Айседора Дункан

[Света]

насчет первого видео, где она прыгает, мне все же кажется что это она, а вот во втором я почти уверена, что это артистка ее играет

[Света]

Из книги Ирмы Дункан (вроде ее тут раньше не было)

Когда визиты поэта участились, Айседора начала чувствовать, что ее словарь неадекватен возвышенности происходящего. Она не может без конца продолжать твердить юному блондину, что он «крепкий», или «ангел», или, что было гораздо ближе к истине, «черт». Поэтому она договорилась с дамой, которая обучала детей английскому в школе, чтобы та приходила и давала ей ежедневные уроки трудного русского языка.
Эта добрая женщина пришла в восторг и волнение при одной мысли, что великая Айседора будет ее ученицей. Она специально нарядилась по такому случаю, и, когда наступил час первого урока, она появилась в студии, выглядя так, как если бы она сошла со страниц редкого красочного издания второй половины девятнадцатого века,— в зеленом бархатном платье, скроенном по моде пятидесятилетней давности, с маленькой горностаевой муфтой и в эксцентричной шляпке с пером. Она весьма чопорно положила свою муфту на стол, сняла перчатки, и, будучи убежденной последовательницей системы Берлица, сразу же начала.
— Это что такое? — спросила она, подняв карандаш и слегка придерживая его между большим и указательным пальцами.
— Это карандаш,— ответила она, как автомат, на свой собственный вопрос.
С сильным американским акцентом, который всегда проявлялся, когда Айседора говорила на иностранных языках, она повторила утверждение преподавательницы, что то, что она держит в руке, есть карандаш.
— Какой карандаш? — спросила учительница, отчеканивая каждый слог, и затем ответила тем же тоном и отчетливым манером:
— Это красный карандаш.
И вновь и вновь, сверх любых пределов человеческой выносливости, ученица и ее чопорно-серьезная учительница затверживали эти странные слова. В конце этого первого урока Айседора постигла-таки, как сказать по-русски: «Что это такое? Это карандаш. Какой карандаш? Это красный карандаш». Скудный улов для любезничанья с поэтом!
На следующий день опять пришла дама с руками, всунутыми в маленькую муфту, и с тошнотворным запахом лаванды и пачулей, распространяемым ее хорошо сохранившимся зеленым бархатом, и начала с повторения пройденного материала предыдущего дня:
— Это что такое? Айседора прервала ее, сказав:
— Да, все это очень занятно. Я уверена, что дети должны получать удовольствие от подобных уроков. Но я думаю, что меня вы бы лучше научили, что мне надо сказать красивому молодому человеку, когда мне хочется его поцеловать... и все такое в этом роде...
Дама с муфтой была потрясена. Шокирована. Вопреки правилам системы Берлица? Учить языку такого сорта? Почувствовав свою неспособность к выполнению этой задачи, она стремглав ретировалась от бесстыжей танцовщицы, чтобы посвятить себя обучению маленьких детей, чьи мысли никогда не задерживаются на поцелуях... и всем таком в этом роде.
С этого времени обучение Айседоры русскому языку свелось к написанию ею фраз по-английски, которые разнообразные домочадцы затем трудолюбиво переводили для нее. В московской школе сохранилась вырванная из блокнота страничка, на которой написано ее размашистым, характерным почерком:
«Моя последняя любовь». Далее следует русский перевод, выписанный большими печатными латинскими буквами.
«Я готова целовать следы твоих ног!!!» Затем идут две другие фразы по-русски, выписанные печатными латинскими буквами переводчиком первых двух.
«Я тебя не забуду и буду ждать! А ты?»
«Ты должен знать, что, когда ты вернешься, ты можешь войти в этот дом так же уверенно, как входил вчера и вошел сегодня».
Можно предположить, что эти две последние написанные большими буквами фразы содержали не все, что Айседора сказала и тем более что, как догадывался переводчик, она хотела бы сказать. Вот так начались странствия Айседоры по извилистым лабиринтам русского языка.

[Nika]

О, прикольно! Я этого еще не читала!
Наконец-то и мы можем узнать, что же слышал Есенин от своей Изадоры каждый Божий день! А слышал он от нее вот что:

«Что это такое? Это карандаш. Какой карандаш? Это красный карандаш».

«Моя последняя любовь»

«Я готова целовать следы твоих ног!!!»

«Я тебя не забуду и буду ждать! А ты?» - вот это меня особливо порадовало! Что же отвечал Есенин? У него тоже были записи на английском?

«Ты должен знать, что, когда ты вернешься, ты можешь войти в этот дом так же уверенно, как входил вчера и вошел сегодня».

Так вот и жили!

[Margo]

"Залатая галава, анжел, чорт... Плохой стихотворень, хороший стихотворень..." Еще пара слов в русский словарь Дункан. Ее можно поздравить! У Есенина английский набор был скуден... "wisky, miss, pliz, good bye, business men, mi laik Amerika..." Ну и все, пожалуй

[Nika]

А самый его любимый набор слов - это "wisky, miss, pliz"! Их диалог:

- Я тебя не забуду и буду ждать! А ты?
- Wisky, miss, pliz!

[Margo]

- Я тебя не забуду и буду ждать! А ты?
- Wisky, miss, pliz!
- Сергей, пей Wisky! А ти будишь менья шдать?
- Miss, good bye! Твой дарлинг щас возьмет браунинг...
- Oh, чорт... май анжел.
- Послать бы Дуню русским матом!
Поймет ли Дуня русский мат?

[Nika]

:lol: Это в ЖГУ надобно перенести! Как белый стих!

[Margo]

Давай... Диалог так туда и посится

[Данита]

:lol: Это в ЖГУ надобно перенести! Как белый стих!

Кста, почему ЖГУ молчит??? я так жду-жду новых стихов))))

[Nika]

ЖГУ молчит, т.к. ЖГУшные летописцы заняты сбором новых сведений, которые полнили бы их думы новыми стихами!

