Дивово

Модераторы: perpetum, Дмитрий_87, Юлия М., Света, Данита, Татьяна-76, Admin

Дивово

Сообщение Юлия М. » 23:15:20, Суббота 05 Январь 2013

Из книги В. П. Башкова «В старинном селе над Окой».

Несколько лет тому назад я решил найти ту полевую, не слишком дальнюю дорогу, по которой возвращаясь на родину или же вновь покидая отчий дом, когда-то ездил, а случалось, и ходил Сергей Есенин.
В его времена, да и теперь тоже, путь между двумя селами – Константиновом и Старолетовом – был кратчайшим до железнодорожной станции с красивым, звучным названием Дивово. Считалось, что станция от Константинова примерно в 12-13 верстах, смотря откуда шли или ехали. Если из Матова, то есть из восточный части села, - путь удлинялся на версту с гаком. Из Нового же поселка, выросшего вскоре после революции на западном краю Константинова, был он, разумеется, покороче.
Позже дорогу спрямили. От Дивова до знаменитого села около 14 километров. Грунтовая, накатанная кое-где до серого асфальтового блеска и частично, кстати, заасфальтированная (между Федякином и Константиновом), она даже в распутицу надежно связывала со станцией не только центральные усадьбы двух соседних колхозов – имени Ленина и имени Кирова, но и жителей понемногу пустеющих окрестных деревенек – Демидова, Чешуева, Шушпанова…
Новая дорога, понятное дело, интересовала меня постольку, поскольку от Константинова до Шушпанова она повторяла прежнюю. Хотелось же выведать стародавний проселок, уже позабытый, одолеть его не спеша из конца в конец, глянуть с него на осенние поля и рощи, на «даль деревень» как бы глазами самого Есенина, хотелось услышать, как звучит голос этих бескрайних просторов – «равнинная тихая звень».
Но кто, кто мог помочь мне в этом?..
Кто знал и помнил полевую дорогу, ведь столько времени прошло! Столько новых дорог проложили вокруг. Там, глянешь, - широкий обихоженный большак или асфальтированная шоссейка, тут – набитая колея или временная грунтовка… А уж проселков да полевых тропинок и дорожек и вовсе не счесть – рассыпались веером!..
Однако справедливо сказано: дорогу осилит идущий. И вот однажды погожим октябрьским утром я сошел с пригородной электрички на станции Дивово. Небольшая эта станция была открыта в 1864 году и названа так в честь действительного статского советника Николая Андриановича Дивова. Это был человек умный и дальновидный, обладающий удивительной энергией и деловой хваткой. Дивов основал знаменитый конный завод в сельце Городище (ныне здесь находится Всесоюзный научно-исследовательский институт коневодства). Он не только добровольно отдал землю под полотно новой железной дороги, которую вели от станции Щурово до Рязани, но и оказывал финансовую помощь известному русскому промышленнику Карлу Федоровичу фон Мекку, взявшему у царского правительства подряд на ее строительство.
В отличие от своего консервативного соседа помещика Лихонина, отказавшегося последовать его примеру (если ехать от станции Рыбное в сторону Москвы, то хорошо видно, как перед мостом через реку Вожу железнодорожный путь довольно круто поворачивает вправо, на северо- запад; в свое время изыскатели, а затем строители вынуждены были из-за упрямства Лихонина проложить колею в обход его земельных владений), Дивов живо смекнул, какие громадные барыши сулит ему, коннозаводчику, и сама дорога, и станция, которую построили неподалеку от его имения (оно находилось в трех верстах) и которую поначалу так и называли – станция Дивова. Словом, трезвый и расчетливый ум торжествовал, тогда как Лихонин, поняв ошибку, рвал потом на себе волосы и готов был задешево уступить свою землю, да было поздно: поезд, как говорится, уже ушел.
Но люблю тебя, родина кроткая!
А за что — разгадать не могу.
Весела твоя радость короткая
С громкой песней весной на лугу.
Аватар пользователя
Юлия М.
Супер-Профи
 
Сообщений: 2421
Зарегистрирован: 04:37:13, Воскресенье 02 Сентябрь 2007
Откуда: Москва

Сообщение Юлия М. » 18:56:54, Воскресенье 06 Январь 2013

Признаться, я надеялся на местных старожилов, на их память. Надеялся, что остался в живых кто-нибудь из бывших старолетовских извозчиков. Со строительством железной дороги возник и промысел – извоз, которым занимались крестьяне пристанционного села Старолетова. В самом деле, коли появилась станция, стало быть, и пассажиры появились, а при них, понятное дело, багаж, порой довольно громоздкий. И в Москву люди не с пустыми руками ехали, а уж оттуда тем более.
Гостеприимна, охоча до крестьянского целковика была белокаменная со своими горластыми рынками, бессчетными трактирами, разудалым Охотным рядом и шикарным на европейский манер Пассажем. До того оглушим шумом, звоном «сорока сороков», так ослепит сказочным изобилием всякой всячины – ситного хлеба и баранок, керосиновых ламп и ситца, яловых сапог и модных галош, скобяных, москательных, загадочных «колониальных» и прочих товаров, от которых разбегаются глаза, до того разожжет, разохотит на траты какого-нибудь одичавшего в своей глуши демидовского Кузьму или чешуевскую Феклу, что только и останется после московской круговерти пятиалтынный или гривенник на старолетовского извозчика: довези до дому, родимый, тяжелы столичные гостинцы, пешком не дойти. А «родимый» и рад стараться, лишний гривенник в хозяйстве помеха разве? Пожалуйте, уважаемый, в дрожки, а если зима, то в санки, домчим с ветерком к самому вашему крылечку! А повезет, перехватит у конкурентов дальнего ездока, до Кузьминского, скажем, или до Шехмина, аж за реку, через перевоз, то и на целковый можно рассчитывать удачливому вознице «за дальний такой прогон», а в метель либо в распутицу – на все полтора. У старолетовских извочиков и до революции и после нее была своя довольно капризная такса на все случаи и расстояния. Помните есенинскую возницу из «Анны Снегиной»?

Даю сороковку.
«Мало!»
Даю еще двадцать.
«Нет!»
Такой отвратительный малый,
А малому тридцать лет.

