Крестины Сережи
(Из воспоминаний Татьяны Федоровны Есениной, записанных А. П. Жутаевым)
Летом 1953 года я приехал в Рязань поступать в художественное училище. Дело было в июле. Остановился я у родственников Пантелюшкиных. Дмитрий, студент медицинского института и любитель поэзии, предложил послушать его игру на гитаре. Мы разместились в беседке. Дмитрий начал играть и подпевать. А я рисовал его. Мне понравились его мелодии и слова песен. Я сказал Дмитрию: "Хорошие получаются у тебя стихотворения". "Это стихи нашего земляка Сергея Есенина, сказал он. - Если хочешь, поедем завтра в село Константинове". Потом он спросил у меня: "Ну-ка, покажи, что у тебя вышло". Посмотрев рисунок, он остался доволен: "Хорошо получилось. Завтра обязательно едем в Константиново. Твоя задача - нарисовать мать поэта, как сможешь". "Постараюсь", - согласился я.
Утром следующего дня на рабочем поезде отправились из Рязани. На станции Дивово, куда мы вскоре приехали, отыскали попутную грузовую машину, на которой доехали до Федякино, а дальше пошли Пешком. День выдался солнечный, неугомонно звенели жаворонки, ласточки, резвясь, то низко опускались до самой земли, то взмывали Мерх, высоко в небо. Направо и налево от дороги колосились колхозные хлеба. Неожиданно впереди заблестела Ока, и за поворотом показалось село Константиново. Мимо нас промчалась Наряженная в тарантас лошадь, подняв клубы густой дорожной пыли. Красота, да и только! При встрече с нами здоровались ребятишки и Ирослые, вежливо приподнимая картузы. Вот и Казанская церковь. Хотя и без колокольни, она хорошо смотрелась на синеватом фоне дальнего леса. Но вокруг церкви все заросло бурьяном, чувствовалось запустение. Церковь была приспособлена под склад, где хранилось колхозное зерно.
А вот и дом Есениных. Старые, потемневшие от времени морщинистые бревна могли рассказать о многом. Сюда возвращался после долгих отъездов из родного дома Сергей Есенин и лобызал его стены. "С тех пор, - говорит Татьяна Федоровна, - дом, кажется, теплее стал". Потом она рассказывает о крестинах Сергея.
В нашей церкви всегда стояла тишина и во время службы и после. Народу всегда было много. Тишина нарушалась только тогда, когда были крестины. Вот и на этот раз.
В церкви народу прибавляется: подъезжают из деревень. Из задней, удаленной части храма, доносится детский плач; там гремят ведрами и льют воду. "Крестины там", - коротко докладывает Егор.
После заутрени батюшка направляется в алтарь, за ним - Егор, неся крестильный ящик и тетрадь для записи. Около купели у окна, на котором разложено что-то белое, уже хлопочет высокая старуха Арина, которая с незапамятных времен "ходит" в повивальных бабках. У нее веселое лицо, потому что новорожденный - мальчик.
"О имени Твоем, Господи Боже истины, - читает батюшка молитву, возложивши руку на голову младенца, который копошится где-то там, в груде пеленок и одеяла, - и Единородного Твоего Сына, и Святаго Твоего Духа, возлагаю руку мою на раба Твоего...". "Как звать?", - громко спрашивает он. - "Сергеем, батюшка, Сергеем, кормилец, Сергеем", - подбегает и радостно подсказывает Арина. "...Сергия", -продолжает батюшка, - сподобившагося прибегнуть ко святому имени Твоему".
...Ребенок, закутанный сверх одеяла шубой держащей его крестной матери, слабо и глухо покрикивает. - "Запрещает тебе Господь, Диаволе, пришедший в мир и вселившийся в человецех, да разрушит твое мучительство и человеки измет, — Иже на древе сопротивленыя силы победи, солнцу померкшу, и земли поколебавшейся, и гробом отверзающимся, и телесем святых восстающим... Изыди и отступи от создания сего, и да не возвратишися, ниже утаишися в нем... Но отыди в свой тартар, даже до уготованного великаго дне суднаго. Убойся Бога, седящего на Херувимах и презирающаго бездны. Его же трепещут Ангели, Архангели, Престоли, Господства, Начала, Власти, Сиды, многочитии Херувими и шестокрилатии Серафими, Его же трепещет небо и земля, море, и вся, яже в них...".