[Света]

еще из воспоминаний Аллана Макдугалла и Ирмы

Я вспоминаю один вечер, когда передо мной предстала вся драма этих двух жизней и подлинный характер Есенина.
Когда я пришел, они спокойно сидели за столом, пустившись в странный и мрачный юмор. Они едва заговорили со мной. Они сидели в объятиях друг друга, как двое юных влюбленных, и ничто не показывало, что они ссорятся. Вдруг Айседора сказала мне, что их существование отравлено прислугой, что постоянно происходящие здесь отвратительные вечерние сцены полностью выводят ее из равновесия. Так как Айседора выглядела более нервной, чем обычно, и казалась утратившей свое замечательное хладнокровие, чувство меры, тот ритм жизни, который основывался на ее искусстве так же, как и на ее натуре, и который обычно так хорошо влиял на поэта, Есенину пришло в голову напоить ее. С его стороны тут не было дурных намерений, совсем наоборот. Он сам всегда так успокаивал расходившиеся нервы. Он уговаривал ее льстиво, мягко, сам подносил стакан к губам жены. Когда выпитое начало явно действовать на обоих, я прочел более ясно на лице танцовщицы то отчаяние, которое она обычно умела скрывать под маской спокойствия и улыбки.
Но тут Айседора сумела взять себя в руки и с явным усилием пригласила нас пройти в студию — большой зал со сценой в конце и кушетками вдоль всех стен. Там она попросила меня прочитать мой перевод «Пугачева», который я только что закончил, в стихотворных строках которого фигурировали отдельные персонажи, толпа, а также ветер, земля, деревья. Я сделал это очень неохотно, потому что боялся испортить своей плохой дикцией и застенчивостью замечательную поэму, язык которой бывает и грубым и нежным. И ей, конечно, не могло особенно понравиться мое чтение, потому что она тут же попросила Есенина прочитать ту же поэму по-русски. Как мне было стыдно, когда я смотрел и слушал! Что я сделал из его поэзии? Есенин то бушевал, как ураган, то бормотал утренним ветерком в молодой листве. Это было бессознательным проявлением главнейших свойств его поэтического темперамента. Никогда не видел я, чтобы поэзия до такой степени жила в поэте. Декламация была могучим выражением
его вкуса; он пел для нас, он провозглашал, восклицал, вопил, мурлыкал с животной грацией и то с гнетущей, то с обольстительной силой.
В тот вечер я понял, что эти две жизни, несмотря на все их различия, нельзя разделить без трагедии».
И так, среди поэтических чтений, репетиций и светского круга, текли дни. В конце сентября, вооруженные французским документом, раздобытым при помощи значительного веса в обществе ее старой подруги Сесиль Сорель из «Комеди Франсез», и необходимыми консульскими визами, Айседора и ее муж отплыли в Нью-Йорк на борту парохода «Париж».