Просуществовал этот промысел до первых колхозов. Еще сравнительно недавно, в конце 20-х годов, у дивовского деревянного вокзала дежурил перед приходом московских поездов один из последних старолетовских «лихачей» Егор Карпович Шустов. Он да изредка другие возчики – Николай Иванович Брагин и Пармен Яковлевич Соколов – развозили прибывших пассажиров во все стороны от «железки»: летовских и чешуевских, вакинских и федякинских, константиновских и кузьминских…
Занимался Егор Карпович извозом много лет. Рассказывал, будучи твердо в этом убежден, что однажды ездоком у него был сам Сергей Александрович Есенин – «видный собой» молодой человек в дорогом пальто и шляпе, с кожаным заграничным чемоданом, которого Шустову так и хотелось по-старому назвать «барином» и который вдруг простецки подмигнул ему: «Мне бы до Константинова, отец. Сговоримся? Тогда трогай свою чалую, не мешкай. Истосковался по родным местам. Вот, на станции еще, а кажется – уже дома. Понимаешь меня, отец?»
О Шустове, имевшем уличное прозвище «Фонарь», мне рассказывала семидесятитрехлетняя Полина Фроловна Демочкина. До войны он жил с нею по соседству. Егор Кузьмич возвращался домой из последнего «рейса» обычно поздно, при звездах, и громко на всю улицу кричал жене: «Шура, выноси фонарь!»
Оттого, что он всегда произносил одну и ту же фразу, требуя фонаря, чтобы распрячь и обиходить лошадь, и прилепилось до самой смерти к Егору Карповичу меткое, но необидное прозвище, перешедшее, кстати говоря, даже к его потомкам.
Однако Шустов умер давно, и никого из могикан извоза, кто мог бы показать старую дорогу, я так и не нашел.
- Перемерли все как есть. Старолетовские, вишь ты, а до старых лет не дожили, - горько пошутила Полина Фроловна, объясняя мою неудачу. – На войне многих поубивало. Да и тут, хоть немец до нас не дошел, так долетел. Он в сорок первом и днем и ночью станцию бомбил. Заодно и нам, старолетовским, попадало. Сколько домов пожег! И комбинату досталось, и старый вокзал дотла выгорел. Тут вот, насупротив – Полина Фроловна кивнула в окно, на двухэтажный дом, правление колхоза «Красная заря» было. Ночным сторожем в правлении работал Пармен Яковлевич Соколов. Так бомба туда прямехонько возьми и угоди! И его, и шестерых девчушек (комнатку колхоз им там выделил, вроде общежития было, словом) на клочочки, бедных, разнесло, такая жалость…
И, немного подумав, оживилась вдруг:
- А ты бы сходил к его дочке, Татьяне-то Парменовне. Вот кто не хуже стариков про дорогу расскажет. Да и отец ее возчиком был. Она с восьмого, никак, года, должна помнить. А станут тебя к Сенечкину Якову Андреевичу направлять – не ходи, не бей зря ноги. Он человек хороший, зря не скажу, но в твоем деле не советчик. Его у нас до войны не было – приезжий. А Татьяна Парменовна всю жизнь тут, в Старолетове, без отлучки.
Я спросил у Полины Фроловны дорогу и пошел в сторону кладбища по тихой, безлюдной в этот час сельской улице, высматривая по левому порядку дом с большой застекленной верандой и тремя березами в палисаде, где вместе с дочерью и внуком проживала Татьяна Парменовна Крохина.
Но люблю тебя, родина кроткая!
А за что — разгадать не могу.
Весела твоя радость короткая
С громкой песней весной на лугу.
Аватар пользователя
Юлия М.
Супер-Профи
 
Сообщений: 2421
Зарегистрирован: 04:37:13, Воскресенье 02 Сентябрь 2007
Откуда: Москва

Сообщение Юлия М. » 15:56:08, Понедельник 07 Январь 2013

Вопреки преклонному возрасту она оказалась на удивление живой и бойкой старушкой. Сухонькая, с быстрыми, голубыми некогда, а теперь обесцвеченными временем, глазами, с крупноватым на аскетическом лице, носом, Татьяна Парменовна провела меня в светлую, вполне по-городскому обставленную столовую – телевизор, полированные стол и трюмо, палас на полу… В красному углу – большая старинная икона.
Татьяна Парменовна прикрыла за собой дверь, но я все же услышала, как внук Андрей заметил со смешком: «Наша бабуля становится знаменитостью. Сплошные интервью, как у кинозвезды!»
Оказывается, как объяснила Татьяна Парменовна, к ней недавно приезжали из Москвы корреспонденты Всесоюзного радио, чтобы записать ее рассказ о бывшей чайной Галишникова, стоявшей некогда на сельской площади; в ней, по свидетельству покойного отца Крохиной, коротая время перед приходом поезда, не раз гонял чаи Сергей Александрович Есенин.
Столь неожиданный поворот дела меня, конечно, сильно обрадовал. А она, не дожидаясь расспросов, стала рассказывать – торопливо, но не сбивчиво, скорым своим говорком, сыпля словами, будто горохом.
Чайная Григория Николаевича Галишникова занимала первый этаж двухэтажного дома. В полуподвале находилась пекарня, принадлежавшая ему же. В комнатах второго этажа проживала семья владельца чайной. Во время войны, когда станцию бомбили фашистские самолеты, верхний этаж сгорел, он был деревянным. Теперь в здании бывшей чайной, одноэтажном и частично перестроенном, проживают три семьи. Стоит оно на улице Центральной под номером шесть.
Татьяна Парменовна хорошо помнит, как выглядела чайная, поскольку девчонкой не раз бегала туда за отцом. Нет, Пармен Яковлевич не был любителем веселых застолий. Каждый рубль в семье Соколовых имел прилежный учет: девять душ детей, их накормить и одеть надо, какие уж тут хмель да росхмель с такой оравой. На пустой чай Пермен Яковлевич тратил за вечер скромный пятачок.
Думаю, что чайная была для старолетовских мужиков в те смутные предоктябрьские времена тем же, в общем, чем для московских или петербургских аристократов были клубы на английский манер. Здесь, в «мужицком клубе», с одинаковым жаром обсуждались местные новости и вопросы мировой политики, цены на хлеб и слухи и пожарах и падежах скота… Здесь было тепло, светло и по-своему уютно: ситцевые занавески на окнах, на столах – белые скатерти, большие и маленькие заварочные фарфоровые чайники, в углу – новенький граммофон, на котором особенно часто крутили пластинку «На сопках Маньчжурии».
За стойкой буфета хлопотал и сам Галишников – лысоватый, с пышными усами, высокий и грузный. Как выразилась Татьяна Парменовна, «представительный мужчина». На этом неизменном месте его заставал и Есенин. К нему хозяин чайной относился с угодливым почтением. Неведомо как, но уже вызнал, что известный поэт, столичная штучка, понял, что болезненно самолюбив и вследствие этого не скуп на чаевые, и про себя жестко и безоговорочно определил ему цену невысокую: ветрогон, щелкопер и выпивоха, а теперь в дорогой суконной паре, в лаковых ботинках, а придет время – и пятачка, как у Пармена, на чай не сыщется.
Едва заходил он, Есенин, в клубах морозного пара, румяный и улыбчивый, подслеповато щурясь и смаргивая слезу, что вышиб стылый ветер-степняк, и, несмотря на долгие разухабистые версты, еще слегка хмельной после щедрых деревенских проводов, едва переступал порог, как Галишников поспешно покидал буфет, широко раскидывал длинные руки.
- Вот это гость, так гость! – восклицал он с хорошо разыгранным радушием. – Сергей Лександрыч, друг любезный, век тебя не видывал, право. Что, замерз? Ног не чуешь? Это дело поправимое-с. Чайку сейчас сообразим, надеюсь, не побрезгуешь кое-чем и позаковыристее, а? С морозцу да смирновской под соленый рыжик-с… ммм… Сие будет в самую рифму-с
Усадив редкого гостя за лучший столик в углу, возле граммофона, Галишников обслуживал его самолично. На скатерти со сказочной быстротой возникали зеленый пузатый графинчик, говяжий студень с тертым хреном, аппетитные рыжики с прилипшими смородинными листами и присыпанные тонкими кольцами лука, свежезаваренный чай, а к нему – длинная, наподобие филипповской, только что испеченная булка, густой зимний мед и пахучее крыжовенное варенье… Наконец Григорий Николаевич и сам присаживался к столу, почтительно склонив блестевшую лысину и как бы с робостью.
- Ну-с, Сергей Ляксандрыч, изволь откушать, что Бог послал…
- Когда-нибудь напишу о твоей чайной целую поэму. А? Написать? – шутил Есенин, все такой же улыбчивый, с пунцовевшими по-юношески нежно щеками и бледными подглазьями и лбом, усеянным сейчас мелкими бисеринками пота; блаженно щурясь от растекавшегося по телу тепла, он снимал с себя тяжелое пальто, красивый черно-красный шарф, пиджак и оставался в белой рубашке и сером атласном жилете. – Ей богу, Григорий Николаевич, напишу! Я ж знаю, тебе хочется. Начну с того, как я сюда, на станцию, еду. Вот пожалуйста, начало уж готово…