Батюшка увлекается и как будто грозит кому-то пальцами правой руки, которую он потрясал над требником. Крестная мать с озабоченным и напряженным лицом раскачивается взад и вперед, похлопывая рукой по ребенку и шубе. Крестный отец, высокий простоватый малый, твердо стоит на своем месте, изредка косясь на свою куму и новорожденного и как будто недоумевая: зачем же он тут стоит и что ему дальше делать?
Егор, пользуясь тем, что батюшка занят чтением молитв, спешит сделать запись. Удалившись к окну, он отбирает сведения от Арины и, постоянно макая перо в жидкие, водянистые чернила, нетвердою рукой выводит буквы и слова. Оттуда слышно "А мать как звать?" - "Какую: родную аль крестную?" - "Родную, а то какую же?" - "Коли родную, так Татианой", - "А по батюшке?" — "Кого?.." - "Аминь! Господи помилуй!" - спешно возглашает Петрович, не отрываясь от письма: одним ухом он прислушивается к тому; что происходит там, у дедушки. "Вва-а-а! вва-а-а! вва-а-а!", - отчаянно кричит младенец, которого батюшка быстро и умело погружает в воду и потом кладет его, красного, мокрого
и дрожащего на холстину, разостланную на руках крестного отца. Тот, выставив вперед руки, неловко и испуганно держит младенца, не зная, что с ним делать, пока опытная и проворная Арина не препровождает младенца к крестной матери, в пеленки, одеяло и шубу. Егор, скороговоркой читая низким басом: "Блажени, ихже оставишася беззакония, и ихже прикрышася греси!", - звучно льет из ведра воду батюшке на руки. "Е-елицы во Христа крестистеся-а-а", - запевает батюшка дрожащим голосом и знаками приглашает кума с кумой следовать за собою, вокруг купели. Арина шепчет обоим на ухо, наставительно и выразительно жестикулируя и толкая их сзади. Те нерешительно идут, осторожно и неловко ступая по мокрому около купели полу. Арина, сложивши руки, с улыбкой смотрит на все это, довольная и счастливая тем, что все делается, как нужно.
После крещения батюшка, снимая облачение, говорит куму и куме: "Теперь, миленькие, вынесите-ка воду и вылейте в ограде, к сторонке, на чистенькое местечко". Арина берет новорожденного, и кум с кумой, взявши купель за ручки, несут ее, стараясь не расплескать воду.
После крещения Сережи Татьяна Федоровна приглашает батюшку Иоанна Смирнова и всех на застолье. Как же, такое счастье надо отметить!
Шум стоял на всю улицу. Пекли хлеб, пироги да всякие снадобья готовили. Дедушка Никита и дедушка Федор приглашали гостей к сто¬лу, среди них было много знакомых и незнакомых, нищих и калек. Батюшка Иоанн перед трапезой перекрестился на образа, прочитал молитву. Никита Осипович наполнял рюмочки из графинчика со смирновкой. "С крестинами тебя, Сережа, дай Бог тебе, Татьяна Федоров¬на, и дитяти твоему доброго здоровья. Воспитывайте его во славу Божию. Да будет Божия благодать всем вашим родным и сродникам! Будьте здоровы!" - сказал отец Иоанн. Он пьет тихо, продолжительно, потом нюхает черный хлеб, закусывает заливной рыбой, обмакивая ее в горчице. "Кушайте, дорогие гости, милости просим", - говорит бабушка Наталья. Егор, который делал запись в книге, пьет, громко крякает, закусывает, потом вынимает синий платок из кармана, вытирает им лоб, глаза, шею, руки. Поданный ему чай он наливает в блюдечко, осторожно проводит дном чашечки по краю блюдечка, чтобы не капнуть на скатерть. Он щипцами раскалывает сахар в ладони на мелкие кусочки, осторожно стряхивает кусочки сахара в чай. Дедушка Федор тем временем разделывает золотистого, поджаристого поросеночка на части и раздает гостям. Гости сразу оживились, пошла задушевная беседа. Бабушка Аграфена накладывает в туесок пирожков, прихватывает смирновочку с рюмочкой и идет угощать собравшихся у крыльца. Пришедшие на крестины низко кланяются, крестятся, поют псалмы в честь младенца Сергея.