...В первый день октября 1922 года, когда пароход «Париж» медленно шел по Нью-Йоркскому заливу мимо статуи Свободы, чиновник иммиграционной службы сообщил Айседоре Дункан, что ей не разрешено сойти на берег. Ни ее мужу, ни их секретарю Владимиру Ветлугину также не было разрешено ступить ногой на землю, о которой Айседора так много им рассказывала. Чиновник был очень вежлив, но не слишком разговорчив. Да, да, визы в надлежащем порядке; о да, мисс Дункан — американка, родилась в Америке, от американских родителей, но...
Очевидно, нечего было делать, пока вопрос не будет рассмотрен высшим руководством иммиграционной службы на Эллис-Айленде.
Когда пароход подошел к причалу французской линии, Айседора смогла увидеть своих родственников и своего менеджера и сообщить им о своем затруднительном положении. Галантный капитан «Парижа» месье Мора поручился за всю группу перед иммиграционными властями и пригласил их остаться на борту в качестве его гостей. Таким образом, они были избавлены от унижения провести ночь в помещениях для иммигрантов на Эллис-Айленде.
Когда встречавшие покинули судно, они были остановлены у ворот пирса здоровенным детективом, который хлопнул менеджера по плечу и сказал:
— Эй вы, там, пройдемте-ка со мной. Не пойдете добром, применим силу!
В участке неподалеку протестующего менеджера раздели донага, проверив все карманы и швы его одежды. Они не желали, чтобы какая-нибудь подрывная литература или большевистские планы свержения американского правительства были пронесены в Нью-Йорк. Этим «красным» доверять нельзя.
Между тем Айседоре не было предъявлено никаких причин задержания. Один из армии репортеров, пришедших взять у нее интервью, высказал предположение, что власти решили, что она и ее муж специально приехали в Америку, чтобы распространять ужасную чуму «красной пропаганды». На это Айседора возразила:
— Ерунда! Мы хотим рассказать американскому народу о бедных голодающих детях в России, а не о политике страны. Сергей не политик. Он гений. Он великий поэт. Мы прибыли в Америку с одной лишь мыслью и желанием — рассказать о русской душе и работать для восстановления дружеских отношений двух великих стран. Никакой политики, никакой пропаганды. Мы работаем только в области искусства. Мы верим, что душа России и душа Америки близки к тому, чтобы понять друг друга.
И далее, обращаясь к репортерам со своей лучезарной улыбкой:
— Одна только вещь меня удивляет. Можно услышать, что американское правительство недолюбливает революционеров. А я всегда думаю, что наша великая страна началась с революции, в которой мой великий дед, генерал Вильям Дункан, сыграл выдающуюся роль.
Естественно, что тема прибытия танцовщицы со своим новым супругом-поэтом и их задержания иммиграционными властями заполнила страницы всех газет. Некоторые журналисты даже обвиняли Айседору в том, что все это было ею подстроено с тем, чтобы ее американское турне имело хорошую прессу! Но у танцовщицы не оказалось недостатка в защитниках. Было написано множество протестующих статей, и много писем появилось на страницах столичных газет. В «Нью-Йорк Геральд» появилось следующее письмо, написанное известной оперной певицей Анной Фитциу:
«ДЕЛО АЙСЕДОРЫ ДУНКАН
АННА ФИТЦИУ ПРОТЕСТУЕТ ПРОТИВ
EE ГОРЬКОГО ОПЫТА НА ЭЛЛИС-АЙЛЕНДЕ
В «Нью-Йорк Геральд»: Айседора Дункан на Эллис-Айленде! Боги могут вволю посмеяться. Айседора Дункан, которой школа танца в Америке обязана своим основанием, отнесена к разряду опасных иммигрантов!
Эта американская артистка подлинно первого ранга, женщина, чье искусство достигло степени утонченности почти сверхъестественной, танцовщица, которая вкладывает в свои выступления не только изысканное совершенство ритма и поэзии движения, но и живое и беспокойное воображение, непревзойденное в области танца, заключена в помещение для арестантов!
Все неприятности, похоже, проистекают из того простого факта, что мисс Дункан воспользовалась привилегией выйти замуж за того, за кого ей было угодно, и что ее муж оказался молодым русским поэтом. Все те, кто знают мисс Дункан, знают, что она — артистка, мало интересующаяся социальными и экономическими проблемами, и ее муж — художник, как и она.
Если мы, американцы, дошли до того, что желаем отречься от нашего достояния — ибо мисс Дункан есть наше достояние и в качестве такового вносит бесценный вклад в наше национальное искусство,— значит, пришло время протестовать. Я не думаю, что мы дошли до этого, однако, поскольку наши иммиграционные власти явно думают именно так, я настоящим заявляю свой посильный протест.
Анна Фитциу-Нью-Йорк, 3 октября»-
Наутро 2 октября задержанные пассажиры «Парижа» в сопровождении двух гвардейцев были отведены в таможенный офис на пирсе линии Кюнар. Там весь их багаж был открыт и подвергнут тщательной проверке старшими чиновниками. Каждая статья была просмотрена; вся одежда вывернута наизнанку и все карманы обшарены; даже белье не избежало ощупывания и перетряхивания. Все рукописи были просмотрены через микроскоп; все печатные материалы на
русском языке, в основном книги стихов и произведений русской классики, были конфискованы для последующего более детального просмотра. И, страница за страницей, все оркестровые и фортепианные ноты были перелистаны, причем у танцовщицы требовали объяснений насчет содержания ее пометок на полях некоторых партитур.
В завершение медлительного, но безрезультатного осмотра группа, все еще в сопровождении гвардейцев, вернулась на пирс французской линии, где была встречена секретарем. Оттуда их всех отвезли на такси в грузовую контору, а затем на Эллис-Айленд. После некоторого ожидания они наконец были отведены в отдел осмотра. Здесь после беседы в совещательном кабинете с комиссаром по иммиграции Робертом Е. Тодом и его помощником X. Р. Лэндисом Айседора и ее спутники заулыбались. Своим менеджеру и адвокату, которые ждали снаружи, она крикнула:
— Признаны невиновными!
Репортерам, сопровождавшим ее на катере обратно в город, она сказала:
— Я чувствую себя так, как будто меня оправдали от обвийения в убийстве. Они, кажется, решили, что годичное пребывание в Москве сделало из меня кровожадную преступницу, готовую бросать бомбы по любому поводу. Они там задавали мне дурацкие вопросы, вроде: «Классическая ли вы танцовщица?» Я сказала им, что я не знаю, потому что мой танец слишком личный. Они хотели знать, как я выгляжу, когда танцую! Откуда мне знать? Я никогда не видела свой танец со стороны.
В отделе еще спросили меня, говорила ли я с какими-то австрийскими офицерами в Берлине, когда я прилетела туда из России на самолете. Мне пришлось разочаровать их, сказав им правду. Я никогда не говорила ни с одним австрийским офицером ни в Берлине, ни где-либо еще после моего возвращения из России. Среди прочего вздора они желали знать, что Сергей и я думаем о французской революции! До того как я ступила ногой на Эллис-Айленд, я и в мыслях не держала, что человеческий разум способен мучить себя разгадками всех тех вопросов, которыми меня с такой скоростью обстреливали сегодня. Я никогда не имела ничего общего с политикой.
Все мое время в России я тратила на заботу о маленьких сиротах и обучение их моему искусству. Говорить или даже намекать, что я большевичка,— это чушь! Чушь! Чушь!
У причала они были встречены толпой друзей, которые сопровождали их до отеля «Уолдорф-Астория».
Поскольку после всех этих изнурительных переживаний оставалось только четыре дня до первого появления перед американской публикой после почти пятилетнего отсутствия, Айседора нуждалась в максимальном отдыхе, комфорте и уходе, которые только могло предоставить ей это знаменитое пристанище.
Заключительное слово о гротескной ситуации было сказано на следующий день в «Нью-Йорк Уорлд» остроумным Хейвудом Брауном:
«Никто, кроме чиновника иммиграционных властей, не додумался бы до того, что Айседора Дункан была и будет чем-либо, кроме как танцовщицей.
Мы знать не хотим, какие у нее политические взгляды, и не можем представить себе ничего менее существенного. Она — первоклассная артистка, которая революционизировала танец не только в Америке, но и во всем мире. Она заслуживает сердечного приема в своей собственной стране, а отнюдь не тупого хамства».


