воспоминания о Нём

[Ксю]

Подскажите, что из этого было уже на форме, а что стОит выложить:
Константин АЗАДОВСКИЙ. Последняя ночь

Нина ГАРИНА. Воспоминания о С. А. Есенине и Г. Ф. Устинове.

Лола КИНЕЛ. Айседора Дункан и Сергей Есенин. Главы из книги “Под пятью орлами”.

ЛОЛУ КИНЕЛЛ!!!!!!!!! Давайте ее))))))))))))))))

+1!

[Данита]

Елена Чернова,

ЛУННЫЙ БРАСЛЕТ
ОТ СЕРГЕЯ ЕСЕНИНА.


Мои первые публикации дали мне право быть зачисленной в разряд молодых ученых в Комиссии содействия ученым (КСУ), а это давало огромные преимущества. Во-первых, КСУ давали пайки, в которых бывали мясо, рыба, консервы, крупа, иногда и шоколад. Поступали посылки и из-за границы, из которых нам тоже кое-что перепадало. Бывали и вещевые пожертвования из-за рубежа. Так я получила чудесные замшевые туфли, совсем чуть-чуть поношенные, и новые перчатки. Я до сих пор не научилась ходить без перчаток.
А в Царском Селе был организован санаторий Дома ученых (Сандомуч). Я бывала там много раз. Первый раз я получила путевку в Сандомуч летом 1922 года. Ах, царскосельские утренние парки, в те годы такие безлюдные! Увидеть впервые Екатерининский дворец, Камеронову галерею, этот мягкий спуск от Агатовых комнат к аллее у озера: так и видишь матушку-Екатерину, медленно прогуливающуюся по парку.
Сандомуч жил весело, нам не нужен был культработник, мы все выдумывали и осуществляли сами. Был год, когда со мной одновременно отдыхала Ольга Форш, она жила в соседней комнате, и по вечерам приглашенные собирались на крыше веранды, на которую лезть надо было из окна комнаты Форш. Разостлав на полу одеяла, мы слушали ее анекдоты о современниках, рассказы, планы.
К нам в гости приезжала сама Мария Вениаминовна Юдина, друг Бориса Пастернака, и тогда старенький рояль гремел мощными аккордами. Отдыхал здесь и скромный, застенчивый мальчик Митя Шостакович. Он охотно откликался на просьбу сыграть что-нибудь для нас. Кто мог тогда предположить великое будущее этого мальчика?!
Екатерининский дворец был открыт для посещений. Мы видели Янтарную комнату, были в домовой церкви. Мне особенно нравились Агатовые комнаты – может быть, потому, что они были жилыми, носили отпечаток личности Екатерины П. Здесь верилось в облик императрицы, который нарисовал Пушкин в «Капитанской дочке».
Однажды во время моего пребывания в Сандомуче там выступал Сергей Есенин. Узнав об этом, я, конечно, отправилась на вечер. Не берусь утверждать точно, но, кажется, это был 1924 год. Есенина я слушала впервые, и его чтение произвело на меня сильнейшее впечатление какой-то внутренней болью, которую ни подавить, ни скрыть было нельзя. Я привыкла в Пушкинском Доме к общению с известными людьми и потому после вечера, не задумываясь, подошла к Есенину и попросила выступить у нас в Доме отдыха. Есенин легко и охотно согласился.
Вернувшись в Сандомуч, я радостно объявила о том, что пригласила на будущий четверг Есенина. И тут на меня напали: «Есенин? Но ведь это скандалист! Есенин – пьяница!». Господи, как это все не вязалось с впечатлением, которое он на меня произвел. Наконец, решили, что вечер будет, а мужчины заявили, что они кое-что подготовят.
У меня нашлись сочувствующие, которые вместе со мной готовились к приему по-своему. Мы убрали веранду цветами, купили большой букет белых роз.
В четверг пришли Есенин с поэтом Всеволодом Рождественским. Увидев их, один из мужчин-«активистов» очень развязно стал приглашать поэтов в мужскую комнату, где были приготовлены закуска и большой набор бутылок. Увидев этот стол, Есенин двинулся к выходу, резко отказавшись. Я испугалась, что он оскорблен и сейчас уйдет совсем.
Я бросилась к нему. Есенин видимо все это прочитал на моем лице, остановился, улыбнулся: «Вот если бы меня угостили клубникой…» На столе стояла тарелка клубники – единственная роскошь, которую я себе позволила. Есенин присел за наш стол. Сестра-хозяйка принесла сахару и сливок. Инцидент был исчерпан.
После ужина собрались на веранде. Немножко почитал Всеволод Рождественский. Все ждали Есенина. Он читал твердо, читал разное. Когда он произнес: «Розу белую с черною жабой я хотел на земле повенчать…», я не выдержала и принесла приготовленные белые розы. А он читал еще и еще. Всех заворожило его чтение, даже инициаторы бутылочного угощения стояли покоренные и растроганные. Что-то родное, исконно русское звучало в его стихах – то, что уходило, умирало, - и ничем нельзя помочь, и никуда от этой боли не уйти!
Вечер кончился, я пошла проводить поэтов. Был чудесный теплый вечер, «в небесах таинственно и чудно …». Все вокруг заливал серебристый лунный свет. «Никто не ложится спать в такую ночь!» - восторженно произнес Рождественский, и мы повернули к парку. Таинственно светились лунным светом поляны, от земли поднимались какие-то незнакомые ароматы, обыкновенное казалось необыкновенным. И поэты читали стихи – и свои, и великих – Пушкина, Лермонтова, Блока…
Я вернулась в Дом отдыха поздно, дверь была уже закрыта. Но все мы знали про окошко в подвальном этаже, через которое можно было добраться до вестибюля. Сняв туфли, я осторожно поднялась по лестнице и нырнула в свою постель.
Утром, когда я вышла к завтраку, столовая была почти полна, и пока я шла к столу, меня сопровождало тихое «ды-ды-ды…». Значит, все знали о моей ночной эскападе. Главное - не смущаться, мне можно только завидовать. Ведь никто из них не знал о подарке, сделанном мне Есениным. Не найдя клочка бумаги, чтобы записать стихотворение на память, он сжал кисть моей руки – так, что вокруг запястья проступило бело кольцо: «Вот лунный браслет, который вы никогда не можете снять со своей руки».
Следующий день начался как обычно: сидели в саду, разговаривали, гуляли… Но во время обеда ворвался отдыхающий и завопил: «Есенин безобразничает в парке!» Меня точно по голове ударили чем-то тяжелым.
Говорили, что Есенин сидел рядом с Пушкиным (знаменитый памятник поэту у лицея), обнимал его за плечи, а рядом с ним - двое «голых» парней. Что, насидевшись на памятнике, Есенин в сопровождении «голых» двинулся к вокзалу.
Именно эти последние слова услышала Ольга Аркадьевна Шевелева, наша «королева». В те годы было принято, чтобы каждая смена в Сандомуче выбирала короля, своего владыку и представителя. Наша смена выбрала королеву. Женщина-врач, чуть ли не первого в России выпуска, с серебряными сединами, прекрасным русским лицом, Шевелева была настоящей королевой. Она восторгалась стихами Есенина.
Услышав, что он идет на вокзал и с ним можно будет еще раз побеседовать, она громогласно обратилась ко мне: «Еленушка, пойдемте на вокзал!» Я пыталась убедить ее, что это неприлично, что с ним «голые», но она упорно торопила меня: «Тем более, ведь вы не бросите меня одну?»
И мы пошли. На платформе было много народу, скоро должен был подойти поезд на Петроград. Не успели мы толком оглядеться, как нам навстречу вышел Есенин, а с ним двое «голых» человека в набедренных повязках из полотенец. Сам Есенин был одет вполне корректно: бежевые брюки и красная шелковая рубашка с пояском, красивые замшевые туфли. Ольга Аркадьевна разулыбалась, раскланиваясь с Есениным, а рядом «голые» щелкали босыми пятками. Я готова была сквозь землю провалиться, но, к счастью, подошел поезд, и «голые» полезли в окна, подтверждая и этим поступком полное свое презрение к условностям.
А Есенин остался, предложив Ольге Аркадьевне посидеть на скамейке в сквере у вокзала.
Это были очень приятные полчаса. Есенин рассказывал о себе, о своей литературной учебе. Смешно и зло рассказывал о Мережковских, с любовью и преклонением – о Блоке, как-то неопределенно, двойственно отзывался о Клюеве. Рассказывал, что, приехав в Петроград и выйдя с вокзала, сразу стал спрашивать прохожих, где живет Блок, а многие даже не знали, кто это такой. Наконец, нашелся знающий, и Есенин пешком отправился на Пляжку.
Ольга Аркадьевна была счастлива: «А вы не хотели идти, Еленушка!»
Вскоре я вернулась в Петроград. Вечерами я любила гулять по набережной. Как-то раз я шла от Литейного моста в сторону Летнего сада и вдруг издали увидела знакомую фигуру Есенина. Он меня тоже узнал и приветственно помахал шляпой. Мы присели на каменную скамейку. Есенин собирался ехать на юг, мечтал о Персии, говорил, что у него много нового. А потом предложил зайти к нему – он жил поблизости у своего знакомого. Ему хотелось почитать мне стихи. Но тут восстали все заповеди моего воспитания, внушаемые мне с детства: «Порядочные девицы не ходят в гости к одинокому мужчине». И я вежливо отказалась.
В 1925 году я работала в рукописном отделе Пушкинского Дома. Я никогда не умела опаздывать на работу, а в тот день вообще пришла первой, еще до начала рабочего дня. Вдруг меня вызвали к телефону. Говорили из гостиницы «Англетер». Мне сообщили, что поэт Есенин, остановившийся у них, ночью покончил жизнь самоубийством, что остались бумаги, много бумаг, похоже, рукописи стихов, и просят кого-нибудь за ними приехать. Пока я говорила по телефону, пришел Николай Васильевич Измайлов, он и поехал в гостиницу.
А я сидела как пришибленная. Измайлов привез папки рукописей и – отдельно – предсмертные стихи Есенина. На обрывке серой оберточной бумаги характерным есенинским почерком было написано знаменитое «До свиданья, друг мой, до свиданья…» Написано было кровью, и кровь еще была красная.
…На похороны я не пошла.

ОБ АВТОРЕ.
В последние годы своей жизни она преподавала литературу в старших классах обычной ленинградской средней школы. Однако большинство учеников так никогда и не узнали, что их учительница литературы Е.Б.Чернова, в девичестве Покровская, была дочерью жандармского полковника, двоюродного брата Николая Гумилева, получившей свидетельство об окончании Мариинского института благородных девиц из рук вдовствующей императрицы Марии Федоровны.
Елена Борисовна не покинула Россию после 1917 года. Волею судеб барышня Покровская оказалось причастной к созданию Пушкинского Дома, к спасению гибнущих в покинутых хозяевами квартирах и усадьбах ценнейших архивов. Находясь в центре полнокровной духовной жизни, наполнявшей Академию наук в 20-е годы, в дальнейшем она стала невольным свидетелем исчезновения многих своих талантливых коллег-филологов, лингвистов, искусствоведов…
В начале 20-х годов Леля Покровская публикует свою первую научную статью, посвященную Достоевскому и петрашевцам. Без ссылки на эту работу не обошлось даже Академическое собрание сочинений Ф.М.Достоевского. Возможно, ей была суждена карьера литературного исследователя, но жизнь с известным периодом советского произвола распорядилась ее судьбой иначе.
Читая сегодня оставленные Еленой Борисовной записки об этой жизни, понимаешь, что можно сжечь рукописи, разрушить построенные на века храмы, втоптать в грязь нетленные святыни, но хрупкие ценности человеческого духа и тогда будут противостоять беспамятству и воинственному невежеству. В публикуемом фрагменте ее воспоминаний еще раз встает перед читателем живой образ милого русскому сердцу поэта Сергея Есенина, о котором мы вспоминаем в день его рождения 3 октября.

Публикация воспоминаний Юрия Шнитникова
(«Собственное мнение», СПб, 1997, № 1, с 30-31)

[Taurus]

Обратила внимание на следующие моменты:
1.

Я никогда не умела опаздывать на работу, а в тот день вообще пришла первой, еще до начала рабочего дня.

Если предположить, что рабочий день начинается в 9 часов (ну может в 8 или 10), а Чернова пришла еще до начала рабочего дня и "вдруг" позвонили, то опять выходит, что Устинов и К морочат голову (с их слов Е. нашли около 10-11часов).
2. Очень интересно, кто это сразу подсуетился позвонить с утра пораньше в рукописный отдел?
3.Выходит, что Эрлих отдал "До свиданья..." Измайлову в тот же день.
4. И уж самое необыкновенное

Написано было кровью, и кровь еще была красная.

То ли Чернова - человек впечатлительный, то ли Эрлих стихотворение только- только подделал и свеженькое отдал Измайлову, то ли еще какая причина.

Вобщем, чем дальше, тем путаннее.

[Старуш-ка]

Подскажите, что из этого было уже на форме, а что стОит выложить:
Константин АЗАДОВСКИЙ. Последняя ночь

Нина ГАРИНА. Воспоминания о С. А. Есенине и Г. Ф. Устинове.