В поле чистом серебрится
Снег волнистый и рябой,
Светит месяц, тройка мчится
По дороге столбовой.

… Прочитал потом эту сцену Татьяне Парменовне.
Она внимательно выслушала, удивилась: «Неужто я это насочиняла?» Успокоил ее, сказав, что «насочинял» я, и спросил, а могло ли быть все так, как я себе представил, оттолкнувшись от одной мельком брошенной ею фразы: «Галишников никого за людей не считал, один рубль был ему бог и царь». Подумав, Татьяна Парменовна сказала: «Поди теперь узнай, как было. У кого спросишь? Доподлинно известно одно: как ехал он, Сергей Александрович-то, через Старолетово, так непременно захаживал к Галишникову. О чем-то ж они разговаривали, ведь так? Могли и по-твоему, как ты вот насочинял…» И тут она поразила меня, хитро сощурившись: «А зачем он Галишникову стихи Пушкина за свои выдал? Стало быть, он его раскусил, нашего Григория Николаича? Он, говорят, сильно большой насмешник был, выдумщик, не приведи господь. Озорник!»
Рассказала Татьяна Парменовна Крохина и о старом дивовском вокзале, простоявшем семьдесят семь лет и сгоревшем осенью сорок первого года от фашистской бомбы.
Был он одноэтажным, подобно нынешнему, только не каменным, а деревянным, к тому же немного просторнее, и стоял ближе к платформе, почти вплотную к первому пути. Платформа была насыпная, крытая, на ней стояли деревянные скамейки. В дождь или снегопад пассажиры, не выходя из-под навеса, могли перейти в здание вокзала.
До революции в зале ожидания в левом красном углу висела большая икона Николая Угодника с горящей перед ней лампадой, стояли обычные для всех российских вокзалов желтые деревянные диваны. Полы были тесовые, крашеные. Посреди зава висела тридцатилинейная керосиновая лампа, которую зажигал и гасил дежурный по вокзалу.
По обе стороны от вокзала, как и возле чайной, были устроены коновязи. Здесь извозчики поджидали ездоков. Вокруг вокзала, выкрашенного в темно-коричневый цвет, росли ветлы и липы, кусты акаций и сирени. Некоторые из них сохранились и до сей поры.
В юности Татьяна Парменовна ходила с подругами встречать московские поезда. Это было одно из любимых их развлечений. Приходили загодя и сначала гуляли в пристанционном парке, а за четверть часа до прибытия «московского» - на платформе.
Трижды в сутки – в двенадцать и в три часа дня, а затем в семь вечера – московские поезда на несколько минут останавливались на этой скромной станции. Как много, оказывается, значили для юных старолетовцев эти минуты! Чужая, странно волнующая жизнь на краткий миг как бы замирала перед их глазами, предчувствие дороги, будущего счастья рождалась в сердцах, верилось, что любая мечта осуществима, для этого стоило лишь принять решение, купить в кассе билет и – прощай, Дивово, милая станция детства!..
Мечтала когда-то уехать в Москву или в Рязань и Татьяна Парменовна, однако так никуда и не уехала из родного села, ставшего для нее, как говорится, судьбой навек. И многие друзья детства и юности тоже прожили в Старолетове всю свою жизнь, здесь состарились, расстались с белым светом и лежат теперь на старинном погосте. Мы пришли туда с Татьяной Парменовной, чтобы глянуть на то место, где стояла раньше Успенская церковь. Как раз возле нее Есенин сворачивал, выезжая из села, на полевую дорогу. Она, дорога эта, отсюда, собственно, и начиналась. Татьяна Парменовна вызвалась меня проводить и все показать.
Но люблю тебя, родина кроткая!
А за что — разгадать не могу.
Весела твоя радость короткая
С громкой песней весной на лугу.
Аватар пользователя
Юлия М.
Супер-Профи
 
Сообщений: 2421
Зарегистрирован: 04:37:13, Воскресенье 02 Сентябрь 2007
Откуда: Москва

Сообщение Юлия М. » 03:00:27, Воскресенье 13 Январь 2013

Угол кладбища, который занимала некогда церковь, теперь зарос глухим, непролазным бурьяном, из которого едва виднелась верхушка памятника на братской могиле летчиков. По словам Татьяны Парменовны, после того как перевели в Чурилково на центральную усадьбу колхоза школу, стоявшую раньше рядом с кладбищем, приглядывать за могилой стало некому.
С застарелой горечью и недоумением рассказала она и о том, как весной 1953 года разрушили церковь и колокольню. Последнюю, оказывается, свалили уже известным мне способом: сначала выбрали по углам кирпичи, а затем, подперев стены чурбаками, плеснули на них керосином и подожгли. Знакомый почерк истребителя церквей и колоколен Гаврилы Ивановича Горбунова! Дурной пример оказался заразителен, и в Старолетове нашлись охотники до дармового кирпича. Однако, так же как в Константинове и Кузьминском, разрушили, так сказать, на рубль, а попользовались на копейку…
Сколько раз мимо этой прикладбищенской церквушки, мимо железной ограды с белыми столбами и приземистой часовенки проносились санки или дрожки, а то и просто телега, в которых сидел Сергей Есенин. С площади, где стояла чайная Галишникова, извозчик круто сворачивал направо за старинной часовней и под свирепый лай дворняг, выскакивавших из-за плетней, дрожки мягко катились по прямой, заросшей спорышем и подорожником улице. Она кончалась домом дьячка, стоявшим напротив кладбищенских ворот. Дальше, по левую руку, начиналось поле, а справа, за погостом, тоже была тогда сельская околица, где таинственно темнел старый, окруженный ветлами пруд.
Помните?..

Мелькают часовни, колодцы,
Околицы и плетни.
И сердце по-старому бьется,
Как билось в далекие дни.

