Юлия М. » 08:27:34, Пятница 18 Январь 2013
Громадную лиственницу, о которой говорила Татьяна Парменовна, я увидел издалека. Стояла она за оврагом на ополье, действительно «высокая да статная», но… усохшая. Ее мертвый черный остов резко контрастировал с могучими, еще пышными кронами двух соседок – старых лип, росших неподалеку друг от друга на склоне того же оврага. Давно, кажется, не бывала Татьяна Парменовна в знакомых краях…
Подойдя ближе, я понял причину гибели столетнего гиганта. Дерево стояло на территории животноводческой фермы. В период линьки коровы терлись о его ствол и постепенно ободрали всю кору, отполировав подножие лиственницы до голубовато-серого блеска.
Одолев глубокий, размытый паводками овраг, я поднялся по косогору, к деревне. Она казалась вымершей. Ни лая собак, ни петушиного пения. Ни единой живой души на пустынной улице. Лишь возле крайнего, стоявшего на отшибе дома копошились люди. Мужчина, женщина и парень, видно, их сын, все в ватниках и сапогах, рубили на огороде капусту. Крупные сахарные кочаны бережно складывали на телегу, в деревянный короб без дна. Такую удобную телегу – с бортами – для перевозки кочанов могли выдумать только те, кто испокон веку занимался выращиванием капусты. Кстати, демидовцы слывут в округе за отменных «капустников».
Отрывать людей от работы не хотелось, к тому же мои расспросы о старом проселке показались бы им если не праздными, то странными, по крайней мере. Они так были заняты делом, что даже не заметили, как я прошел рядом с изгородью.
Я не спеша брел по улице, дома на которой стояли только с одной, напольной стороны, а с овражной вовсе исчезли. По следам старых подворий было заметно, что деревенька опустела изрядно.
Над трубой одной избы курился немощный, едва заметный дымок. Калитка во двор была приоткрыта. У крыльца, прислоненный к ступеням, стоял стариковский, гладко отполированный батожок. И дым, и этот батожок говорили, что хозяин дома. Я свернул с дороги, поднялся на крыльцо и, войдя в темные сени, постучал в косяк двери, обитой для тепла суконным одеялом.
- Входи, милок, не заперто, - послышался тотчас глуховатый, старушечий голос, и это «милок» означало, что меня увидели из окна и ждали в гости.
Не знаю, счастливый ли случай помог, а может быть, само провидение, как говорили в старину, указало мне на этом дом, однако как бы там ни было, а его хозяйкой оказалась Матрена Ивановна Васильева, уроженка села Константинова и, более того, бывшая соседка Есениных, в детстве дружившая с Катей и хорошо помнившая ее старшего брата Сергея.
Но прежде чем привести воспоминания Матрены Ивановны, считаю необходимым рассказать немного о ней самой.
Она, бабушка Матрена, одна из тех старух вдов, что за долгую жизнь немало горя и лишений видели, потеряли на войне мужей или пережили их, больных да израненных, и теперь одиноко коротают свой век по окрестным деревенькам и селам. Глядя на Матрену Ивановну, отложившую с моим приходом все домашние дела и ставшую охотно рассказывать о своей жизни, Я невольно вспомнил Татьяну Парменовну Крохину. То же радушие и участие, из той же милой, доброй старины и чистое детское доверие в отцветающих глазах, и настежь распахнутая душа, и неподдельное любопытство к свежему человеку, страннику, попросившему краткого приюта: «Вот интересно, что это ты все списываешь? Скажи, милок. Зачем тебе все это знать?»
Бабушка Матрена росточка невеликого, можно сказать, миниатюрная, и легко представить, какой она была в детстве – малыша, самая маленькая в семье, последыш. Волосы у нее наглухо убраны в темный платок, лицо круглее, румянощекое, и сама она вся круглая, как колобок, забавно неуклюжая от множества надетых одежек. На ней длинная старомодная юбка, да, кажется, не одна, видавший виды ватник, а на ногах подшитые валенки.
В избе соответственно погоде довольно прохладно, хоть и горит огонь в кривобокой плите. Русская печь здесь не топится и давно уже стоит холодная, забыв вкус березовых дров. Ближе к зиме старушка переберется в дом зятя и дочери, который стоит неподалеку (оказывается, это он с женой и сыном срубали капусту), какая же, в самом деле, нужда топить еще и избу, если в холодную пору экономнее жить одной семьей. Но весной, как только сойдет снег и зазеленеют склоны оврага, Матрена Ивановна возвратится назад и полгода, может быть меньше или чуть больше, будет жить под одной крышей – остаток весны, все лето и начало осени. До зазимка…
Ну а теперь – обещанный рассказ Матрены Ивановны Васильевой.
- Отец мой, Иван Ионович Данилин, был крестьянином. В Константинове наш дом стоял между усадьбой отца Ивана и пекарней Матвея Ильича, запамятовала его фамилию. Мы жили на речной стороне, а Есенины – на полевой, через улицу наискось. В общем, соседи. Моей подружкой в детстве была Катя Есенина. С ней мы часто играли в куклы, люльки для них мастерили, платьица шили, известно – девчоночьи забавы. Сергей, тот где-нибудь с книжкой сидит. Сначала не обращает на нас никакого внимания. Кулаком щеку подопрет – читает. Потом надоест, видно, размяться ему охота, и ну к нам приставать, куклы отбирать. Мы визжать, драться с ним. Он смеется, дразнит: «Катька! Мотька! Куклы ваши сейчас вот Рябке брошу, ей тоже поиграть хочется». Катя видит, что добром не возвернет, к матери бежит: «Ма, а Сергей опять к нам привязывается, куклы грозится Рябке кинуть, она ж их разорвет, растреплет! Скажи ему, чтоб не лез». Татьяна Федоровна кричит с кухни или со двора: «Сергей!.. Ох, чтоб тебя вихорь поднял, да не отпустил! И нашел с кем связываться. Играют и пусть себе играют, абатур ты окаянный!»