Лола КИНЕЛ. Айседора Дункан и Сергей Есенин. Главы из книги “Под пятью орлами”.

ЛОЛУ КИНЕЛЛ!!!!!!!!! Давайте ее))))))))))))))))

Нина Гарина

Лола Кинел

[Данита]

Лола вспоминала:

" Он рассказал о раннем детстве, когда был бедным, босоногим крестьянским мальчиком; рассказал о дне, когда в возрасте девяти лет написал свое первое стихотворение; рассказал о множестве написанных втайне от всех стихов и о том, как в семнадцать лет он выбрал из них несколько, а остальные сжег; рассказал о том, как родные хотели сделать из него попа, потому что он был умным и развитым, о том, как его пороли за побеги из школы, о своем дяде, человеке жестоком, который часто наказывал его; он рассказывал о красивых лицах, об одном необыкновенно красивом, простодушном и чистом лице молодой монахини из русского монастыря; рассказывал о росте своей популярности, о жизни в Петрограде, дезертирстве из армии, о женщинах, монастырях, о словах живых и словах умерших, о языке простого народа — крестьян, бродяг, воров — языке вечно живом. Рассказывал он и о многих других вещах."

Жаль, что о женщинах она не рассказывает, ЧТО ИМЕННО он рассказал ей ...

[Данита]

Может кто не читал ...

а кто читал - пообсуждаем-с???

Е. А. УСТИНОВА

ЧЕТЫРЕ ДНЯ СЕРГЕЯ АЛЕКСАНДРОВИЧА ЕСЕНИНА

1
В ноябре месяце 1925 года вошел к нам в номер гостиницы "Англетер", в Ленинграде, поэт Сергей Александрович Есенин 1. От былого здоровья, удали осталась только насмешливая улыбка, а волосы, те прекрасные, золотые волосы, совсем посерели, перестали виться, глаза тусклые, полны грусти, красноватые больные веки и хриплый, еле слышный голос.
-- Сереженька, что с тобой?
-- Болен я, тетя *, вот думаю лечиться скоро в Москве у лучших профессоров.
* Есенин звал автора воспоминаний "тетей".

Он был такой исстрадавшийся, растерянный, неспокойный, все время что-нибудь перебирал руками. Пришел не один -- с поэтом Н. П. Савкиным. Читал свои последние произведения.
В этот его приезд мы виделись два раза. В день отъезда он пел хрипловатым приглушенным голосом вместе с Савкиным рязанские частушки:
Что-то солнышко не светит,
Над головушкой туман,
Али пуля в сердце метит.
Али близок трибунал.

Эх доля-неволя,
Глухая тюрьма!
Долина, осина --
Могила темна.

2
Через месяц, 24 декабря 1925 года, утром в десять -- одиннадцать часов к нам почти вбежал в шапке и шарфе сияющий Есенин.
-- Ты откуда, где пальто, с кем?
-- А я здесь остановился. Сегодня из Москвы, прямо с вокзала. Мне швейцар сказал, что вы тут, а я хотел быть с вами и снял пятый номер. Пойдемте ко мне. Посидим у меня, выпьем шампанского. Тетя, ведь это по случаю приезда, а другого вина я не пью *.
Пошли к нему. Есенин сказал, что он из Москвы уехал навсегда, будет жить в Ленинграде и начнет здесь новую жизнь -- пить вино совершенно перестанет. Со своими родственниками он окончательно расстался, к жене не вернется -- словом, говорил о полном обновлении своего быта. У него был большой подъем. Вещи он оставил сначала у поэта В. Эрлиха и ждал теперь его приезда с вещами.
Есенин попросил у меня поесть, а потом мы с ним поехали вечером покупать продовольствие на праздничные дни. Есенин рассказывал о том, что стихов больше не пишет, а работает много над большой прозаической вещью -- повесть или роман 2. Я попросила мне показать. Он обещал показать через несколько дней, когда закончит первую часть. Рассказывал о замужестве своей сестры Кати, подшучивал над собой, что он-то уж избавлен от всякой женитьбы, так как три раза был женат, а больше по закону не разрешается.
Первый день прошел в воспоминаниях прошлого и в разговорах о ближайшем будущем. Поэта Эрлиха мы просили искать общую квартиру: для нас и Сергея Александровича.
Я сначала не соглашалась на такое общежитие **, но Есенин настаивал, уверяя, что не будет пить, что он в Ленинград приехал работать и начать новую жизнь.
* Сергей Александрович редко пил шампанское, как дорогое вино.
** В 1919 г. Есенин жил в одной квартире с Устиновым.

В этот день мы разошлись довольно поздно, а на другой день (26 декабря) Есенин нас разбудил чуть свет, около пяти часов утра. Он пришел в красном халате, такой домашний, интимный. Начались разговоры о первых шагах его творчества, о Клюеве, к которому Есенин хотел немедленно же ехать. С трудом его уговорили немного обождать, хотя бы до полного рассвета. Часов в семь утра он уехал к Клюеву.
Днем, в одиннадцать -- двенадцать часов, в номере Есенина были Клюев, скульптор Мансуров и я. Мы сидели на кушетке и оживленно беседовали. Сергей Александрович познакомил меня с Клюевым:
-- Тетя, это мой учитель, мой старший брат.
Я недолго была у Сергея Александровича. Как потом передавали, они сумели поспорить, но разошлись с тем, чтобы на другой день встретиться. Есенин назавтра говорил, что он Клюева выгнал. Это было не совсем так.
В тот день было немного вина и пива. Меня, помню. поразил один поступок Есенина: он вдруг запретил портье пускать кого бы то ни было к нему, а нам объяснил, что так ему надо для того, чтобы из Москвы не могли за ним следить.
Помню, заложив руки в карманы, Есенин ходил по комнате, опустив голову и изредка поправляя волосы.
-- Сережа, почему ты пьешь? Ведь раньше меньше пил? -- спрашивала я.
-- Ах, тетя, если бы ты знала, как я прожил эти годы! Мне теперь так скучно!
-- Ну, а твое творчество?
-- Скучное творчество! -- Он остановился, улыбаясь смущенно, почти виновато. -- Никого и ничего мне не надо -- не хочу! Шампанское, вот веселит, бодрит. Всех тогда люблю и... себя! Жизнь штука дешевая, но необходимая. Я ведь "божья дудка".
Я попросила объяснить, что значит "божья дудка".
Есенин сказал:
-- Это когда человек тратит из своей сокровищницы и не пополняет. Пополнять ему нечем и неинтересно. И я такой же.
Он смеялся с горькой складочкой около губ.
Пришел Г. Ф. Устинов с писателем Измайловым и Ушаковым, подошел Эрлих. Есенин читал свои стихи. Несколько раз прочел "Черного человека" в законченном виде, значительно сокращенном.
Разбирали вчерашний визит Клюева, вспоминали один инцидент. Н. Клюев, прослушав накануне стихи Есенина, сказал:
-- Вот, Сереженька, хорошо, очень хорошо! Если бы их собрать в одну книжку, то она была бы настольной книгой всех хороших, нежных девушек.
Есенин отнесся к этому пожеланию неодобрительно, бранил Клюева, но тут же, через пять минут, говорил, что любит его. Вспоминая об этом сегодня, Есенин смеялся.

3
27-го я встретила Есенина на площадке без воротничка и без галстука, с мочалкой и с мылом в руках. Он подошел ко мне растерянно и говорит, что может взорваться ванна: там будто бы в топке много огня, а воды в колонке нет.
Я сказала, что, когда будет все исправлено, его позовут.
Я зашла к нему. Тут он мне показал левую руку: на кисти было три неглубоких пореза.
Сергей Александрович стал жаловаться, что в этой "паршивой" гостинице даже чернил нет, и ему пришлось писать сегодня утром кровью.
Скоро пришел поэт Эрлих. Сергей Александрович подошел к столу, вырвал из блокнота написанное утром кровью стихотворение и сунул Эрлиху во внутренний карман пиджака.
Эрлих потянулся рукой за листком, но Есенин его остановил:
-- Потом прочтешь, не надо!
Позднее мы снова сошлись все вместе. Я была не все время у него, то выходила, то снова приходила. Вечером Есенин заснул на кушетке. За ужином Есенин ел только кости и уверял, что только в гусиных костях есть вкус. Все смеялись.
В этот день все очень устали и ушли от него раньше, чем всегда. Звали его к себе, он хотел зайти -- и не пришел.

4
28-го я пошла звать Есенина завтракать, долго стучала, подошел Эрлих -- и мы вместе стучались. Я попросила наконец коменданта открыть комнату отмычкой. Комендант открыл и ушел. Я вошла в комнату: кровать была не тронута, я к кушетке -- пусто, к дивану -- никого, поднимаю глаза и вижу его в петле у окна. Я быстро вышла. <...>
3 января 1926 г.

[Старуш-ка]

Мэри Дести. Из книги «Нерассказанная история»

Долгое время не хотела выкладывать (уж слишком предвзято и нелицеприятно порой она пишет о Есенине).
Но все же решилась....

[Старуш-ка]

И. Шнейдер. Встречи с Есениным (1974, изд. 3-е, дополненное)

[Ксю]

Спасибо, Наташ! Всегда хотела это почитать...

[Taurus]

Спасибо большое))))))

[Margo]

Спасибо за Шнейдера Только не знаю, когда смогу его всего прочесть... Там столько страниц!

[Старуш-ка]

Вадим Сафонов
"В ПОСЛЕДНИЙ РАЗ.."
(из книги "Гранит и синь", М.: Молодая гвардия, 1979.)

Свои «литературные и житейские воспоминания» Тургенев писал через 30 лет после гибели Пушкину и чуть больше четверти века спустя после такой же гибели Лермонтова.
И того и другого он видел живыми, благоговейно, со стороны, всего по два раза — Лермонтов остался в этих воспоминаниях «лицом без речей», единственную же услышанную фразу, произнесенную пушкинским голосом, Тургенев бережно сохранил.
Он был совершенно прав. Любая черточка, сохраненная очевидцем, — как бы мостик к двум гениям нашей литературы, чьи имена давно стали легендарными.
В начале моей долгой уже жизни мне довелось видеть двух замечательных поэтов, имена которых для нынешнего молодого поколения также, надо думать, звучат легендарно. И потому я считаю себя обязанным рассказать то, что сохранила мне память.
Но со времени гибели Есенина минуло больше полувека, а после гибели Маяковского скоро пройдет полвека.
В свое время я ничего не записывал, по обычному молодому самоуверенному легкомыслию: «никогда не забуду» — ошибка, к сожалению, очень распространенная. И вряд ли от повторения ее удастся предостеречь этими строками тех, кто в будущем станет припоминать встречи с замечательными людьми наших дней. Но хочется снова и снова повторить: самая твердая память подводит, записывать необходимо, — пусть даже справедлив афоризм, что «большое видится на расстояньи»...
Мне остается придирчиво допрашивать память, чтобы ничего не прибавить к тому, что ею действительно сбережено; знаю, что нить рассказа там и сям будет рваться…
Есенина я, вероятно, встречал несколько раз. В ту пору я учился на вечерних Высших государственных литературных курсах. Созданные весной 1924 года, они первоначально помещались в Доме Герцена — литературном доме на Тверском бульваре. Там охотно бывали писатели, поэты; приходили и в гости к нам, на курсы. Имя Есенина гремело. Сокурсники передавали друг другу, где можно хоть повидать, если не послушать поэта, когда он в Москве. Я испытывал на себе всевозрастающее воздействие его поэзии, в моем сознании она резко отделилась от всех других, даже отличных стихов, какие тогда писались в изобилии. Я сказал бы старым словом, что к 1925 году я жил под ее обаянием, но нет, разве передаст «обаяние» вторжение в мою жизнь, мучительную власть над ней, до потрясения ее! Я нахожу короткую запись, помеченную 30 сентября 1925 года, в ней я называю Сергея Есенина первым русским поэтом, великим...
Так или иначе, я хорошо помню о двух встречах, правильнее — о трех (почему — читатель увидит), И в каждой был передо мной как бы новый, вовсе не похожий человек.
Внизу в Доме Герцена находился знаменитый в Москве, излюбленный в литературных и артистических кругах, описанный не раз, вплоть до булгаковского «Мастера и Маргариты», ресторан. Столики летом стояли на открытой веранде. К ним и подошел щегольски одетый, в песочного цвета костюме. Обликом, повадкой он сразу бросался в глаза; даже «ответственные работники» носили тогда костюмы «от Москвошвея», в ходу были толстовки и «френчи», подпоясанные рубашки и косоворотки навыпуск.
Невысокий, статный, с каким-то особенным изяществом во всей фигуре, казалось, не стоившим, ему труда, — то была его природа, — он производил впечатление залетевшей экзотической птицы.
Прошелестело: «Есенин!» Его тотчас обступили. Одни держались с угодливой почтительностью, другие с наигранной нарочитой развязностью. Он отвечал небрежными фразами, не снимая шляпы (и шляпа, обыкновенная мягкая шляпа, тоже была едва ли не вызывающей редкостью). Я смотрел на него во все глаза, запоминая смену выражений на лице, то неподвижно застывавшем, то вдруг становившемся совсем открытым, мальчишеским, когда он не сдерживал улыбки или смеха. И выглядел он очень юным, розовощеким, полным той задорной жизненной силы, конца, иссякания которой ничто не позволяло предугадать. Видно было, что он сам сознает ее, играет ею, своей пригожестью «первого парня». Яркие светлые волосы выбились из-под шляпы, с той же беспечной небрежностью сдвинутой назад (было жарко); и возникала мысль, что горделиво и напоказ нося заморский наряд, он в то же время не берет его всерьез.
Жадно смотрел на Есенина не один я. Взоры сидящих за столиками то откровенно, то украдкой, исподтишка устремлялись на него. И особенно женщин. С уст па уста переходили удивительные, неимоверные, конечно, чудовищно преувеличенные рассказы на тему «Есенин и женщины». И верили им, смаковали их, расцвечивали как раз те, кто особенно шумно проявлял свое мнимое, завистливое возмущение. Приходится признать, что «черный миф» о Есенине во многом обязан... самому Есенину, говорившему в стихах, будто бы о себе, с такой обнаженной откровенностью, так сгущая факты и события, как они вовсе и не могли происходить в действительности. О «лирическом герое» едва слыхивали, читали доверчиво: Есенин исповедуется!
И, странно сказать, еще и это влекло к нему, как бабочек на огонь, женские души и сердца, помимо стихов, помимо того, что был он внешне в самом деле хорош...
Вторая, гораздо более значимая встреча.
Было это на Никитском, теперь Суворовском бульваре, в Доме печати, нынешнем Доме журналиста.
Ни мне и никому не приходило в голову, что это оказалось, по всей вероятности, последнее в жизни выступление Сергея Есенина.
Но сразу поразил контраст между этим Есениным и тем, в Доме Герцена, как будто ничего общего не было между ними. А ведь прошло ничтожно мало времени.
Поразило отчетливое (и непонятное тогда) ощущение его одиночества, отъединенности...
Дом был битком. А с Есениным поднималась по белой лестнице еще откуда-то взявшаяся, окружавшая его, ввалившаяся толпа. Поджидали у входа? Приехали вместе? Толкотня, все стремились протиснуться поближе, теснее подлипнуть к нему, но не вплотную, соблюдалась некая зона пустоты. По лестнице летел слитный гомон, вырывалось: «Сережа! Сереженька! Сергей Александрович!» Самые смелые, очевидно, крайне молодые, девушки (мне, по юности моей, они представлялись весьма среднего возраста) стремились дотронуться до него, бегло коснуться, чтобы он оглянулся. Он не смотрел. Не поворачивал головы. Ни на что не отвечал в этом щебете.и шелесте кругом. Он был один — пока, совсем один, не очутился на эстраде и странным, не к залу, а куда-то поверх обращенным, щемяще-певучим, поднятым до надрыва голосом (он и теперь, больше чем полвека спустя, звучит в моих ушах) стал читать стихи.