Теперь же левый порядок улицы, огибая кладбище, все дальше и дальше шагает в поле. Ближе к Зайцеву лесу, на выселках, тоже понаставили домов. Расстроилось Старолетово, выросло, да и не мудрено – и отделение колхоза здесь, и плодоовощной комбинат, и завод «Ветзоотехника»…
Дорога на выселки была вдрызг разбита тракторами и машинами, поэтому Татьяна Парменовна , бодро шагавшая впереди, вела меня узкой стежкой, жавшейся к палисадам. Наклнец мы вышли на околицу, и моя провожатая махнула рукою в чистое поле, горбившееся после осенней вспашки черной зыбью. Слева на фоне бледно-голубого ситчика неба темнел лес, уходивший наискось и вглубь к горизонту, смугло-коричневый, сбросивший листву, готовый встретить зиму.
- Стало быть, дорога сворачивала здесь и повдоль этого леска, как он и сейчас Дубровкой прозывается, шла к Демидову. Когда по ржи, когда по овсу. И посуху, и по грязи, всяко. Зимой, конечно, ее снегом переметало. Тракторов да бульдозеров тогда не было, чтобы расчистить. Где едешь, где пешком идешь, уж как Бог даст…
Татьяна Парменовна подумала немного, оглядывая перепаханное поле, с сомнением спросила:
- Неужто по зяби пойдешь? Не ходи, что за нужда. Тут рядом новая дорога – сухая, ровная. Слева от Дубровки, видишь?
- А дальше?
- Версты через две к Демидову выйдешь. Не доходя мостка, свернешь направо, к лиственнице. Уж такая раскрасавица! Высокая да статная, век, если не больше, изжила… Скажу тебе так: Есенин, коль интересуешься дорогой, обязательно ее примечал. Проселок так неподалеку в лощину спускался. В той лощине, за старым барским подворьем, непременно должны следы остаться. Там не пахали и не пашут. Ездили краем Демидова, по лощинке, потом подымались наверх и чешуевским полем – к Федякину, Чешуевским… А Осиновец, лесок за Демидовом есть такой, справа от тебя должен остаться. Понял ли?
- Как не понять, - успокоил я Татьяну Парменовну. – Дорога простая, найду…
- Нет, доведу-ка я тебя, пожалуй, до завода, - сказала Татьяна Парменовна. – Покажу путь-дорогу, а там шагай себе. У меня душа будет спокойна.
И, несмотря на мои уговоры и просьбы вернуться домой, не бить зря ноги, Татьяна Парменовна, утвердившись-таки в намерении проводить меня, снова зашагала вперед. В своем черном долгополом пальто, в тяжелых валенках с галошами, она все так же по-молодому споро одолевала ложбинки, изгибы стежки, бежавшей от старолетовской околицы к рабочему поселку при заводе «Ветзоотехника».
По дороге разговорились о теперешней жизни Татьяны Парменовны. О себе она рассказывала мало, скупо, больше о дочери и внуке.
Поделилась Татьяна Парменовна и своим горем, сронив на ходу скупые слезы в пожухлую придорожную траву. Летом, купаясь в большом старолетовском пруду, утонул ее сын. Было Александру всего пятьдесят два года, жить бы еще да жить, но, видно, не судьба. А незадолго до этого она схоронила мужа.
- На году два гроба… За что, Господи, за что мне такое горе? – спросила она дрожащим голосом, вдруг остановившись и обратив взгляд в небо. – Дети вы, детки! Как свой глазок, вас бережем, а вы… Эх вы!..
В этом жалком, беспомощном «Эх вы».. слышались и горький укор покойному сыну за его роковую беспечность, и бессилие человека перед слепой судьбой. Теперь я понял, почему Татьяна Парменовна носит черный вдовий платок.
Расстались мы с нею за поселком, там, где начиналась широкая дубовая посадка. Тянулась она вдоль новой дороги, на Федякино, и внутри нее была набита ровная и гладкая, хоть катись, тропинка, местами переметанная ворохами палого листа. На прощанье Татьяна Парменовна просила написать ей письмо, коли «что нужно будет», приглашала в гости, горюя, что так и не угостила меня хотя бы чаем. Я пожал ее руку, твердую и костистую , изработанную за долгие годы, остуженную старостью, посмотрел в добрые, цвета осеннего неба глаза, и в душе моей в ту минуту не было иного чувства, кроме безграничной благодарности к этой женщине, с отзывчивым и щедрым сердцем.
Она медленно побрела назад, без прежней живости, и было заметно, как моя провожатая устала. Я свернул на тропинку…
Но люблю тебя, родина кроткая!
А за что — разгадать не могу.
Весела твоя радость короткая
С громкой песней весной на лугу.
Аватар пользователя
Юлия М.
Супер-Профи
 
Сообщений: 2421
Зарегистрирован: 04:37:13, Воскресенье 02 Сентябрь 2007
Откуда: Москва

Сообщение -M- » 09:26:50, Понедельник 14 Январь 2013

Спасибо, Юля! А авторские фотографии в книге есть? Или только текст?
"Один не разберет, чем пахнут розы…
Другой из горьких трав добудет мед,
Дай хлеба одному— навек запомнит…
Другому жизнь пожертвуй— не поймет."
Омар Хайям
-M-
Профи
 
Сообщений: 1151
Зарегистрирован: 12:54:38, Понедельник 25 Январь 2010

Сообщение Юлия М. » 08:37:56, Вторник 15 Январь 2013

Книга выпуска 1991 года. И о правах там не сказано.
Но люблю тебя, родина кроткая!
А за что — разгадать не могу.
Весела твоя радость короткая
С громкой песней весной на лугу.
Аватар пользователя
Юлия М.
Супер-Профи
 
Сообщений: 2421
Зарегистрирован: 04:37:13, Воскресенье 02 Сентябрь 2007
Откуда: Москва

Сообщение -M- » 07:11:49, Среда 16 Январь 2013

Юлия М. писал(а):Книга выпуска 1991 года. И о правах там не сказано.


А у меня где вопрос о правах, Юль?
Уж вроде написала то всего в одну строчку... :roll:

Авторские фотографии - фотографии, сделанные самим писателем в процессе прогулки.
... Я о них...а не об авторских правах...
"Один не разберет, чем пахнут розы…
Другой из горьких трав добудет мед,
Дай хлеба одному— навек запомнит…
Другому жизнь пожертвуй— не поймет."
Омар Хайям
-M-
Профи
 
Сообщений: 1151
Зарегистрирован: 12:54:38, Понедельник 25 Январь 2010

Сообщение Юлия М. » 22:57:33, Среда 16 Январь 2013

Фотографии есть. Но они все известные.
Недавно купила книгу Владимира Крылова "Мать и сын". О судьбе Т. Ф Есениной и ее сына А. И. Разгуляева. Вот в этой книге есть любопытные фотографии. Но так как скана у меня нет, то и фотографии я выложить не могу.
Но люблю тебя, родина кроткая!
А за что — разгадать не могу.
Весела твоя радость короткая
С громкой песней весной на лугу.
Аватар пользователя
Юлия М.
Супер-Профи
 
Сообщений: 2421
Зарегистрирован: 04:37:13, Воскресенье 02 Сентябрь 2007
Откуда: Москва

Сообщение -M- » 06:14:53, Пятница 18 Январь 2013

Юлия М. писал(а):Фотографии есть. Но они все известные.
Недавно купила книгу Владимира Крылова "Мать и сын". О судьбе Т. Ф Есениной и ее сына А. И. Разгуляева. Вот в этой книге есть любопытные фотографии. Но так как скана у меня нет, то и фотографии я выложить не могу.