Он, Сергей-то, в Москву тогда собирался уезжать, к отцу своему. Красивый был из себя – бело-русый, курчавый, ростом высокий… Мы хоть и маленькие были, да удаленькие – все про всех знали. И кто с кем ходит, и кто на ком жениться собирается… Я хорошо помню, что Сергей дружил одно время с Наташей Ерошиной. Она была с ним в дальнем родстве. Ей потом, уж Сергей помер, ноги отрезало на железной дороге, такая судьба… Ну скажи ты старухе темной, скажи, зачем ты все это списываешь? А-а, для памяти, вон что. Молодой, еще, милок, не должон бы на память обижаться. На что я старуха никудышная, и то все помню…
Как уехал Сергей в Москву, я его с той поры почти что и не видала. Раз, помню, встретился со мной на улице, улыбается: «Моть, а ты все в невестах? Все с куклами играешься? Тебе бы живую куколку давно пора. Найти, что ли, жениха?» Я застеснялась, убежала от него.
И Катя уехала к нему, потом Шура. Катя, слышу, замуж вышла за какого-то поэта. Приезжала домой, так не узнать – совсем городская стала, заправская москвичка. И я замуж собралась. Не гляди, что маленькая, из себя невидная, а сватов за мной у отца-покойника много перебывало. Если бы не старшая сестра, я бы у себя, в Константинове, замуж вышла, разве пошла бы на чужую сторону? Я ловкая была, на работу жадная. Из рук, милок, ничего не вывертывалось. Потому-то и сватали. Меня сватают, а сестру нет. А поперед нее под венец никак нельзя. Обычай из века шел: по старшинству замуж выдавали. Годочки мои пролетели молодые, один за однем. Женихи, коих батюшка спровадил, других себе выбрали, а для новых, что подросли, я уж перестарка. Стороной наш дом стали сваты обходить. Я сестру как могла корить, она в чем виноватая, коль не берут? А как взяли, так мне уж вскорости двадцать пять стукнуло. Вековуха! Но, на счастье, приметил меня мой будущий мужик, Ваня Васильев. Так я и ушла к нему сюда, в Демидово.
Поженились мы в двадцать девятом, еще единоличные хозяйства были, а через год у нас колхоз организовался. Ваня мой конюхом работал, я – и в поле, и на ферме, всюду. Так жизнь и прожили – работали, дочь растили… Ваня-то мой раньше меня убрался, сердешный…
До войны в Демидове сорок дворов стояло, сейчас тринадцать осталось. В зиму и того меньше. Какие старики в города к детям подаются, а я вот к дочери уйду жить, не могу одна. Тяжело одной-то, милок, скушно. Летом еще так-сяк, а зимой… Не ноне, так завтра и вовсе уйду восвоясы, на жизнь вечную, бесконечную. На белом свете мы гостим, оттеда уж не придем, как ни просите, мои милые…
Про дорогу говоришь, не забыла ли? Не забыла… Дорога с Дивова мимо барского дома спускалась. Как от меня теперь выйдешь, так ступай вниз, по оврагу в сторону Осинцова. Помнится, там осталось с чуток старой дороги, не распахали еще тракторами. И мой Ваня по ней ездил, подвозил людей с поезда. Лошаденку запряжет и поедет. На хлебушко, глядишь и заработает. Колхоз наш был беднехонек… Раньше у нас по-другому все было, милок, не по-нонешнему. Овраг под пруд был приспособлен. На берегу яблоневый сад рос. Вокруг барского дома густая роща стояла. Там и липы были, и дубы, и березы, и эти… по-чудному так зовутся… Листовницы, что-ли? Вот-вот, лиственницы. Одна, вон, глянь в окошко, и осталась, да и ту скотники усушили, матушку, такая жалость.
Он, Сергей-то, как проезжал тут, разве эту сушину видал да бурьяны? Что ты! Какая красота была, хоть кого спроси. Внизу пруд широкий. Дом белый на горе. Барин там жил, по прозванию Белкин. Уж и не знаю, цел ли он теперь, дом-то. Много прошло годов, как его разобрали да в Батурино перевезли. Сказывали, под школу… Красивый был дом. А вокруг сад, зеленая роща, птицы день и ночь поют… Вот что он видел. И куда что подевалось? Пилили да рубили кому не лень. В паводок плотину прорвало, а новую, сколь уж годов прошло, насыпать – руки не доходят. Чужим было, чужим и осталось. Разве это правильно? Вот о чем подумай, милок, эти мои слова обязательно списывай. Старые люди землицу нашу пуще вас, молодых, любили и радели об ней.
Она скорбно вздохнула и умолкла.
В окно горницы заглянул косой луч солнца, клонившегося к закату. Надо было торопиться. Тепло распрощавшись с Матреной Ивановной, я быстро спустился с ветхого крылечка и зашагал к оврагу.
Но люблю тебя, родина кроткая!
А за что — разгадать не могу.
Весела твоя радость короткая
С громкой песней весной на лугу.