Голубая кофта. Синие глаза.
Никакой я правды милой не сказал.

«...Затопи ты печку, постели постель,
У меня на сердце без тебя метель».

Снежная замять крутит бойко,
По полю мчится чужая тройка.
Мчится па тройке чужая младость,
Где мое счастье? Где моя радость?

...Чьи-то копи стоят у двора.
Не вчера ли я молодость пропил?
Разлюбил ли тебя не вчера?

Большинство стихотворений еще не печаталось, мы слышали их впервые, он читал одно за другим (многое я забыл), нетерпеливо и вместе безучастно пережидая овации, с капризным, досадливым изломом бровей.
Мне трудно передать, как отзывалась в зале пронзительность стихов, напрягшаяся почти до сверхчеловеческого предела в есенинском чтении: сидевшие, стоявшие в проходах, сгрудившиеся в дверях, все целиком оказались в безраздельной власти человека на эстраде.. Он что угодно мог делать с залом. Все, что хотел. Веревки вить. Исчезло ощущение длящегося времени, остался лншь неудержимо хлынувший, все подчиняя себе, лирический поток.
Мы не отдавали себе отчета, да просто не знали о буквальной верности образа: неудержимо хлынувший поток. Что именно на эти месяцы пришлось не ослабление перед концом, не падение, но небывалый взлет творческой мощи Есенина. Чуть не сотня вещей, в их числе и поэмы, написаны в том одном 1925 году. Лучшее в его наследии.
Тем чудовищнее конец!
Была ночь с 4 на 5 октября, когда непреодолимая лирическая волна подняла, захватила, понесла — семь стихотворений, самое малое, плод той бессонной ночи, будто перо не хотело оторваться от бумаги. И в каждое стихотворение вложен такой заряд, что и сейчас, коснувшись, физически ощущаешь его удар.
Нечто подобное случалось еще с Блоком в пору «Снежной маски». Да возникает в памяти и болдинская осень Пушкина...
Я же, кому посчастливилось быть на прощальном вечере, я никогда больше не встречался так близко, лицом к лицу, с подлинной неизмеримой силой того человеческого дела, которому мы даем имя: поэзия.
...Эту хату на крыльце с собакой
Вижу я в последний раз.

Долго я искал потом и не находил в сборниках стихотворения с таким двустишием, со страшными, в жестокой прямоте, словами: в последний раз.
Я хочу сказать еще одно. Знающие сейчас лишь печатного Есенина, возможно, представляют себе другую манеру чтения, чем та, какой он покорял слушателей. Более мягкую, что ли, интимно-доверительную.
А он был трибун. Не уступающий в этом качестве Маяковскому. С иным, чем у того, звонким, но столь же мощным голосом. Слегка раскатывающим «р-р».
Лирик божией милостью, он был поэт-трибун.
И вот в последний раз я снова увидел Есенина. Это было там же, в Доме печати. Непрерывной чередой шли люди и, обогнув невысокий помост, выходили в другую дверь.
В памяти моей эти два события, два «свидания» — с живым, властвующим силой поэзии над сотнями затаивших дыхание, и с мертвым — видятся мне очень сближенными, объединенными не только местом, но и временем. Словно прошло между ними всего несколько дней. Вряд ли это так. Точную дату вечера мне сейчас нелегко вспомнить. Известно, что Есенин с конца нояб¬ря по 21 декабря находился в больнице. Не «лежал», как говорят о больных, — он покидал палату, бродил по Москве, видался с людьми, опять возвращался. Уехал в Ленинград 23 декабря, остановился в «Англетере», небольшой гостинице рядом с «Асторией», на Исаакиевской площади. В роковом номере, где осталось ему жить меньше четырех дней — до 27-го...
Вечер в Доме печати едва ли мог состояться в узком промежутке между выходом из клиники и отъездом. Скорее всего — в ноябре. Было бы хорошо, если бы нашелся еще кто-то из бывших на этом вечере и припомнил дату точнее, чем удается мне.
Третье, навсегда врезавшееся в память свидание...
На правах «активиста» Дома, где, работая уже два года в газете, я, еще бессемейный, проводил половину вечеров, — я задержался в зале. И долго смотрел па того, кого больше никто никогда не увидит.
Нет, я прежде не встречал такого человека, не знал лежащего на помосте, привезенного сюда из Ленинграда. Снова неведомый, незнакомый, с мертвым зализом прямых, гладких и почему-то очень редких волос над громадным костяным лбом...
Как странно думать, что Есенин лишь на четыре года с месяцами пережил Блока, который в нашем представлении принадлежит совсем иному, почти баснословному времени. А что такое четыре года? Прикиньте: давно ли было четыре года назад? Да едва ли не вчера!
И — прихоть истории! — те же четыре года с месяцами отделяют гибель Пушкина от гибели Лермонтова. Двух поэтов, означивших две эпохи литературы (причем весь Лермонтов начался со смерти Пушкина).
И трагической игрой судьбы на тот же самый срок — четыре года с месяцами — Есенина пережил Маяковский...

[Света]

Я знаю воспоминания Грузинова есть у нас на сайте, но они там немного порезаны:( Я нашла их целиком, то что обычно вырезают и чего у нас нет я выделила жирным

И.В. ГРУЗИНОВ "Есенин"

В первый раз я увидел Сергея Есенина в 1918 году. В Политехническом музее был какой-то литературный вечер. Я был в публике. В антракте, взглянув нечаянно влево, я заметил странного молодого человека. Он мгновенно привлек мое внимание своей внешностью: бросились в глаза костюм и волосы. Одет он был в коротенькую русскую поддевку нараспашку. Длинная белая рубаха, почти такой же длины, как и поддевка. Поясок. Сияли длинные курчавые волосы, светлые, как золотистый лен. Стоял в дверях и кому-то улыбался.
Антракт кончился. Публика засуетилась, занимая места. В конце вечера артист Оленин читал стихи Есенина. Прочитав стихи, артист сошел в публику. Невольно следил за артистом. Он подбежал к русоволосому человеку, одетому в русскую поддевку, и пожал ему руку. Это был Есенин. Вскоре познакомились.

1920 г.
Зимнее утро. Я в книжном магазине «Озарь», на Б. Никитской, у приятеля книгопродавца. Является Есенин. Вызывает меня и книгопродавца из магазина. Стоим в дверях. Есенин спрашивает книгопродавца, знает ли тот о предстоящей дуэли двух поэтов: Мандельштама и Шершеневича. Тот отвечает, что знает; знает, что упомянутые поэты поссорились в Камерном театре, ссора перешла в драку – отсюда дуэль. Есенин хотел принять участие в дуэли, хочет быть секундантом со стороны одного из поссорившихся поэтов. Правда, секундант у этого поэта уже есть, но он плох – он почему-то медлит, почему-то оттягивает дуэль. Есенин просит книгопродавца достать оружие, и как можно скорее; хорошо, если бы удалось достать оружие для обоих противников. Есенин хочет испытать храбрость дуэлянтов. Он уверен, что они трусы. Оба – трусы. Как только узнают, что дуэль неминуема – наверное, разбегутся.
Есенин оживлен. Говорит тихо, таинственно. С видом заговорщика. Беззвучно смеется. Смеется так, что глаз не видно. Вместо глаз узкие щелки. Рот полуоткрыт, под глазами детские морщинки.
Искать оружия никто, конечно, и не подумал. Дуэль не состоялась. Один из дуэлянтов спешно выехал из Москвы. Другой, по-видимому, был рад, что его противник сбежал раньше, чем увидел поле сражения.

1920 г. Весна. Георгиевский пер., д. 7, квартира С. Ф. Быстрова.
Желтоватое тихое утро. Низенькая комнатка с маленькими окошками. Обстановка простенькая: стол, кровать, диван, в углу старый книжный шкафик. Есенин сидит за столом против окошка. Делает макет «Трерядницы». Наклеивает вырезки с напечатанными стихами в тетрадку, мелким почерком переписывает новые стихи на восьмушки писчей бумаги: каждая буковка отдельно. Буквы у него всегда отдельно одна от другой, но так как макет этот для типографии, то буквы еще дальше отстоят друг от друга, каждая буква живет своей собственной жизнью — не буквы, а букашки. Работает размеренно. Сосредоточен и молчалив. Озабочен работой. Напоминает сельского учителя, занятого исправлением детских тетрадок. Отдельные неприклеенные листики дает мне:
— Прочти и, если что заметишь, скажи!
Читаю поэму «Пантократор». Предлагаю переделать строку:

Полярный круг — на сбрую.

Спорим. Он не соглашается. Защищает строчку.
В стихотворении «О боже, боже, эта глубь...» предлагаю исправить строку:

В твой в синих рощах скит.

Ему нравится эта строка. Он решает оставить ее неприкосновенной.
Читаю «Кобыльи корабли», обращаю внимание Есенина на предпоследнюю строфу:

В сад зари лишь одна стезя,
Сгложет рощи октябрьский ветр.
Все познать, ничего не взять
В мир великий пришел поэт.

Спрашиваю:
— Куда следует отнести определение «великий» — к слову «мир» или к слову «поэт»?
Ничего не отвечает. Молча берет листик чистой бумаги, пересаживается на диван и, покачивая головою вправо и влево, исправляет строфу.
— Так лучше,— говорит через минуту и читает последнюю строчку строфы:

Пришел в этот мир поэт [1].