...Юля, ну так у тебя же вроде есть фотоаппарат :wink:
"Один не разберет, чем пахнут розы…
Другой из горьких трав добудет мед,
Дай хлеба одному— навек запомнит…
Другому жизнь пожертвуй— не поймет."
Омар Хайям
-M-
Профи
 
Сообщений: 1151
Зарегистрирован: 12:54:38, Понедельник 25 Январь 2010

Сообщение Юлия М. » 08:26:29, Пятница 18 Январь 2013

Есть. Но фотки там очень плохие получаются.
Но люблю тебя, родина кроткая!
А за что — разгадать не могу.
Весела твоя радость короткая
С громкой песней весной на лугу.
Аватар пользователя
Юлия М.
Супер-Профи
 
Сообщений: 2421
Зарегистрирован: 04:37:13, Воскресенье 02 Сентябрь 2007
Откуда: Москва

Сообщение Юлия М. » 08:27:34, Пятница 18 Январь 2013

Громадную лиственницу, о которой говорила Татьяна Парменовна, я увидел издалека. Стояла она за оврагом на ополье, действительно «высокая да статная», но… усохшая. Ее мертвый черный остов резко контрастировал с могучими, еще пышными кронами двух соседок – старых лип, росших неподалеку друг от друга на склоне того же оврага. Давно, кажется, не бывала Татьяна Парменовна в знакомых краях…
Подойдя ближе, я понял причину гибели столетнего гиганта. Дерево стояло на территории животноводческой фермы. В период линьки коровы терлись о его ствол и постепенно ободрали всю кору, отполировав подножие лиственницы до голубовато-серого блеска.
Одолев глубокий, размытый паводками овраг, я поднялся по косогору, к деревне. Она казалась вымершей. Ни лая собак, ни петушиного пения. Ни единой живой души на пустынной улице. Лишь возле крайнего, стоявшего на отшибе дома копошились люди. Мужчина, женщина и парень, видно, их сын, все в ватниках и сапогах, рубили на огороде капусту. Крупные сахарные кочаны бережно складывали на телегу, в деревянный короб без дна. Такую удобную телегу – с бортами – для перевозки кочанов могли выдумать только те, кто испокон веку занимался выращиванием капусты. Кстати, демидовцы слывут в округе за отменных «капустников».
Отрывать людей от работы не хотелось, к тому же мои расспросы о старом проселке показались бы им если не праздными, то странными, по крайней мере. Они так были заняты делом, что даже не заметили, как я прошел рядом с изгородью.
Я не спеша брел по улице, дома на которой стояли только с одной, напольной стороны, а с овражной вовсе исчезли. По следам старых подворий было заметно, что деревенька опустела изрядно.
Над трубой одной избы курился немощный, едва заметный дымок. Калитка во двор была приоткрыта. У крыльца, прислоненный к ступеням, стоял стариковский, гладко отполированный батожок. И дым, и этот батожок говорили, что хозяин дома. Я свернул с дороги, поднялся на крыльцо и, войдя в темные сени, постучал в косяк двери, обитой для тепла суконным одеялом.
- Входи, милок, не заперто, - послышался тотчас глуховатый, старушечий голос, и это «милок» означало, что меня увидели из окна и ждали в гости.
Не знаю, счастливый ли случай помог, а может быть, само провидение, как говорили в старину, указало мне на этом дом, однако как бы там ни было, а его хозяйкой оказалась Матрена Ивановна Васильева, уроженка села Константинова и, более того, бывшая соседка Есениных, в детстве дружившая с Катей и хорошо помнившая ее старшего брата Сергея.
Но прежде чем привести воспоминания Матрены Ивановны, считаю необходимым рассказать немного о ней самой.
Она, бабушка Матрена, одна из тех старух вдов, что за долгую жизнь немало горя и лишений видели, потеряли на войне мужей или пережили их, больных да израненных, и теперь одиноко коротают свой век по окрестным деревенькам и селам. Глядя на Матрену Ивановну, отложившую с моим приходом все домашние дела и ставшую охотно рассказывать о своей жизни, Я невольно вспомнил Татьяну Парменовну Крохину. То же радушие и участие, из той же милой, доброй старины и чистое детское доверие в отцветающих глазах, и настежь распахнутая душа, и неподдельное любопытство к свежему человеку, страннику, попросившему краткого приюта: «Вот интересно, что это ты все списываешь? Скажи, милок. Зачем тебе все это знать?»
Бабушка Матрена росточка невеликого, можно сказать, миниатюрная, и легко представить, какой она была в детстве – малыша, самая маленькая в семье, последыш. Волосы у нее наглухо убраны в темный платок, лицо круглее, румянощекое, и сама она вся круглая, как колобок, забавно неуклюжая от множества надетых одежек. На ней длинная старомодная юбка, да, кажется, не одна, видавший виды ватник, а на ногах подшитые валенки.
В избе соответственно погоде довольно прохладно, хоть и горит огонь в кривобокой плите. Русская печь здесь не топится и давно уже стоит холодная, забыв вкус березовых дров. Ближе к зиме старушка переберется в дом зятя и дочери, который стоит неподалеку (оказывается, это он с женой и сыном срубали капусту), какая же, в самом деле, нужда топить еще и избу, если в холодную пору экономнее жить одной семьей. Но весной, как только сойдет снег и зазеленеют склоны оврага, Матрена Ивановна возвратится назад и полгода, может быть меньше или чуть больше, будет жить под одной крышей – остаток весны, все лето и начало осени. До зазимка…
Ну а теперь – обещанный рассказ Матрены Ивановны Васильевой.