...Субботним вечером 13 января 1923 года и вечером в понедельник Айседора Дункан дала два последних своих представления в Нью-Йорке. Затем, в конце месяца, утомленная ведущейся против нее кампанией в печати, обеспокоенная состоянием душевного и физического здоровья своего мужа, которого его достойный сожаления опыт с контрабандным спиртным отнюдь не улучшил, издержавшаяся до необходимости взять деньги для оплаты проезда в долг у Лоэнгрина, она отплыла в сопровождении Есенина и Жанны, своей верной горничной. Она избрала так называемый сухогруз, пароход «Джордж Вашингтон», и перед тем, как он отчалил, она еще раз высказала свои мысли собравшимся репортерам:
На самом деле мне не следовало бы говорить ни слова вам, газетчикам. Вы следили за ходом моего турне, в котором я так надеялась заработать достаточно денег, чтобы послать моим голодающим детям в Москву. Вместо того чтобы получить деньги, мне пришлось занять их у друзей.
Ваши газеты посвящали целые страницы деталям моей частной жизни во время турне; что я ела, что пила, с кем общалась, но никогда ни слова о моем искусстве. Материализм — проклятие Америки. Последний раз вы видите меня в Америке. Лучше я буду жить в России на черном хлебе и водке, чем здесь в лучших отелях. Вы ничего не знаете о любви, пище духовной и об искусстве.
Россия свободна. Здесь люди не знают, что это такое. Свобода здесь? Тьфу! Ваша капиталистическая пресса погубила мое турне, потому что я приехала сюда научить людей тому, что свобода действительно есть. Вы — народ, который не хочет искусства. Когда я приехала сюда дать вам настоящее искусство, меня загнали на Эллис-Айленд. Любого здесь, кто высказывает свое мнение, правительство отдает под суд, но они не могут удержать никого от пьянства!
Что касается «сухого закона», как они это называют, то для меня нет запретных областей. Некоторые из спиртных напитков, которые я здесь пила, могли бы убить слона. Это могло убить и меня, если бы я осталась здесь подольше. Так что это, возможно, и к лучшему, что я возвращаюсь в Москву.
Если бы я приехала в эту страну как иностранный финансист, чтобы одолжить денег, мне был бы оказан прекрасный прием. Но так как я приехала сюда всего лишь как известная артистка, то меня и послали на Эллис-Айленд, как опасную личность. Я не анархистка и не большевичка. Мой муж и я — мы революционеры. Все гении, достойные так называться, таковы. Каждый артист сегодня должен быть таков, если хочет оставить след в мире.
Итак, прощай, Америка! Я никогда больше не увижу ее.
В течение четырех месяцев, что Айседора провела в Америке, ее имя почти не сходило с первых страниц газет. Помимо ее высказываний и интервью, процитированных в предыдущих главах, было и много других, печатавшихся и перепечатывавшихся, с редакционными комментариями или без оных, во всех газетах страны, вплоть до небольших еженедельников «зернового пояса». Мы попытались выбрать из различных газетных вырезок, привезенных танцовщицей назад в Москву (там были целые чемоданы газетных вырезок об американском турне), некоторые фрагменты ее интервью.

«Искусство превыше всех правительств».
«В моем искусстве нет ничего нового, потому что я танцую, как ребенок. Никто, кажется, так и не понял, но я все же пытаюсь побудить мир понять, как я это делаю. У меня есть идея, с которой я была рождена, и моя идея есть идея жизни».
«Все великие люди никогда не понимают и не осознают, что они достигли солидного возраста. Не думаю, что и я до конца пойму, когда это время придет».
«Многие пытались имитировать мой танец на сцене, но, хотя они могут использовать такие же движения рук и ног, они не дают им душевного наполнения».
«Мое искусство есть выражение жизни. Я танцую воображением и духом, не телом. Когда мое тело движется, это потому, что мой дух движет им».
«Я ненавижу танец. Я — выразитель красоты. Я пользуюсь своим телом как медиум, как писатель пользуется словами. Не называйте меня танцовщицей».
«Вещь, которая интересует меня больше всего на свете, это обучение детей. Все проблемы можно разрешить, если начинаешь с детей».
«Я верю, как и Жан-Жак Руссо, что нет необходимости слишком беспокоиться об умственном развитии ребенка в первые двенадцать лет его жизни. В этот период надо предлагать ему поэзию, музыку, танец, а не книжное учение. Духовного опыта хватит на всю жизнь».
«Я хочу основать школу танца в Америке. При помощи музыки и танца я хочу готовить детей к жизни. Я не хочу готовить их для сцены. Я не люблю Детей на сцене — хотя лучше пусть они будут там, чем на улице».
«Ненавижу милостыню. Богатые мужчины заставляют женщин слепнуть на потогонных работах,
а потом делают дарственные глазным больницам!»
«Люди в этой стране психически не в порядке. Они уверены, что они лучшие во всем. А мы обязаны России весьма многим в нашей музыке, литературе и культуре».
"Я сейчас русская. Я родилась в Америке. И если я «красная», как они говорят, тогда те, кто суетятся столь деловито, чтобы извлечь побольше алкоголя из вина, красоты — из театра и удовольствий — из жизни, они — серые».
«Америка такая болтунья. Они болтают обо мне. Они копируют мой танец, но не понимают его. Я исповедую свободу духа через свободу тела: для женщин, например, освобождение из тюрьмы корсета к свободной, ниспадающей тунике, вроде этой».
«На днях вечером я пошла на музыкальную комедию. Все смеялись. А я плакала. Ущерб, по мне, был ужасен. Жутко было видеть красивых юных девушек, выходящих на сцену, чтобы произносить бессмысленные слова и производить бессмысленные жесты, в то время как их можно было бы научить быть цветом нашей страны».
«Нет лучшего способа дать счастье сердцам детей, чем учить их танцу».
«Ужасно, что мы привыкли считать зрелый возраст чем-то, что нужно скрывать. Женщины, если хотите, могут доказать власть духа над материей».
«Возраст — это только самогипноз».
«Нельзя подчинять все жизненные планы или принципы браку. Жизнь идет своим чередом, и надо жить каждый день. Я против брака. Я верю в эмансипацию женщин».
«Многие, очевидно, полагают, что жизнь есть совокупность чрезвычайно скучных привычек, которые они называют добродетелями. Я не верю в смысл навешивания цепей и висячих замков на жизнь. Жизнь — это опыт, это приключение. Это экспрессия. Большинство американцев находится под гипнозом неправильных представлений о жизни, принесенных в эту страну пуританами».