Утро. Вдвоем. Есенин читает драматический отрывок. Действующие лица: Иван IV, митрополит Филипп, монахи и, кажется, опричники. Диалоги Ивана IV и Филиппа. Зарисовка фигур Ивана IV и Филиппа близка к характеристике, сделанной Карамзиным в его «Истории государства Российского». Иван IV и Филипп, если мне не изменяет память, говорят пятистопным ямбом. Два других действующих лица, кажется, монахи, в диалогах описывают тихую лунную ночь. Их речи полны тончайшего лиризма: Есенин из «Радуницы» и «Голубени» изъясняется из них обоих. В дальнейшем, приблизительно через год, Есенин в «Пугачеве» точно так же описывает устами своих героев бурную дождливую ночь. Не знаю, сохранился ли этот драматический опыт Есенина [2].
1921 г. Весна. Богословский пер., д. 3.
Есенин расстроен. Усталый, пожелтевший, растрепанный. Ходит по комнате взад и вперед. Переходит из одной комнаты в другую. Наконец садится за стол в углу комнаты:
— У меня была настоящая любовь. К простой женщине. В деревне. Я приезжал к ней. Приходил тайно. Все рассказывал ей. Об этом никто не знает. Я давно люблю ее. Горько мне. Жалко. Она умерла. Никого я так не любил. Больше я никого не люблю 3.
Есенин в стихах никогда не лгал. Рассказывает он об умершей канарейке — значит, вспомнил умершую канарейку, рассказывает о гаданье у попугая — значит, это гаданье действительно было, рассказывает о жеребенке, обгоняющем поезд, — значит, случай с милым и смешным дуралеем был... [4]
Всякая черточка, маленькая черточка в его стихах, если стихи касаются его собственной жизни, верна. Сам поэт неоднократно указывает на это обстоятельство, на автобиографический характер его стихов.
1921 г. Лето. Богословский пер., д. 3.
Есенин, энергично жестикулируя:
— Кто о чем, а я о корове. Знаешь ли, я оседлал корову. Я еду на корове. Я решил, что Россию следует показать через корову. Лошадь для нас не так характерна. Взгляни на карту — каждая страна представлена по-своему: там осел, там верблюд, там слон... А у нас что? Корова! Без коровы нет России.
1921 г. Есенин только что вернулся из Ташкента. По-видимому, по дороге в Ташкент он хотел ознакомиться с местом действия героя его будущей поэмы «Пугачев». Вскоре после его приезда имажинисты задумали, как это бывало неоднократно, очередной литературный трюк. Глубокой ночью мы расклеили множество прокламаций по улицам Москвы [5].

«Имажинисты всех стран, соединяйтесь!
Всеобщая мобилизация
поэтов, живописцев, актеров, композиторов, режиссеров и друзей действующего искусства
№ 1
На воскресенье, 12 июня с. г., назначается демонстрация искателей и зачинателей нового искусства.
Место сбора: Театральная площадь (сквер), время: 9 час. вечера.
Маршрут: Тверская, памятник А. С. Пушкина.
Программа
Парад сил, речи, оркестр, стихи и летучая выставка картин.
Явка обязательна для всех друзей и сторонников действующего искусства:
1) имажинистов,
2) футуристов,
3) и других групп.
Причина мобилизации:
Война, объявленная действующему искусству.
Кто не с нами, тот против нас.
Вождь действующего искусства: Центральный Комитет Ордена Имажинистов».

Под прокламацией подписи поэтов, художников, композиторов: Сергей Есенин, Георгий Якулов, Иван Грузинов, Павлов, Анатолий Мариенгоф и др.
Прокламация была расклеена нами без разрешения. На другой день нас вызвали на допрос в соответствующее учреждение. Между прочим Есенин сказал, что прокламацию напечатал он в Ташкенте и оттуда привез в Москву. Затем неожиданно для всех нас стал просить разрешения устроить похороны одного из поэтов. Похороны одного из нас. Похороны его, Есенина. Можно? Ему ответили, что нельзя, что нужно удостоверение от врача в том, что данный человек действительно умер. Есенин не унимался: а если в гроб положить корову или куклу и со всеми знаками похоронных почестей, приличествующих умершему поэту, пронесут гроб по улицам Москвы? Можно? Ему ответили, что и этого нельзя сделать: нужно иметь надлежащее разрешение на устройство подобной процессии. Есенин возразил:
— Ведь устраивают же крестные ходы?
Снова разъясняют: на устройство крестного хода полагается иметь разрешение.
1923 г. Есенин в Италии занимался гимнастикой, упал с трапеции, получил сильные ушибы, лечился несколько недель. В Париже, в кафе видел русских белогвардейцев, видел в одном кафе бывших высокопоставленных военных, они прислуживали ему в качестве официантов. Стал он читать при них революционные стихи, обозлились, напали на него. Хотели бить. Едва-едва убежал.
— До революции я был вашим рабом, — сказал Есенин белогвардейцам, — я служил вам. Я чистил вам сапоги. Теперь вы послужите мне.
Есенин рассказывает:
— Искусство в Америке никому не нужно. Настоящее искусство. Там можно умереть душой и любовью к искусству. Там нужна Иза Кремер и ей подобные. Душа, которую у нас в России на пуды меряют, там не нужна. Душа в Америке — это неприятно, как расстегнутые брюки.
— Видел ли ты Пикассо? Анатоля Франса?
— Видел какого-то лысого. Кажется, Анри де Ренье... Как только мы приехали в Париж, я стал просить Изадору купить мне корову. Я решил верхом на корове прокатиться по улицам Парижа. Вот был бы смех! Вот было бы публики! Но пока я собирался это сделать, какой-то негр опередил меня. Всех удивил: прокатился на корове по улицам Парижа. Вот неудача! Плакать можно, Ваня!
Есенин буквально с какой-то нежностью любил коров. Это отражается в его лирике.

1923 г. Осень. Час ночи. «Кафе поэтов», Тверская, 18. В комнате президиума Союза поэтов, в самом отдаленном углу кафе человек двенадцать: поэты и их друзья. Сымпровизировано экстренно чествование возвратившегося из-за границы Есенина в интимной обстановке. Как всегда, часам к трем ночи начинает разгораться «кафейный» скандал. Вокруг закипают пьяные страсти.
Вдруг я чувствую, что меня кто-то дергает за рукав, — Есенин.
Идем по Тверской. Есенин в пушкинском испанском плаще, в цилиндре. Играет в Пушкина. Немного смешон. Но в данную минуту он забыл об игре. Непрерывно разговариваем. Вполголоса: о славе, о Пушкине. Ночь на переломе. Хорошо, что есть городской предутренний час тишины. Хорошо, что улицы пустынны. Козицкий переулок. Есенину прямо. Мне направо. На углу останавливаемся. На прощанье целуем друг у друга руки: играем в Пушкина и Баратынского.

1923 г. Вечер. За столиком в «Кафе поэтов» Есенин читает — «Дорогая, сядем рядом...».
Я спрашиваю:
— Откуда начало этого стихотворения? Из частушки или из «Калевалы»?
— Что такое «Калевала»?
— «Калевала»? Финский народный эпос.
— Не знаю. Не читал.
— Да неужели? Притворяешься?
С минуту Есенин разговаривает о каких-то пустяках и затем, улыбаясь, читает наизусть всю первую руну из «Калевалы».
В другой раз, когда речь зашла об образности русской народной поэзии, Есенин наизусть прочел большой отрывок из былины, по его мнению, самый образный. Память у Есенина была исключительная. Он помнил все свои стихи и поэмы, мог прочесть наизусть любую свою вещь когда угодно, в любое время дня и ночи. Нужно при этом иметь в виду, что стихотворные вещи его составят больше четырех томов, если собрать все написанное им.
Память на человеческие лица у Есенина была прекрасная. Вместе с тем он замечал и запоминал каждое сказанное ему слово, замечал еле уловимое движение, в особенности если оно было направлено по его адресу. В «дружеской попойке», если при этом были мало известные ему люди, он подозрительно следил, как относятся к нему окружающие.
По-видимому, не обращал никакого внимания на отношение к нему друзей и знакомых, по-видимому, пропускал мимо ушей все, что о нем говорил тот или другой человек, по-видимому, все прощал. Но это только до поры до времени. Изучив человека, припомнив все сделанное и сказанное, резко менял отношение. Навсегда. Вместе с тем прощал все обиды, материальные ущербы, оскорбления, дурные поступки, все что угодно, если знал, что данный человек в глубине души хорошо к нему относится.

1924 г. Лето. Угол Тверской и Триумфальной-Садовой. Пивная. Тусклый День. Два-три посетителя. На полу окурки, сырые опилки. Искусственные пальмы. На столиках бумажные цветы. Половые в серых рубахах. Подпоясаны кожаными ремнями. У каждого на левой руке грязноватая салфетка. Половые заспанные — в этой пивной торговля до 2 часов ночи. Ночью на эстраде артисты, хор цыган. Здесь выступает лучшая цыганская танцовщица — Маруся Артамонова [6].
Никому нет никакого дела до поэзии. И как-то странно, что только мы, чудаки или одержимые, спорим об искусстве, о стихах. Сидим втроем за парой пива, в углу, у окна: Есенин, А. М. Сахаров, я. Есенин читает новую поэму «Гуляй-поле». Тема поэмы: Россия в гражданскую войну. Есенин читает долго, поэма была почти вся сделана, оставалось обработать некоторые детали. Есенин утверждал, что через несколько дней поэма будет готова полностью [7].
По прочтении поэмы, обращаясь ко мне, с детским задором:
— Что мне литература?.. Я учусь слову в кабаках и ночных чайных. Везде. На улицах. В толпе.
Показывая на Сахарова:
— Вот этот человек сделал для меня много. Очень много. Он прекрасно знает русский язык.
Снова обращаясь ко мне:
— Я ломаю себя. Давай мне любую теорию. Я напишу стихи по любой теории. Я ломаю себя.
Он стоял в позе оратора и, по своему обыкновению, энергично размахивал руками.

1924 г. Лето. Полдень. Нас четверо. Шестой этаж дома № 3 по Газетному переулку. Есенин вернулся из деревни. Спокойный, неторопливый, уравновешенный. Чуть-чуть дебелый. Читает «Возвращение на родину». Я был в плохом настроении: жара, не имею возможности выбраться из города. И тем не менее меня взволновали его стихи.
— Часто тебя волнуют мои стихи? — спросил Есенин.
— Нет. Давно не испытывал волнения. Меня волнуют в этом стихотворении воскресающие пушкинские ритмы. Явное подражание, а хорошо. Странная судьба у поэтов: Пушкин написал «Вновь я посетил...» после Баратынского... Пушкина помнят все, Баратынского помнят немногие... [8]
После чтения стихов идем втроем по Газетному переулку на Тверскую.
— Снятие креста с колокольни... Были такие случаи в истории. Это пройдет, — замечает наш спутник.
— А может быть, и не пройдет. Бывают исключительные переломы в истории. Наша эпоха, может быть, исключительная. Был Перун. И нет Перуна, — отвечаю я.
Есенин идет, понурив голову. Молчит. В эту минуту он напоминает себя из «Москвы кабацкой»:

Я иду, головою свесясь,
Переулком в знакомый кабак [9]

1924 г. Есенин, я и молодой поэт Чекрыгин в пивной на углу Тверской и Садовой. Мы ожидали одного из близких друзей. Тяготила скука и жара. Поэт Чекрыгин был странный человек. Поэт Чекрыгин был фантастическая фигура. Худенький, бледный, задавленный, пришибленный. Чем? Жизнью? Дурной наследственностью? В грош не ставил поэт Чекрыгин свою жизнь. Он мог предложить воспользоваться его жизнью кому угодно, как один из героев Достоевского. Поэт Чекрыгин был бездомный человек, ночевал где придется. Он вызывал к себе неодолимую жалость. Трудно было его не жалеть. Он всегда как-то неожиданно подходил к нам. Ловил нас на улицах, появлялся внезапно. Трудно было скрыться от него. Стихи он писал нелепые, невероятные, фантастические. Так перепутывал начала и концы, что невозможно было разобраться в них. Весьма вероятно, что поэт Чекрыгин был сумасшедший человек. Во всяком случае, у него были навязчивые идеи. Между прочим, у поэта Чекрыгина была следующая навязчивая идея: он проповедывал самоубийство. Есенин, по-видимому, уже знал об этом. В этот день Есенин был какой-то тихий и флегматичный. Поэт Чекрыгин говорил о творчестве Есенина. Упрекал его. Утверждал, что Есенин весь земной, здешний, что круг его идей исчерпывается видимым, мелким и преходящим. А между тем он мог бы быть другим, имеет все данные, чтобы быть другим, и тогда он, поэт Чекрыгин, считал бы его большим русским поэтом. Поэт Чекрыгин говорил резко, как фанатик. В его хриплом и придушенном голосе было что-то изнуряющее. Есенин мягко защищался, отмахиваясь как от надоедливой мухи: ничего нет, кроме этого золотого дня; люблю жизнь, которая дана мне; знаю только то, что вижу; верю только в эту жизнь.
Трудно было понять, смотрит ли Есенин на поэта Чекрыгина снисходительно или искренно возражает ему. Чекрыгин не унимался. Снова и снова нападал на Есенина. Мне стало как-то не по себе.
— Перестаньте, — сказал я, — попробуйте написать такие стихи, какие пишет Есенин, тогда и разговаривайте. Есенин прекрасный поэт, пусть он сам выбирает свой путь.