- Отец мой, Иван Ионович Данилин, был крестьянином. В Константинове наш дом стоял между усадьбой отца Ивана и пекарней Матвея Ильича, запамятовала его фамилию. Мы жили на речной стороне, а Есенины – на полевой, через улицу наискось. В общем, соседи. Моей подружкой в детстве была Катя Есенина. С ней мы часто играли в куклы, люльки для них мастерили, платьица шили, известно – девчоночьи забавы. Сергей, тот где-нибудь с книжкой сидит. Сначала не обращает на нас никакого внимания. Кулаком щеку подопрет – читает. Потом надоест, видно, размяться ему охота, и ну к нам приставать, куклы отбирать. Мы визжать, драться с ним. Он смеется, дразнит: «Катька! Мотька! Куклы ваши сейчас вот Рябке брошу, ей тоже поиграть хочется». Катя видит, что добром не возвернет, к матери бежит: «Ма, а Сергей опять к нам привязывается, куклы грозится Рябке кинуть, она ж их разорвет, растреплет! Скажи ему, чтоб не лез». Татьяна Федоровна кричит с кухни или со двора: «Сергей!.. Ох, чтоб тебя вихорь поднял, да не отпустил! И нашел с кем связываться. Играют и пусть себе играют, абатур ты окаянный!»
Он, Сергей-то, в Москву тогда собирался уезжать, к отцу своему. Красивый был из себя – бело-русый, курчавый, ростом высокий… Мы хоть и маленькие были, да удаленькие – все про всех знали. И кто с кем ходит, и кто на ком жениться собирается… Я хорошо помню, что Сергей дружил одно время с Наташей Ерошиной. Она была с ним в дальнем родстве. Ей потом, уж Сергей помер, ноги отрезало на железной дороге, такая судьба… Ну скажи ты старухе темной, скажи, зачем ты все это списываешь? А-а, для памяти, вон что. Молодой, еще, милок, не должон бы на память обижаться. На что я старуха никудышная, и то все помню…
Как уехал Сергей в Москву, я его с той поры почти что и не видала. Раз, помню, встретился со мной на улице, улыбается: «Моть, а ты все в невестах? Все с куклами играешься? Тебе бы живую куколку давно пора. Найти, что ли, жениха?» Я застеснялась, убежала от него.
И Катя уехала к нему, потом Шура. Катя, слышу, замуж вышла за какого-то поэта. Приезжала домой, так не узнать – совсем городская стала, заправская москвичка. И я замуж собралась. Не гляди, что маленькая, из себя невидная, а сватов за мной у отца-покойника много перебывало. Если бы не старшая сестра, я бы у себя, в Константинове, замуж вышла, разве пошла бы на чужую сторону? Я ловкая была, на работу жадная. Из рук, милок, ничего не вывертывалось. Потому-то и сватали. Меня сватают, а сестру нет. А поперед нее под венец никак нельзя. Обычай из века шел: по старшинству замуж выдавали. Годочки мои пролетели молодые, один за однем. Женихи, коих батюшка спровадил, других себе выбрали, а для новых, что подросли, я уж перестарка. Стороной наш дом стали сваты обходить. Я сестру как могла корить, она в чем виноватая, коль не берут? А как взяли, так мне уж вскорости двадцать пять стукнуло. Вековуха! Но, на счастье, приметил меня мой будущий мужик, Ваня Васильев. Так я и ушла к нему сюда, в Демидово.
Поженились мы в двадцать девятом, еще единоличные хозяйства были, а через год у нас колхоз организовался. Ваня мой конюхом работал, я – и в поле, и на ферме, всюду. Так жизнь и прожили – работали, дочь растили… Ваня-то мой раньше меня убрался, сердешный…
До войны в Демидове сорок дворов стояло, сейчас тринадцать осталось. В зиму и того меньше. Какие старики в города к детям подаются, а я вот к дочери уйду жить, не могу одна. Тяжело одной-то, милок, скушно. Летом еще так-сяк, а зимой… Не ноне, так завтра и вовсе уйду восвоясы, на жизнь вечную, бесконечную. На белом свете мы гостим, оттеда уж не придем, как ни просите, мои милые…
Про дорогу говоришь, не забыла ли? Не забыла… Дорога с Дивова мимо барского дома спускалась. Как от меня теперь выйдешь, так ступай вниз, по оврагу в сторону Осинцова. Помнится, там осталось с чуток старой дороги, не распахали еще тракторами. И мой Ваня по ней ездил, подвозил людей с поезда. Лошаденку запряжет и поедет. На хлебушко, глядишь и заработает. Колхоз наш был беднехонек… Раньше у нас по-другому все было, милок, не по-нонешнему. Овраг под пруд был приспособлен. На берегу яблоневый сад рос. Вокруг барского дома густая роща стояла. Там и липы были, и дубы, и березы, и эти… по-чудному так зовутся… Листовницы, что-ли? Вот-вот, лиственницы. Одна, вон, глянь в окошко, и осталась, да и ту скотники усушили, матушку, такая жалость.
Он, Сергей-то, как проезжал тут, разве эту сушину видал да бурьяны? Что ты! Какая красота была, хоть кого спроси. Внизу пруд широкий. Дом белый на горе. Барин там жил, по прозванию Белкин. Уж и не знаю, цел ли он теперь, дом-то. Много прошло годов, как его разобрали да в Батурино перевезли. Сказывали, под школу… Красивый был дом. А вокруг сад, зеленая роща, птицы день и ночь поют… Вот что он видел. И куда что подевалось? Пилили да рубили кому не лень. В паводок плотину прорвало, а новую, сколь уж годов прошло, насыпать – руки не доходят. Чужим было, чужим и осталось. Разве это правильно? Вот о чем подумай, милок, эти мои слова обязательно списывай. Старые люди землицу нашу пуще вас, молодых, любили и радели об ней.
Она скорбно вздохнула и умолкла.
В окно горницы заглянул косой луч солнца, клонившегося к закату. Надо было торопиться. Тепло распрощавшись с Матреной Ивановной, я быстро спустился с ветхого крылечка и зашагал к оврагу.
Но люблю тебя, родина кроткая!
А за что — разгадать не могу.
Весела твоя радость короткая
С громкой песней весной на лугу.
Аватар пользователя
Юлия М.
Супер-Профи
 