[Света]

вот еще

Глава XXII
«Если сомневаешься, где остановиться,— гласил один из любимых афоризмов Айседоры,— всегда иди в лучший отель». Прибыв в Париж с тем, что осталось от суммы, взятой взаймы у Л., она и Есенин отправились прямиком в отель «Крийон». Дом на улице деля-Помп был сдан на шесть месяцев одной американке, так что не было возможности въехать туда, по крайней мере, еще месяц.
Возвращение в Париж, в Европу,— это было уже слишком для Есенина. Он сразу же попытался утопить все свои воспоминания об Америке в вине, или, скорее, в водке. Но алкоголь, поглощаемый с его славянской неумеренностью, вместо того чтобы приносить забвение, пробуждал всех его демонов. Подобно маньяку, он ворвался однажды ночью в свою спальню в отеле «Крийон» и сокрушил вдребезги все зеркала, рамы и двери. С трудом он был усмирен полицией и доставлен в ближайший участок.
С каким ликованием американские газеты в Париже ухватились за эту сенсационную новость! Как они изощрялись в фантастических подробностях! Но Айседора выступила как преданная защитница своего мужа. И, поскольку во Франции имеется закон, дающий любому, чье имя было упомянуто в газете или журнале, право ответить в любой форме, с условием последующего опубликования ответа на том же месте и тем же шрифтом, что и в оспариваемой статье или заявлении, то Айседора написала в американские газеты, издаваемые в Париже, «Трибюн» и «Геральд».
Далее она написала письмо в парижское издание «Нью-Йорк Геральд»:
«Дорогие сэры,
Я обращаюсь к закону и прошу вас исправить некоторые ошибки в статье, напечатанной на первой странице в «Нью-Йорк Геральд» вчера, 16 февраля.
Вы утверждаете, что мой муж Сергей Александрович Есенин вернулся в наш номер в отеле «Крийон» и затем, перебив все в номере, швырял предметами в туалетный столик и в меня. Это неправда, как может подтвердить ночной портье в «Крийоне». Я вышла из отеля сразу же
после прихода Есенина в сопровождении моей подруги мадам Говард Перч с тем, чтобы позвать для оказания помощи Есенину доктора Жюля Маркуса. Припадки бешенства которыми страдает Есенин, обусловлены не одним лишь алкоголем, но частично являются результатом контузии, полученной во время войны; ужасные лишения и страдания во время революции привели к нынешнему обострению; вдобавок случилось заражение крови, вызванное употреблением подпольного виски в Америке,— о чем у меня есть документ, выданный знаменитым врачом из Нью-Йорка, который лечил Есенина во время нескольких подобных обострений в этом городе и который предупреждал меня о необходимости в случае рецидивов немедленно вызывать врача.
Есенин — одна из многих жертв американского «сухого закона», о которых сообщается ежедневно,— случаи смерти, потери зрения или рассудка.
Когда мадам Перч и я вернулись в «Крийон» с доктором Маркусом, Есенина уже увели из отеля. Я пишу это из чувства справедливости по отношению к Есенину, в адрес которого вы дважды допустили ложные утверждения, с тем, чтобы уязвить меня. Я знаю, что в обычаях американской журналистики делать посмешище из чужих бед и несчастий, но поистине молодой поэт, который с восемнадцати лет знал только ужасы войны, революции и голода, заслуживает скорее слез, нежели насмешек. Я думаю, все матери согласятся со мной. Сергей Есенин — большой поэт и в своем нормальном состоянии прекраснейший человек, обожаемый всеми своими друзьями. Как сказал мне о нем Горький, «со времен Гоголя и Пушкина у нас не было такого великого поэта, как Есенин. Увы, Гоголь скончался душевнобольным, и Пушкин был убит в молодом возрасте; судьбы поэтов отмечены печатью трагедии».
Во время нашего прошлого пребывания в Париже Есенин и я обедали с мадам Сесиль Сорель и многими другими друзьями, где обилие хороших французских вин лишь вызвало у Есенина хорошее настроение. Он восхищался Парижем и любил его, и часто восклицал: «Как прекрасно! Вот настоящая культура. Здесь все - красота!»
Можете себе представить, до какой степени случившееся опечалило и расстроило меня. Я вывезла Есенина из России, где условия его жизни были чудовищно трудными, чтобы сохранить его гений для мира. Он возвращается в Россию, чтобы сохранить свой рассудок, и я знаю, что многие сердца по всему миру будут молиться со мной, чтобы этот великий и наделенный богатым воображением поэт был бы спасен для своих будущих творений, исполненных Красоты, в которой мир столь нуждается.
Искренне, Айседора Дункан.

P. S. Между прочим, поскольку имя Джорджа Вашингтона является в Америке символом правдивости, почему вы утверждаете неправду, что на этом судне нельзя было достать виски? Есенин получал столько же низкопробного виски на этом судне, сколько он имел в любом другом месте в Америке, в каждом городе, куда бы мы ни попадали, постоянно доставлявшегося ему сотнями продавцов этой отравы.
Да здравствует правда!
Да здравствует французское благоразумие!
И хорошие вина Франции!
А. Д.».

