Катерина » 13:51:33, Суббота 20 Май 2006
Продолжение....
***
Поздно вечером в день самоубийства Есенин неожиданно пришел именно к Клюеву. Отношения их уже давно испортились, и они почти не встречались… Вид Есенина был страшен. Перепугавшийся Клюев по-стариковски лепеча: «Ухожи, уходи, Сереженька, я тебя боюсь…», - поспешил выпроводить своего бывшего друга в декабрьскую петербургскую ночь. От Клюева Есенин поехал прямо в отель «Англетер».
Есенин покончил с собой на рассвете. Сперва неудачно, пытался вскрыть вены, потом повесился, дважды обмотав вокруг шеи ремень от заграничного чемодана, - память свадебного путешествия с Айседорой Дункан. Перед смертью он произвел в комнате невероятный разгром. Стулья Були повернуты, матрац, и белье стянуты с постели на пол, зеркало разбито, все кругом забрызгано кровью. Кровью же из неудачно вскрытой вены Есенин написал предсмертное письмо-восьмистишье, начинающееся словами:
«До свидания, друг мой, до свидания…»
***
Всю свою короткую, романтическую, бесшабашную жизнь Есенин возбуждал в окружающих бурные, противоречивые страсти и сам раздирался страстями столь же бурными и противоречивыми. Ими жил и от них погиб. Может быть оттого, что эти страсти не нашли себе полного выхода ни в его стихах, ни в оборванной судорогой самоубийства жизни – с посмертной судьбой Есенина произошла волшебная странность. Он мертв уже четверть века, но все связанное с ним, как будто выключенное из общего закона умирания, умиротворения, забвения, продолжает жить. Живут не только его стихи, а все «есенинское», Есенин «вообще», если можно так выразиться. Все, что его окружало, волновало, мучило, радовало, все, что с ним как-нибудь соприкасалось, до сих пор продолжает дышать трепетной жизнью сегодняшнего дня.
Я ощущаю это приблизительно так. Если, например, где-нибудь сохранилось и висит на вешалке пальто и шляпа Есенина, - то висят они как шляпа и пальто живого человека, которые он только что снял. Они еще сохраняют его тепло, дышат его существом. Неясно? Недоказуемо? Согласен. Ни пояснять, ни доказывать не берусь. Убежден, однако, что не я один из числа тех, кому дорог Есенин, ощущаю эту недоказуемо-неопровержимую жизненность всего «есенинского»…вплоть до его старой шляпы. И это же необычайное свойство придает всем, даже неудачным, даже совсем слабым стихам Есенина – особые силу и значение. И заодно заранее лишает объективности наше суждение о них. Беспристрастно оценят творчество Есенина те, на кого это очарование перестанет действовать. Возможно, даже вероятно, что их оценка будет много более сдержанной, чем наша. Только произойдет это очень нескоро. Произойдет не раньше, чем освободится, исцелится физически и духовно Россия. В этом исключительность, я бы сказал «гениальность» есенинской судьбы. Пока родине, которую он так любил, суждено страдать, ему обеспечено не пресловутое «бессмертие», а временная, как русская мука и такая же долгая, как она – жизнь.
Впервые имя Есенина я услышал осенью или зимой 1913 года. Федор Сологуб со своим обычным, надменно-брюзгливым выражением гладковыбритого белого «каменного» лица – «кирпич в сюртуке» - словцо Розанова о Сологубе, рассказывал в редакции журнала «Новая жизнь» о юном крестьянском поэте, приходившем к нему представляться.
-…Смазливый такой, голубоглазый, смиренный.., - неодобрительно описывал Есенина Сологуб. – Потеет от почтительности, сидит на кончике стула – каждую минуту готов вскочить. Подлизывается напропалую: - Ах, Федор Кузьмич! – Ох, Федор Кузьмич! – и все это чистейшей воды притворство! Льстит, а про себя думает, - ублажу старого хрена, - пристроит меня в печать. Ну, меня не проведешь, - я этого рязанского теленка сразу за ушко да на солнышко. Заставил его признаться и что стихов моих он не читал, и что успел до меня уже к Блоку и Мережковским подлизаться, и насчет лучины, при которой, якобы, грамоте обучался – тоже вранье. Кончил, оказывается, учительскую школу. Одним словом, прощупал хорошенько его фальшивую бархатную шкурку и обнаружил под шкуркой настоящую суть: адское самомнение и желание прославится, во что бы то ни стало. Обнаружил, распушил, отшлепал по заслугам – будет помнить старого хрена!..
И тут же, не меняя брюзгливо-неодобрительного тона, Сологуб протянул редактору Н.Архипову тетрадку стихов Есенина.
- Вот. Очень недурные стишки. Искра есть. Рекомендую напечатать – украсят журнал. И аванс советую дать. Мальчишка все-таки прямо из деревни – в кармане, должно быть, пятиалтынный. А мальчишка стоящий, с волей, страстью, горячей кровью. Не чета нашим тютькам из Аполлона.
Потом о Есенине заговорили сразу со всех сторон. Вскоре мы познакомились и стали постоянно то там, то тут встречаться. Начало карьеры Есенина прошло у меня на глазах. Но после февральской революции, он, примкнув к имажинистам, перебрался в Москву, и я его больше, кроме одной, случайной встречи в Берлине, не видел.