Осень 1924 г. Вечер. Со мною поэт X. Идем по Тверской. Вдруг я замечаю, что с нами идет кто-то третий. Оглядываюсь: поэт Чекрыгин. Из сумрака переулка вынырнул он неслышными шагами. Идем по направлению к Советской площади. Видим — едет мимо нас на извозчике молодой человек. На вид интеллигентный рабочий, в кепке и черном пиджаке. Молодой человек соскакивает с извозчика и подбегает к нам.
— Ба! Да это Есенин! Да как же это так? Почему же мы его не узнали?
Очень просто: волосы, сверх обыкновения, коротко подстрижены, костюм необычный, наверное, чужой. Он только что с вокзала, приехал из деревни, прямо мальчик: тоненький, обветренный. Совершенно мальчишеский вид и разговаривает как-то по-другому. Чуть-чуть навеселе. Расцеловались.
Жил в деревне, ловил рыбу. С места в карьер начал рассказывать о своей деревенской жизни. Размахивает руками, говорит громко, на всю улицу. Сразу видно, что все приключения деревенской жизни украшает и преувеличивает.
Ходил ловить рыбу, с сестрой. Сестра у него такая, какой в мире нет. Леща поймал на удочку. Такого леща, что с берега никак нельзя вытащить. Лезет в воду сестра. Полез в воду сам. «Тяну леща к себе, а он тянет к себе...» Брат у него. Сила! Такого силача нигде нет. Не говори ему поперек. Убьет. Рассказ повторяется снова и снова. Брат, сестра, лещ. Сестра, лещ, брат. Лещ, сестра, брат.
Зашли в погребок «Мышиная нора» [10] на Кузнецком. Низкая комната. Есенин читает новые стихи, написанные в деревне, «Отговорила роща золотая...».
Читал как всегда.

После стихов разговор перешел на мелочи повседневной жизни, о которых трудно вспомнить. Поэт X. предлагает ехать к нему. Позвали извозчика. Чекрыгин не хотел отставать от нас. Квартира X. Около 2 часов ночи. Увидев револьвер в руках у Есенина, поэт Чекрыгин патетически воскликнул:
— Дайте мне револьвер, и я здесь же при вас покончу с собой!
Кто-то из нас возражает:
— Во-первых, нам не нужны наглядные доказательства вашей теории, а во-вторых — неприлично впутывать ваших знакомых в такую нелепую историю.
Снова:
— Дайте мне револьвер, я выйду к подъезду дома и сделаю то, что мне нужно. Или я пойду в определенное место любой улицы, которую вы мне укажете, и, придя туда, тотчас же выполню обещанное.
— Сядьте и успокойтесь! Все равно по номеру револьвера узнают его владельца. Сядьте.
Проходит некоторое время; поэт Чекрыгин на минуту удаляется из комнаты, Есенин вынимает патроны из револьвера и разряженный револьвер кладет в карман. Есенин по возвращении Чекрыгина нарочно затевает незначительный разговор, чтобы замаскировать свое намеренье. Через несколько минут поэт Чекрыгин опять начинает просить револьвер. Играя, Есенин отказывает ему. Поэт Чекрыгин подходит к Есенину и умоляет дать ему револьвер.
— Н-на!
Поэт Чекрыгин берет револьвер, отходит к двери, останавливается у косяка и при гробовом молчании пять раз подряд с полным спокойствием спускает курок, приставив к виску дуло револьвера. Потом он смертельно бледнеет, делает три шага вправо и молча падает в кресло. Минут
пять он остается без движения. Встает и начинает продолжать прерванный разговор. Казалось, что случившееся было для него привычным делом.

Весной 1925 года Крученых предложил издательству «Современная Россия», в котором я работал, книгу, направленную против Есенина. Заглавие книги было следующее: «Почему любят Есенина». «Современная Россия» отказалась печатать книгу Крученых, так как Есенин был сотрудником издательства — две книги Есенина вышли в «Современной России» [11], к тому же доводы критика были неосновательны.
Летом, придя в издательство, Крученых встретил там одного из друзей Есенина — А. М. Сахарова. Узнав о книге Крученых, Сахаров стал доказывать, что выступление злостного критика не повредит Есенину; напротив, прибавит поэту лишнюю крупицу славы. Сахаров обещал переговорить по этому поводу с Есениным. Через некоторое время выяснилось, что Есенин ничего не имеет против выступления недоброжелательного критика, ничего не имеет против, если книга Крученых выйдет в «Современной России».
Разговоры о книге Крученых тянулись до осени. «Современная Россия», несмотря на согласие Есенина, считала книгу Крученых негодной.
В ноябре Крученых зашел в «Современную Россию», встретил там Есенина и спросил, как он относится к факту напечатания книги, направленной против него? Есенин сказал, что он не имеет никакого морального права вмешиваться в личное дело Крученых; критика, разумеется, свободна; это настолько очевидно, что не стоит и разговаривать.
Есенин и я направляемся ко мне на квартиру. Крученых следует за нами. Является Александровский. Есенин в хорошем настроении. Достает бутылку портвейна. Начинает подшучивать над Крученых:
— Крученых перекрутил, перевернул литературу.
— Напишите это и подпишитесь! — засуетился Крученых. Стал оглядываться по сторонам, ища бумаги, обшарил карманы, полез в портфель и быстро вынул необходимые канцелярские принадлежности. Услужливо положил бумагу на книгу, чтобы удобнее было писать [12].
Крученых во что бы то ни стало хотел получить письменное согласие на печатание книги, направленной против Есенина.
Есенин начал возмущаться:
— При чем тут согласие, что за вздор? При чем тут подписка? Что это — подписка о невыезде, что ли?
Крученых продолжал просить. Есенин, саркастически ухмыляясь, написал под диктовку Крученых эту фразу.
Есенин не спеша налил портвейн. Выразительно обнес Крученых. Подчеркнул этот жест. Крученых подставил рюмку.
Есенин, негодуя, крикнул:
— Таких дураков нам не надо!
Назревало недоразумение. Буря вот-вот должна была разразиться. Крученых учел обстановку. Спешно собрал свои канцелярские принадлежности и юркнул в дверь.

1925 г. Осень. Ноябрь. Встречаю Есенина в Столешниковом переулке:
— Вечно ты шатаешься, Сергей! Когда же ты пишешь?
— Всегда.
Цитирую:
— Осужден я на каторге чувств...
— Вертеть жернова поэм, [13] — заканчивает Есенин, цитируя себя.

1925 г. Осень. Я купил два старинных кресла ампир. Огромные, как троны. Из красного дерева, с золото-зеленым бархатом, с бронзовыми крылатыми сфинксами и амурами. Есенин, приходя ко мне, обычно садился в одно из этих кресел за маленьким восьмиугольным столиком, против меня. Раздевался он редко. Иногда снимал только шапку. В последнее время я привык видеть его в шубе с бобровым воротником, в бобровой шапке.
В таком наряде, широко и выразительно размахивающий руками при разговоре, этот замечательный человек был похож на молодого древнерусского боярина, вернее — на великолепного разбойничьего атамана. Темной осенней ночью в дремучем лесу снял он с боярина шубу и бобровую шапку.
В такой одежде на золото-зеленом фоне сияла его когда-то светло-золотая, а теперь тускнеющая испепеленная голова. Глядя на него, сидящего в огромном кресле, освещенного зеленым и золотым, я иногда вспоминал его «Москву кабацкую» — стихи, относящиеся к нему самому, к его внешности:

Тех волос золотое сено
Превращается в серый цвет [14].

Запрокинулась и отяжелела
Золотая моя голова [15].


1925 год. Осень. Ранним вечером в моей комнате собрались поэты, издатели и одна московская поэтесса. Человек шесть. Все пришли случайно. Явился Есенин. Он был каким-то вялым. Молча сидел в кресле. Вид у него был усталый, измученный. Казалось, он только что пережил неприятные минуты.
Есенин был недоволен поэтессой: она почему-то ему не нравилась. Начал по адресу поэтессы говорить колкости.
— Не обижай ее, Сережа! Она — Есенин в юбке, — сказал я.
Есенин замолчал и оставил поэтессу в покое.
Приятели пробыли у меня недолго. Каждый куда-то спешил. Быстро начали расходиться. Я сидел на некотором расстоянии от Есенина. Вдруг он встал, приблизился ко мне и в полудремоте склонился ко мне на колени. Около получаса Есенин оставался неподвижным. Я собирался уложить его в постель. Был полумрак и тишина. Я вспомнил строчки из «Персидских мотивов»:
Я давно в судьбе ищу покоя... На коленях дай мне отдохнуть.
Меня охватила такая жалость к этому несчастному человеку, что я едва сдерживал слезы. Есенин неожиданно встал. Я пошел его проводить. У подъезда показался поэт А. Он предложил свои услуги доехать с Есениным до его квартиры на Остоженку. Крикнули извозчика. Поехали. Я посмотрел вслед уезжающим и с грустью подумал: доедут ли?

1925 г. Ноябрь. В полдень приходит ко мне Есенин. Есенин возбужден. В шубе с бобровым воротником и в бобровой шапке. Непрерывно говорил. Был оживлен чрезвычайно.
— Знаешь ли ты, упрямый. Я ломаю себя. Когда истощаются средства, то, знаешь ли. как можно писать стихи? Дай бумаги!
Разрезали бумагу на мелкие квадратики. Начали играть в примитивную стихомашину.
— Глагол — пустяк, глагол подразумевается, глагол будет найден после. Пиши существительные, я буду писать прилагательные, — заметил Есенин.
Стали наугад соединять его прилагательные с моими существительными. Игра была неудачной. Я намеренно, в шутку, подбирал существительные, ничего не имеющие общего с есенинским поэтическим словарем. Я действовал, как человек, бросающий под вертящийся мельничный жернов вместо зерен булыжник.
Насколько мне известно, Есенин прибегал иногда к способу писания стихов посредством примитивной стихомашины. У него была небольшая сумка, куда он складывал слова, написанные на отдельных бумажках, он тряс эту сумку, чтобы смешать бумажки, затем вынимал несколько бумажек. Комбинация из слов, полученных таким путем, давала первый толчок к работе над стихом.
Этим способом писания стихов поэт хотел расширить рамки необходимого, хотел убежать из тюрьмы своего мозга, хотел многое предоставить стечению обстоятельств, игре случая. Этот способ писания стихов напоминает игру в счастье, гаданье по билетикам, которые вынимает сидящий в клетке уличный попугай.
Разумеется, к искусственному способу писания стихов Есенин относился несерьезно; это была только забава, и притом на короткий срок. Припоминаю, что лет пять назад я несколько раз говорил с Есениным об устройстве стихомашины. В то же время я изложил Валерию Брюсову свой проект стихомашины. Я предлагал устраивать вечера стихомашины для публики. Валерий Брюсов заметил, что мой проект напоминает «великое искусство» Луллия. Известно, что Раймунд Луллий (1234—1315) изобрел систему «великого искусства», состоящую в логико-механическом методе расположения понятий по определенным местам и определенным способом, для того чтобы таким путем, то есть путем различной перестановки и сочетания понятий, находить чисто умозрительным способом все, что можно сказать о предмете. Между прочим Джордано Бруно увлекался «искусством» Луллия.
После неудачной игры в стихомашину Есенин прочел новое стихотворение. Оно было строгое, безукоризненное. Зная, что в последнее время Есенина часто пилили за неудачные стихи, я заметил, что напрасно его враги и друзья в кавычках нападают на него, позволяют себе упрекать его в упадке сил, позволяют делать намеки на то, что будто бы он исписался; последнее стихотворение показывает, что он движется вперед, это пушкинские стихи.
Есенин заговорил о форме стиха: о концовых созвучиях.
— Стихия и Россия нельзя рифмовать [16]. А между тем наши предшественники, например Блок, почти все время так рифмовали. Сочетание разнородных согласных их не коробило, у них не так тонок слух, их удовлетворяли одинаково звучащие гласные. У нас концовые созвучия должны быть иные, согласные должны быть или одинаковы, или близки друг к другу по звучанию. Вот у меня: проси я — Россия [17].
Дальше Есенин предложил обсудить следующий вопрос.
Какую из рифмуемых строчек следует ставить первой — короткую ли с окончанием на гласный или удлиненную согласными звуками?
Я дал примеры: тренькать — деревенька, голубым — на дыбы, скорее — канареек, перестать — уста, Руси — колесить.
Есенин утверждал, что строчку с кратким окончанием следует ставить второй, так, по его мнению, лучше звучит. Я не совсем соглашался с Есениным: такая расстановка рифмуемых строк, может быть, в большинстве случаев звучит лучше, но бывает и обратно; по-видимому, здесь нужно учитывать другие элементы стиха. В доказательство своего мнения я привел примеры из народных песен и отрывки из современных поэтов, а также отрывки из стихов Есенина.
Есенин прервал спор:
— Я тебя разыграю.
Это означало, что Есенин начинает игру в «хохотушку». Странная игра в хохотушку возникла во время военного коммунизма. Полуголодные поэты собирались в комнате одного из своих товарищей, уславливались: можно говорить в глаза друг другу что угодно — правду и ложь, насмешливое, злое, отвратительное, грубое, — никто не имеет права обижаться. Число приглашаемых на хохотушку определялось заранее, человек пять-шесть. Подбор участников был строгий. Иногда заранее намечалась и жертва: будем изводить такого-то. Кто-нибудь из участников доставал чаю. Настоящий китайский чай в голодное время был редкостью, поэтому он действовал, как хорошее возбуждающее средство, как легкий опьяняющий напиток. Женщин на хохотушку не приглашали: при них игра становилась невозможной. Пригласили однажды поэтессу, игру пришлось прекратить. Игра в хохотушку — это своеобразный «пир во время чумы».
Есенин в хохотушках участвовал редко. В характере этого великого лирика отсутствовала саркастическая соль. У него не было ни одного едкого сатирического стихотворения. Юмористические стихи его, написанные по случаю, всегда пресны.
Есенин начал игру. Он нападал. Я защищался, намеренно давая ему козыри в руки, чтобы подогреть игру. Я не принял брошенного вызова: я знал, что Есенин болен, и не хотел играть на нервах больного человека. Под конец игра приняла вид насмешливой литературной беседы. Говорили быстро, перебивая друг друга, одновременно.
Есенин понял, что я намеренно не принимаю вызова, не затрагиваю его больные места. Это тронуло его. Он встал, привлек меня к себе. Обнялись и крепко поцеловались. Он собрался уходить. Я провожал его. Он снова в коридоре квартиры продолжал игру. Я защищался. Вышли на площадку лестницы. Снова обнялись и расцеловались.