Из «Крийона», где управляющий с холодной вежливостью объявил ей, что присутствие ее печально известного спутника является нежелательным, Айседора и ее подруга миссис Перч перебрались в «Рейнский отель». Затем с помощью нескольких влиятельных друзей им удалось вырвать буйного и несчастного поэта из лап полиции. Освободив Есенина, Айседора решила скрыться от надоедливых репортеров, уехав с ним в Версаль и остановившись там в отеле «Трианон». Но американских газетчиков с их острым нюхом было не так легко сбить со следа, и их газеты все продолжали заполнять свои страницы возней вокруг танцовщицы и ее мужа.
Наконец было решено, что Есенину лучше вернуться в Россию, чем подвергаться риску попасть в непотребном виде во французскую полицию, которая была не слишком склонна видеть в русском буяне поэта или гражданина. Жанну, горничную, которая кое-как говорила по-русски, отрядили присмотреть за поэтом во время его поездки. С бумагами, выправленными с помощью верных и влиятельных друзей Айседоры, они проехали из Франции в Германию, и, оставив поэта его соотечественникам в Берлине, Жанна вернулась к своей хозяйке.
Вернувшись вновь на улицу де-ля-Помп, Айседора задумалась о своем будущем. Она хотела выступать но было трудно найти импресарио. Ее секретарь Джо Милуорд и ее брат Рэймонд решили устроить два представления с оркестром в «Трокадеро». Но без хорошей организации даже магического имени Айседоры Дункан было недостаточно, чтобы заполнить огромную сцену знаменитого зала. Поэтому эти два представления, хотя и принесли, словно отзываясь на молитву Айседоры, деньги для голодающих детей России, все же дали недостаточно для того, чтобы продолжать выступления.
Остроумный парижский хроникер Мишель-Жорж-Мишель, описывая первый вечер в «Трокадеро», сказал:
«Наша гениальная и тем не менее очаровательная Айседора, по своему обыкновению, произнесла изумительную речь в конце своего вечера танца в «Трокадеро».
Она расхаживала по самой кромке сцены, полностью усыпанной цветами. Позади нее стоял Ван Дон-ген, в то время как слева был Ш. Раппапорт, а справа стоял ее брат Рэймонд...
— Мои двадцатилетние друзья... Подойдите ближе, посмотрите на меня. Я хочу сказать вам две вещи. Во-первых, пишут, что я большевичка... Что, у меня вид большевички?
— Нет! Нет!
— Но я из Москвы, где я тщетно разыскивала большевиков. Я встречала их в Париже, в Нью-Йорке... Но в Москве я не встретила ни единого большевика. Но я увидела много маленьких детей, умирающих с голоду. Дайте мне немного денег для голодающих детей Москвы, которые ничего не знают о политике...
Банкноты сыплются на сцену, как до того сыпались розовые лепестки.
— Спасибо, спасибо... А теперь я скажу вам вторую вещь: я не знаю, как танцевать; вообще не знаю. По крайней мере, я не знаю, знаю ли я, как танцевать. Положите свои руки, как я это делаю, на ваше сердце прислушайтесь к вашей душе, и все вы будете знать, как танцевать, так же хорошо, как я или мои ученики - Это — настоящая революция. Пусть люди положат руки таким образом на свои сердца, и, слушая свой души, они узнают, как себя вести...
- Браво! Браво!
- Для революции не надо быть политиком. Когда я была маленьким ребенком, я мечтала разрушить суть буржуазного порядка вещей и построить ее заново. Вы понимаете? Я была первой коммунисткой. А теперь...
Раппапорт пристально уставился из-за очков на бороду Ван Донгена и произнес своим голосом гнома:
— Если она будет продолжать разглагольствовать о социологии, я начну танцевать...»
Вот еще одна история, рассказанная Айседорой об этом периоде, которая приподнимает завесу и показывает нам кусочек ее жизни.
В один прекрасный день, едва начало смеркаться, один из ее старых друзей, Дужй, зашел к ней на улицу де-ля-Помп. Он нашел ее там с Есениным, который вернулся из Берлина. Поэт, по-видимому, был в отличном настроении и ежедневно позировал своему другу, выдающемуся русскому художнику Борису Григорьеву. После сеанса художник собрался уходить, и Айседора спросила его, не желает ли он остаться на обед.
— И вы тоже должны остаться у нас, Дужй. Я не знаю, что у нас есть. Возможно, что и ничего. Понимаете, я должна кухарке 600 франков. Мы питаемся за ее счет уже целую неделю!
Позже, когда вошла горничная постелить на стол скатерть, какую в прежние времена Айседоре стыдно было бы увидеть на столе своих служанок, столь помятой и пятнистой она была, позвонили в дверь. Вскоре в небольшой гостиной, соединенной со столовой, было Устроено срочное совещание. Айседора выглянула из-за двери и попросила гостей извинить ее четвертьчасовое отсутствие.
Через полчаса она появилась вновь с множеством свертков. За ней шел ее секретарь, также нагруженный цветами, бутылками и свертками. Пятнистая скатерть, мятые салфетки и полупустая бутылка несвежего пива были убраны со стола. Стол был вновь накрыт прекрасной клетчатой скатертью, новенькой, прямо магазина, и такие же салфетки были разложены Местам. Гвоздики были поставлены в вазу в центре стола. И из кухни явился бульон, который был началом трапезы.
Затем прочие пакеты были развязаны и разложены на блюда. Там был чудовищных размеров омар, два больших приготовленных краба, салат и ранняя клубника. Было там также тушеное мясо с гарниром из тушеных же овощей, что составило вместе с бульоном оригинальную композицию. Чтобы запить все это, имелись четыре бутылки натурального шампанского, которое хоть и стоит всего лишь десятую часть от цены марочного шампанского, часто на вкус столь же хорошо, объяснила хозяйка.
Пока поглощение пищи шло своим чередом, была дана и разгадка этого пира. Секретарь целый день рыскал в поисках денег и ухитрился выжать из одного из должников танцовщицы что-то около 300 франков, ничтожную часть его долга. Айседора получила эти деньги как раз перед обедом и, вспомнив, что пригласила в гости Григорьева и Дужи, а продуктов, соответствующих ее запросам, на самом деле не было, она тут же выскочила из дома и вызвала такси. На небольшую сумму, переданную ей секретарем, она ухитрилась купить новую скатерть, полдюжины салфеток, гвоздики, омара и крабов, клубнику и вино. Только осознание того, что у нее остается всего несколько франков в оплату за обратный путь на такси, удержало ее, сказала она, от покупки целой жареной утки или страсбургского печеночного паштета.
Своему брату Рэймонду, который пришел спустя некоторое время и взирал с почти пуританским неодобрением на смеющихся участников пира, Айседора предложила клешню омара.
— Я не ем мяса,— коротко сказал он.
— Но это же не мясо, Рэймонд. Это плод. Плоды моря! Плоды моря!— повторяла она, со смехом глядя на выражение лица своего непонятливого братца.