Сообщений: 2421
Зарегистрирован: 04:37:13, Воскресенье 02 Сентябрь 2007
Откуда: Москва

Сообщение Татиана » 17:47:27, Пятница 18 Январь 2013

Юль, может я попробую сосканировать?
...Все встречаю, все приемлю, Рад и счастлив душу вынуть. Я пришел на эту землю, Чтоб скорей ее покинуть...
Аватар пользователя
Татиана
Профи
 
Сообщений: 1770
Зарегистрирован: 21:23:12, Четверг 24 Ноябрь 2005
Откуда: Москва

Сообщение Юлия М. » 18:37:12, Пятница 18 Январь 2013

Тогда тебе книжку надо передать. Напиши мне в личку.
Но люблю тебя, родина кроткая!
А за что — разгадать не могу.
Весела твоя радость короткая
С громкой песней весной на лугу.
Аватар пользователя
Юлия М.
Супер-Профи
 
Сообщений: 2421
Зарегистрирован: 04:37:13, Воскресенье 02 Сентябрь 2007
Откуда: Москва

Сообщение Юлия М. » 16:50:04, Четверг 24 Январь 2013

Выйдя за демидовскую околицу в указанном направлении, я долго искал и наконец нашел старую дорогу на противоположной стороне довольно глубокой лощины. Дорога спускалась под гору, затем круто поворачивала направо. Там, наверху, она словно бы выныривала из-под черных гребешков пашни, а на северном склоне лощины, одолев ее в узком и мелком месте, где, судя по всему, некогда была плотина, снова бесследно ныряла под зябь свежевспаханного скатистого поля.
Вот он, есенинский проселок!.. Заросший травой и оттого почти уже неприметный издали, проселок, а вернее, его малая частица, «чуток», как выразилась Матрена Ивановна, уцелел благодаря лощине. Она спрятала его в своем укромном травянистом ложе от острых, безжалостных плугов, и, хотя они понемногу подрезают, укорачивают проселок то весной, то осенью, лощина будет хранить и беречь старую колею до тех пор, покуда сама, запаханная тракторами, навеки не исчезнет с лица земли.
Однако, скорее всего, проселок пропадет раньше.
Минет еще несколько лет, перемрут старики и старухи, в молодости и хаживавшие и ездившие этим путем, теплые летние дожди окончательно размягчат твердую землю, и ее пробьет наконец тугоперая трава, выбитая некогда колесами и конскими копытами, и это будет не просто трава, а трава забвения, потому что дорога тогда умрет как бы дважды: некому будет ее вспомнить и никто никогда не увидит уже на этом изволоке последний след ее…
Размышляя так о судьбе заветного проселка, я не спеша шагал лощиной по еще мягкой и сочной здесь траве. Подорожник, калачики и птичья гречиха густо обметали неширокую колею, давно забывшую, какая она «тележная песня колес». Два противоречивых, но привычных любому путнику чувства – радости и грусти – и жили во мне, ничуть не мешая друг другу. Напротив, тихая грусть, навеянная забытой дорогой, сообщала моей радости от долгожданной находки еще большую глубину. И – в который раз! - душа моя до краев, вклень наполнилась вдруг чудесным, молодым волнением и светлым безотчетным счастьем. Да и было отчего, было. Я разыскал полевую дорогу, помнившую Есенина, прошел чудом уцелевшую треть версты, поглядывая то на темневшую невдалеке полоску древнего Осинцова, , то на притихшие осенние поля, в которых когда-то терялась, а ныне потерялась навсегда «неприглядная дорога, да любимая навек…»
Издали, с юга, от железной дороги долетел сипловатый басок электрички. Значит, проезжая здесь, Есенин не мог не слышать голосистые гудки паровозов.
Выбравшись из ложбины, я в последний раз оглянулся на ополье, запоминая и старую лиственницу на горе, и крутой излом едва приметного отсюда проселка, и – на околице деревни – одинокую человеческую фигурку, забавно неказистую и приземистую, как будто детскую. Человек смотрел мне вслед. И не то чтобы узнал, скорее почувствовал, что это была Матрена Ивановна. Прощально помахал ей рукой и пошел напрямик через сытые дружные зеленя к Чешуеву.
Пройдя с километр, я вспугнул у самой лесополосы кормившегося на озимых зайца-русака. Он задал от страха такого стрекача, что, в свою очередь, поднял на крыло стаю грачей, густо черневших и в жухлой траве, и на ветках молодых дубов, и на телеграфных проводах, глубоко провисших под их тяжестью. Грачи с недовольным граем поднялись против солнца и стали перелетать на скошенное ржаное поле, желтевшее сквозь редкое кружево ветвей на другой стороне лесополосы. Каждый из них, планируя на стерню, на миг словно бы превращался в белоснежную чайку – так удивительно преломлялся солнечный свет на антрацитовом оперении птиц.
Чешуево оказалось такой же заброшенной тихой деревенькой, как и Демидово. Между ними не было даже мало-мальски езженой дороги. До лесополосы я одолел два поля – озимое и картофельное, которое было сплошь распахано. Лишь на деревенской околице сохранился отрезок дороги, которая привела меня в Чешуево.
Некогда Чешуево было большим и красивым селом, раскинувшимся по обе стороны длинного, обсаженного ветлами, глубокого и чистого пруда. С ним связана одна неразрешимая для меня загадка: у кого был здесь Есенин в свой последний приезд на родину в конце сентября 1925 года?..
Два крайних дома оказались заколоченными. Слева от дороги, где когда-то, судя по всему, избы буквально жались друг к дружке, разрослись репейники. Справа же, в тени дуплистых, доживающих свой век ветел, стоял третий дом – старинной кладки, из красного кирпича, единственный обитаемый на этом краю деревни. Дверь в сенцы была распахнута, кривые ступени недавно вымытого крыльца еще хранили влагу.
Восьмидесятилетнюю Антонину Андреевну Любичеву и дочь ее Нину я застал за сборами. Нина уезжала в Рязань, торопилась к трехчасовому константиновскому автобусу, который делал остановку в раменках, а до них от Чешуева четыре километра.
Пока я пил в охотку только что вынутую из колодца вкусную холодную воду, женщины, перебивая друг друга, принялись жаловаться на трактористов. Дело оказалось вот в чем.
Нина живет в Рязани, но на выходные дни непременно приезжает к одинокой матери. Какой-нибудь час – и она в Раменках. Сколько надо времени здоровой и нестарой женщине, чтобы пройти четыре километра до родной деревни? От силы час, да и то, если учесть, что она едет в гости не с пустыми руками. Нина же тратит, по ее словам, значительно больше. Еще два-три года назад Чешуево и Раменки соединял добротный наезженный проселок, существовавший, как сказала Антонина Андреевна, «спокон веку». Теперь его нет – распахали тракторами.
- Я ведь не одна домой-то езжу. Хоть и осталось тут дворов двадцать всего, а народ набирается порядочно, - в голосе Нины звучали обида и недоумение, и мне понравилось, что она сказала «домой», а не как-нибудь иначе. – Покуда дойдем, все ноги переломаем. Пашня! Неужели у нас земли мало? Да ее вон сколько, старые поля обрабатывать да убирать некому, зачем же и дорогу еще губить? И кто такие неумные распоряжения отдает, не пойму. Неужели председатель?
- Они-то молодые, им и по пашне четыре километра нипочем. Нам вот, старухам, как быть? А ежели занеможется, в больницу надо срочно, тогда как? На вертолете? – горько пошутила Антонина Андреевна. – Под самые под огороды уж подпахали, беспутные! Не дождутся, поди, когда мы все перемрем, а тогда уж и Чешуево под плуги пустят, чтоб и следов наших на земле не осталось…
Она отвернулась к окну, в которое виден был старый погост на косогоре и две-три старые березы на нем, скорбно затихла. И мы с Ниной долго молчали, думая каждый о своем. Я, например, размышлял над тем, кому и зачем это нужно – распахивать дороги к живым людям?
- Стали мы тогда правее по луговине ходить. Уж и тропочку себе набили. Хоть крюк немалый, а что делать? Так и тут будто назло тропку лемехами порезали! Что мы? Мы ладно. Какой луг испоганили! Есть у людей ум, сердце? Мы же не чужие здесь. Свои, родненькие…
Нина поспешно нагнулась на сумкой, скрывая подступившие слезы. Я сказал, что вопрос о дороге нужно ставить на общем собрании колхозников Чешуевского отделения или, чтобы решилось быстрее, - написать в газету, районную или областную. Мать и дочь переглянулись, ничего на это не сказали, только Антонина Андреевна печально покачала головой: дескать, советы давать легче всего, а нам не советы нужны, а дорога. Может быть, я неверно истолковал старухин жест, зато догадался, что мешаю сборам Нины, нервно поглядывавшей на старые ходики в простенке, и поторопилась спросить о другой дороге, волновавшей меня, - шла ли она через Чешуево?
Обе женщины в один голос стали уверять меня, что это ошибка, что через Чешуево никогда не ездили. Да, дорога в самом деле проходила полем, но тем, что в двух километрах отсюда, за лесополосой. Тогда-то я понял, что Татьяна Парменовна, говоря о чешуевском поле, имела в виду именно то, озимое, где я спугнул давеча русака.
- А Сережу Есенина что-то и не помню, хотя наверняка видела, - просто, как о каком-нибудь соседском парне, сказала вдруг Антонина Андреевна. – Он, говорят, бывал у нас в Чешуеве. Отсюда до Константиново напрямую едва ли три версты будет. И мы в ихнее село хаживали, и они к нам, особенно в престольный праздник, двадцать первого сентября… Раньше Чешуево селом было, вон на той горушке не одна, а сразу две церкви стояли – Воскресения да обновленская… Не знаю уж, правда ли, но я слыхала, будто наш чешуевский батюшка крестным отцом был Сережи, а Капитолина Ивановна, отца Ивана дочь, - крестной матерью… Нет, в самом деле, странно, как это я не запомнила его? – повторила Антонина Андреевна с растерянной и словно бы извиняющейся улыбкой. – Зато мамашу его, Татьяну Федоровну, мы ее теткой Таней звали, помню хорошо. Она и золотуху, и сучье вымя, и другие разные болезни умела заговаривать. Вот матушка-покойница и повела меня к ней. Сколь же годков мне было? В школу уж бегала… Сердитой показалась мне тетка Таня, ни разу не улыбнулась. Пошептала, пошептала чего-то, пощупала под мышкой и говорит: «Ступай, детка. Господь теперь поможет…» А Сережу – нет, не помню почему-то, - еще раз повторила Антонина Андреевна, мне показалось – с сожалением.
Нина вышла проводить меня. Она советовала идти к кладбищу. За ним я сразу увижу дорогу на Федякино, которая будет короче любой другой, и тогда можно успеть к последнему автобусу в Рязань. Тракторист же, возившей с поля к ферме солому, утверждал, что путь вдоль стальных опор высоковольтной линии еще короче – и солнце не сядет, а я уже буду возле константиновской подстанции. Оттуда рукой подать до автобусного круга возле музея. Однако я решил вернуться назад и попасть в Константиново через Шушпаново и Федякино. Так ездил Есенин, миновав Демидово и чешуевское поле.
Но люблю тебя, родина кроткая!
А за что — разгадать не могу.
Весела твоя радость короткая
С громкой песней весной на лугу.
Аватар пользователя
Юлия М.
Супер-Профи
 