1925 г. В Доме печати был вечер современной поэзии. Меня просили пригласить на вечер Есенина. Я пригласил и потом жалел, что сделал это: я убедился, что читать ему было чрезвычайно трудно. Поэтов на вечере было много — в программе и сверх программы. Есенину долго пришлось ждать очереди в соседней комнатке. Его выступление отложили к концу. Опасались, что публика, выслушав Есенина в начале вечера, не захочет слушать других поэтов и разойдется. Есенин читал новые, тогда еще не опубликованные стихи из цикла «Персидские мотивы» и ряд других стихотворений. Голос у него был хриплый. Читал он с большим напряжением. Градом с него лил пот. Начал читать — «Синий туман. Снеговое раздолье...». Вдруг остановился — никак не мог прочесть заключительные восемь строк этого вещего стихотворения:

Все успокоились, все там будем,
Как в этой жизни радей не радей, —
Вот почему так тянусь я к людям,
Вот почему так люблю людей.

Вот отчего я чуть-чуть не заплакал
И, улыбаясь, душой погас, —
Эту избу на крыльце с собакой
Словно я вижу в последний раз.

Его охватило волнение. Он не мог произнести ни слова. Его душили слезы. Прервал чтение. Через несколько мгновений овладел собой. С трудом дочитал до конца последние строки.
Это публичное выступление Есенина было последним в его жизни. Есенин прощался с эстрадой.

1925 г. Ноябрь. В кресле, против меня, Есенин.
Есенин возбужден. Глаза сверкают. Его возбуждение невольно передается и мне. Действует как гипноз. Мною овладевает нервное веселье. Вскинув правую руку, как деревенский оратор:
— Напиши обо мне некролог.
— Некролог?
— Некролог. Я скроюсь. Преданные мне люди устроят мои похороны. В газетах и журналах появятся статьи. Потом я явлюсь. Я скроюсь на неделю, на две, чтобы журналы успели напечатать обо мне статьи. А потом я явлюсь.
Вскрикивает:
— Посмотрим, как они напишут обо мне! Увидим, кто друг, кто враг!

1925 г. Декабрь.
За день до отъезда в Ленинград Есенин несколько раз приходил в издательство «Современная Россия», но никого не заставал. Вслед за Есениным приходил врач Аронсон, работающий в психиатрической клинике, из которой Есенин только что выписался. Врач почему-то разыскивал его, оставил номер телефона и просил передать Есенину, чтобы тот непременно ему позвонил.
Вечером того же дня Сахаров и я при входе в клуб Союза писателей встретили Есенина. Он был вместе с Клычковым. Клычков быстро ушел.
Есенин был пьян. Губы у него почему-то были ярко-красного цвета, как будто от порезов или укусов. Сахарова и меня он, против обыкновения, встретил неприветливо.
Стал упрекать Сахарова: - Ты мне не друг. Ты не посетил меня в клинике.
— От меня скрывали адрес. Мне дали понять, чтобы я не являлся к тебе. Я обиделся. Что ж мне — драться с ними?
Затем, обратившись ко мне, Есенин стал и по моему адресу направлять те же упреки. Я молчал. Я не хотел защищаться. Потом улеглось. Он заговорил о своей сестре. Высказал удовольствие, что выдает ее замуж.
Я и один из моих спутников взяли Есенина под руки, повели в соседнюю пустую комнату и уложили на диван. Просил, чтобы его не оставляли здесь и проводили домой. Это ему было обещано, и он успокоился.
Из соседней комнаты несколько раз он кричал:
— Вина! Вина! Затем умолк.
Немного погодя я вошел в комнату, где лежал Есенин, чтобы узнать, как он себя чувствует. В комнате было полутемно. На диване пусто. Отыскивая Есенина, я прошел по всем комнатам клуба. Было пусто. Снова вернулся к дивану, на который мы его уложили, — и увидел Есенина, едва не наткнувшись на него. Он лежал навзничь, на ковре, между столом и диваном.<1926>

[Света]

Наверное, эти воспоминания многие читали, но на нашем сайте в разделе "Воспоминания" их нет
Вот я и решила выложить

Иван Грузинов
С. ЕСЕНИН РАЗГОВАРИВАЕТ О ЛИТЕРАТУРЕ И ИСКУССТВЕ

1
1919 г.
Есенин неподражаемо читал свои стихи: в кругу близких, в клубах, в кафе, на бульварах.
Но насколько хорошо Есенин читал стихи, настолько же плохо он говорил с эстрады. Есенин не был оратором. Говоря в общественных местах, перед посторонней публикой, он долго подыскивал нужные обороты речи, бесконечно тянул неопределенные междометия, иногда неожиданно, с силой выбрасывал отдельные слова, отдельные короткие фразы.
Он интенсивно размахивал руками, стараясь помочь себе жестами. Не найдя нужного ему слова, нужного оборота речи, он часто заменял их жестикуляцией и мимикой.
И, несмотря на трудности, с какими сопряжено было для него публичное выступление, он неоднократно выступал с речами: об искусстве, о своих стихах. Он учился ораторскому искусству так же, как учатся плавать: смело бросал себя, как в омут, в толпу.
Но говорить перед большой аудиторией связно и плавно ему удавалось редко.
Аудитория почти всегда добродушно относилась к Есенину, выступавшему с речами.
Однажды он в кафе «Домино» пытался произнести речь о литературе. Он долго тянул что-то невнятное. Слушатели не выдержали, начали подсмеиваться над оратором.
Послышались возгласы:
— Поэт-то ты, Есенин, хороший, а говорить не умеешь! Брось! Лучше читай стихи!
Есенин не докончил речи, виновато махнул рукой и сошел с эстрады.
— Я не оратор. Это правда. Я не оратор, — оправдывался он, подойдя ко мне.

2
Есенин читает В. Розанова. Читает запоем. Отзывается о Розанове восторженно. Хвалит его как стилиста. Удивляется приемам его работы. Розанов в это время для него как поветрие, как корь. Особенно нравились ему «Опавшие листья».
Стоим под аркой в кафе «Домино», под аркой, разделявшей «Домино» на два зала. Есенин упоминает об одной из книг Розанова.
Я спрашиваю его:
— А ты был, Сергей, знаком с Розановым?
— В Петербурге, когда я юношей приехал туда, я познакомился с Розановым. Розанову нравились мои стихи. Однажды Розанов, встретив меня, приласкал; как мальчика, погладил по голове и сказал: пиши, пиши! Хорошие стихи пишешь!

3
Георгиевский пер., д. 7, квартира Быстрова.
Есенин увлекается Меем. Помню книжку Мея, в красной обложке, издание Маркса. Он выбирает лучшие, по его мнению, стихи Мея, читает мне. Утверждает, что у Мея чрезвычайно образный язык. Утверждает, что Мей имажинист.
По-видимому, увлечение Меем было у него непродолжительно. В дальнейшем он не возвращается к Мею, ни разу не упоминал о нем.

4
«Домино».
Комната правления союза поэтов. Зимние сумерки. Густой табачный дым. Комната правления по соседству с кухней. Из кухни веет теплынью, доносятся запахи яств. Время военного коммунизма: пища и тепло приятны несказанно.
Беседуем с Есениным о литературе.
— Знаешь ли, — между прочим сказал Есенин, — я очень люблю Гебеля. Гебель оказал на меня большое влияние. Знаешь? Немецкий народный поэт...
— У немцев есть три поэта с очень похожими фамилиями, но с различными именами: Фридрих Геббель, Эмануэль Гейбель и, наконец, Иоганн Гебель — автор «Овсяного киселя».
— Вот. Этот самый Гебель, автор «Овсяного киселя», и оказал на меня влияние.

5
Есенин любил конкретно выражать свои мысли, любил наглядность в объяснении. Любил подкреплять свои мысли сравнениями.
Так, выворачивая перчатку и показывая ее собеседнику, он иногда произносил такую фразу:
— Я выворачиваю мир, как перчатку.

6
1920 г.
Ночь. Шатаемся по улицам Москвы. С нами два-три знакомых поэта. Переходим Страстную площадь.
— Я не буду литератором. Я не хочу быть литератором. Я буду только поэтом.
Есенин утверждал это спустя четыре года после выхода в свет его повести «Яр», напечатанной в «Северных записках» в 1916 году. Он никогда не говорил о своей повести, скрывал свое авторство. По-видимому, повесть его не удовлетворяла: в прозе он чувствовал себя слабым, слабее, чем в стихах. В дальнейшем он обратился исключительно к стихотворной форме: лирика, поэма, драма, повесть в стихах.
В том же году, после выхода в свет «Ключей Марии», в кафе «Домино» он спрашивает: хорошо ли написана им теория искусства? Нравятся ли мне «Ключи Марии»?
Почему-то не было времени разбираться в его теории искусства по существу, и я ответил, что книжку следовало бы разделить на маленькие главы.

7
«Домино». Хлопают двери. Шныряют официанты. Поэтессы. Актеры. Актрисы. Люди неопределенных занятий. Поэты шляются целыми оравами.
У открытой двери в комнату правления союза поэтов — Есенин и Осип Мандельштам. Ощетинившийся Есенин, стоя вполоборота к Мандельштаму:
— Вы плохой поэт! Вы плохо владеете формой! У вас глагольные рифмы!
Мандельштам возражает. Пыжится. Красный от возмущения и негодования.

8
Осень. «Домино».
В кафе «Домино» два больших зала: в одном зале эстрада и столики для публики, в другом только столики. Эти столики для поэтов. В первый год существования кафе залы разделялись огромным занавесом. Обычно во время исполнения программы невыступающие поэты смотрели на эстраду, занимая проход между двумя залами.
В глубине, за вторым залом, комната правления союза поэтов.
Есенин только что вернулся в Москву из поездки на Кавказ. У него новая поэма «Сорокоуст». Сидим с ним за столиком во втором зале кафе. Вдруг он прерывает разговор:
— Помолчим несколько минут, я подумаю, я приготовлю речь.
Чтобы дать ему возможность приготовиться к выступлению, я ушел в комнату правления союза поэтов. Явился Валерий Брюсов.
Через две-три минуты Есенин на эстраде.
Обычный литературный вечер. Человек сто посетителей: поэты и тайнопишущие. В ту эпоху, в кафейный период литературы, каждый день неукоснительно поэты и тайнопишущие посещали «Домино» или «Стойло Пегаса». Они-то и составляли неизменный контингент слушателей стихов. Другая публика приходила в кафе позже: ради скандалов.
На этом вечере была своя поэтическая аудитория. Слушатели сидели скромно. Большинство из них жило впроголодь: расположились на стульях, расставленных рядами и за пустыми столиками.
Есенин нервно ходил по подмосткам эстрады. Жаловался, горячился, распекал, ругался: он первый, он самый лучший поэт в России, кто-то ему мешает, кто-то его не признает. Затем громко читал «Сорокоуст». Так громко, что проходящие по Тверской могли слышать его поэму.
По-видимому, он ожидал протестов со стороны слушателей, недовольных возгласов, воплей негодования. Ничего подобного не случилось: присутствующие спокойно выслушали его бурную речь и не менее бурную поэму.
Во время выступления Есенина я все время находился во втором зале кафе. После выступления он пришел туда же. Он чувствовал себя неловко: ожидал борьбы и вдруг... никто не протестует.
— Рожаете, Сергей Александрович? — улыбаясь, спрашивает Валерий Брюсов.
Улыбка у Брюсова напряженная: старается с официального тона перейти на искренний и ласковый тон.
— Да, — отвечает Есенин невнятно.
— Рожайте, рожайте! — ласково продолжает Брюсов. В этой ласковости Брюсова чувствовалось одобрение и поощрение мэтра по отношению к молодому поэту.
В этой ласковости Брюсова была какая-то неестественность. Брюсов для Есенина был всегда посторонним. Они были чужды друг другу, между ними никогда не было близости. «Сорокоуст» был первым произведением, которое Брюсов хорошо встретил.
Об отношении Есенина к Брюсову можно судить по одной есенинской частушке:

Скачет Брюсов по Тверской
Не мышой, а крысиной,
Дядя, дядя! я большой,
Скоро буду с лысиной.