Глава XXIII
После своего первого выступления в «Трокадеро" 27 мая Айседора устроила прием для нескольких своих близких друзей — небольшой группы артистов и поэтов. Русскому поэту это общество пришлось не по вкусу, и он удалился наверх в свою комнату. Позже, когда кто-то играл сонату Бетховена, он ворвался туда с дикими глазами и взъерошенными золотыми волосами и заорал по-русски: «Банда надутых рыб, грязные половики для саней, протухшие утробы, солдатское пойло, вы разбудили меня!»
И, схватив канделябр, он швырнул им в зеркало, которое посыпалось на пол. Несколько мужчин постарались справиться с брыкающимся неистовым мужиком , а один из слуг позвонил в ближайший комиссариат. Вскоре прибыли на велосипедах четверо ажанов и вынесли Есенина, тихо бормочущего: «Хорош полиция. Идти с вами!» (в оригинале на ломаном французском).
На следующее утро Айседора, по совету своих друзей, занялась хлопотами о перевозке своего мужа из полицейского участка в психиатрическую больницу. Друзья Есенина говорили позже, что танцовщица позволила бросить своего несчастного мужа в простой сумасшедший дом. Но, принимая во внимание, что эта психиатрическая больница была чрезвычайно дорогим частным заведением, расположенным в Сен-Мандэ, на окраине Парижа, и что среди многих ее знаменитых пациентов в тот момент был Пьер Луис, автор «Афродиты», такое обвинение следует признать абсурдным и лживым. Поведение Айседоры, при всей сложности ее отношений с Есениным, характеризовалось преданностью, терпимостью и великодушием в любви.
Поскольку ее личную жизнь все еще тщательно раскапывали назойливо-любопытные репортеры и выставляли напоказ в своих бульварных листках, Айседора не осталась безмолвной, как сделали бы многие на ее месте. Вот письмо, написанное ею в ответ на особенно оскорбительную статью, вышедшую из-под пера хорошо известного белоэмигрантского русского автора и опубликованную во французской газете «Л'Эклер» («Молния»).
«Сэр,
Г-н Сергей Есенин и я желаем.заявить протест против лживой статьи, опубликованной господином Мережковским в «Эклере» от 16 июня. Господин Мережковский утверждает: Ложь 1-я. «Г-н Сергей Есенин и г-жа Айседора Дункан были высланы из Америки и затем из Франции». Это ложь Мы не только не были изгнаны из Америки, но мои семь представлений в Карнеги-холл всякий раз собирали аудиторию из 4000 восторженных зрителей, которые аплодировали мне и кричали «браво» по полчаса после окончания программы,— энтузиазм, редко встречающийся в Америке. В чем тогда заключается наша депортация?
Ложь 2-я.
Наша «депортация из Франции», в то время как мы живем очень счастливо в нашем доме.
Господин Мережковский далее пишет по поводу моего искусства, что мои усталые ноги забавляли публику «Трокадеро».
На это я только могу ответить, что я никогда не стремилась позабавить публику; мое единственное желание — заставить ее почувствовать то же, что чувствую я сама. И иногда мне это удается. Но мои ноги не суть мое главнейшее орудие, так как, не будучи ни акробаткой, ни танцовщицей, я имею претензию быть артисткой. И даже будь я безногой, я все еще могла бы творить мое искусство.
Ложь 3-я.
Господин Мережковский осмеливается утверждать, что мой «юный супруг» бьет меня. Счастье для господина Мережковского, что его защищает его преклонный возраст, иначе Есенин заставил бы его проглотить эти слова. Есенин говорит: «Он старый, старый. А не то он бы у меня ответил за свои оскорбления».
Ложь 4-я.
Господин Мережковский говорит, что во время спектакля в «Трокадеро» я назвала Ленина ангелом. На самом деле я называла ангелом Есенина, ибо он человек, которого я люблю. Я не говорила о Ленине, хотя если бы мне пришлось говорить о нем, я бы сказала: «Он — человек гениальный», но я все же никогда не называла его ангелом.
Более того, я вообще не занимаюсь политикой.
Во время войны я танцевала «Марсельезу», потому что я чувствовала, что это путь, ведущий к свободе. Сегодня я танцую под звуки "Интернационал" потому что я чувствую, что это гимн Будущему и Человечности.
Я отправилась в Москву, увлеченная великой мечтой артистки об устройстве школы на тысячу детей; после годовой работы я чувствую, что мне удалось посеять там немного радости и добра, и только с учетом этого я в своих выступлениях упоминаю о поэте и о маленьких детях, которые голодают.
В «Нувель ревю» от 15 мая 1923 года г-н Бриан Шанинов пишет:
«В настоящее время, после смерти Александра Блока, который умер в 1921 году, Есенин, несомненно, самый знаменитый, если не величайший, поэт в России. Этот молодой человек исполнен природной силы». Таков поэт, которого господину Мережковскому хотелось заклеймить, назвав его «пьяным мужиком».
Эдгар Аллан По, гордость американской поэзии, был запойным алкоголиком. А что можно сказать о Поле Верлене, Бодлере, Мусоргском, Достоевском и Гоголе, скончавшихся в сумасшедшем доме? И все же они создали бессмертные гениальные творения.
Я прекрасно понимаю, что г-н Мережковский никогда не смог бы существовать вблизи подобных людей,— талант всегда возмущается гением. Во всяком случае, я желаю г-ну Мережковскому весьма мирной старости в буржуазном приюте и почетных похорон с черными плюмажами и наемными плакальщиками в черных перчатках.
Что до меня, я лучше дам сжечь себя заживо на костре в Москве, и чтобы тысячи детей плясали вокруг с пением «Интернационала».
«Россия возродится»,— пишет Мережковский. Неужели он не знает, что Россия как раз возродилась — первое чудо со времен Иисуса Христа?
И это возрождение не только России, но и всей земли, и человечества, и будущего.
Айседора Дункан».