Сообщений: 2421
Зарегистрирован: 04:37:13, Воскресенье 02 Сентябрь 2007
Откуда: Москва

Сообщение Юлия М. » 02:01:35, Понедельник 28 Январь 2013

Солнце висело совсем низко, когда я подходил к Федякину. Я сильно устал, гудели ноги, отмерившие два десятка километров, никак не меньше, но все это ровно счетом ничего не значило по сравнению с тем, что подарил мне этот ясный октябрьский день. И таки же ясным было предчувствие, что запомню его, скорее всего, на всю жизнь. Он стоил того.
Было тихо и прохладно в пустынных, уже чуточку сумеречных полях. Правда, пролетели с деловым видом две-три вороны да однажды в придорожных кустах я услышал удивленный посвист зяблика. Услышал и вспомнил: «Жаворонок – к теплу, а зяблик – к стуже».
За Шушпановом меня обогнала бричка. Мышастый жеребец, молодой и горячий, легко выносил широкие бабки, азартно пофыркивая и громко екая селезенкой. У человека, сидевшего в бричке, было усталое небритое лицо. Сонные глаза его равнодушно глянули в мою сторону, и тут же он снова уткнулся подбородком в воротник замызганного брезентового плаща, наискось перехлестнутого по спине ремешком полевой сумки.
Бричка с бригадиром (так я определил для себя должность ездока) промчалась мимо, подпрыгивая на неровностях, и оставила за собой ядреный запах конского пота и длинный шлейф рыжей пыли, которая из-за безветрия медленно оседала на дорогу. А я живо представил Есенина, который вот так же, может быть, дремал дорогой, сидя в дрожках за спиной возницы. Дремал и слушал сквозь эту чуткую полуявь, как «заливается задорно нижегородский бубенец» по дугой, и, изредка вскидывая голову, видел все те же убегающие назад унылые поля, голые кусты, а впереди и слева – высокую белую колокольню вакинской церкви, что стояла и теперь стоит на высоком лесистом холме…
На федякинском повороте сразу за машинным парком начинался асфальт. Сразу чувствовалось, что здесь находится центральная усадьба колхоза: по дороге то и дело проносились легковые и грузовые машины, где-то неподалеку, наверно, у клуба, громко играла музыка; слева, на выселках, выстроились кряду три дома-близнеца из белого кирпича, с нарядными крылечками, широкими окнами, поставленными, судя по всему, городскими шефами. За домами начинались овраги, по-местному – пассики, заросшие пыжником, мелким лесом – осиной, березой и молодыми дубами и спускавшиеся к невидимой отсюда Оке.
В том месте, где была сельская окраина и где шумел когда-то Орлянский сад, знаменитый на всю округу великолепными сортами яблок – скрижапелем, титовкой, царским шипом, дорога снова повернула, теперь к Оке, и отсюда открылся чарующий вид на Константиново, с его красивой церковью и ветряной мельницей возле кладбища, на заречье – желтые луга с темными колпаками стогов, зеленый лес вдали и синюю, своенравно изогнутую речную излуку…
С этого последнего поворота Есенин видел то же самое, только с высоты дрожек, может, даже привстав от нетерпеливой радости. Вон там, на горизонте, где теперь сплошная зелень мещерского окоема, у самой кромки леса, отуманенной расстоянием, он легко отыскивал повлажневшим взглядом ослепительно белое пятнышко. В безбрежной заревой синеве и зелени оно светилось, не угасая, до боли знакомое, призывное, как огонек маяка. Милый сердцу Белый Яр! У него было связано с этим местом столько нежных воспоминаний…
Уж не в такой ли сокровенный миг, не на заветном ли повороте и сложились эти строки, это «нежностью пропитанное слово» о родине?

Но все ж готов упасть я на колени,
Увидев вас, любимые края.

В конце старой полевой дороги, под скрип колес, у родимой околицы…
Но люблю тебя, родина кроткая!
А за что — разгадать не могу.
Весела твоя радость короткая
С громкой песней весной на лугу.
Аватар пользователя
Юлия М.
Супер-Профи
 
Сообщений: 2421
Зарегистрирован: 04:37:13, Воскресенье 02 Сентябрь 2007
Откуда: Москва

След.

Вернуться в Жизнь и Любовь

Кто сейчас на форуме

Сейчас этот форум просматривают: нет зарегистрированных пользователей и гости: 0