9
На улицах Москвы желтые, из оберточной бумаги, афиши:
БОЛЬШОЙ ЗАЛ КОНСЕРВА ТОРИИ
(Б. Никитская) в четверг, 4-го ноября с. г.
ЛИТЕРАТУРНЫЙ « СУД НАД ИМАЖИНИСТАМИ».
Литературный обвинитель Подсудимые имажинисты
Гражданский истец
Валерий Брюсов.
И. Грузинов, С. Есенин,
A. Кусиков, А. Мариенгоф,
B. Шершеневич, И. А. Аксенов
Свидетели со стороны обвинения Адалис, С. Буданцев, Т. Левит Свидетели со стороны защиты И. Эрдман, Ф. Жиц.
12 судей из публики.
Начало в71/2 час- вечера.
Билеты продаются - Зал Консерватории, ежедневно от 11 до 5 час. Театральная касса РТО (Петровка, 5), а в день лекции при входе в зал.

Суд над имажинистами — это один из самых веселых литературных вечеров.
Валерий Брюсов обвинял имажинистов как лиц, составивших тайное сообщество с целью ниспровержения существующего литературного строя в России.
Группа молодых поэтов, именующих себя имажинистами, по мнению Брюсова, произвела на существующий литературный строй покушение с негодными средствами, взяв за основу логического творчества образ, по преимуществу метафору. Метафора же является частью целого: это только одна фигура или тропа из нескольких десятков фигур словесного искусства, давно известных литературам цивилизованного человечества.
Главный пункт юмористического обвинения был сформулирован Брюсовым так: имажинисты своей теорией ввели в заблуждение многих начинающих поэтов и соблазнили некоторых маститых литераторов.
Один из свидетелей со стороны обвинения доказывал, что В. Шершеневич подражает В. Маяковскому, и, чтобы убедить в этом слушателей, цитировал параллельно Маяковского и Шершеневича.
Есенин в последнем слове подсудимого нападал на существующие литературные группировки — символистов, футуристов и в особенности на центрифугу, к которой причисляли в то время С. Боброва, Б. Пастернака и Аксенова. Последний был на литературном суде в качестве гражданского истца и выглядел в своей роли старшим милиционером.
Есенин, с широким жестом обращаясь в сторону Аксенова:
— Кто судит нас? кто? Что сделал в литературе гражданский истец, этот тип, утонувший в бороде?
Выходка Есенина понравилась публике. Публика смеялась и аплодировала.


10
Через несколько дней после «суда над имажинистами» ими был устроен в Политехническом музее «суд над русской литературой».
Представителем от подсудимой русской литературы являлся Валерий Брюсов.
Есенин играл роль литературного обвинителя. Он приготовил обвинительную речь и читал ее по бумажке звонким высоким тенором.
По прочтении речи стал критиковать ближайших литературных врагов-футуристов.
На этот раз он, сверх ожидания, говорил удачно и быстро овладел аудиторией.
— Маяковский безграмотен! — начал Есенин. При этом, как почти всегда, звук «г» он произносил по-рязански. «Яговал», как говорят о таком произношении московские мужики.
И от этого «ягования» подчеркивание безграмотности Маяковского приобретало невероятную четкость и выразительность. Оно вламывалось в уши слушателей, это резкое з г р.
Затем он обратился к словотворчеству Велемира Хлебникова.
Доказывал, что словотворчество Хлебникова не имеет ничего общего с историей развития русского языка, что словотворчество Хлебникова произвольно и хаотично, что оно не только не намечает нового пути для русской поэзии, а, наоборот, уничтожает возможность движения вперед. Впрочем, смягчающим вину обстоятельством был признан для Хлебникова тот факт, что он перешел в группу имажинистов: Хлебников в Харькове всенародно был помазан миром имажинизма.

11
Вечер. Идем по Тверской. Советская площадь. Есенин критикует Маяковского, высказывает о Маяковском крайне отрицательное мнение.
Я:
— Неужели ты не заметил ни одной хорошей строчки у Маяковского? Ведь даже у Тредьяковского находят прекрасные строки?
Есенин:
— Мне нравятся строки о глазах газет. «Ах, закройте, закройте глаза газет!»
И он вспоминает отрывки из двух стихотворений Маяковского о войне: «Мама и убитый немцами вечер» и «Война объявлена».
Читает несколько строк с особой, свойственной ему нежностью и грустью.
Неоднократно Есенин утверждал, что Маяковский весь вышел из Уитмана.
Мне приходилось слышать от Есенина следующую частушку о Маяковском:
О, сыпь! ой, жарь! Маяковский бездарь. Рожа краской питана, Обокрал Уитмана.
Отрицательное отношение к Маяковскому осталось у Есенина на всю жизнь.
В сборнике «Страна советская», изданном в 1925 году, он пишет о рекламных стихах Маяковского:
Мне мил стихов российский жар. Есть Маяковский, есть и кроме, Но он, их главный штабс-маляр, Поет о пробках в Моссельпроме.

12
1921 г.
Мы несколько раз посетили с Есениным музеи новой европейской живописи: бывш. собрания Щукина и Морозова.
Больше всего его занимал Пикассо.
Есенин достал откуда-то книгу о Пикассо на немецком языке, со множеством репродукций с работ Пикассо.

13
Ничевоки выступают в кафе «Домино».
Есенин и я присутствуем при их выступлении. Ничевоки предлагают нам высказаться об их стихах и теории.
С эстрады мы не хотим рассуждать о ничевоках. Ничевоки обступают нас во втором зале «Домино», и поневоле приходится высказываться.
Сначала теоретизирую я. Затем Есенин. Он развивает следующую мысль:
В поэзии нужно поступать так же, как поступает наш народ, создавая пословицы и поговорки.
Образ дня него, как и для народа, конкретен.
Образ для него, как и для народа, утилитарен; утилитарен в особом, лучшем смысле этого слова. Образ для него — это гать, которую он прокладывает через болото. Без этой гати — нет пути через болото.
При этом Есенин становится в позу идущего человека, показывая руками на лежащую перед ним гать.

14
После первого чтения «Пугачева» в «Стойле Пегаса» присутствующим режиссерам, артистам и публике Есенин излагал свою точку зрения на театральное искусство.
Сначала, как почти всегда в таких случаях, речь его была путаной и бессвязной, затем он овладел собой и более или менее отчетливо сформулировал свои теоретические положения.
Он сказал, что расходится во взглядах на искусство со своими друзьями-имажинистами: некоторые из его друзей считают, что в стихах образы должны быть нагромождены беспорядочной толпой. Такое беспорядочное нагромождение образов его не устраивает, толпе образов он предпочитает органический образ.
Точно так же он расходится со своими друзьями-имажинистами во взглядах на театральное искусство: в то время как имажинисты главную роль в театре отводят действию, в ущерб слову, он полагает, что слову должна быть отведена в театре главная роль.
Он не желает унижать словесное искусство в угоду искусству театральному. Ему, как поэту, работающему преимущественно над словом, неприятна подчиненная роль слова в театре.
Вот почему его новая пьеса, в том виде, как она есть, является произведением лирическим.
И если режиссеры считают «Пугачева» не совсем сценичным, то автор заявляет, что переделывать его не намерен: пусть театр, если он желает ставить «Пугачева», перестроится так, чтобы его пьеса могла увидеть сцену в том виде, как она есть.

15
1922 г.
Есенин в кафе «Домино» познакомил меня с Айседорой Дункан. Мы разместились втроем за столиком. Пили кофе. Разглядывали надписи, рисунки и портреты поэтов, находящиеся под стеклянной крышкой столика. Показывали Дункан роспись на стенах «Домино».
Разговор не клеился. Была какая-то неловкость. Эта неловкость происходила, вероятно, потому, что Дункан не знала русского языка, а Есенин не говорил ни на одном из европейских языков.
Вскоре начали беседу о стихах. И время от времени обращались к Айседоре Дункан, чтобы чем-нибудь показать внимание к ней: по десять раз предлагали то кофе, то пирожное.
В руках у Есенина был немецкий иллюстрированный журнал. Готовясь поехать в Германию, он знакомился с новейшей немецкой литературой.
Он предложил мне просмотреть журнал, и мы вместе стали его перелистывать. Это был орган немецких дадаистов.
Есенин, глядя на рисунки дадаистов и читая их изречения и стихи:
— Ерунда! Такая же ерунда, как наш Крученых. Они отстали. Это у нас было давно.
Я возразил:
— У нас и теперь есть поэтические группы, близкие к немецким дадаистам: фуисты, беспредметники, ничевоки. Ближе всех к немецким дадаистам, пожалуй, ничевоки.
Уходя из «Домино», Есенин попросил меня дать ему только что вышедшую книжку стихов известной беспред-метницы, сказав, что «Серафические подвески» у него уже есть.
В творчестве Есенина наступил перерыв. Он выискивал, прислушивался, весь насторожившись. Он остановился, готовясь сделать новый прыжок.
За границей прыжок этот был им сделан: появилась «Москва кабацкая».
Для «Москвы кабацкой» он взял некоторые элементы У левых эротических поэтов того времени, разбавил эти чрезмерно терпкие элементы Александром Блоком, вульгаризировал цыганским романсом.
Благодаря качествам, которые Есенин придал с помощью Блока и цыганского романса изысканной и малопонятной левой поэзии того времени, она стала общедоступней и общеприемлемей.

16
Перед отъездом за границу Есенин спрашивает А. М. Сахарова:
— Что мне делать, если Мережковский или Зинаида Гиппиус встретятся со мной? Что мне делать, если Мережковский подаст мне руку?
— А ты руки ему не подавай! — отвечает Сахаров.
— Я не подам руки Мережковскому, — соглашается Есенин, — я не только не подам ему руки, но я могу сделать и более решительный жест... Мы остались здесь. В трудные для родины минуты мы оставались здесь. А он со стороны, он издали смеет поучать нас!

17
1923 г.
По возвращении из-за границы Есенин перевез свое небольшое имущество в Богословский переулок, в комнату, где он обитал раньше.
Здесь он в первый раз читал своим друзьям «Москву кабацкую».
Комната долгое время оставалась неприбранной: в беспорядке были разбросаны его американские чемоданы, дорожные ремни, принадлежности туалета, части костюма.
На окне бритва и книги: «Антология новейшей русской поэзии» на английском языке и Илья Эренбург — «Гибель Европы».
Есенин по адресу Эренбурга:
— Пустой. Нулевой. Лучше не читать.

18
Вечером мы у памятника Пушкина. Берем извозчика, покупаем пару бутылок вина и направляемся к Зоологическому саду, в студию Коненкова.
Чтобы ошеломить Коненкова буйством и пьяным видом, Есенин, подходя к садику коненковского дома, заломил кепку, растрепал волосы, взял под мышку бутылки с вином. И, шатаясь и еле выговаривая приветствия, с шумом ввалился в переднюю.
После вскриков удивления и объятий, после чтения «Москвы кабацкой» Коненков повел нас в мастерскую.
Сергей хвалил работы Коненкова, но похвалы эти были холодны.
Вдруг он бросается к скульптору, чтобы поцеловать ему руки.
— Это гениально! Это гениально! — восклицает он, показывая на портрет жены скульптора.
Как почти всегда, он и на этот раз не мог обойтись без игры, аффектации, жеста.
Но работа Коненкова, столь восторженно отмеченная Есениным, была, пожалуй, самой лучшей из всех его вещей, находившихся в мастерской.

19
«Стойло Пегаса».
Сергей показывает правую руку: на руке что-то вроде черной перчатки — чернила.
— В один присест написал статью об Америке, для «Известий». Это только первая часть. Напишу еще ряд статей.
Ряда статей он, как известно, не написал. Больше не упоминал об этих статьях.

20
Есенин передавал мне, что, будучи в Италии, он посетил Максима Горького.
Читал ему «Черного человека».
Поэма произвела на Горького большое впечатление. Горький прослезился.

21
Осень.
У Есенина наступает временный перерыв в творчестве.
Он хочет заняться редактированием и переделкой старой литературы для широких читательских масс.
Встретив меня в «Стойле Пегаса», сообщает:
— Я начинаю работать над Решетниковым. Подготовляю Решетникова для государственного издательства.

22
Осень.
Ранним утром я встречаю Есенина на Тверской: он несет целую охапку книг — издания Круга. Так и несет, как охапку дров. На груди. Обеими руками.
Без перчаток. Холодно.
Вечером того же дня в «Стойле Пегаса» он говорит мне:
— Я занимаюсь просмотром новейшей литературы. Нужно быть в курсе современной литературы. Хочу орга¬низовать журнал. Буду издавать журнал. Буду работать, как Некрасов.

23
1924 г.
Летний день. Нас четверо. Идем к одному видному советскому работнику. Хлопотать о деле.
Жарко. Есенин не пропускает ни одного киоска с водами. У каждого киоска он предлагает нам выпить квасу.
Я нападаю на него:
— У тебя, Сергей, столько раз повторяется слово «знаменитый», что в собрании сочинений оно будет на каждой странице. У Игоря Северянина лучше: тот раза два или три написал, что он гений, и перестал. А знаешь, у кого ты заимствовал слово «знаменитый»? Ты заимствовал его, конечно бессознательно, из учебника церковной истории протоиерея Смирнова. Протоиерей Смирнов любит это словечко!
Дальше я привожу из Есенина целый ворох церковнославянских слов.
Он долго молчит. Наконец не выдерживает, начинает защищаться.
В ожидании приема у советского работника продолжаем прерванный разговор.
— Раньше я все о мирах пел, — заметил Есенин, — все у меня было в мировом масштабе. Теперь я пою и буду петь о мелочах.