Через некоторое время после ее второго представления 3 июня, которое было менее успешным, чем первое, Айседора решила, что ничего не остается делать, кроме как распродать обстановку на улице деля-Помп, сдать дом на длительный срок и вернуться в Россию с Есениным, уже вышедшим из психиатрической лечебницы. Вся мебель была продана с минимальным учетом ее художественной ценности. И продана-то в основном для того, чтобы оплатить счет на три тысячи франков, ежедневно предъявляемый назойливым кредитором-портным, который еще до поезда в Америку сшил кое-что из одежды для поэта, а также несколько платьев и костюмов для нее: ее друг Пуаре специально сделал для них эскизы — чтобы носить в России. Дом был освобожден и сдан другому довольно сомнительному русскому, и Айседора со своим мужем отправилась в Москву через Берлин.

[Nika]

Припадки бешенства которыми страдает Есенин, обусловлены не одним лишь алкоголем, но частично являются результатом контузии, полученной во время войны; ужасные лишения и страдания во время революции привели к нынешнему обострению; вдобавок случилось заражение крови, вызванное употреблением подпольного виски в Америке,— о чем у меня есть документ, выданный знаменитым врачом из Нью-Йорка

Да ужжж, чего они только не выдумывали! Но контузия и ужасы революции, так сильно впечатлившие Есенина - это еще нормальная выдумка, но заражение крови от алкоголя! В Вашем спирту крови не обнаружилось..

[Света]

еще оттуда же

Естественно, театр вечером был заполнен до последнего местечка на галерке и воздух был наэлектризован, ибо разнесся слух, что сама Дункан будет танцевать «Боже, царя храни». Но когда Айседора выходила на сцену, чтобы начать свою программу, два ожидавших ее вооруженных чекиста предупредили ее, что она не будет выступать, если не выбросит «Славянский марш» из своей программы. Айседора пыталась объяснить на своем ломаном русском языке, что она танцевала этот самый танец перед коммунистическими вождями на праздновании 4-й годовщины революций и что товарищ Луначарский написал об этом весьма одобрительно. Она танцевала это по всему миру в революционной манере и не собирается поступить иначе в маленьком русском городе. Двое равнодушных и необщительных службистов ответили ей только, что они не сдвинутся с места, пока она не пообещает им не танцевать под музыку царского гимна.

Не удостоив их дальнейшего разговора, она вышла из-за занавеса к ожидавшей ее с нетерпением публике. После того как стихли аплодисменты, Айседора спросила нет ли в театре кого-нибудь, кто смог бы переводить ее с немецкого языка на русский. Мужчина в первом ряду встал и предложил свою помощь, которая на самом деле была не так уж необходима, так как большую часть публики составляли наиболее зажиточные буржуазные жители города. Действительно, только они и были в состоянии уплатить за билеты высокую цену, назначенную импресарио. И все они понимали и говорили по-немецки или на его бедном родственнике — языке идиш. Айседора начала:
— Там, за сценой — полицейские. (Зрители тревожно зашумели.) Они пришли арестовать меня! (Зрители замерли в предвкушении потехи.) Они пришли арестовать меня, если я попытаюсь танцевать для вас сегодня «Славянский марш» Чайковского. Но я буду танцевать его, даже если они потом арестуют меня. В конце концов, тюрьма не может быть хуже, чем моя комната в «Гранд-Отеле». (Здесь зрители оглушительно расхохотались остроте танцовщицы. Многие из них были ее сотоварищами по несчастью как постояльцы кишащего клопами и вшами караван-сарая.)
Тут доброволец-переводчик, до того молчавший, громко сказал:
— Не беспокойтесь, товарищ Дункан, вы можете начать свое выступление. Как председатель исполкома Совета, я даю разрешение танцевать марш Чайковского.
Возбужденная публика бешено зааплодировала, Айседора, поблагодарив председателя словом и улыбкой, скрылась за занавесом.
А во время ее речи Ирма усиленно пыталась столкнуть двух чекистов с неприкосновенного айседориного сине-зеленого ковра. Секретарь, который мог бы ей помочь, сидел в кресле на колесиках, будучи не в состоянии двигаться из-за сильного растяжения связок от падения накануне с лошади. Но тут вдруг двое мужчин сразу ушли со сцены; Айседора вернулась, и представление продолжилось при нарастающем восторге публики, взволнованной огромным драматизмом интерпретации двух вещей Чайковского и «Интернационала».
Однако дело этим не кончилось. Когда на следующий день Айседора и Ирма обедали в курзале, вбежавший перепуганный посыльный сказал им, что в комнате секретаря — полиция. Женщины спешно вернулись в комнату и увидели двух вчерашних чекистов разговаривающих с еще одним, рангом повыше. Все они были в полной форме, с револьверами в кобурах у пояса. У наружных и внутренних дверей стояли вооруженные солдаты. Секретарь, бледный и дрожащий, лежал на постели, не в состоянии двигаться из-за своей лодыжки. Он отлично знал, что если он покинет эту комнату, то может вообще в нее не вернуться.
Когда Айседора поняла, что они, не рискуя тронуть ее или Ирму, явились арестовать беззащитного секретаря, она повернулась к главному начальнику. Прибегнув в своей ярости к самому грубому из всех русских слов, какие она знала, она бросила ему страстно:
— Своличъ!
Его рука инстинктивно потянулась к кобуре.
— Да, своличъ! Своличъ! — кричала Айседора и затем вылила поток жгучих гневных слов на его бритую круглую голову.
Бедняга на кровати приложил максимум усилий, чтобы утихомирить оскорбленного начальника, уверяя его, что «своличь» по-английски означает нечто абсолютно другое.

[Juliette]

.....
Бедняга на кровати приложил максимум усилий, чтобы утихомирить оскорбленного начальника, уверяя его, что «своличь» по-английски означает нечто абсолютно другое.