунув язык.
За песни ли мается?
Кается ль о них?
Золотоволосый, голубоглазый мой друг,—
Солнечный, солнечный в радости и в муках,
Солнечный, солнечный друзьям и врагам,
Солнечный перед веками,—
Сдавленный мертвой петлей,
Стал ты еще светлее
И нам, сопричастным мукам,
И детям и внукам,
Которые будут лелеять
О тебе и быль и легенды.
Беспричинных смертей в мире нет.
Будьте ж прокляты все причины!
Кто-нибудь ведь даст ответ
За подбитые крылья орлиные,
Кто-нибудь ведь будет казнен
Приговором грядущих времен.
Виноваты ль друзья иль враги,
Виновата ли просто водка,
Если в жизни не видно ни зги,
Разве кто разберет?
Чтоб понять твой буйный уход,
Нужно ль вражью выискивать злобу,
Ведь захлопывать крышку гроба
И друзей сколько хочешь найдется.
Кто же радость твою пресек,
Кто родил перед жизнью испуг?
Ах, умеет прикинуться другом
Черный человек...
Москва, январь—февраль 1926.
Евгений Сокол
***
Эх, гульбище, пьяное!
Сверканный пляс монист.
Улыбка обезьянья
Немого гармониста...
Тоска одинокая,
Гнетущая тоска,—
Прижитый до срока
Сверлящий зуд в висках.
Будь прокляты счастливые!
Будь проклята любовь!
Под всякой женской бровью
Извечная лживость.
Больное сердце чует
Начала и концы.
Порт всегда колдует
И видит через границы.
Больное сердце тронь-ка, —
Порвется в момент,—
Визжи же гармоника,
Проклятый инструмент!
Всегда—одно и то-же.
Во всякой лживой сказке
Осклабленная рожа
Немого дурака.
И лжет ли он гармошки
Хрипучими слезами,
И лжет ли он мышиными
Безбровыми глазами,—
Один и тот же камень
Готовит в спину мне.
Все всходит, что посеяно,
Истлеет, что взросло.
Гудит обман песенный
В мозгу, как сверло.
Кабак как будто тесен мне,
Дышать мне тяжело,—
Эх, если бы Есенина
В разгул занесло!
Больное сердце слышит
Больного сердца крик.
Гармошка, визжи же,
Кривляйся старик!
Эх, гульбище пьяное,—
Тоска одиночества!
Кошмарные ночи
Залечут ли раны мне?
Или потихоньку
Уйти на чердак,
Пока визжит гармоника,
Кривляется дурак?
Все минет, все сгинет,
Все в памяти истлеет,
И медленно остынет,
Качаясь в петле,
Москва. 17 декабря 1925.