24
Лето. Пивная близ памятника Гоголю.
Есенин, обращаясь к начинающему поэту, рассказывает, как Александр Блок учил его писать лирические стихи:
— Иногда важно, чтобы молодому поэту более опытный поэт показал, как нужно писать стихи. Вот меня, например, учил писать лирические стихи Блок, когда я с ним познакомился в Петербурге и читал ему свои ранние стихи.
— Лирическое стихотворение не должно быть чересчур длинным, — говорил мне Блок.
Идеальная мера лирического стихотворения 20 строк.
Если стихотворение начинающего поэта будет очень длинным, длиннее 20 строк, оно безусловно потеряет лирическую напряженность, оно станет бледным и водянистым.
Учись быть кратким!
В стихотворении, имеющем от 3 до 5 четверостиший, можно все сказать, что чувствуешь, можно выразить определенную настроенность, можно развить ту или иную мысль.
Это на первых порах. Потом, через год, через два, когда окрепнешь, когда научишься писать стихотворения в 20 строк, — тогда уже можешь испытать свои силы, можешь начинать писать более длинные лирические вещи.
Помни: идеальная мера лирического стихотворения — 20 строк.

25
Есенин редко бывал в театре. И не потому, чтобы он отрицал театральное искусство, а потому, что он был слишком лирик. А еще и потому, что почти все вечера он проводил в кабаках.
В кино он бывал чаще, чем в театре, и опять-таки не потому, что искусство кино он любил больше театрального искусства, а потому, что в кино пойти проще и удобнее.
Из заграничных писем Есенина, из бесед с ним об искусстве Европы и Америки ясно, что современное эстрадное искусство и мюзик-холлы он ненавидел. Он был глубоко убежден, что мюзик-холлы и Изы Кремер — вырождение и гибель искусства. По его мнению, подобное искусство — это только средство зарабатывать деньги.
В теоретических спорах о театральном искусстве театр Мейерхольда предпочитал он Камерному. Он мечтал
у Мейерхольда поставить одну из своих пьес. По традиции же, по жизненным привычкам Есенин тяготел к Московскому Художественному театру.
Изредка, но торжественно, совершив предварительно обряд омовения головы, направлялся он в Художественный театр, и, конечно, не на Чехова, которого он терпеть не мог, а на какую-либо из обстановочных и декоративных пьес, например на Феодора Иоанновича.

26
Ни о ком из русских и иностранных писателей Есенин не отзывался с таким презрением, как об Антоне Чехове. К Чехову он относился как к одному из своих злейших личных врагов. Он выискивал все самое отвратительное и язвительное, чтобы бросить в Чехова.
Откуда у Есенина такая ненависть к Чехову?
Очень может быть, что он ненавидел Чехова за повесть «Мужики», ненавидел Чехова, как типичного представителя русской интеллигенции.

27
Брюсовский пер., д. 2а, кв. 26.
Вечер. Есенин на кушетке, в цветном персидском халате, в туфлях. Берет с подоконника «Голубые пески» Всеволода Иванова. Перелистывает. Бросает на стол. Снова, не читая, перелистывает и с аффектацией восклицает:
— Гениально! Гениальный писатель!
И звук «г» у него, как почти всегда, по-рязански.

28
Иван Рукавишников выступает в «Стойле Пегаса» со
«Степаном Разиным».
Есенин стоит близ эстрады и внимательно слушает сказ Ивана Рукавишникова, написанный так называемым напевным стихом.
В перерывах и после чтения «Степана Разина» он повторяет:
— Хорошо! Очень хорошо! Талантливая вещь!

29
«Стойло Пегаса». Я прочел книгу Александра Востокова «Опыт о русском стихосложении», изданную в 1817 году. Встретив Есенина, я делился с ним прочитанным, восторгался редкой книгой.
Книга была редкой не только по содержанию, но и по внешнему виду: на ней был в качестве книжного знака фамильный герб одного из видных декабристов.
Я привел Есенину мнение Пушкина о Востокове: «Много говорили о настоящем русском стихе. А. X. Востоков определил его с большою ученостью и сметливостью».
Я сообщил ему, что первого русского стихотворца звали тоже Сергеем: Сергей Кубасов, сочинитель Хронографа, по свидетельству Александра Востокова, первый в России написал в XVI веке русские рифмованные стихи.
Темами нашей беседы в дальнейшем, естественно, были: формы стиха, эволюция русского стиха. Между прочим Есенин сказал:
— Я давно обратил внимание на переносы в стихе. Я учился и учусь стиху на конкретном стихотворном материале. Переносы предложения из одной строки в другую в первый раз я заметил у Лермонтова. Я всегда избегал в своих стихах переносов и разносок. Я люблю
естественное течение стиха. Я люблю совпадение фразы и строки.
Я ответил, что в стихах Есенина в самом деле мало переносов и разносок, в особенности если иметь в виду его песенную лирику; в этом отношении он походит на наших русских песнетворцев и сказочников: по мнению Востокова, переносы и разноски заимствованы нашей искусственной книжной поэзией от греков и римлян.
В одной из моих тетрадок сохранилась выдержка из книги Востокова, относящейся к нашему разговору. Привожу ее полностью:
«Свойственные греческой и римской поэзии, а с них и в новейшую нашу поэзию вошедшие разноски слов (in¬versions) и переносы из одного стиха в другой (enjambe-ments) в русских стихах совсем непозволительны: у русского песнетворца или сказочника в каждом стихе полный смысл речи заключается и расположение слов ничем не отличается от простого разговорного».

30
1925 г.
Лето.
По возвращении с Кавказа Есенин сообщал о романе, который он будто бы начал писать. Но, по-видимому, это было только предположением. К прозе он не вернулся.
Намерение его осталось невыполненным.

31
Лето.
Я с Есениным у одного из наших общих знакомых. Он мечтает отпраздновать свою свадьбу: намечает — кого пригласить из друзей, где устроить свадебный пир.
Бывает так: привяжется какой-нибудь мотив песни или стихотворный отрывок, повторяешь его целый день. К Есенину на этот раз привязался Демьян Бедный:
Как родная меня мать
Провожала. Тут и вся моя родня
Набежала.
Он пел песню Демьяна Бедного, кое-кто из присутствующих подтягивал.
— Вот видите! Как-никак, а Демьяна Бедного поют. И в деревне поют. Сам слышал! — заметил Есенин.
— Не завидуй, Сергей, Демьяном станешь! — ответил ему кто-то из присутствующих.

32
Классической музыкой Есенин мало интересовался. По крайней мере, я лично за все время нашей многолетней дружбы (с 1918 г.) ни разу не видал его в опере или концерте.
Он плясал русскую, играл на гармонике, пел народные песни и частушки. Песен и частушек знал он большое количество. Некоторые частушки, распеваемые им, были плодом его творчества. Есенинские частушки большею частью сложены на случай, на злобу дня или направлены по адресу его знакомых: эти частушки его, как и многие народные частушки, имеют юмористический характер.
В период 1918-1920 годов, в самый пышный расцвет богемной поэтической жизни Москвы, Есенин на литературных вечерах в кафе «Домино» и в «Стойле Пегаса» любил распевать частушки.
С каждым годом он становился угрюмей. Гармонь забросил давно. Перестал плясать. Все реже и реже пел частушки и песни.
Однажды, летом 1921 года, я направился в Богословский переулок, чтобы послушать только что написанного «Пугачева».
Лишь только я вошел в парадное дома № 3, как до меня стали доноситься какие-то протяжные завывания. Я недоумевал: откуда эти странные звуки?
Вхожу в переднюю. Дверь, ведущая в комнату, расположенную по левую сторону, открыта. Есенин и Орешин сидят в углу за столом и тянут какую-то старинную песню.
Они были неподвижны. Лица их посинели от напряжения. Так поют степные мужики и казаки.
Я не хотел мешать певцам, мне жаль было прерывать песню, и, можете себе представить, сколько времени мне пришлось бы стоять в передней?
Песня была неокончена: Сергей заметил меня и потянул в комнату.
Один глаз у него был подбит: синяк и ссадина.
— Это я об косяк, это я об косяк, — повторял он, уса¬живая меня за стол.
Осенью 1925 года я собирался устроить вечер народной песни. По моим предположениям, на вечере должны были петь поэты из народа и мои деревенские друзья.
Я пригласил Есенина на этот вечер народной песни. Он изъявил согласие принять участие на вечере, но сделал это с полным равнодушием. Я заметил его безразличное отношение к песням и спросил:
— Ты, кажется, разлюбил народные песни?
— Теперь я о них не думаю. Со мной было так: увлекался песнями периодически; отхожу от песни и снова прихожу к ней.

33
Всем известно литературное «супружество» Клюева и Есенина. На нем останавливаться не буду.
Уже с 1918 года Есенин начинает отходить от Клюева.
Причины расхождения с Клюевым излагаются в «Ключах Марии».
«Для Клюева, — пишет автор «Ключей Марии», — все сплошь стало идиллией гладко причесанных английских гравюр, где виноград стилизуется под курчавый порядок воинственных всадников». «Сердце его не разгадало тайны наполняющих его образов...», «он повеял на нас безжизненным кружевным ветром деревенского Обри Бердслея...», «художник пошел не по тому лугу. Он погнался за яркостью красок и „изрони женьчужну душу из храбра тела, через злато ожерелие"».
Те же мысли мы находим у Есенина в стихотворении, посвященном Клюеву: «Теперь любовь моя не та».
Однако в последнее время у него были попытки примирения с Клюевым, попытки совместной работы.
Так, в 1923 году, когда обозначился уход Есенина из группы имажинистов, он прежде всего обратился к Клюеву и хотел восстановить с ним литературную дружбу.
— Я еду в Питер, — таинственным шепотом сообщает мне Сергей, — я привезу Клюева. Он будет у нас главный, он будет председателем Ассоциации Вольнодумцев. Ведь это он учредил Ассоциацию Вольнодумцев!
Клюева он действительно привез в Москву.
Устроил с ним несколько совместных выступлений. Но прочных литературных взаимоотношений с Клюевым не наладилось. Стало ясно: между ними нет больше точек соприкосновения.
В это же время у Есенина наступил едва ли не самый бурный период его московской кабацкой жизни. Есенин побил рекорд буйства.
Кафейные скандалы, один грандиознее другого, следовали непрерывно, а вслед за скандалами следовали и ночевки в отделениях милиции. Кончилось санаторием.
Клюева он бросил на произвол судьбы.
— Сереженька-то наш, Сереженька-то наш совсем спился, совсем спился, — сокрушенно причитая, жаловался мне Клюев.
И уехал обратно в Петроград.
Со стороны Есенина это была последняя попытка совместной литературной работы с Клюевым. Личными друзьями они остались: Есенин, приезжая в Ленинград, считал своим долгом посетить Клюева.
К последним стихам Клюева Есенин относился отрицательно.
Осенью 1925 года Есенин, будучи у меня, прочел «Гитарную» Клюева, напечатанную в ленинградской «Красной газете».
— Плохо! Никуда! — вскричал он и бросил газету под ноги.

34
Осень. Есенин и С. А. Толстая у меня. Даю ему новый карандаш.
— Люблю мягкие карандаши, — восклицает он, — этим карандашом я напишу строк тысячу!
Мысль о создании журнала до самой смерти не покидает Есенина. На клочке бумаги он набрасывает проект первого номера журнала:
1. Статью.
2. Статью.
3. Конч. о живописи. Репродукции.
Ее. Нас. Груз. Рецензии.
— Я непременно напишу статью для журнала. Непременно. Я знаю твою линию в искусстве. Мы не совпадем. Я напишу иначе. Твоя статья будет дополнять мою, и обратно, — мечтает Есенин и просит достать ему взаймы червонец. Дня два или три назад он получил гонорар в Госиздате, сегодня уже ни копейки нет.
Для первого номера журнала предполагалось собрать следующий материал: статья Д. Кончаловского о современной живописи; репродукции с картин П. Кончаловского, А. Куприна, В. Новожилова; стихи Есенина, Гру-зинова, Наседкина.
Проект журнала составлялся спешно. В ближайшее время решили собраться еще раз, чтобы составить подробный план журнала и приступить к работе по его изданию. <...>
1926, июнь

[perpetum]

Я не помню и поэтому не нашла тему, где был разговор о коврике с Георгием Победоносцем... О нем рассказывала Катя в своих воспоминаниях, что Есенин забрал у них, и отец даже заплакал, когда узнал, что тот его "потерял". А у Эйгес встречается воспоминание о том, что Есенин притащил коврик ей в подарок. И описывает точно такой же, с Георгием!!! И еще добавляет, что в те времена такие красивые вещи - редкость.

А в музее Константиновском висит вот что:



Сдается мне, что это он же!!!! Но как он попал в музей, мне никто не смог сказать из двух с половиной экскурсоводов... Подписано "Коврик С.А. Есенина".