"Когда это было?" - вздыхает Татьяна Федоровна, сидя за столом, покрытым узорчатой скатертью, перед ней лежала толстая книга, очевидно, Библия. Полуденный свет падал на ее полупрофиль, перед окном виднелись синие дали и церковь. Дмитрий обратился к матери поэта с просьбой: "Татьяна Федоровна, вот мой родственник - Анатолий, начинающий художник, желает сделать с вас рисунок". "Если может, пусть рисует", - сказала она. Я очень обрадовался, альбом был у меня наготове. "Вот так и сидите", - сказал я Татьяне Федоровне. И начал рисовать. "Анатолий, помни, кого ты рисуешь!". Образ матери поэта напоминал мне крестьянские образы художника Венецианова.
Я, упоенный воспоминаниями матери поэта, еще внимательнее всматриваюсь в лицо Татьяны Федоровны, на котором были видны радостные и скорбные морщинки. Насколько умею, неопытной еще рукой вожу карандашом по бумаге, стараясь хоть как-то запечатлеть эти натруженные руки, такие милые черты матери великого русского поэта. При нас заходили к Татьяне Федоровне местные мужики, вежливо здоровались с нами, а потом стеснительно просили у неё бумажки для курева. Она показала им на старый сундук, где лежали Сережины рукописи. Один из них сказал: "Тут что-то написано," - Татьяна Федоровна сказала им: "Берите, берите, его стихи теперь никому не нужны, а вы хоть покурите". Забегали в дом и ребятишки, тоже просили листочки и мастерили из них бумажных змей, с которыми бегали по буграм и косогорам. Почему мать поэта так щедро раздавала творение сына? Об этом Татьяна Федоровна рассказала нам следующее:
"Помнится мне 1943 год. Жить было тяжеловато. Я хотела хоть как-то помочь своим дочерям Александре и Кате. Думаю, ведь когда-то стихи Сережины любили, печатали. Может, и сейчас напечатают? Взяв несколько стихов сыночка, я поехала в Рязань. Люди мне помогли отыскать газету "Сталинское знамя". Приняли меня хорошо. Редактор подал стул: "Пожалуйста, присядьте". Обращаясь ко мне, сказал: "Ну, рассказывайте, откуда вы, что вас привело к нам?". "Я из Константиново Рыбновского района". "Это очень хорошо, какие там у вас новости?". "Михаил Иванович", - крикнул он корреспонденту. - "Сейчас гражданка будет рассказывать о своем селе, а вы записывайте". "Да, как вас зовут?". "Татьяна Федоровна Есенина". "Есенина?", - переспросил он и как-то особенно посмотрел на меня. "Ну, хорошо, что вы принесли нам для газеты?". Я подаю ему несколько стихов. Он прочитал, как-то неестественно улыбнулся, потом подал стихи Михаилу Ивановичу. Тот прочитал и, молча подавая стихи редактору, тихо и спокойно сказал: "Татьяна Федоровна, мы такие стихи не печатаем". "Может быть, "Письмо к матери " - дадим?" - сказал Михаил Иванович. "Ты что, на передовую захотел?"- повысил голос редактор. Очень горько мне было слышать такие слова. Не помню, как я вышла из этого страшного здания, и обратно в путь. Мы сочувственно молчали.
Затем Дмитрий смотрит на мой рисунок: "Ну вот, - я думаю, - есть что-то похожее", - он берет рисунок и показывает Татьяне Федоровне. "Я понимаю, - говорит она несколько удивленно, - что на бумаге можно писать слова, складывать их в стихи, как мой Сережа, а как рисовать кого-нибудь и переносить черточками и линиями его лицо на бумагу - не могу себе представить".
- Татьяна Федоровна, если можно, поставьте свою подпись на рисунке, - обращаюсь я к ней.
- Если нужно, так что же и не поставить, - охотно соглашаетсяона.
И потом сказала нам: "Недавно приезжали ко мне два молодых человека из Москвы, смотрели стихи Сережи, восхищались ими, обещали что-то предпринять к напечатанию их.
- Если можно, берите и печатайте, сказала я им, но они что-то не появляются".
Потом Татьяна Федоровна позвала Настю:
- Теперь, моя помощница, угости молодых людей парным молочком, а то им предстоит дальний путь.
Девушка охотно выполнила просьбу Татьяны Федоровны. Мы душевно поблагодарили мать Сергея Есенина за столь сердечный прием и интересную беседу.
Лето 1953 г., с. Константиново
Слово изначально было тем ковшом, которым из ничего черпают живую воду. С.Есенин